Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

За сменой знамен и лозунгов философов писатели наблюдали как бы из партера, но их реакция на битву титанов порой была довольно ироничной. Во всяком случае, у Шмелева.

Об иллюзиях интеллигенции он написал не один рассказ. Например, посвященную Ильину «Прогулку» (1927). В ней описаны собирающиеся по пятницам философствующие интеллигенты, которые в революционную пору отказались от сопротивления злу силою: «Отвергая принципиально борьбу насилием, непоколебимо веря, что истина победит сама, они стали терпеть и ждать». В «Прогулке» явно посрамлялась «бердяевщина». Ирония Шмелева перерастала в сарказм, и его рассказы начинали походить на памфлеты. Был в рассказе Укропов, работающий над трудом «Категории Бесконечного: Добро и Зло»; был там мечтающий уехать за границу знаток Кватроченто и Чинквеченто Лишин – он бродил по церквам, крестился и отдавался на волю Бога: «Как Господь!..»; был легко опрощавшийся и утирающий лицо кудрями Вадя; был Поппер, для которого чекисты суть «призрачность самой жизни, когда грани реального как бы стерты», а «разгул меча» обращает «к вечности» В «Блаженных» (1926) Шмелев показал такое же надмирное существование интеллигенции после революции – бывшего педагога, анархиста и земского деятеля, и бывшей барыни, когда-то социал-демократки. Теперь они так же страстно открывали для себя Бога, как раньше верили в анархизм и социализм, но при этом принимали революционные перемены, видели их духовным оком.

Конечно, шмелевский сарказм раздражал. Хорошим тоном стало хулить Шмелева. Тэффи писала Буниной: «Да, знаете, в Шмелеве я разочаровалась. Читала его рассказ „Два Ивана“. Это обнаженная схема всего его творчества последних лет. „Часть первая: сами жрут, а нам не дают. Часть вторая: впрочем, им и самим жрать нечего“. Ску-у-ушно!»[249]249
  Диаспора. I. Новые материалы. Париж; СПб., 2001. С. 371.


[Закрыть] В том, о чем писал Шмелев, действительно, веселья не было. Не было и философического умствования, изящной художественности. В «Двух Иванах» (1924) мечтатель с «народнической закваской» осел в Крыму, учительствовал, женился, революцию принял как благовест, как Пасху, работал во благо советской России, писал доклады и инструкции – и все же, испытав лишения, понял: «Страшная жизнь пошла…» Причем, ругая левых за политические иллюзии, Шмелев был критичен и к своей ранней романтичности, и его профессор из рассказа «На пеньках» (1924) говорит: «Когда-то и я шумел, покуда не натолкнулся, не „ушибся об самого себя“, покуда не потерял все, все, покуда не пробудился, чтобы понять самое простое…».

С 4 по 11 апреля 1926 года в Париже прошел Зарубежный съезд, а его следствием стал еще больший раскол интеллигенции на два лагеря – Патриотический и Центральный.

Сам порой впадавший в отчаяние, Шмелев писал о спасительной для интеллигента силе мысли. Мысль, воля, вера – вот что нужно эмигранту. В рассказе «Въезд в Париж» (1925) он показал бывшего студента, бывшего полковника, ныне бродягу, который с сорока франками в кармане «вступил в Париж без узелка, походно, во всем, что на себе осталось», и ему, все видевшему, «теперь ничего не страшно». Шмелев полгода жил у океана, но в миниатюре «Океан» (1925) создал зловещий образ океана, символ «пустоты, бескрайности мертвого бытия» – ему враждебна мысль, но «оцепеневшая мысль проснулась и вскрыла бившееся во мне, живое». Шмелев всегда опасался бездумности, мыслительного оцепенения. Позже, в 1933 году, он Ильину написал: «Сидел, гром слушал водяной, и жизнь свою разбирал… – и потом вроде как петушком прошелся, в мыслях, перед океаном-то! Он шумит себе, а я храбрюсь. И сказал ему, глупому: „Ты – океан, а я – Иван, но жребий нам обоим дан. Тебе – греметь, а мне – скорбеть..? Но я могу порой и петь, Могу тебя до недр объять, и мертвый голос твой понять. А ты? Твой жребий, твой удел?.. Лишь вечный грохот мертвых дел, Прилив, отлив – твой вечный ход, Игра пустая мертвых вод“. И убежал я от него, от маятника вселенского, мне чужого»[250]250
  Диаспора. I. Новые материалы. С. 404.


