Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Из Ментоны возвратился 27 сентября, но перемена мест не умалила его отчаяния. Все чаще он мысленно обращается к пушкинскому «Дар напрасный, дар случайный, // Жизнь, зачем ты мне дана?..» (1828) Вспоминал, как писал «Богомолье», – будто ребенком стал, но нет… это он себя перехитрил, оборотень… Шмелев ругал себя за то, что не осталось в нем детской веры. Есть сто четырнадцатый псалом, там сказано: «Хранит Господь простодушных». Ему хотелось верить простодушно. И жить хотелось простодушно, как в раю, как в детстве.

С 15 октября у него появился новый адрес, он переселился на улицу Буало. Наконец-то.

Ни о каком простодушном существовании речи быть не могло. У его друга Ильина обострились проблемы с нацистами, он покинул Германию и отправился в Швейцарию. Чтобы положить конец своим отношениям с германскими властями, Ильину пришлось приложить немало усилий. Политическая полиция притесняла его с 1933 года; в том же году он пережил обыск, арест и запрет заниматься политической деятельностью; в 1934-м ему отказали в праве на работу, в 1937-м последовал арест и вызов в политическую полицию, затем было два допроса в гестапо; в следующем году – вновь вызов в гестапо и запрет на всякие выступления по-русски и по-немецки. На Ильина накапливались доносы со стороны русского национал-социалистического движения – он располагал этими сведениями. В июне 1938 года он получил ряд уведомлений, в одном из которых о нем говорилось как о разоблаченном масоне. Надо было действовать, в июле и августе ему удалось вывезти из Германии все рукописи. Около 20 сентября 1938 года была арестована его направленная против большевиков и отстаивающая христианскую мысль брошюра «Der Angrift auf die Ostkirche» («Наступление на Восточную церковь»). Вырваться из Германии Ильину удалось во многом благодаря вмешательству Сергея Рахманинова, который по собственной инициативе внес за него денежный залог в четыре тысячи франков.

12 октября 1938 года Шмелев получил от Ильина книжечку «Основы борьбы за национальную Россию», изданную в Нарве. В ней содержались близкие Шмелеву идеи. Ильин писал о своей надежде на духовные силы национальной России, о необходимости учиться русскому национальному самостоянию, поскольку революция есть следствие ослабления инстинкта национального самосохранения. Среди внешних причин русской революции назывались: мировой кризис и навязанная России Европой война; принесенная с Запада «зараза антихристианства»[480]480
  Ильин И. Собр. соч. Т. 9—10. С. 333.


[Закрыть]; Россия стала опытным полем для «западноеропейской программы экономического материализма и интернационального коммунизма»[481]481
  Там же. С. 334.


[Закрыть] и проч. Эта же мысль встречается в письмах Шмелева к Ильину. Высший промысел российского «пропятия» Шмелев видел в том, что Россия как страна сильная, с великим потенциалом, была выбрана для перевоспитания «мировой беспризорщины»[482]482
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 357.


[Закрыть]; для мира российский опыт стал бы убийственным. Итак, Россия пропята для апостольства, для школы. Среди внутренних причин революции Ильин называл следующие: недостаточный уровень всенародного правосознания, слабая укорененность русского характера в религиозности, волевой самодисциплине, чувстве собственного достоинства; утрата Церковью своей независимости от государства и его великодержавного аппарата; неустоявшееся чувство частной собственности в крестьянстве. Ильин указывал и на «предрассудки» интеллигенции: интеллигенция относилась к народу с состраданием, с чувством вины, но она не знала народа, не знала его творческой силы; распространение безбожия; маниловская мечтательность, социальный утопизм, политический максимализм; «сентиментальный либерализм и тяга к анархии»[483]483
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 346.


[Закрыть], готовность поддерживать всякое противогосударственное начинание; неумение уважать частную собственность и проч.

В «Основах борьбы» говорилось о духовном и историческом единстве России, выраженном в культуре. Ильин размышлял о том, что дало православие России: оно положило в основу существования жизнь сердца, чувство, любовь, в то время как католичество ведет веру от воли к рассудку, протестантизм – от разума к воле; православие дало человеку чувство совести, дух милосердия, братства, жертвенности, служения, терпения, верности, дар молитвы; оно положило в основу веры свободу и искренность, оно дало народу христианское правосознание, то есть волю к миру, справедливости, лояльности, дало чувства достоинства и ответственности; православие положило начало национальному самосознанию, историографии, искусству.

