Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

Роман уже был написан, а он все еще сомневался. Он и в 1935 году писал Ильину о том, что «Няня из Москвы» ему «не вдалась», что вышло «не то», что чего-то он «не одолел», что нянин сказ может скрыть неправду жизни, с которой они «никогда не примирятся»[417]417
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 20.


[Закрыть]. Это он о рассеянии русских по свету, их поиске утраченного. Он сомневался в самом выборе героини, ее соответствии романной идее. Но уж очень притягательной была мысль передать бытие через восприятие простой души. Образ няни для Шмелева был символом выброшенной в мир «бедной, сиротливой правды»[418]418
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 20.


[Закрыть] эмигрантов, через этот образ острее ощущается и мировая пустота.

Как соблюсти в этом образе меру мудрости и наивности?.. Скулежа он избежал в «Человеке из ресторана», но «Няня из Москвы» гораздо объемнее… Не стоило браться… И нянька какая-то бестолковая… Он так устал от старухиной одиссеи. Не было четкого сюжетного плана, он никогда не знал, чем закончится повествование. Он измучился. Но был Кульман, замечательный Кульман, который, услышав начало романа, его ободрил: сильно! эпически-объективно! Был Бальмонт, который слал ему веселые приветы:

 
Если б только Ваша Няня
Вам пропела «Баю-бай!»
И явила бы в тумане,
В чаре сонных обаяний,
Недосказанных сказаний,
Наш родной далекий край!
Если б только в Вашей пытке
Вы нашли златые слитки,
Где не вечное «Прощай!»,
А свиданье в преизбытке,
Зов: «Скорее приезжай!»
 

Отношения девушки из привилегированного сословия и простолюдинки стали со времен Пушкина традиционной литературной темой. Няни и дядьки для своих подопечных все равно что чудесные помощники из русских сказок. Катичка в двенадцать лет говорила няне о том, как выйдет замуж, а няню в богадельню не отдаст, похоронит честь честью, «как Иван Царевич… серого волка хоронил…».

Как Толстой, Шмелев в человеке из народа искал истину бытия. Как Толстой, он находил ее в естественности, в простоте отношения к миру, противополагая ее умозрительности интеллигентов. Все, что произошло с семьей Вышгородских, Дарья Степановна приняла как Божье наказание. Вышгородские – либеральная московская интеллигенция, глава семьи – преуспевающий доктор. Его жизнь и жизнь его красивой супруги благополучна – достаток, заграничные путешествия, утехи, «конфеты у них не переводились, и пастила, и печенья всякие, и прянички, и орешки заливные, чего-чего только не было!» Они помогают деньгами революционерам, сами участвуют в революционных собраниях, «чтобы царя сместить». Они грезят о революции, после которой доктор будет главным «над всеми больницами».

Няня не верит словам хозяина о благостном будущем: барину нельзя давать власть, он «своих-то денег не усчитает, а с казенными и совсем пропадет». Она иронична: «А то в ведомостях чего прочитают… голод вот когда по деревням был, или кого строго засудили, за царя… а то и казнили, кто в высоких лиц бонбы швырял. Вон барыня расстроится!.. Салфетку бросит в суп, кулачками себя в грудь… кричит: „звери, звери!.. нельзя терпеть, нельзя жить, нельзя руки сложить! Народ морют, убивают… а мы можем спокойно есть!.. не могу, не могу!..“ Барин ей капель, все успокаивал: „не волнуйся, мы это все скоро переменим… все кончится!“» Либералы в романе Шмелева безбожники. В доме худо, как полагает няня, потому что в семье нет Бога.

В романе описан Крым при белых. Со смещения царя, как говорит няня, начался хаос, «всех жуликов-то повыпустили» и в людях не осталось страха. Интервенты в нянином понимании – скупщики, приехавшие в Крым поживиться. Описаны и эвакуация, и путь в Константинополь. Шмелев ввел в текст картины человеческого унижения и падения. Вот в Константинополе к кораблю с эмигрантами подъезжают на лодках «греки, турки, азияты», и беженцы выменивают у них хлеб и сардинки за офицерские шинели, обручальные кольца, казак за пару папиросок готов отдать нательный крест.