[Закрыть].

В Крыму мысль заставляла Шмелева сопротивляться смерти, напоминала: ты не мясо. Мысль в Европе говорила ему: ты, может, и тростник, но мыслящий. В рассказе «На пеньках» Шмелев обратился к теме человека – мыслящего тростника. Его герой, Феогност Александрович Мельшаев, профессор, член-корреспондент двух европейских Академий, автор ученых трудов, член Общества изучения памятников культуры, историк философии, до революции читал лекции в Институте археологии и Университете, производил раскопки умерших цивилизаций. После революции прошло шесть лет, и он сам стал экспонатом погибающей цивилизации, «некой эманацией», от него воняет супом из воблиных глазков, прокислой бараниной, он читает лекции в дырявых шерстяных чулках покойной жены и рваных калошах, на нем зеленые штаны-диагональ, которые он выменял у околоточного, его чесучовый пиджак стирали последний раз в июле семнадцатого, грязь с рук он соскабливает стеклышком. Голод унижает – и ему трудно противостоять инстинктам, и ему так хочется нашарить в мешке баранью лопатку и грызть ее, и грызть… нет, сосать… выпали передние зубы, и он будет сосать эту лопатку! Профессора уплотнили, и в его квартире жили новые: повар из столовки, «куцие девки» в кепках и с портфелями, к ним ходили восточные люди, и в квартире стоял визг. Сын дворника, советский начальник, производил у профессора обыск. Профессор понял, что он в теперешнем своем состоянии – пустышка, nihil.

Прошлая жизнь все еще пробивала его сознание своими образами – Греции, молодого вина, пожелтевшего мрамора и почерневшей бронзы, купленных у пьяного грека древних костяных дощечек, девушек, и в каждой виделась Сафо. Душу его укрепляли стоики и Диоген. В трех верстах от обычного железнодорожного полустанка, у болота, на вырубке, на пеньках, он вдруг пережил острое возмущение против себя нынешнего: «Хоть и „тростник“ я, но мыслящий!». И через год он уже сидел на берегу Атлантического океана: «Я нашел в себе уснувшую силу сопротивления, воли, сметки и ненависти».

Символический смысл придан в рассказе византийскому тысячелетнему костяному триптиху, которым когда-то владел Феогност Александрович. «Это было творение глубочайшей мысли», триптих Веры, Рождества, Воскресения. В нем была выражена идея неумирающего искания духа. На левой створе изображены волхвы с жезлами магов, «Бог в небесах держит Звезду в Деснице», на главном створе изображено снятие со Креста, жезлы уронены, «в небе не видно Бога», на правом створе – Великое Воскресенье, волхвы воздали руки с жезлами, в лучах звезды изображены три ипостаси Божьи. Придут волхвы! Примечательно, что Ильин в январском письме 1930 года поставил этот рассказ рядом с «Солнцем мертвых». Но Ильин услышал в нем тему, Шмелевым не выраженную явно, для Шмелева сугубо интимную: «…иск Творцу – разве человек виноват, что где-то есть» сын дворника, которому теперь все можно[251]251
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 163.


[Закрыть]. Профессор, по Ильину, «Божие бремя несет, на Голгофу со-путствует»[252]252
  Там же.


[Закрыть]. Итак, Божья помощь, с одной стороны, и иск Богу – с другой… Шмелев был рад такой оценке и такому пониманию рассказа. Он признавался, что сам недоумевал, как написал «На пеньках»: просто «вывалилось», «страшно тяжело мне»[253]253
  Там же. С. 164–165.


[Закрыть]. Он получил восторженное письмо от Т. Манна, которого особенно привлекли в рассказе маленькие волхвы, раскрывающие дали. Манн потрясен его страданиями, его «тоской об ушедшем мире»[254]254
  Письмо от 13.03.1932 // «Мосты». 1962. № 9. С. 333.


[Закрыть].