В который раз все, что выходило из-под пера Ильина, духовно укрепляло Шмелева и возвращало ему волю к жизни. Иван Сергеевич решил, что «Основы борьбы» нужны каждому русскому человеку, что в ней развита философия национального сознания, как бы евангелие, как бы катехизис. Он убеждал Ильина в том, что книгу надо перевести для западного читателя, что она по значимости – как «Майн Кампф», но с иным смыслом, просветлена русской гуманностью. Например, как и Ильин, Шмелев отвергал шовинизм, черносотенство. Примечательно, что Ильин не поехал в 1938 году на Карловацкий Собор не только потому, что болел, но и потому, что в составе Собора заподозрил и черносотенцев, и агентов Германии. В «Основах борьбы» речь шла о народах России. Шмелев – и это видно в «Солнце мертвых», «Няне из Москвы» и других его произведениях – был христианином, в котором укоренился дух солидарности и милосердия по отношению к другим народам.

Книги Ильина возвращали его и к мыслям об утраченном, о пережитом, о том, как смерть подстерегала человека на его взлете, на пике счастья, о зыбкости земного бытия. В декабре 1938 года он написал «Трапезондский коньяк. Рассказ офицера». Осенью 1916 года на подступах к Анатолии расположилась русская полубатарея, с одним из офицеров которой произошел необычный случай. Отогревая душу и заглушая боль от измены некой девицы трапезондским коньяком, командир Грач решает жениться на девушке чистой, как родник, и приказывает вестовому найти ему такую – чтобы была «само естество», чтобы была прелестна, как красивица с этикетки трапезондского коньяка. Такую вестовой находит в деревне, что была в семи верстах, и в невменяемом состоянии Грач женится на деревенской девочке-турчанке, в которой, протрезвев, видит, действительно, совершенство и воплощение женственности. Со временем она превращается в изящную европеянку. В финале рассказа сообщалось о том, что супруги оставались в Тифлисе до захвата города большевиками, не исключалась смерть Грача и его супруги.

Фашистский режим в Германии Ильин характеризовал как антихристианский шовинизм. И хотя в конце июня ранее запрещенная «Няня из Москвы» была разрешена в Германии и Геббельс, как сообщал Шмелев Ильину, предписал не чинить препятствий ее распространению, преследования Ильина со стороны германских властей привели Шмелева к мысли о неизбежности краха цивилизации. Он решил, что из цивилизации ушла душа, а Гитлер – антихрист.

Все пристальней он прислушивался к политикам и все более размышлял о моральной ответственности политиков перед человечеством. В сентябре 1938 года Мюнхенским соглашением было закреплено отторжение Судетской области от Чехословакии и передача ее Германии. Шмелев во всем винил само чехословацкое правительство. И все же он считал, что в основе гитлеризма лежит большевизм, что победа над гитлеризмом приведет к победе над большевизмом. Он утверждал, что Гитлер и Сталин – это два идола, друг друга подпирающие и друг друга стремящиеся перехитрить. Шмелев осуждает Германию, он не мог бы жить там, и вину за казарменный уклад в нацистской Германии он возлагал на демократов, которые допустили такой порядок, «развели миазмы за эти 20 лет, терпя и лаская „нужник и бойни“»[484]484
  Письмо к И. Ильину от 8.12.1938 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 247.


[Закрыть]. Гитлеризм расцвел при попустительстве, и последствия такой политики обрекли мир на катаклизмы!

События 1939 года лишь убедили его в правильности этих размышлений. Конец Чехословакии, вторжение германских войск в Польшу и события двадцатилетней давности в понимании Шмелева связаны и родственны. Он писал Ильину 15 октября 1939 года:

Помните, как в 19-м ген. Деникин пытался договориться с Пилсудским, ударить вместе на большевиков? Испугались национальной, истинной России… – а мы тогда подходили к Орлу, еще бы одно усилие… – и вот, договорились поляки с красными, – и где теперь Польша?! Белая армия, добровольцы русские не договаривались с немцами, остались верными долгу и чести, союзникам… – все испили, все потеряли, кроме чести, всеми оставленные… и вот, продолжается, они снова, их дети и меньшие братья бьются во франц<узских> рядах с теми же врагами – немцами и большевиками. Неужели и теперь миру не ясно, где была Правда?![485]485
  Письмо к И. Ильину от 8.12.1938 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 277.