Шмелев задумал так: няня должна на все взирать эпически, она умна и многоопытна, она знает, что Господне дело – без страха. Действительно, с няней и Катичкой происходит чудесное. Например, благодаря Осману они спасаются от большевиков. О татарине Османе она говорит: «Месяцу молится, а верный-то какой. Ведь он в рай попадет, в ра-ай… и спрашивать не будут, какой веры», он «лучше другого православного».

В Катичке есть и своеволие, и преданность, и живучесть, и достоинство, и здравомыслие, и православная вера. В ней Шмелев показал волю к жизни. Она не ноет на чужбине, а устраивает свою судьбу, становится актрисой, как стала ею Ксения Куприна.

Роман был написан, возникла проблема издателя. Еще в 1932 году Иван Сергеевич думал отдать роман в «Современные записки», хотя и сомневался в финансовых возможностях журнала. В 1933-м, все еще работая над романом, он не отказался от намерения предложить роман «Современным запискам», но вновь возникли сомнения в платежеспособности журнала: редакция не торопится выплачивать аванс, нет постоянных подписчиков, розничная продажа – 12 франков… да и большие произведения печатают с купюрами, а от редакционных сокращений Шмелев решительно отказывался. Не понравилась и просьба редакции представить рукопись для ознакомления: редакционный портфель был достаточно полон – приняты к публикации произведения Зайцева, Алданова, Зурова, велись переговоры с Буниным… Он решил положить роман в стол, забыть про него. Тем временем «Современные записки» слали Шмелеву письма, в которых содержались аргументы в пользу сокращений. Он непримирим: скорее изрежет текст на куски и будет публиковать где-нибудь фрагменты, но из романа Тришкин кафтан не сделает! Да и подойдет ли «Современным запискам» его роман по своей направленности?.. Однако он все же согласился на сокращения и опубликовал «Няню из Москвы» в «Современных записках».

Роман в целом был принят хорошо. М. Алданов, хоть и не был единомышленником Шмелева, писал А. Амфитеатрову, что слышал роман в авторском чтении, и он ему понравился[419]419
  Письмо 15.02.1936 // Минувшее. Вып. 22. М.; СПб., 1997. С. 589.


[Закрыть]. Одобрительный отзыв о романе Алданов прислал и лично автору. Амфитеатров же в трех статьях анализировал поэтику романа, «диалогического повествования»[420]420
  Возрождение. 1936. 30 янв.


[Закрыть], называл Шмелева лириком, «искренним идилликом», душу его «религиозно-пантеистической»[421]421
  Там же. 1936. 13 февр.


[Закрыть], героев – людьми, изливающими евангельский свет, а в тексте романа услышал звуки, «напоминающие вопли ветхозаветных пророков»[422]422
  Там же. 1936. 14 февр.


[Закрыть]. П. Пильский писал о московском языке («умели говорить зернисто, кругло, изобретательно»), о нежности автора к прошлому[423]423
  Сегодня. 1936. 25 янв.


[Закрыть].

К слову, Шмелева такие оценки не очень-то удовлетворяли. Ну при чем тут нежность… Как же Пильский не увидел в его романе всего окаянства жизни, оскорбленной души, так… «поиграл перстами»[424]424
  Письмо И. Ильину от 21.02.1935 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 23.


[Закрыть]. Ильин и вовсе назвал отзыв Пильского «дреплом»[425]425
  Письмо И. Шмелеву от 9.03.1935 // Там же.


[Закрыть]. Николай Метнер прислал Ильину из Лондона письмо, в котором восторгался языком романа и признавался, как близка ему шмелевская няня.

Еще работая над романом, Шмелев знал, что его будут ругать: «ни Гадомовичам и Худосеичам, ни бициллам»[426]426
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 345.


[Закрыть], то есть Петру Михайловичу Бицилли, исследователю европейского искусства, он не понравится; в 1935 году Иван Сергеевич писал Ильину о том, «к<а>к завтра они – Гадомович и Худосеич – вопьются в Няньку»[427]427
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 20.


[Закрыть]. Конечно, Адамович откликнулся на роман, он не сомневался в успехе и полагал, что для того есть основания, однако: «Есть быт, есть воля, есть зоркость. Но нет творческого взлета над темой»[428]428
  Последние новости. 1934. 24 мая.