Сохраняя в своей жизни московские привычки, Шмелев не стремился к восприятию западного образа жизни. Он жил в Европе, внутренне противостоя ей и соглашаясь с О. Шпенглером, автором «Заката Европы»: европейская цивилизация обречена. В российских катаклизмах он винил не только большевиков, не только интеллигенцию, но и Европу. По сути, европейскую интеллигенцию. Как евразийцы считали, что революция – итог европеизации России со времен Петра, так Шмелев был уверен в том, что все, случившееся с Россией, – результат европейской мысли и европейской, демократической, культуры. Когда же революция ввергла страну в голод, смуту, репрессии, Европа, – возмущался он, – проявляет равнодушие. Да, она бьет набат по поводу Сакко и Ванцетти, но она не видит трагедии русских!

В рассказе «На пеньках» говорится о том, что в Европе то же ощущение тления, что и в революционной России. Рассказчик в европейской толпе чувствует «тяжкий дух конюшни, стойла, едкий угар бензина, пота человечьего, цилиндры-будки эти, ноги там топчутся, и шляпы в ямках…»; европейский уклад – это «как в стаде», когда «все одинаково». В Европе тот же воблин дух, что и в большевистской России. В то время как в ученом собрании идет обсуждение экспедиции в Месопотамию, раскопок погибших цивилизаций, рассказчик думает о цивилизации погибающей и представляет себе знаменитого и благополучного египтолога в жениной кофте и штанах из парусины, с мешком, в котором египтолог несет макрель – академический паек; он воображает, как профессор Дуайон топит печь в разбитом госпитале, как знаменитого Бертело ведут по Елисейским Полям два апаша с винтовками. И все потому, что «человеческое дерево упало».

Скепсис по отношению к европейскому миропорядку характеризует русского эмигранта первой «волны», будь он почвенник или западник. Шмелев не одинок в своем отторжении европейской культуры. Так, прожив всего месяц в Ревеле, Бальмонт испытал разочарование в Европе: «Я узнал там, что Европа наших дней – не та свободная благочестивая Европа, которую я знал целую, достаточно долгую, жизнь, а исполненная духа вражды, подозрений, перегородок, преград, равнодушная, бездушная пустыня, без духовной жизни, без вольного гения…»[255]255
  Бальмонт К. Автобиографическая проза. С. 325.


[Закрыть] Европеец В. Ходасевич, поэт-неоклассицист, в Европе начал писать сюрреалистические стихи, в них картины Европы аномальны, в духе Босха или Дали; в его «Европейской ночи» (1922–1927) Европа – мир изуродованный, человеку в нем скверно: «Уродики, уродища, уроды», «Все высвистано, прособачено», «Вдруг с отвращеньем узнаю / Отрубленную, неживую, / Ночную голову мою». Еще один европеец, недруг Шмелева, Г. Иванов, переживал в Европе состояние упадка: «Слышишь, как растет трава, / Как джаз-банд гремит в Париже – / И мутнеющая голова / Опускается все ниже. <…> Так и надо – навсегда уснуть, / Больше ничего не надо». Мережковский предрекал Европе трагическую судьбу Атлантиды, но гибель придет не через потоп, а через огонь. Иванов, Ходасевич, Мережковский Шмелеву отнюдь не близкие люди, но закат Европы, гримасы Европы – их общая тема.

Ощущение конца Европы долго не покидало Шмелева. И в начале 1920-х годов, и в 1929-м ему виделся этот конец. Европа представлялась ему кладбищем, и возродиться ей суждено через страдания, смерть, потоп, наконец. Ильину он написал 6 ноября 1929 года о страшном будущем Европы, и – странно – эти предсказания так похожи на пророчества нелюбимого Мережковского: «Все звери с цепей сорвутся. Европе нужен потоп-огонь. И он будет. И должно потом прийти очищение. Сны мои, что ли, (иногда дрожь во мне, до чего я чувствую ярко „потоп“ грядущий!), с тоски ли это, или от боли за наше испепеленное… – не знаю: я верю так легко, что не пройдет и четверти века, как от европ<ейской> „культуры“ и подметок не останется. Эта „культура“ явственно и нагло льет в себя самое яд губящий. Идет полное расслабление и испарение силы духовной, и дикарь уже тянется (белый пока), чтобы уступить желтому – или совокупиться с ним»[256]256
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 157.


[Закрыть].