[Закрыть]

В октябрьском письме Шмелева к Деникину звучали те же мотивы:

Грозное время… застает нас вне Родины. Но для нас, в затерянной чужбине, это – как бы проснувшееся продолжение событий 1914–1918 г. Те же союзники и те же враги. Многие из нас не приняли ни Брест-Литовска, ни немецкой опоры, ни рабства – поныне и до конца. Русская эмиграция может гордо, достойно и прямо – смотреть в глаза целому миру. Ныне, как и с 14 года, – свободный русский человек стоит на той же позиции, на правде. Будем верить, что истинная Россия себя найдет… Пора бы уже научиться различать – не с Россией свастика, а с ее насильниками[486]486
  Цит. по: Бонгард-Левин Г. М. «Мой друг! Мой брат! Мой звук в пустыне!». С. 99.


[Закрыть].

Вторжение в Польшу Ильин называл гнусной сделкой. С вступлением Красной армии на территорию Прибалтики в 1939 году у Ильина даже появилась надежда на поражение Гитлера. Он уверял Шмелева в том, что Сталин переиграет Гитлера. Вместе с тем в национальную политику Сталина не верил: он может также вести и японскую, и малайскую национальную политику, и католиком может сделаться…

Впрочем, недоверчив он был и к патриотизму новых эмигрантов. Раз человек из СССР, он непременно по своему сознанию или методам борьбы большевик!.. И Шмелев с ним соглашался. Например, отрицательным было отношение к Ивану Солоневичу, яркому публицисту. В письмах к Шмелеву Ильин называл его «продажным агентом», «наемным агентом Геббельса», который живет под Берлином в отнятой у евреев вилле[487]487
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 259, 276.


[Закрыть]. Шмелев отвечал ему 15 октября 1939 года: приемы Солоневича «грязны», а сам он «какой-то вывихнутый большевик, не без русской (грязной только) соли»[488]488
  Там же. 279.


[Закрыть].

Иван Лукьянович Солоневич вместе со своим братом в 1934 году совершили невероятное – побег из лагеря Беломорско-Балтийского канала. В публицистике он выступил с достаточно незнакомой для эмиграции темой лагерной России, опубликовав в Софии семнадцать статей под общим названием «Россия в концлагере» (1936). Среди названий глав этой книги – «Концентрационные лагеря», «Империя Гулага», «Допросы». Он писал о государстве как внешней силе по отношению к рабочему, к крестьянину, которому в лагере было особенно тяжело: крестьянин был там на положении еще худшем, чем в самые мрачные времена крепостного права. С 1936 года Солоневич издавал в Болгарии газету «Голос России», в которой появлялись критические пассажи в адрес РОВСа, а с 1938 года пропагандировал созданное им и братом движение штабс-капитанов, задуманное в противовес военной организации РОВС: генералам он противопоставил молодых и активных штабс-капитанов. Таким образом, Солоневич по собственной инициативе стал раздражителем для старшего поколения. В его действиях, вернее противодействиях, могли усмотреть цели отнюдь не патриотического характера. Или не только патриотического. В который раз закрадывалась мысль: не провокация ли?

3 февраля 1938 года с Солоневичем случилась трагедия – в редакции «Голос России» в результате совершенного на него покушения погибла его жена. Но даже это не смягчило его противников. Ильин высказывался в его адрес крайне резко, полагая братьев «советскими ловчилами», которыми движет лишь личная месть по отношению к коммунистам. Отказывая им в истинном патриотизме, он подозревал в них людей, растленных советской службой. Мотивы статей братьев эпатировали Ильина эксцентричностью. Например, призыв к русским девушкам-эмигранткам ходить на бойню и окунать руки в теплую кровь быка, дабы воспитать в себе воинственность по отношению к большевикам. В найденной в мичиганском архиве Ильина записке говорилось: «…в наше слепое время люди думают: все, что против коммунистов, все хорошо. Но вот поднимается черное на красное, растление справа на растление слева – и мы опять будем задыхаться»[489]489
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 554.