[Закрыть]. Если после журнальной публикации он писал: «Он весь в своем ощущении России, ощущении узком, душном, кровном, ревнивом, жадном, но таком органическом, что изменить его невозможно. Притом Шмелев настоящий художник, каким-то чудом торжествующий над лубочно-кустодиевской оболочкой своих писаний и порой оживляющий ее трагическим дыханием»[429]429
  Там же. 1935. 21 февр.


[Закрыть], то в рецензии на отдельное издание разнес «реакционный и узкий» идеал Шмелева, указал на «внутреннюю порочность» шмелевского творчества и декоративность его патриотизма. И вообще литература опровинциалилась! Вот у Пушкина и Толстого ощущение родины глубже, свободнее и «менее назойливо»[430]430
  Там же. 1936. 30 янв.


[Закрыть].

Ильин успокаивал Шмелева, 9 марта 1935 года он писал ему: «Отзыв Гадомовича – до скандальности ничтожен и беспомощен. Плюньте, дорогой, не рыагируйте»[431]431
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 29.


[Закрыть].

«Назойливое» чувство родины не помешало переводу романа на немецкий язык, а вслед за этим последовали хвалебные отзывы критиков Германии, Австрии, Швейцарии. Однако вскоре книгу в Германии запретили – она не соответствовала культивировавшемуся немецкому духу. Очевидно, «назойливым» чувством родины.

В начале января 1934 года Шмелевы, по дороге к Кульманам, встретили Бунина – случайно столкнулись с ним в вестибюле. Шмелев увидел его, и сердце наполнилось жалостью, потому что перед ним стоял «обескровленный старичок», и пронзила мысль: «Не умеют русские беречь себя и свое. Жгут – сгорают, дают себя жрать за пустое словцо и жест». Бунин откинулся к стене и, глядя на Ольгу Александровну, спросил: «Нет, что-о-о он обо мне ду-ма-ет?!» Потом посмотрел на Шмелева: «Да, я… свинья, свинья…!»[432]432
  Цит. по: Письмо И. Шмелева к И. Ильину от 15. 01.1934 // Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 437.


[Закрыть] Бунин был пьян. Он обещал заехать через три дня и, действительно, заехал, но не застал Шмелева дома.

Позже Шмелев навестил Веру Николаевну Бунину в отеле Vernet, она позвонила Бунину, который остановился в отеле Majestic, недалеко от Vernet. Шмелев вспоминал: «Пришел, больной, сел – упал в пальто в постель… и сидел, истомленный-больной. И я чуть не заплакал. Мысль: вот, и прошла жизнь почти… не-че-го (ему) больше ждать. Старость его жалко стало. <…> Все – итоги „пира“. Я не думал, что в такие годы можно было так бешено заликовать и продолжать ликовать 2 мес<яца>! Ведь за эти 2 мес<яца> он у себя сжег 2–3 года жизни»[433]433
  Там же.


[Закрыть]. Было жаль Бунина и было неприятно его окружение, прежде всего эта неприязнь относилась к «блудослову», «хи-тря-ге», «плу-уту»[434]434
  Там же. С. 437–438.


[Закрыть] Федору Степуну.

Бунин, великолепный и великодушный, ассигновал писателям эмиграции для их материальной поддержки тридцать пять тысяч! Шмелеву выделили из этого фонда три тысячи, чему он был, конечно, рад – деньги дали ему возможность расплатиться с долгами и просто передохнуть.

Нуждался он постоянно, потому 10 марта 1934 года состоялось его первое за одиннадцать лет эмиграции литературное чтение ради денег. Читал он первые пять глав «Няни из Москвы» и другие произведения. Аудитория, 500 человек, приняла его благодарно. Ему рукоплескали, его не отпускали с эстрады – и он был счастлив. Помимо необходимого для уплаты долгов гонорара в 3100 франков, он был морально удовлетворен и получил великое утешение. То была победа над обстоятельствами.

Воля к преодолению обстоятельств или ощущение своего безволия – этот выбор был перед ним всю его жизнь, начиная с Крыма. 3 января он жаловался Куприну на свои немощи и «черное, подавленное душевное состояние»[435]435
  Цит. по: Куприна К. А. Куприн – мой отец. С. 235.