Он писал это в благополучной Европе, спасаясь от чудовищной русской судьбы, окруженный доброжелательными французами. Конечно, европейский мир томил его и своей печалью, и своей энергией. Но вероятнее всего, в стабильном и в целом безмятежном бытии Европы он чуял надвигающуюся войну.

После смерти Шмелева А. Карташев написал статью «Певец Святой Руси (Памяти И. С. Шмелева)» (1950). В ней он утверждал: Шмелев в религии – «сама благополучная простота», он прошел мимо предъявляемых Церкви вопросов «религиозно-философствующих трагиков», «он знал только простую, цельную, единую и неделимую, традиционную бытовую русскую православную церковность. Церковность уставную, статическую и – Боже сохрани! – не динамическую»[257]257
  Карташев А. Певец Святой Руси (Памяти И. С. Шмелева) // Центральный Пушкинский комитет в Париже (1935–1937): В 2 т. М., 2000. Т. 2. С. 448.


[Закрыть]. В такой приверженности Шмелева традиционной Церкви Карташев даже увидел старообрядческую психологию. В эмиграции Шмелев преодолел свою еще в юношестве проявившуюся отстраненность от Церкви. Он верил в Бога, правда, иногда испытывая сомнения и муки богооставленности. И если Бунин верил «в бессмертие сознания, но не своего я»[258]258
  Устами Буниных. Т. 2. С. 108.


[Закрыть] (это запись Веры Николаевны после ее с ним разговора о загробной жизни), то Шмелев все-таки доверял и доверялся ортодоксальным истинам. Он никогда не претендовал на абсолютные знания о божественности мира и в минуту откровения признался, что в своих произведениях «лишь кусочками строил своего Бога, – и мозаичен Он, и не ясен до чистоты»[259]259
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 34.


[Закрыть].

С годами он все более искал в Церкви утешение и успокоение, что, однако, не исключало и критицизма. И направлен он был на церковную интеллигенцию. В «Душе Родины», например, Шмелев писал: от Церкви уходил Дух Живой, она ослабела, она «правила оболочку, а не душу», не оплодотворяла душу, оказавшись порабощенной властью, – и случилась революция… да, на Церкви лежит вина перед народом, который не получил от нее духовной помощи и прельстился революцией, метнулся к аду…

Шмелев доверял далеко не каждому священнику, в иных видел просто карьеристов. В Церкви он никогда не принимал лоска, разбитые сапоги сельского простака-батюшки были ему милей лакированых ботинок отца Георгия (Спасского). Отец Георгий был не только знающим человеком, но и светским. Митрополит Евлогий отзывался о нем как об одаренном, литературно образованном, «довольно светском» «типе священника нового склада»[260]260
  Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. М., 1994. С. 380.


[Закрыть]. У Шмелева сложилось настороженное отношение и к Евлогию, у Ильина – попросту пренебрежительное, и все потому что митрополит высказывал идеи невмешательства Церкви в политику. Нет, говорил Шмелев, против зла должен быть направлен меч, осиянный крестом, Церковь должна занять открытую антибольшевистскую, антисоветскую позицию. Например, Евлогий в 1927 году в письме к митрополиту Сергию (Страгородскому) писал, что его забота – только исключительно религиозно-нравственное воспитание паствы, и в том же году митрополит Сергий опубликовал «Послание к пастырям и пастве», призвав верующих к лояльности по отношению к Советской власти; с 1934 года Сергий станет митрополитом Московским и Коломенским, с 1943-го – патриархом Московским и всея Руси. И эту точку зрения Евлогия разделили Бердяев, Франк, Булгаков. В 1930 году Ильин уверял Шмелева, что каждый его рассказ – молитва, которая и Евлогию не снилась. В своей неприязни к митрополиту Ильин был постоянен, он и в 1945 году писал Шмелеву о своем презрении к Евлогию, браня его и отца Василия (Зеньковского) «масонами проклятыми»[261]261
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 365.


[Закрыть]. Если Шмелеву снился сон про Евлогия, он, не ожидая ничего хорошего, задавался вопросом: к чему бы? Или иронизировал: к юбилею с кулебякой. Принципиальность Шмелева можно объяснить рядом причин, в том числе и тем, что он знал о репрессиях Советской власти против священнослужителей, например заявлял о том, что в СССР пытаются сгноить и разложить Церковь.