[Закрыть]. Сопротивление злу силою предполагало разборчивость в средствах. Само противостояние большевизму – это понимал и Шмелев – в 1930-х годах утратило свою прозрачность и однозначность, оно требовало избирательности и осторожности, среди врагов Советов появились новые силы, которым не было доверия.

20 марта 1937 года у могилы Ольги Александровны Шмелев услышал от Васильчикова не только историю, которая легла в основу рассказа «Глас в нощи». Старик рассказал еще об одном событии, Шмелевым также воспринятом как знамение, как дар, «дарок», умершей супруги.

Услышанный от Васильчикова случай подсказал Шмелеву сюжетную линию для его рассказа «Куликово Поле». Однако писал он это произведение очень долго, с 1939-го по 1947 год, все время исправляя, дополняя, казалось бы, завершенные варианты. Писал, чтобы показать очень для себя личное и утешительное: нет границ между здесь и там.

Главный герой услышанной от Васильчикова истории – Святой, который вскоре после революции, в имении Юрия Олсуфьева, собирателя древностей, встретил лесного объездчика имения, а теперь совхоза; объездчик передал ему для Олсуфьева найденный старинный крест, и Святой действительно передал крест Олсуфьеву, который тихо жил в Сергиевом Посаде, работал там хранителем музея. Он жил с женой, в девичестве Глебовой, и с их родственницей – племянницей Васильчикова. Наутро старичок-святой исчез бесследно, при этом все двери и окна были заперты изнутри. Васильчикову эту историю рассказали родные. И тут кроется еще одна причина столь длительной работы Шмелева над текстом: он опасался репрессий над участниками событий, потому не торопился писать и тем более публиковать рассказ.

Примечательно, что как раз в 1939 году Шмелев, не будучи математиком, интересовался материалами по теории вероятности. Потому и прибегал к помощи математически одаренного Ивика. Шмелеву была интересна проблема времени как такового, повторяемости явлений, их возвращения. Это было не праздное любопытство, оно имело самое непосредственное отношение к вопросу о смерти: ничто не пропадает… тогда где же тело? отсвет его – в нас… От математики – к Писанию. Он вспомнил из Апокалипсиса: «И времени уже не будет…» (10:36). Значит, время там, где материя, для внематериального состояния времени не существует… Не получалось принять чудо на веру, необходимо было объяснение. Размышления о теории вероятности тоже подтолкнули его к «Куликову Полю».

Детали в рассказе Васильчикова и в рассказе Шмелева совпадают. Но в «Куликовом Поле» услышанная на кладбище короткая история дополнена множеством обстоятельств. 7 января 1942 года Шмелев написал Бредиус-Субботиной о том, что, узнав от Васильчикова о случившемся, он долго вынашивал замысел:

Я два года таил этот «случай», – он был мне дан в 2—3 словах, – я все наполнил сам, т. е. сам как бы «повел следствие», внес, конечно, много из своего личного опыта, – разговор с профессором, «абсурд», и – самое трудное! – язык Преподобного. Сколько я тут положил души – это только я знаю: без помощи свыше я не мог бы одолеть трудностей[490]490
  Письмо к О. А. Бредиус-Субботиной от 16.01.1942 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 440.


[Закрыть].

Примечательно, что произведение Шмелев начал с публицистического вступления об особой истории русского народа. Герой, следователь, рассказывает о том, что читал письмо «умнейшего, глубоко русского мыслителя, национального зиждителя душ», автора направленной против толстовского непротивления книги «о борьбе со злом». Конечно, речь идет об Ильине. Шмелев даже привел выдержку из письма Ильина, в которой говорится об исключительности исторического бремени и духовной мощи русских, зримо умирающих и незримо возрождающихся. Неназванный в рассказе Ильин поставлен Шмелевым в один ряд с такими мыслителями, как Пушкин и Достоевский.

В центре событий – крест, найденный объездчиком Василием Суховым на Куликовом Поле и переданный чудесным старцем бывшему помещику этих мест Средневу, потомку дружинника Дмитрия Донского, его супруге и дочери Олечке, проживавшим в Сергиевом Посаде, по-новому – в Загорске, где искали приюта многие из «бывших». Шмелев помнил, что с городом была в ту пору связана судьба В. Розанова, Л. Тихомирова, С. Булгакова, П. Флоренского, М. Нестерова… Как в пасхальных и рождественских текстах, в шмелевском рассказе важными стали и мотив знамений, и символические совпадения. Старец пришел к Средневым в день празднования восьмой годовщины Октября, когда местные власти призывали граждан проявить революционную сознательность. Революционному настоящему Шмелев противопоставил многовековую историю: старец – это Сергий Радонежский. Знаком нетленности стал не только средневековый крест, но и иконы Рождества Богородицы и Спаса Нерукотворного, на которые помолился Сергий в доме Средневых.