[Закрыть]. 10 марта испытал душевный подъем, а потом тяжело заболел: анемия, истощение, головокружение. Он пролежал неделю, Ольга Александровна впрыскивала ему мышьяк со стрихнином и фосфором. Он пил лошадиную кровь, но этим только вызвал боли в кишечнике. В мае состоялся осмотр у известного хирурга Du Bouchet, полуфранцуза-полуамериканца, заведующего Американским госпиталем в Найи. Выяснилось, что открылась старая язва. Иван Сергеевич вынужден был лечь в Американский госпиталь, пробыл там пять предоперационных суток, но операции избежал…

С ним произошло чудо. Не последнее и не первое в его жизни. С годами он стал особенно отмечать в своей судьбе помощь небес, высшее заступничество. Заметим, что и помощь Бунина в определенном смысле – нежданное чудо. И сейчас ему было знамение. Еще до отправки в госпиталь он увидел сон о том, как на рентгеновских снимках вместо «Jean Chmeleff pour Dr. Brulé» (Иван Шмелев для др. Брюле) теми же тонкими белыми линиями было начертано по-русски «Св. Серафим». Проснувшись, подумал, что он – под Его кровом. Было такое чувство, будто святой рядом, причем явственно: «Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отшедших…». Так написал он в воспоминаниях «Милость преп. Серафима» (1934). Подробно этот случай он описал и Ильину.

С июля Шмелевы, вместе с Ивом, сыном Юлии Александровны Кутыриной, избавляясь от городской духоты, по совету Деникиных, отдыхали в горах Allemont, во французских Альпах. С отъездом помогли Кульманы. После болезни и прочих неурядиц Аллемон был подарком судьбы. Жили неподалеку от Деникиных. Шмелева умиляли русские пейзажи Аллемона, все эти колокольчики и подосиновики, земляника, черника, которую они с Ольгой Александровной сушили для киселей. О родном ему напоминала и метель в горах. Поражало ощущение первозданности. Шмелев даже обзывал себя дураком за то, что десять лет провел в Капбретоне. К тому же жизнь тут на 25 % дешевле!

Надо отдыхать, лечиться, преодолевать недуг и душевный упадок. Он внушал себе эту мысль. Он уговаривал себя. Да и письма Карташева о том же: всеми силами, духовными и физическими, надо пережить Сталиных, Молотовых, Кагановичей, всех убийц, всех едящих и пьющих с ними. Надо, но… очень слаб. Однажды во время гулянья его потянуло в пропасть. Произошло это исподволь, во время головокружения. Возможно, сказался сильный астигматизм.

Воздух Булони, куда Шмелевы вернулись осенью, теперь казался невыносимым. Где та земля обетованная?.. Он бы поехал в Югославию, как он говорил – к сербушкам, там у него есть читатели. Но там у него нет близкого человека. Близкий человек в Германии, но в Германии близкому человеку жить стало опасно. Осенью 1934 года Ильин, профессор Русского научного института в Берлине, был уволен нацистами с работы, поскольку отказался преподавать по их программе. Обвинили его и в том, что он не поддерживал планов об отделении Украины (этому вопросу были посвящены и допросы Ильина в гестапо), что не насаждал идеологии нацистов среди эмиграции, что не вел среди студентов антисемитскую пропаганду. Ильин, действительно, полагал, что антисемитизм вреден и для России, и для эмиграции. После обвинений и таскания по допросам ему, под угрозой концлагеря, запретили вести политическую деятельность.

И ужасное положение Ильина, и убийство в Марселе югославского короля Александра I Карагеоргиевича повергли Шмелева в отчаяние. Вновь он терял силы для сопротивления, вновь рушилась вера, вновь почувствовал опустошенность, вновь решил, что мир брошен, что всё во власти случая и злой человеческой воли. Действительно, на свете счастья нет, но нет и покоя и воли. Он даже не мог читать Евангелие.