У него есть рассказ «Свет Разума» (1926), в котором как раз речь шла о том, что местного батюшку «бесы в Ялту стащили». Однако после ареста батюшки ясный и смешливый дьякон ревностно исполнял церковную службу и проповедовал: «И свет во тьме светит, и тьма его не объя!», укреплял веру в Свет Разума, справлял Рождество. Шмелев указал на врагов Церкви: бес-каратель и отрицающий видимую церковь интеллигент – новый христианин, которого дьякон уличает не только в ереси, но и в политической недальновидности, поскольку в революцию «интеллигентки, высуня язык, бегали, уж так-то рады, что светопреставление началось…». Собственно, в рассказе и происходит посрамление «мудрецов» Светом Разума. Рассказ вышел в свет в «Современных записках» в православное Рождество, 7 января, и был хорошо встречен.

Шмелев в философских тонкостях не разбирался. Но знал, что в основе философии русского возрождения должна быть идея Бога, что без Бога невозможно творить философию русского бытия, невозможно дать поколению новые идеалы. Размышляя о революции, об эмигрантском исходе, русском Апокалипсисе, он пришел к мысли о необходимости создания катехизиса. Ильину он, автор «Солнца мертвых», писал о том, что у России должно быть и свое Евангелие. Заметим, что идея эта не так уж нова. Например, В. Хлебников еще в 1913 году в статье «О расширении пределов русской словесности» рассуждал о русской Библии, из которой пока существует лишь несколько глав: «Вадим», «Руслан и Людмила», «Боярин Орша», «Полтава». А В. В. Розанов в маленькой статье «О Лермонтове» (1916) утверждал, что поэт дал бы в русских тонах нечто вроде «Песни Песней», «Экклезиаста», «Книги Царств», что он уже начал выводить «золотое наше Евангельице», «Евангельице русской литературы», наконец, «Священную книгу России»[262]262
  Розанов В. В. Собр. соч.: О писательстве и писательях. С. 642, 643.


[Закрыть].

Известен сарказм Бунина по отношению к вере старой интеллигенции в особую роль России, несущей миру свет: «Отсюда и все эти Блоки!»[263]263
  Бунин И. А. Собр. соч. Т. 7. С. 397.


[Закрыть] Шмелев же в эмиграции лишь утвердился в мысли о том, что на России – блистание Божества. У русского народа, считал Шмелев, должна быть своя священная история; такой истории нет ни у кого, кроме еврейского народа; два народа были даны миру, и один народ дал миру Христа, лишившись Его, другой должен Христа «пронести и воплотить»[264]264
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 40.


[Закрыть]. Послереволюционное десятилетие России – не Голгофа ли, и в сем акте не замешан ли «сок народа I-го, у которого была свящ. Ист<ория>?!»[265]265
  Там же.


[Закрыть]. И С. Булгаков выделял эти два народы из всех иных: в России и Израиле он видел «средоточие всего совершающегося в мире, к ним более всего влечет уразумление пророчества. Страшные и роковые судьбы обоих народов, каждая по-своему знаменует их исключительное значение и в жизни всего человечества, и именно теперь, больше, чем когда-либо, становятся они в центре мировой истории…»[266]266
  Булгаков С. Автобиографические заметки. Париж, 1991. С. 56.


[Закрыть] Шмелев в осуществлении замысла полагался на Ильина, только на Ильина. Но Ильин сознавал свои малые для столь колоссальной задачи силы: он держался лишь за краешек Божией ризы, но держался всем существом своим…

IX
Раскол в «Возрождении»
Конфликт с С. Маковским
Разрыв с «Возрождением»

Душевное самочувствие Шмелева, его материальное существование зависело от отношений с ведущими газетами и журналами. Вольно или невольно он оказывался в центре общественных битв и подвергался крайне некорректным нападкам со стороны недоброжелателей.

В Париже, как писал Куприн, газеты читались с неимоверным рвением: «Хлеб, вино и газета составляют насущные потребности одинаковой важности. От министра до каменщика, до кондуктора из метро – каждый парижанин покупает утром „свою газету“ <…> Газета обладает здесь страшной движущей силой»[267]267
  Куприн А. И. Русские в Париже. С. 276.