С Сергием в повседневной жизни «бывших» появляется нездешний смысл. Так, при свете лампадки Оля увидела его лик, и «ее потрясло священным ужасом»; во время пребывания старца в доме Средневых все они испытали чувство безмятежного покоя. Старец назвал крест Господним знамением Спасения. Шмелев подразумевал под этим спасением страдание.

Но не только. По мысли Шмелева, крест должен дать Средневым духовную силу: крест суть наследие предков, а предок Среднева пал на Куликовом Поле. Рассказчик, пораженный случившимся, принял явление старца как знамение обетования, благовестие – «то, давнее, благовестие Преподобного Сергия Великому Князю Московскому Димитрию Ивановичу – и через него всей Руси Православной – „ты одо-леешь!“ – вернулось и – подтверждается». Шмелев словно еще раз, создавая рассказ, укрепился в мысли о преодолении зла через небесную помощь и тем самым нашел себе утешение – рассказчик произносит: «И теперь – ничего не страшно». Шмелев выразил в этом сюжете и частую в своем творчестве тему – человек Богом не оставлен, человек не одинок.

Шмелев убеждал себя и читателя в сверхматериальном смысле мощей, в реальности и даже видимости духовного бытия Сергия. Во время работы над текстом – позже, в марте 1947 года, – к Шмелеву зашел племянник князя А. Н. Волконского, по фамилии Расловлев, переводчик на французский язык «Конька-Горбунка». Его сын, офицер, погиб под Бельфором, оставив деду в утешение двух внуков. Шмелева поразило сходство этой истории с описанной им в «Куликовом Поле» историей объездчика: у его героя тоже было двое внучат, их отцов, сыновей объездчика, убили – одного на войне, а другого «комитет бедноты замотал за горячее слово». Вдохновленный замыслом Шмелева, прочитав двенадцатую, последнюю, главу рассказа, Расловлев написал автору письмо, в котором выразил такую мысль: рассказ написан в посрамление тем, кто полагает, что лампаду над ракой Преподобного можно тушить или зажигать по заказу. Шмелев, действительно, писал о том, что неподвластно человеку и что сверх его разумения.

В 1949 году княжна Софья Евгеньевна Трубецкая рассказала Шмелеву, что тех, кому старец принес крест, уже нет в живых: прототипов Оли и Среднева арестовали, Оля умерла в ссылке, Среднев пропал. Крест видела и целовала ее родственница А. М. Осоргина, сестра М. М. Осоргина – регента Сергиева подворья. Таким образом, Трубецкая подтвердила реальность присшедшего. Примечательно, что, еще не зная об этом, Шмелев адресовал произведение читателям из СССР.

У текста «Куликова Поля» не простая история. Шмелев закончил рассказ в феврале 1939 года и переслал его Ильину. Ильин, узнав от Шмелева рассказ Васильчикова о чудесном кресте, признался ему, что чудо это принимает с легкостью. Однако, прочитав присланный машинописный вариант рассказа, он почувствовал, что сам автор как бы не поверил в чудо. Он так и написал Шмелеву: вера в чудо есть только в Оле, но не в авторе, не в следователе, не в Олином отце, а надо принимать приходящее к нам из того мира, не требуя объяснений. Шмелев ответил: «…конечно, Вы правы, да я же и предупреждал Вас, какое во мне томление и сомнение. <…> Бьюсь в сомнениях, не найду простой веры, детской, горкинской»[491]491
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 264.


[Закрыть]. Ильин советовал ему читать Феофана Затворника, он убеждал Шмелева в том, что Господь к человеку ближе, чем его сонная артерия.