Не стремясь, как писал Пушкин, себе присвоить ум чужой, он принялся искать спасение, новые силы и новые жизненные смыслы и у Шекспира, и в мифологии, у Геродота… все-таки лучше мифология, но только не вопросы о жизни и смерти у мыслителей… В ноябре он попросил совета у Ильина: что почитать, чтобы напитало душу? Так и писал: «Лучше Гомера – не знаю. Евангелие – не могу, сейчас не могу. Хорошую старую книгу»[436]436
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 495.


[Закрыть]. Он вспомнил о Гете и перечитал «Фауста», но оказалось, что все наивно, все о малом: «А Фауст – дурак – пустышка! Болтун! А Мефистофель – жалкий „Приготовишка“!»[437]437
  Там же. С. 496.


[Закрыть]

XV
Младороссы
Третья сила
ИМКА
Труды и дни
«Старый Валаам»

Воля Ильина, его здравый смысл, умение расставить все точки над i, умение ободрять – все это укрепляло Шмелева. После тяжело пережитого отчаяния он возвращался к мыслям о своей миссии, о воспитании молодых эмигрантов. Бальмонт как-то высказал надежду на то, что объявится некий русский юноша, который изменит мир. И Шмелеву хотелось в это верить, потому, как он полагал, ради мыслящей молодежи должна быть создана национальная газета, необходимо объединение национальных сил.

Тогда он смотрел в сторону одной газеты, другой и видел, что самыми бессильными в эмиграции оказались охранители, государственники – те, кто стоял на позициях православия, самодержавия и народности. Он негодовал: не можем связать веника! народы, выдумавшие только шашлык и чихирь, и те имеют свой национальный центр! левые ведут свою линию, а среди национально мыслящих – разброд! Он торопил Ильина: «Русский колокол» должен выходить быстрее, ведь при выпуске одного номера в три месяца – это лишь благостные удары, толпой забываемые. В 1930-х годах Шмелев убеждал себя в том, что новый мир будет рождаться в страшных муках, целое поколение лишится покоя – но хочет ли это новое поколение покоя?.. это поколение ищет бури!

Он наблюдал за брожением молодых сил, но мало что его удовлетворяло. Да и он был лишним в молодежных станах. В 1934 году его внимание привлек один факт. Коммунистами по инициативе журналиста П. Вайян-Кутюрье в зале Мютюалите на пять тысяч мест было устроено собрание, на котором председательствовали писатели Андре Жид и Андре Мальро, советских писателей представлял Илья Эренбург. Обсуждали советскую литературу. По распространившимся среди эмигрантов слухам, собралось десять тысяч, было много молодежи. Во время речи Эренбурга, как сообщалось в «Последних новостях», возникла драка, на эстраду выбежали молодые люди, исполнили «Песнь сибирских партизан», «Варшавянку», «Песнь о вещем Олеге». Они и аплодисменты сорвали, и вызвали смех, поскольку пели на франко-советский лад. По всей видимости, это были младороссы.

Шмелев присматривался к младороссам, издававшим свою «Младоросскую искру». Это было движение эмигрантской молодежи во главе с Александром Львовичем Казем-Беком. Оно возникло в Мюнхене в 1923 году как «Союз молодой России», в 1925-м у него появилось новое название «Союз младороссов». Казем-Бек возглавил его в 1929 году, а в 1934-м Союз стал Младоросской партией, выступавшей за восстановление в России монархии, но – и это настораживало Шмелева – выдвинувшей лозунг «Царь и Советы». Новые идеалы?.. Еще в 1927 году Шмелев написал статью «Как нам быть?», в которой рассуждал о том, что новое поколение ждет новых идеалов, без идеалов оно существовать не сможет в силу специфики национального сознания: «…оно же русское поколение!» Но – Советы?..

С начала 1930-х годов у младороссов внешне проявлялись повадки фашизма, национал-большевизма. Молодые люди носили голубые рубашки, Казем-Бека приветствовали стоя, выстраивались в ряд и выбрасывали правую руку вверх, приветствуя: «Вождь!» И все это на фоне профашистских ультраправых организаций французов. 6 февраля 1934 года в Париже прошла манифестация фашистов, по поводу которой Гиппиус писала: «Уж не говоря о нас, русских пришельцах, – сами французы еще не разобрались, кажется, в смысле событий…»[438]438
  Гиппиус З. На парижских улицах запахло порохом // Гиппиус З. Н. Неизвестная проза. Т. 3. С. 484.