[Закрыть]. Это же относится и к русской среде. Русские газеты и журналы – духовный хлеб эмигранта. Они формировали общественное мнение и влияли на творческие судьбы писателей, которым приходилось либо принимать точку зрения редакции, либо бранить ее. Редактор мог быть доброжелательным помощником, мог быть диктатором, мог быть агрессивным критиком. Редактор – источник терзаний литераторов.

Взглядам Шмелева отвечала умеренно-консервативная направленность «Возрождения». Он активно публиковался на страницах этой газеты и как прозаик, и как публицист. В «Возрождении» он стал своим человеком. Наступление нового, 1926 года он встречал в замечательном содружестве актива газеты. На ужине были близкие ему Иван Алексеевич Бунин и Николай Карлович Кульман. Угощал Абрам Осипович Гукасов (Гукасянц).

«Возрождение» и было создано нефтепромышленником и меценатом Гукасовым, выходцем из Азербайджана, образованным человеком, обучавшимся в Москве и Лейпциге. Возможно, в щедрости Гукасова сказались его политические амбиции. По его приглашению главным редактором стал историк, философ и публицист Петр Бернгардович Струве, который впоследствии писал: «Я руководствовался соображениями чисто политическими. Мне нечего было составлять себе литературную или политическую карьеру. Я не был ни безработен, ни заинтересован в оставлении научной работы <…>. С большим сожалением об упускаемой академической возможности, но вполне сознательно я решил посвятить свои силы, умение и опыт – созданию большого национального органа в русском Зарубежье»[268]268
  Гуверовский архив. Кор. 27, ф. 14. Цит. по: Казнина О. А. Начало газеты «Возрождение»: 1925–1927 // Литература русского Зарубежья. 1920–1940. Отв. ред. Ю. А. Азаров. М., 2004. С. 59.


[Закрыть]. Прежде всего Струве привлек к сотрудничеству Бунина, вслед за ним в газету пришел Шмелев с циклом публицистических рассказов «Сидя на берегу». Он не давал газете политически острых, аналитических статей и этим, может быть, не вполне соответствовал ее политическим и полемическим задачам, но Струве писал Бунину: «Его вещи очень быстро печатаются, хотя они не принадлежат ни к злободневной, ни к занимательной литературе. Это доказывает, что мы очень дорожим его сотрудничеством»[269]269
  Из истории русской зарубежной литературы. Переписка И. А. Бунина и П. Б. Струве // Записки Русской Академической группы в США. 1968. Т. 2. С. 72–73.


[Закрыть]. Дали свое согласие печататься на страницах «Возрождения» А. Куприн, А. Амфитеатров, И. Лукаш, А. Яблоновский, Н. Тэффи и многие другие.

Газета соответствовала монархическим, охранительным настроениям эмиграции, выражала идеи Белого движения, пропагандировала общенациональную идею сильной и свободной России, религиозную мысль и была полемически настроена по отношению к либералам, республиканско-демократическому крылу эмиграции, в частности ее органу – газете Павла Николаевича Милюкова «Последние новости». Благодаря усилиям газеты и на основе ее программы 4 апреля 1926 года в Париже был созван Всемирный русский съезд зарубежья, собравший патриотические силы эмиграции.

Среди идеологов «Возрождения» были Ильин и политик, в прошлом представитель правого крыла нескольких Государственных Дум Василий Витальевич Шульгин. Ясны причины отказа сотрудничать с «Возрождением» Мережковского, который написал Струве 19 июня 1925 года: «Ваша воля к центру („либерально-консервативному“) мне очень по душе. Весь вопрос в том, откуда идти к центру, слева или справа. Но и расхождение в этом не было бы „противопоказанием“, если бы не два имени в Вашей газете: Ильин и Шульгин. Вы, должно быть, не знаете, что Шульгин не очень давно, в газете Филиппова, написал обо мне такую гнусность (что я „основатель комсомола“!), что мне после этого невозможно сотрудничать рядом с ним. А Ильин типичный „крайний“, русский максималист. Его теория „теократического самодержавия“ („православный меч“) мне глубоко враждебна и кажется вредной, помогающей большевикам. Я ведь всю жизнь свою употребил, и не раскаиваюсь в этом, даже после того, что случилось (а безмерную преступность того, что случилось, и нашу ответственность я сознаю так же, как и Вы), всю жизнь я употребил на то, чтобы доказать, что связь православия с самодержавием (царь – наместник Христа, папа – кесарь) нечестива. А Ильин, после страшного опыта, наивно и безответственно („евразийски“ невежественно и дико) опять утверждает эту связь»[270]270
  Казнина О. А. Начало газеты «Возрождение»: 1925–1927. С. 62–64. В газете Филиппова – «Русская газета» (Париж).