Шмелев признавался, что в «Куликовом Поле» он тщился найти себя. Думал, что понять рассказ сможет только простая душа или очень тонкая в религиозно-философском смысле. Писал и плакал; он – муха ослабевшая, а в мире в это время нечто совершается…

Первый вариант публиковался в трех номерах «Возрождения» в 1939 году, с января по март. После замечаний Ильина Шмелев возобновил работу, и только в январе 1947 года был готов второй, расширенный, вариант рассказа. Например, уже при работе над этим вариантом он решил ввести в текст слова Ильина из его письма о «Солнце мертвых» от 18 марта 1927 года. Так он хотел не только художественно связать себя с личностью Ильина, но и утвердить в рассказе «русский триптих»: Достоевский, Ключевский, Ильин. Он передал эту цитату из письма своему герою-следователю. Шмелеве не был склонен применять «шаткую и невкусную манеру Рем<изова> – называть живых лиц, здешних, – в худож<ественном> тексте»[492]492
  Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 26, 29.


[Закрыть]. В основном авторская правка отвечала ильинским указаниям.

Новый вариант текста Ильин увидел в начале 1947 года. В нем, по его мнению, уже была простота, сердечность веры и убедительность. Но все же до апреля Шмелев дважды переработал и переписал рассказ. Апрельский список рассказа был по счету пятым, а в мае автор сообщил Ильину: «В 10-й раз —! – и окончательно! – продрал „Кул<иково> Поле“»[493]493
  Там же. С. 126.


[Закрыть].

Шмелев считал, что работа над «Куликовым Полем» была одной из самых светлых в его жизни. Не без удовлетворения он говорил, что в рассказе посмел веру жизнью доказать. Он мечтал издать «Куликово Поле» маленькой книжечкой с заставками, в рамочках.

Вернемся, однако, в 1939 год. Вера Николаевна Бунина записала 13 сентября о сообщении Л. Зурова: Шмелев «в подавленном состоянии, ночные тревоги действуют на него угнетающе»[494]494
  Устами Буниных. Т. 3. С. 34.


[Закрыть]. Возможно, это состояние мучило бы его до конца дней. Возможно, еще долго он переживал бы пустоту жизни, а жизнь так бы и утекла без радости. Если бы не одно обстоятельство.

7 или 8 июня 1939 года Иван Сергеевич проснулся с мольбой, обращенной к Ольге Александровне: он просил ее забрать его к себе. Утром 12 июня он получил письмо из Голландии. От незнакомки. В нем говорилось о том, что Шмелев ведет людей, как Вифлеемская звезда, к ногам Христа, что «Лето Господне» и «Богомолье» подготовляют автора письма и к Посту, и к Пасхе. Его благодарили за духовную помощь и «почву». Письмо было отправлено через «Возрождение». Написала его Ольга Александровна Бредиус-Субботина.

Шмелев был потрясен. Он сразу придал мистический смысл имени и отчеству незнакомки: ее звали, как умершую супругу. Это было чудо. Он одинок, ему шестьдесят шесть лет, Ив уехал на математические спецкурсы, вообще так много пережито и ничего нет сил менять в своей жизни – и вдруг после мольбы к Ольге Александровне он получил послание от… Ольги Александровны…

О. А. Бредиус-Субботина была намного моложе его. Она родилась в 1904 году. Значит, в 1939-м ей было тридцать пять лет. Она, как и Шмелев, из семьи православной, почвенной. Ее Отец – рыбинский священник, и к нему она относилась благоговейно – как Шмелев к своему отцу. Он служил в Рыбинске восемь лет, умер в Казани, пробыв там полгода, однако хоронила его рыбинская паства – несколько тысяч людей передавали гроб через головы. Радость жизни ушла из семьи вместе со смертью отца – и в этом тоже было сходство ее жизни с жизнью Шмелева.

После окончания гимназии она училась в художественном училище. Содержание ее живописи было религиозным, что не соответствовало времени художественных исканий, «безумному веку безмерного хотенья», как писал Бальмонт («Марло». 1916). Из училища она ушла. В 1922 году ее отчим А. А. Овчинников, ректор Казанского университета, был выслан из России, а в 1923 году вслед за ним в Германию отправилась и его семья. В Германии Ольга Александровна закончила медицинские курсы, работала в госпитале. В 1937 году по любви вышла замуж за голландца А. Бредиуса ван Ретвельда, своего ровесника: он родился в 1903 году. Потом она вместе с мужем уехала в Нидерланды.