[Закрыть]

Шмелев в 1920-е годы, до преследования нацистами Ильина, о фашизме имел самые смутные представления. Тогда ему казалось, что фашизм – это «сугубый национализм, родившийся из крови и ран войны», конвульсивный поиск выхода из тупика. Так он писал в статье 1924 года «Пути мертвые и живые». А в октябрьской 1927 года анкете газеты «Сегодня» он делал прогнозы, с реальностью никак не связанные: после падения большевизма последует личная диктатура, нечто вроде бонапартизма, и Россия пойдет по пути к фашизму, охраняющему державу и противостоящему интернационализму; при этом активные антибольшевистские силы будут состоять из комсомольства, комсомольцы разбудят в советском человеке национальное сознание. Похоже, советские комсомольцы в его понимании – это что-то вроде младороссов. Что же касается российского бонапартизма, тем более фашистского пути России, то эти идеи, конечно, не принадлежали Шмелеву. Они просто витали в воздухе.

Иллюзии 1920-х годов относительно фашизма, невозможность предвидеть его страшное будущее – черта политического сознания эмигрантов. Например, генерал П. Краснов написал в 1921 году роман «За чертополохом»: Советская Россия изолирована от Европы могучими зарослями чертополоха, выросшими на костях русских беженцев; группа русских эмигрантов и иностранных славистов в 1960 году пробирается через эти заросли в Россию и видит идеальное общественное устройство – возродившуюся страну, которой правит один из потомков Романовых; политическая программа государства опирается на уклад допетровского времени и технический прогресс; союзница России – националистическая Германия; один из членов экспедиции, немецкий профессор, возвращается в диктаторскую Германию, чтобы строить в ней государство, подобное России.

Отношение Шмелева к писательским возможностям Краснова было довольно ироничным. Но дело не в этом. Политическая судьба Германии привлекала к себе эмигрантов тогда, когда Шмелев еще жил в Советской России и был озабочен совсем другими проблемами. Возможно, он только в Европе познакомился с новыми идеями и стал свидетелем их распространения среди русских. Так, гораздо позже «Чертополоха» появилось сочинение идейного лидера младороссов К. Елиты-Вильчковского «О национальной революции» (1936), в котором говорилось об ориентации будущей России на европейский опыт, на страны националистического толка: падение царизма было исторически необходимо, а теперь необходимо победить новую власть и создать новое Русское государство по образцу авторитарной Италии.

Видно, что в своих представлениях о политическом будущем СССР Шмелев был наивен. Что же касается младороссов, то к ним он относился скорее отрицательно. Во-первых, они политически ему не союзники; лозунг в пользу Советов, да и утверждения об исторической обреченности царизма – все это враждебные ему идеи. Во-вторых, он не мог не прислушаться к Карташеву, который хоть и полагал, что Казем-Бек «не без таланта», но в младороссах видел не только «мускулы», но и «дрожжи для будущего гитлеризма»[439]439
  Кузнецова Г. Грасский дневник. С. 279. Сентябрьская запись 1933 г.


[Закрыть]. В-третьих, Шмелеву Казем-Бек был лично неприятен. Когда в 1935 году до него дошли слухи о перестановках в редакции «Возрождения» и каким-то образом возникло имя Казем-Бека, он принялся горячо отговаривать Семенова от этой затеи, старался убедить его в том, что введение в «Возрождение» Казем-Бека станет ударом по русскому делу, что Казем-Бек привнесет в газету недопустимый, даже мерзостный тон. Надо сказать, что интуиция Шмелева в данном случае была верной, а осторожность оправданной. Казем-Бек был сложной политической фигурой с непредсказуемой судьбой. Казем-Бек – православный человек дворянского происхождения, он эмигрировал в 1920 году, обучался в белградском и мюнхенском университетах, в парижской Высшей школе политехнических и социальных наук, с 1944-го преподавал русский язык и литературу в Йельском университете, но… в 1957 году стал возвращенцем, в СССР работал при Московской Патриархии, даже создал жизнеописание Патриарха Алексия I.