[Закрыть]. Был получен отказ и от Бердяева, который заподозрил небрежность в самом стиле приглашения: «Согласитесь, что характер приглашения не свидетельствует о слишком большом желании видеть меня в числе сотрудников. Совершенно ясно, что я по своему образу мыслей не подхожу для газеты и газета не подходит для меня. Вы это и подтвердили, пригласив меня за один день до выхода Вашей газеты официальным циркуляром. Но я нисколько бы не обиделся, если бы Вы меня совсем не пригласили. Это ведь вопрос идейный, а не личный. У меня с направлением „Возрождения“ есть очень существенные идейные расхождения. Для Вас они должны быть вполне ясны, если Вы читали мою книгу „Новое средневековье“. Разница между нами совсем не в том, что я будто бы проповедую аполитичность и пассивность. Я просто совсем не верю в реальность Вашей политики и Вашей активности и считаю ее вредной для духовного состояния русской эмиграции, поддерживающей в ней жизнь фантазмами и призраками, а косвенно вредной и для русских в России, которыми я особенно дорожу. Я хотел бы другого рода политики и другого рода активности, которые преодолеют большевизм на деле. Политически мне ближе других евразийцы, они более реальны и более пореволюционны, хотя религиозно-культурно я довольно радикально расхожусь с ними»[271]271
  Мосты. 1959. № 3. С. 385 // Там же. С. 64.


[Закрыть]. Отметим, что «Возрождение» вело наступление на евразийство. Среди отказавшихся от приглашения Струве был и Дон-Аминадо (А. П. Шполянский) – он печатался в «Последних новостях».

Литературная тематика придавала «Возрождению» общекультурный характер. Среди ее разделов – «Поэзия», «Заметки писателя», «Хроника европейской литературы». На страницах газеты обсуждались вопросы о чистоте русского языка, о молодой поэзии, русской классике, современной русской философии, мемуаристике. Струве стремился привлечь к работе широкие круги интеллигенции и намеревался усилить позиции газеты в литературной жизни русского зарубежья.

Но мирное существование внутри редакции было довольно недолгим. Дело в том, что Гукасова, фактического владельца «Возрождения», далеко не во всем устраивали позиции главного редактора, он обвинил Струве в снобистском характере газеты, в ее высокомерном тоне и кружковщине, вмешивался в редакционную политику, не согласовывая публикацию или задержку тех или иных материалов с главным редактором. Сторонникам Струве пресекли доступ к советским газетам, лишив их тем самым ценного материала. Задерживались его собственные статьи. Правой рукой Гукасова в редакции стал Юлий Федорович Семенов, с 1924 года генеральный секретарь Русского национального комитета, с 1926 года председатель Русского зарубежного съезда в Париже. По инициативе Гукасова газета все более приобретала острое политическое содержание. Струве, опасаясь провокаций, пытался сдерживать политическую эскалацию. Наконец, Гукасов предложил Струве положение почетного сотрудника и высокое жалование. Он же 16 августа написал ему письмо, в котором отказывался от его сотрудничества в «Возрождении». 17 августа 1927 года Струве покинул газету. На следующий день в «Письме в редакцию» он объявил о своем отказе от поста главного редактора и разрыве с газетой. Пост главного редактора занял Семенов. Вслед за Струве разорвали отношения с газетой Ильин, Бунин, Кирилл Иосифович Зайцев – впоследствии архимандрит Константин, профессор Кульман, Шульгин, Глеб Петрович Струве и другие – всего, как сообщили «Последние новости», двадцать три ведущих сотрудника. Шмелев остался. Причем без колебаний.

Раскол в «Возрождении» тяжело сказался на физическом состоянии Шмелева, 26 августа он пережил четырехчасовой приступ сердечной болезни, его мучило удушье; 9 сентября приступ повторился. В первых числах октября его скрутила невралгия: задыхающийся, он не в состоянии был спать, работать и, сидя в подушках, писал лишь неотложные деловые письма.