Ольга Александровна – посаженая дочь Ильина, с которым она познакомилась в начале 1930-х годов и который духовно направлял ее. В Берлине она училась в Русском научном институте, слушала лекции русских философов. В 1936 году была на лекции Шмелева. Ее брат – ученик Ильина и его издатель.

Шмелев ответил Бредиус-Субботиной, и завязались эпистолярные отношения. Он почувствовал в ней родственную душу. Посылал ей главы из «Лета Господня», «Путей небесных», «Богомолья». «Михайлов день» из «Лета Господня» был посвящен ей. Их письма друг к другу – более тысячи – исповедальны, интеллектуальны, художественны.

Как-то, в 1941 году, Ольга Александровна призналась ему, что при жизни не смогла бы сделать его письма к ней достоянием читателей. Ее возмутило то, что в 1924 году O. Л. Книппер-Чехова опубликовала письма Антона Павловича. Но Шмелев не исключал того, что его переписка с Бредиус-Субботиной будет со временем опубликована и станет достоянием истории русской литературы, своеобразным лирическим романом об одухотворенности человека, и даже «Пути небесные» и «Неупиваемая чаша» покажутся по сравнению с ним пресными.

Письма Ольги Александровны вызвали у него потребность восторгаться. Он считал ее почти идеалом, все более и более восхищаясь ею: она художественно умна, она вообще умна, она светлая, богатая духовно и душевно, простая, близкая…

Конечно, Шмелев по-прежнему тосковал по умершей жене – осенью шестнадцать дней он прожил в Русском Доме в Сент-Женевьев-де-Буа, каждый день посещая ее могилу. Появление в его жизни другой Ольги Александровны он понял как выбор его ушедшей супруги, как ее волю. И обе они религиозны… И письмо от Субботиной он получил тогда, когда ему необходимо было укрепиться в вере. И ведь письмо она это написала в день своего рождения – 9 июня… И в письмах ее – отзвуки шмелевской прозы. И в языке, и в содержании. Как фрагмент из «Лета Господня» звучат строки одного из ее первых писем Шмелеву:

Мы постились, а в сочельник говели «до Звезды». Мы «славили Христа» в Рождество и Пасху, и для смеха «получали» от папы по рублю «в ручку». Я никогда, до моей смерти, не забуду первого говения и исповеди, этого звона «по-мни» и чмокающей грязи под ногами, – смеси талого снега и навоза на почерневшей мостовой. И шары на углу улицы, и, главное, капели. Почему-то Пост, звон, капели и крик галок, – все это – одно. И как-то трепетно и грустно, и чего-то как будто ждешь, и на душе чудесно. И где это все еще повторится на Божьем свете? А как пахнет в церкви у Плащаницы… Гиацинты, нарциссы, тюльпаны и много азалий, и свечи, и женщины в платочках черных[495]495
  Письмо от 19.10.1939 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 34.


[Закрыть].

Он писал ей о созвучности их душ и видел в этом предназначение Божье. Называл ее дружкой, сестрой. У них было единое отношение к России. Он укреплял ее духовно, поучал ее светло принимать все, что дается в жизни, хотя и сам нуждался в этом. Он был мнителен, не мог побороть собственных тревог, но ее наставлял побеждать и мнительность и тревоги. Как и она, он любил в музыке лириков (Шопена, Шуберта, Чайковского), в Римском-Корсакове – классику, в Бородине – степную тоску, в Мусоргском – народность, в Моцарте – простоту и прозрачность.

В начале их эпистолярных отношений он спрашивал Ильина, есть ли в ней что-нибудь общее с Даринькой из «Путей небесных». Он видел в ней лучших персонажей Достоевского, угадывал в ней сочетание обаяния, одаренности, мягкости и неистовства. Ильин, стараясь утишить чувства Шмелева, на возвышенность своего друга отвечал прозаизмами: от Достоевского нет ничего, а от женского тщеславия – достаточно. Много позже, в 1947 году, Ильин даже обмолвится: единая и истинная в жизни Шмелева – Ольга Александровна, умершая супруга.

Шмелев сделал О. А. Бредиус-Субботину своей наследницей, как и свою племянницу, Ю. А. Кутырину, и ее сына И. Жантийома.

Ольга Александровна Бредиус-Субботина умерла 19 августа 1959 года и была похоронена на гаагском кладбище.