В связи с движением младороссов в эмигрантских кругах заговорили не только о будущем, но и о прошлом и вспомнили о К. Н. Леонтьеве. Младороссы опирались на консерватизм Леонтьева, и Г. Иванов поспешил накрепко связать лозунги правых националистических кругов с идеями Леонтьева. В его статье 1932 года «Страх перед жизнью» по сути через запятую идут «Леонтьев», «гитлеровский оратор», «младоросс». Иванова настораживали идеи Леонтьева о сильной власти, о неизбежности принуждения и вреде демократической конституции.

Когда юный Шмелев принес в «Русское обозрение» свой первый рассказ, редактор спросил у него: «Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева… что-нибудь читали?» Тогда Шмелев Леонтьева не читал. Редактор говорил о величии Леонтьева и о том, что начинающий писатель обязан его читать. В статье «Как нам быть?» Шмелев, обращаясь к молодым, называл Леонтьева среди учителей. Он внушал молодым: ранее историей русских идей интересовались одиночки, а большинство – историей европейской мысли, революционными идеями, теперь необходимо, не вступая в спор с философами, порицающими сопротивление злу силою, встать за Россию по инстинкту и воспринять ее через творцов и собирателей. Он радовался тому, что молодые полюбили не народ только, а, в отличие от левой интеллигенции, всю Россию. Необходимо, опираясь на учителей, убеждал он, создать национальное ядро, то есть сделать то, что не смогла сделать старая интеллигенция.

Он настаивал на принципиальном отличии современного воспитания молодежи от принятого ранее в России. Что он имел в виду? В статье «Мученица Татьяна» (1930) Шмелев обрушился на Университет: за годы обучения он «не услышал внятного слова о просвещении, о русском просвещении <…> о родном», «не было системы: системы познания России». Итак, Леонтьев был необходим молодой эмиграции, и не следовало от него отказываться только потому, что его взгляды были использованы младороссами.

Но где же, где та взвешенная, разумная молодежная организация, которая объединит национальные силы под знаменем Леонтьева? которая услышит Шмелева?

В начале 1930-х годов появились словосочетания «новые люди», «третья сила», «третья Россия». Их породила пореволюционная идеология, а суть заключалась все в том же: какой будет Россия после поражения большевиков? Негативным откликом на эту «третью силу» стала статья опять же Г. Иванова «О новых русских людях» (1933). Для формирования этой идеологии свою роль сыграли статьи Бердяева в журнале «Утверждения», вокруг которого группировались объединения пореволюционных течений, в том числе и поддерживавшие «третью силу». Активистом движения был П. С. Боранцевич. Он закончил советский вуз, пережил романтизм первых революционных лет, перешел границу, не разделяя дальнейшей политики большевиков. В эмиграции он назвал себя и своих последователей «Третьей Россией» и предложил программу создания сильной России, фундамент которой заложили большевики. Зоркий Иванов заметил изменения на политической карте эмиграции: борьбу между собой в эмиграции ранее вели люди одной культуры, однако единые в неприятии большевизма и давшие общий отпор сменовеховцам и евразийцам, а теперь появилась «третья сила».

Шмелев был согласен с Ильиным, автором «Творческой идеи нашего будущего» (1934): новый человек – это тот, кто исповедует любовь к Богу, к отечеству и к национальному вождю. Он даже думал о создании массовой организации вроде монашеских орденов – ордена рыцарства. Ни в какую «третью силу» он не верил и иных «новых русских людей» не признавал. Вообще был крайне недоверчив по отношению к новым образованиям. Его просили написать воззвание в связи с тем, что в Белграде возникла идея создать объединение национально мыслящей молодежи. Шмелев отказался. Он опасался провокационных операций ОГПУ вроде «Треста». Потому и с «третьей силой» ему не по пути, как не по пути с Бердяевым.

Со стороны он наблюдал за развитием христианского движения молодежи – Русским студенческим христианским движением (РСХД). Наблюдал и не доверял. Во главе религиозно настроенной молодежи встал философ и богослов отец Василий Зеньковский. Преследуя цели религиозного воспитания, это объединение по идеологии было интерконфессиональным, что уже порождало в Шмелеве неприязнь. Причем в РСХД не было мира. Консолидации молодых сил препятствовали старики, внося в их движение свои раздоры. Митрополит Евлогий во всем винил сторонников социалистов: «…замешалась политика, в здоровый организм проник яд политических разногласий… Я обвиняю Бердяева. Он стал заострять политический вопрос, проводить четкую социалистическую линию…»[440]440
  Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. С. 492.


[Закрыть] В 1934 году Бердяев высказал своей жене, Лидии Бердяевой, мысль о том, что всюду ложь, что трудно жить это увидевшему. Как Шмелев, он искал укрепления у великих, перечитал в январе 1935-го «Идиота», но решил, что Достоевский не понял психологии нигилистов, а это люди цельные, лишенные раздвоенности и трагизма.

Левое крыло движения следовало лозунгам Бердяева, а также его союзницы – матери Марии (Е. Скобцовой). В прошлом эсерка, в эмиграции она была социально активной, много и по-христиански помогла нуждающимся, выражая свои огромные душевные силы и в монашестве, и в литературе. Как написал о ней поэт и впоследствии филолог Илья Голенищев-Кутузов: «Так схима не спасет Скобцову / От поэтических грехов» («На иеромонаха Шаховского»). Евлогий, противостоявший левым влияниям в РСХД и в то же время ценивший личные качества матери Марии, отозвался о ней: «Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность… Приняв монашество, она принесла Христу все свои дарования»[441]441
  Там же. С. 492–493.


[Закрыть]. Левые обвинили правых в нежелании понять советскую действительность. Правые упрекали левых: «…вы не учите национализму, вы предаете Россию, вы готовы подать руку гонителям Церкви…»[442]442
  Там же. С. 492.


[Закрыть]. Раскол вел движение к упадку.

В 1930-е годы разлад религиозных ортодоксов и вольных философов не утихал. Наоборот, усиливался. Например, указом митрополита Сергия С. Булгаков был обвинен в ереси. В 1935 году Бердяев выступил в защиту Булгакова, опубликовав в «Пути» (№ 49) статью «Дух великого инквизитора (по поводу указа митрополита Сергия, осуждающего богословские взгляды о. С. Булгакова)», в которой отстаивал свободу в богословии. И Московская Патриархия, и Карловацкий Синод осудили взгляды о. Сергия Булгакова, изложенные им в книгах «Купина Неопалимая. Опыт догматического истолкования некоторых черт в православном почитании Богоматери» (1927), «Друг жениха» (1927), «Агнец Божий. О богочеловечестве. Ч. I» (1933). В ответ Булгаков уверял, что признает догматы православия, а его исследования затрагивают лишь богословские истолкования догматов и не противоречат их смыслу.

Разногласия философов с Церковью не новость. Философам-эмигрантам это было знакомо. Так, перед Первой мировой войной Священый Синод осудил Бердяева за статью «Гасители духа» («Русская молва». 1913. 5 авг.), которая была написана в защиту имяславства – учения афонских монахов, признанного Синодом ересью. И вот Бердяев напечатал «Дух Великого Инквизитора», в котором указ против Булгакова расценил не только как спор о Софии, но и как имеющий отношение к проблеме свободы совести, независимой мысли. У Бердяева даже прозвучали слова о религиозном фашизме.

Неприязнь Шмелева вызывали не только политические, но и религиозные взгляды Бердяева. По-видимому, и Бердяев не питал к Шмелеву теплых чувств. Издательство «ИМКА-Пресс» в 1935 году отказало Шмелеву в публикации «Богомолья» отдельным изданием! Пораженный Карташев писал Шмелеву по этому поводу: «А какой срам <…> для Вышеславцева и Бердяева, которые не захотели напечатать Вашего „Богомолья“ – в „Имке“»[443]443
  Цит. по: Письмо И. Шмелева И. Ильину от 26.04.1935 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 54.


[Закрыть]. Бердяев, поглощенный битвой правых и левых, очевидно, не видел целесообразности в издании написанного правым произведения. Даже «Богомолья». Это видно из письма Карташева: «Я этого им никогда не забуду! Что значит пошленький лево-интеллигентский террор: „как бы не показалось им – кому??? – очень правым, черносотенным!“ А ведь преле-стно?! И как непроходимо глупо! Лишним комком д….а больше в „истории русской мысли и… словесности“!»[444]444
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 54.


[Закрыть]