Шмелев искренне не понимал решительного ухода Ильина. Ильин же негодовал, полагая, что Струве не сам покинул газету, а Гукасов его выставил. Шмелев закрыл глаза на перемены в составе редакции и мотивировал свою позицию сверхзадачей газеты – она, как национальный орган, нужна читателям: нельзя так легко швыряться тем, что дорого! неловко перед читателями – лучшей частью эмиграции! нельзя жертвовать сущностью ради принципа, честолюбия, гордыни! ради, наконец, сочувствия Струве! В работах самого Струве его не устраивала «теоретизация» и «словесное извержение», он полагал его кандидатуру в принципе не подходящей на роль «ядра» и вообще не видел в нем той живой силы, которая была бы способна развить волевую идею. В то же время Шмелев ценил поступок Гукасова, отдавшего на создание и функционирование газеты миллион… Кроме того, по глубокому убеждению Шмелева, в результате оттока ведущих сил эмиграции «Возрождение» оказывается интеллектуально и творчески обескровленным, что на руку Милюкову. «Возрождение» было необходимо Шмелеву как орган влияния на молодую эмиграцию. Он уверял Ильина в том, что не материальные интересы – за двадцать семь месяцев работы на газету он в среднем зарабатывал 420 франков в месяц, он получал один из самых престижных гонораров (фиксированные 1500 франков в месяц были у Бунина, но это исключительная ситуация) – побудили его остаться, а борьба за идею. Одну из своих самых ярких статей «Душа России» он опубликовал 27 ноября – уже в обновленном «Возрождении».

Отказ Ильина сотрудничать с «Возрождением» премного удручил Шмелева. Он был крайне огорчен и разрывом Бунина с «Возрождением». Узнав об уходе П. Б. Струве, Бунин отправил в редакцию письмо о своем нежелании сотрудничать с газетой. Этот поступок, как думал Шмелев, лишь воодушевит политических противников. Раскол в газете стал темой домашних бесед у Буниных, обсуждалось и письмо Шмелева Бунину – в нем он объяснял мотивы, по которым остался в газете: необходимо сохранить ее национальную направленность и поступиться личными счетами. По свидетельству Галины Кузнецовой, Вера Николаевна «очень возмущалась этим письмом, находя его лицемерным, горячась, бранила Шмелева»[272]272
  Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С. 40.


[Закрыть]. Сама же Кузнецова приняла точку зрения Шмелева: «Я понимаю все сложности, по которым ушел И. А., но ведь газета действительно остается без лучших сотрудников и погибнет, вероятно, как национальный орган»[273]273
  Там же.


[Закрыть]. Такие же аргументы против ухода из газеты Бунину высказал и Амфитеатров.

Распространилась версия и о масонском факторе в расколе редакции. В авторском указателе к книге Н. Берберовой «Курсив мой» (1969) говорится о принадлежности большинства сотрудников «Возрождения» к правой масонской ложе, в то время как сотрудники враждебных «Последних новостей» принадлежали к левой масонской ложе. В прошлом белогвардеец, участник Ледяного похода, а в эмиграции писатель Р. Гуль в мемуарах «Я унес Россию: Апология эмиграции» сообщал о сотрудничестве с «Возрождением» видного масона Л. Любимова. О влиянии масонства в «Возрождении» писал и Ильин в письме к Шмелеву от 22 августа 1927 года: «Вот главное. Вот уже полгода, как редакция Возрождения, в качестве общественно-литературной „высоты“ – штурмуется русским зарубежным масонством. Ныне высота эта взята ими. Это не гипотеза, а результат моих лично проведенных расследований. Взята она на почве пакостной и лжи и интриги. По-видимому, масонский фартук надели и на Гукасова, большого честолюбца и человека-покупателя. <…> За масонство же Семенова ручаюсь совершенно»[274]274
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 53.


[Закрыть]. Возражая Шмелеву, пытавшемуся внушить Ильину мысль о необходимости национальной газеты, он писал: национальная газета, действительно, нужна, но нет надобности в «масонской симуляции националистической демагогии»[275]275
  Там же. С. 54.


[Закрыть]. В июне 1930-го он прислал Шмелеву письмо с эпиграммой на «Возрождение»: