Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

Герою открывается истина, о которой размышлял сам Шмелев: во всем, что случается с ним и с Даринькой, проявляется рука ведущая, высший план, «даже в грехопадении, ибо грехопадения неизбежно вели к страданиям, а страдания заставляли искать путей». В рождественскую ночь, в Кремле, он услышал, как пели звезды, и почувствовал, как душа наполнилась высшей гармонией. Духовно насыщенную жизнь Вейденгаммер и Даринька ведут в купленном им мценском имении Уютово, не так далеко от Козельска, от Оптиной пустыни. Там, глядя на звезды, которые чертили в небе свои пути, он говорит о том, что наука не может дать ответа на вопрос, кто установил эти пути, и «никогда не даст»: наука есть мера, и мера не может объяснить безмерности. Завершается второй том фрагментом: Даринька дарит Вейденгаммеру Евангелие, в котором – «все».

Сюжет третьего тома должен был развиваться стремительно, хотя достичь этого, как полагал автор, непросто при тихом течении русской жизни 1880—1890-х годов. Замысел был таким: потрясенный гибелью Дариньки, Вейденгаммер принимает постриг, однако его духовный путь не заканчивается, он не постигает веры в полноте, он, как Леонтьев, мыслитель, лишенный высшего познания. Таких, как считал Шмелев, много в России; таких много особенно в католичестве, и эта мысль, возможно, была воспринята от Ильина, от Феофана. Перечитав двадцать первую главу Евангелия от Иоанна, Шмелев усмотрел в ней мотив размежевания церквей на православную и католическую, он обсуждал с Карташевым свою версию о том, что Иоанну было поручено хранение истины – православия. В третьем томе Шмелев намеревался развить эту тему. В первых двух томах вопрос о конфессиях лишь намечен: дед Вейденгаммера по житейским соображениям перешел в православие из лютеран; во втором томе появляется образ Франца-Иоганна Борелиуса, известного голландца-ювелира, кальвиниста, в старости «притулившегося на задворках православной церкви» и в ней приготовлявшегося к смерти. В третьем томе Шмелев намеревался рассказать о жизни русских монастырей, о водительстве старцев, образом Оптиной пустыни передать «просфорочно-корочный запах»[621]621
  Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 382.


[Закрыть].

Автор «Путей небесных» искал правду о мире умственно, но душе его было потребно наивное узнавание. Его герою наивная простота предстала в образе Дариньки, сироты-золотошвейки с Малой Бронной, насельницы монастыря. Даринька – спасительница Вейденгаммера. В линии Дариньки развиты и представления Шмелева о ценностях любви.

Ильин писал о том, что «никто не умел живописать людей такого сердца и такой любви столь совершенно, как Достоевский, Лесков и Шмелев в России, как Диккенс и Гофман в Западной Европе», что настоящая любовь исходит из «чистого и цельного сердца», что «свою настоящую и высшую форму эта любовь приобретает тогда, когда она срастается с духовным опытом или прямо вырастает из него»[622]622
  Ильин И. Путь духовного обновления. С. 53.


[Закрыть]. В «Путях небесных» есть любовь-страсть и любовь возвышающая, Шмелев как бы разрешал проблему, поставленную Ильиным: «Человеку доступна двоякая любовь: любовь инстинкта и любовь духа»[623]623
  Там же.


[Закрыть], которые редко сочетаются, хотя и не враждебны друг другу.

В письмах Шмелев сравнивал Дариньку с героиней «Неупиваемой чаши» Анастасией. Кроме того, образ Дариньки все более обретал черты жены Шмелева, Ольги Александровны. Писатель наделил героиню тихостью, чистотой, кротостью, детскостью: «голос у нее как будто детский»; «она плакала всхлипами, по-детски», «совсем, совсем как обиженный ребенок!»; «путаный полудетский лепет» и т. п. В то же время Шмелев хотел выразить в Дариньке женское обаяние, «предельный шарм», «апофеоз женственного»[624]624
  Письмо от 27.03.1946 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 394.


[Закрыть], заменяющий ослепивший Савла Свет. Вейденгаммер говорит о Дариньке: «У редких женщин бывает это… „тайна“, обыкновенно, та-ет, как только женщина „раскрывается“, телесно. Но если это – душевное, тогда она поведет за собой, до конца». В своей героине он видел духовную силу, опирался на слова Библии: «И семя Жены сотрет главу Змия» (Быт. 3, 15). Даринька видится Вейденгаммеру «явленной», «иконной».

В Дариньке есть сила, отличающая святых. Сила эта была в бывшей блуднице, но явившей собой пример христианского аскетизма Марии Египетской, была в целомудренной Варваре Мученице – об этом Шмелев писал О. А. Бредиус-Субботиной 2 января 1942 года. Перечитав «Идиота», он обнаружил, что в этом романе (как считал, и гениальном, и неудачном, сумбурно построенном) в женщине нет такой силы. Как следует из его переписки с Ильиным, он называл самым удачным в романе образом генеральшу Епанчину, видел в ней истинно русскую женщину, но удивлялся тому, что нигде в романе не говорится о религиозности Епанчиных, что религиозно пуста Аглая. Ремизов почувствовал это, догадался, он написал: Шмелев хотел «вклеить в слова своей героини» что-то такое, что Алеше сказал Зосима: «Ты будешь все с несчастными и в несчастье счастлив будешь»[625]625
  Ремизов А. Мышкина дудочка. С. 132–133.


[Закрыть].

Союз Дариньки с Вейденгаммером греховен, в этом ее крест. По свидетельству владыки Серафима, у которого Шмелев в 1937 и 1938 годах гостил в монастыре Братства Преподобного Иова Почаевского, писатель намеревался вложить в уста оптинского старца Амвросия данное Дариньке предсказание нести свой крест «ложного <…> положения называться женой Виктора Алексеевича»[626]626
  Кутырина Ю. А. Свидетельство лично знавших Виктора Алексеевича // Шмелев И. С. Собр. соч. Т. 5. С. 473.


[Закрыть]. Вейденгаммер наставляет неопытную Дариньку, стремится привить ей вкус к красивой жизни в миру, создать из нее женщину для себя. Обдумывая эту ситуацию, Шмелев обращался к Достоевскому, к истории воспитания Настасьи Филипповны Тоцким. Он считал, что этот сюжет исходит из толстовского «Семейного счастья» (1859): Сергей Михайлыч приготовил себе жену, Тоцкий приготовил себе наложницу. Но совесть Вейденгаммера и Дариньки распоряжается так, что воспитуемым оказывается он, а Даринька переживает ответственность за него. Как писал Ильин: «Совесть есть первый и глубочайший источник чувства ответственности…»[627]627
  Ильин И. Путь духовного обновления. С. 113.


[Закрыть].

Шмелев верил в то, что если бы отправили в отставку Сталина, Трумэна и других политических лидеров, а у кормила власти встали бы княгини Ольги, Марфы Посадницы, Марии Стюарт, Софьи, жизнь бы обновилась, поскольку, за редким исключением, женщина живет сердцем. Перлом и светом называл он Анастасию, супругу Ивана Грозного. Екатерина Медичи или Салтычиха, грузинская Тамара, Мессалина, Клеопатра, с его точки зрения, аномальны.

Писателя привлекал тип скромницы, в которой пробуждается страстность. При создании ее образа Шмелев обратился к пушкинскому «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» (1831):

 
   Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
 

 
   О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонялся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
 

Как видно из письма Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной от 3 ноября 1941 года, он считал, что Пушкин дал лучшее о женщине – вакханке и смиреннице. Он обращался к тютчевскому «Люблю глаза твои, мой друг…» (1836): лирический герой любит глаза «с игрой их пламенно чудесной», но больше его влекут «Глаза, потупленные ниц / В минуты страстного лобзанья, / И сквозь опущенных ресниц / Угрюмый, тусклый огнь желанья». Такая Даринька.

Грех, греховное – лейтмотив размышлений Дариньки. Ее записи – череда беспощадных покаяний. Например: «Я кощунственно оправдывала похоти свои примерами из житий святых. Обманывала и заглушала совесть, прикрываясь неиссякаемым милосердием Господним»; «…припоминала самое искушающее, что читала в Четьи-Минее о Марии Египетской, о преп. Таисии-блуднице, о муч. Евдокии, „яже презельною своею красотою многие прельщающи, аки сетию улови“, о волшебной отроковице-прелестнице Мелетинии на винограднике, о преп. Иакове-постнике, о престрашном грехе его. В грехах их искала оправдания страстям своим и искушала Господа»; «грех входил в меня сладостной истомой» и т. п. Свои малые грехи героиня переживает как тяжкие преступления, и в этом мотиве, скорее всего, выразились мысли Феофана Затворника: «И делает недостойным прощения не великость и множество грехов, а одна нераскаянность»[628]628
  Душеполезные поучения святителя Феофана Затворника. С. 204.


[Закрыть].

Даринька многое открывает нам в представлениях Шмелева о женщине.

Чего Шмелев не дал Дариньке, так это ищущего ума, интеллектуального познания. В умствовании он видел источник духовных блужданий. Ильин возражал: можно быть сердцем ребенком и в то же время состояться как ученый, художник и т. д. «В этом отношении Ваша Даринька мне не путеводна»[629]629
  Письмо И. Ильина к И. Шмелеву от 15.03.1946 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 386.


[Закрыть], – писал он. Слова Христа «будьте как дети» (Мф. 18:3), по Ильину, не означают призыва к малообразованности. Эта же мысль содержится в «Пути духовного обновления»: «Итак, знание и вера совсем не исключают друг друга»[630]630
  Ильин И. Путь духовного обновления. С. 38.


[Закрыть].

С написанием второго тома «Путей небесных» завершились духовные искания писателя. Теперь бы он не назвал себя полувером.

XXI
Обвинение в коллаборационизме
Женева
«Записки неписателя»
Труды и дни в Париже
Операция
Хлопоты
Кончина

В 1947 году Шмелев бедствовал, что, впрочем, случалось уже не раз. Но, как всегда, приходила помощь. Читательница из Голливуда прислала ему посылку со свитером. Фонд имени И. В. Кулаева передал Шмелеву пятьдесят долларов США из трехсот, ассигнованных на нужды писателей. Генерал Дмитрий Иванович Ознобишин, поклонник его творчества, основатель Казачьего музея, уезжая на жительство в Женеву, подарил Шмелеву чеки на сто пятьдесят долларов и добавил десять тысяч французских франков. Пришло пять посылок с крупой, банками молока от Шарлотты Максимилиановны Барейсс. Шмелев даже смог поделиться крупой с Ильиными и при этом по-мужски, обстоятельно объяснил, как варить кашу, посоветовал класть на дно кастрюли лист бумаги – чтобы не подгорела, рекомендовал добавлять в кастрюлю русское масло – опять же чтобы каша не подгорела, разъяснял: русское масло можно вытопить из сливочного!..

Здоровье Шмелева стало совсем слабым. На нервной почве открылась язва. Он описывал Ильину свою диету, но так, что, оказывается, и в диете язвенника можно найти удовольствие. Шмелев по-детски радовался малому:

Пью молоко, с бел<ым> «бушА», из кондит<ерской> – взял в рот – и нет ничего! Но приятно растаяло. А это «растаяло» – с пятачок! – стоит 2 фр<анка>! – на 1 секунду!! Если так есть, в час… 7200 фр<анков>! Безу-мие. А посему ем только с чашкой молока, на 10 фр<анков> (5 штучек). Сахар и белок и так вздуты, будто воздушный чуть мятный пряничек (ну, жульничество, но приятное, сладкое). Зато молоко втекает терпимо. И – целое блюдо! А на 1 – ое мал<енькая> кастр<юль>ка овсянки на молоке и с маслом. Вот и обед. Ем я два раза в день. Главное – недолго готовить. Утром – яйцо, чашку кофе с мол<оком>, кусочек сух<ого> хлеба. Хлеб ужасный! Сухарей – biscottes – нет! На ночь чашку молока и – 2 куска сахару. Мяса не ем, ветчину – вывел из обихода, к<а>к и супы. И вполне довольно. А когда – кисель. Сыр<ых> ягод и фр<уктов> – нельзя. Ложку варенья – вышел кисель. А манная-то еще![631]631
  Письмо к И. Ильину от 11.07.1947 // Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 152.


[Закрыть]

Что предопределило обострение болезни? – сутуация, сложившаяся в эмиграции после окончания войны: его причислили к коллаборационистам, как и Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, И. Д. Сургучева, генерала Н. Н. Головина, «карловацкого» митрополита Серафима и др. Что касается Шмелева, то его обвиняли в участии в молебне по случаю «освобождения» Крыма и в сотрудничестве с «Парижским вестником».

Опасность обвинения возникла еще в августе 1944 года, после изгнания фашистов из Франции. Тогда Шмелева спас Виген Нерсесян, во время войны влиятельный участник движения Сопротивления. Он вычеркнул Шмелева из черного списка. Как писал Шмелев: «…а то бы меня смололо месяцами лагеря! Я – чист, дело бы разобрали, но до этого меня уже не было бы… я не вынес бы»[632]632
  Письмо к И. Ильину от 11.07.1947 // Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 141.


[Закрыть]. Он сочувствовал Сургучеву, которого продержали несколько месяцев в тюрьме – присудили к шести месяцам и тут же освободили, поняв, как полагает Шмелев, что ситуация в большей степени спровоцирована доносами, чем позицией самого Сургучева.

Письмо Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной от 5/18 декабря 1945 года свидетельствует, что в печати против него разворачивалась кампания, начатая газетами «Русский патриот» (с марта 1945 года – «Советский патриот») и «Русские новости»:

Читаешь русско-парижские газеты? Их две, мало чем разнятся. Поют. Порой – доносят. Там неприязнь злая к писателю. В переломное время (острое!) полезла из всех щелей озлобленная мелкота, ни йоты не давшая (ни в чем!), и сразу – за подвыванье! Не стану писать, об этом можно (и нужно) не говорить даже. Дошло до того (ползанье на брюхе), что даже, говорили, и там стошнило… и, – говорил Ремизов и многие, – что «погрозились»: «не касаться… это – русский писатель!» М<ожет> б<ыть>… – не знаю точно. Сводили счетцы за все: и за мою «российско-национальную» линию во всем творчестве. Грызли ногти, что писатель не дал ни слова, ни буквы против Родины. Он творил Лик России, той, которую, как теперь видно эту могилу! – хотели раздавить и – зарыть в «общей яме». У меня есть данные, как бешено принимались (врагом) даже этюды из «Лета Господня». Такой России – им не надо. Скажу: Господь изволил мне — быть и – петь. Тебе не видно рвов и волчьих ям. Я тоже их не видел, но я знал, что я не только «лишний» для планов оккупанта, но и…[633]633
  И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 378–379.


[Закрыть]

Эта очень недостойная история длилась не один год. Обстоятельства вынудили Шмелева объясняться и оправдываться. 8 марта 1946 года в письме к Борису Ивановичу Николаевскому, одному из создателей Гуверовского института в США, председателю литфонда помощи писателям и ученым, он объяснял:

Война, с оккупации Франции немцами, прервала мое живое общение с читателем. Когда появился листок «Парижский Вестник» – да, скверный листок! – редактор полковник Богданович, знавший меня и мой читатель, не раз просил меня дать – «что хотите» о России… не только он. Меня донимали и мои читатели. «Почему Вы не говорите нам о нашем… Не продолжите „Лета Господня“»? Появившийся новый читатель… это было для меня великим искушением: говорить ему, показывать ему подлинную Россию! Я спросил полковника Богдановича: «на какие деньги газетка?» – «даю честное слово: на наши гроши! Помогите же, чтобы это было – не совсем „Полицейские ведомости“!..» Я ответил: «мне безразлично… вы из них „участка“ не вытравите… все в кулаке и все – казарма… все в казарме и застенке… и если я соглашаюсь печатать, то потому только, чтобы продолжать давать мое, о родном… и, главное, для слепых! Ни одного слова не менять, печатать все, что я дам…» И я давал, пока проходило. Я дал перепечатку из «Возрождения» – «Чортов балаган». Я дал очерки «Лета Господня»… – «Именины»… – о былой России, незаляпанной… – не прошло. И я замолчал. И молчал 7–8 месяцев. Мне заявляли: «требуют „активного“». Я сказал: «нет, „активного“ нет у меня и не будет». Я многое испытал. Я отказал представителю «шведско-немецкого концерна» продать авторские права… Так вот, мое «Рождество в Москве» было яростно похерено немецкой цензурой. Такой России им не нужно было. Мое шло в полный разрез – мое о России – с их пропагандой. Да, конечно, я всегда знал, что мое о России – это уже «контрпропаганда». Так мне и заявляли-писали мои читатели. Через месяц-два ко мне является новый редактор – Пятницкий: «дайте же нам о России!» – «Нет, о России не проходит». – «Пройдет!»… «Мы протащим…» Да, снова искушение: дать мою Россию, богатую, сильную, глубокую, сытую, с ее «С нами Бог…», с ее «духовным богатством…», а не <…> «историческое недоразумение»… не дикарей, вшивых, жрущих траву, дикарей-голодранцев, каких показывали, водя по берлинским улицам, …не ту Россию, какую изображала всесветная печать до войны, да и после… не говоря уже об оккупантах… «Печатайте, но ни одного слова не менять». Протащили, хотя, – говорили мне, – «косились где-то». Вот вся моя работа. Да, после я каялся: да, ошибся, лучше было бы совсем молчать. Но я не запятнал чести русского писателя. Я не опозорил себя, я – да, ошибся <…>.

Надо знать, в каких условиях протекала жизнь во Франции. Теперь многое уяснилось. А тогда… я многого и не знал и не предвидел. Теперь-то мы знаем, что все было под «гестапо». И все мы ходили у края ямы. <…> Теперь… да, я вижу, что многое иначе представлял себе… я верил в минимальную чистоту, порядочность людей… хотя бы и немцев… Но я не сказал, не написал ни одного слова за них, для них. Все мои напечатанные слова – могут быть прочтены, они – есть. <…>

Вот, Борис Иваныч. Тяжело мне было все это ворошить, писать Вам. Но я почувствовал, что я должен, хоть с Вами и не встречался, сказать Вам правду, ибо Вы сохранили доверие ко мне, – лично, правда, меня не зная. Благодарю Вас[634]634
  Цит. по: Бонгард-Левин Г. М. Дело И. С. Шмелева // Бонгард-Левин Г. М. Из «Русской Мысли». СПб., 2002. С. 106.


[Закрыть].

На Шмелева устроили самую настоящую травлю. 3 мая 1946 года Нина Берберова сообщала Иванову-Разумнику:

«Шмелев отовсюду исключен»[635]635
  Встреча с эмиграцией. С. 289.


[Закрыть]. 24 апреля 1947 года в нью-йоркской газете «Новое русское слово» содержался выпад против «Русской мысли», опубликовавшей «Поднятие икон» – главу из «Путей небесных» Шмелева, якобы сотрудничавшего с германским режимом. В защиту «Русской мысли» и Шмелева выступил Глеб Струве, на обвинения нью-йоркской газеты он ответил письмом в редакцию той же газеты «О „Возрождении“, „Русской Мысли“, И. С. Шмелеве и пр.» (1947. 4 мая). 25 мая 1947 года по советскому радио была передана информация о том, что в «Русской мысли» публикуется Шмелев, сотрудничавший с немцами во время оккупации. Через неделю, 31 мая, «Русская мысль» опубликовала «Необходимый ответ» Шмелева. В нем говорилось: 25 мая советское радио оповестило о том, что в новой антикоммунистической газете «Русская мысль» печатается между другими фашистами и работавший с немцами во время оккупации Шмелев, но «фашистом, – объяснял он, – я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда», «работал против немцев, против преследуемой ими цели – в отношении России»; «Парижский вестник» – единственная газета, распространявшаяся среди пригнанных в Европу русских; если немцы пропагандировали образ России как исторического недоразумения, то он показывал ее величие. Шмелев писал:

Не раз предлагали мне в Эмигр<ационном> Управлении дать «что-нибудь поактуальнее». Я отвечал, что не пишу для пропаганды, «актуальности» в душе нет. На меня косились, задержали на полгода статью «Певец ледяной пустыни». Мне предлагали возглавить «литерат<урный> отдел» при Управлении и – я отклонил. Предложили – «почетным председателем», – ответил, что не ценю почета. А когда мне пришлось просить о визе за границу, для устройства литературных дел, ответили: «когда же вы дадите что-нибудь акту-альное?» Я снова заявил – не-спо-со-бен. <…> Я шел на жертву, работая в такой газетке. Но что же делать? Хоть через вражий орган «шептать» правду… – поймут, вздохнут, хотя бы слабый лик России почувствуют. Меня читали – и были благодарны. И все это – никак не значит, что я «работал с немцами»: моя работа шла как раз вразрез с их целью.

Владимиру Феофиловичу Зеелеру, генеральному секретарю «Союза писателей и журналистов», Шмелев в письме от 5 июня 1947 года объяснял ситуацию с молебном: дал свою подпись под молитвенным благодарением по случаю «освобождения» Крыма и о поминовении убиенных большевиками в Крыму русских людей, но в душе не было торжества, а была мысль о том, что сможет теперь поехать туда искать останки сына. По предложению Зеелера Шмелев вышел из Союза писателей и журналистов. Но Зеелер же боролся за Шмелева.

Не чувствуя за собой вины, но тяжело переживая обрушившееся на него обвинение, Шмелев обратил свой взор к русской диаспоре в США и заподозрил в разжигании кампании Марка Алданова. В 1947 году он объяснял недоброжелательство к себе Алданова высказанным ему отказом подписать письмо против нападения России на Финляндию. Он полагал, что Алданов не мог ему этого простить. Во Франции женатый на сестре Алданова Яков Полонский, публицист, автор статей в «Современных записках» и «Русских записках», рассылал по французским издательствам коммюнике, позорившее Шмелева. Шмелев был в этом уверен, и для этой уверенности были, очевидно, свои причины. Он даже подумал, уж не помогал ли Полонскому Бунин. В этой истории он склонен был видеть и наступление на него «Последних новостей», которые считал своего рода филиалом советского посольства.

Он полагал, что над ним творится расправа. Развернувшаяся травля напоминала описанное Ремизовым:

…мы здесь на каторге, и притом на бессрочной каторге. <…> Все друг друга ненавидят: везде одни враги. Если не открыто, то втихомолку каждый норовит нагадить другому. Постоянно шепчутся, озираясь. Какой-то всеобщий страх, что кто-то другой помешает и вырвет из рук. И это не от жадности, а от разъедающей нищеты. <…> Сочинить что-нибудь позорящее, оклеветать – первое удовольствие. И это стало второй природой – нашей каторжной природой[636]636
  Ремизов А. Учитель музыки: Каторжная идиллия. С. 348–349.


[Закрыть].

Эмигрантское бытие как каторга – в этой мысли ничего неожиданного не было. Например, у Георгия Иванова: «А хотелось, не скрываю, – / Слава, деньги и почет. / В каторге я изнываю, / Черным дням веду подсчет» («В громе ваших барабанов…». «Посмертный дневник. 1958»). Но Ремизов писал о психологии каторжников.

В то же время в октябре 1947 года в связи с тем, что во время войны Шмелев никуда не выезжал из Парижа, он получил удостоверение привилегированного жителя Франции. Так ему было выражено признание французских властей. Этот факт, несомненно, должен был защитить его.

Пережить трудный период помогло творчество. 21 июля, в день иконы Казанской Божией Матери, в день рождения жены, он, например, принялся писать рассказ «Еловые лапы», закончил его 1 августа, в день рождения Серафима Преподобного. Хотел дать бесстрастно детскую и благостную русскую душу. Рассказ маленький, но, пока писал, устал. Он писал и усмирял страсти, усмирял страдания.

Вопреки навалившимся невзгодам, жизнь текла своим чередом. В 1948 году было издано полностью «Лето Господне». Огорчала очень высокая для кармана эмигранта цена – шестьсот франков. Идея издания созрела в конце 1946 года. Княгиня Софья Евгеньевна Трубецкая порекомендовала издавать в «ИМКА-Пресс». Бердяева там уже не было. Шмелев стороной узнал, что машинопись передана на рассмотрение комиссии, и эта новость вызвала тревогу: кто в комиссии? «остатки от „Матери-Мареи“, сатанисты, „евангелисты“, подсоветч<и>ки-подвывалы»? захотят «умыть»[637]637
  Письмо к И. Ильину от 12.12.1946 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 522.


[Закрыть] Шмелева?.. Уже думал отдать машинопись Гукасову в «Возрождение», там были готовы издать книгу целиком. В январе 1947 года Виген Нерсесян, общественный активист, член французского отделения Национально-трудового союза Нового Поколения, сообщил ему о том, что произведение принято к печати издательством «Эдитёр-рэюни», по сути, «ИМКА-Пресс». 21 января Шмелев приехал в «ИМКА-Пресс» к делопроизводителю Б. Крутикову, который рассказал ему о положительном решении комиссии. Однако окончательное решение должен был принять Пауль Андерсон, руководитель издательства, участник ИМКА, куратор русских проектов. К работе над полным изданием «Лета Господня» намерены были приступить не ранее чем во второй половине года, поскольку из-за нехватки линотипистов из шести линотипных машин работали только две. Затратить на издание предполагалось триста тысяч. Причем Шмелев стал настаивать на том, чтобы текст набирался по старой орфографии. В противном случае грозил расторгнуть договор. Как печатать Бог без «ъ»?.. Издательство согласилось.

Как всегда, укрепил его силы Ильин. В 1948 году в пятнадцатом выпуске «Дня русского ребенка» появилась его статья «Иван Сергеевич Шмелев». Это был фрагмент из рукописи «О тьме и просветлении». Ильин писал о почвенничестве Шмелева, его духовной одержимости, его внепартийности, о расцвете предметного созерцания, о наполнении быта бытием, углублении лиризма, усилении пророческого содержания..

Иван Сергеевич устал сверхмерно, как он говорил. При всем пророческом содержании его текстов, он был уже человеком, измученным жизнью, нездоровьем, в определенной мере – собственными страстями и рефлексиями, собственной требовательностью к себе и к миру.

В целом в 1948 году жизнь Шмелева круто изменилась, он покинул Францию. Но этому предшествовала целая история.

26 июля 1947 года Иван Сергеевич получил письмо от епископа Серафима из монастыря Троицы в Джорданвилле. Ранее в письме к епископу Шмелев высказал такую мечту: сбросить бы десять-пятнадцать лет и податься под стены его обители. Это письмо было прочитано епископом архиепископу Виталию. И вот теперь епископ Серафим писал Шмелеву о своем желании помочь ему закончить «Пути небесные», при этом он ссылался на обнадеживающие слова владыки Виталия о возможности выписать Шмелева в Америку – хотя бы на год. В письме из Троицкой обители испрашивали его согласия на переезд, но не в обитель, поскольку там нет удобств; говорилось и о пожертвовании мецената, которого отыщет владыка Виталий. Шмелев смущен – он не может жить на средства мецената, он согласен жить в монастыре: он восхищен подвижничеством владыки, там родной воздух, там он не будет обузой. Предложение епископа было очень кстати: парижская квартира требовала больших денег – до двадцати пяти тысяч в год, парижская жизнь его извела, в Париже он плесневеет.

Мысль о переезде захватила Шмелева. Рождались творческие планы, он даже подумал о возможности реализовать намерения экранизовать свою прозу: во Франции он дважды отказался продать права на кинематографическую версию «Неупиваемой чаши» – боялся искажений. Он попробовал бы сделать американский сценарий по своему «Трапезондскому коньяку». Он будет читать лекции. Он будет вставать в шесть-семь утра. Ему не придется ходить по лавкам, думать, когда сможет оплатить газ, электричество, квартиру. Он будет посещать храм. Он будет избавлен от ненужных посетителей. И еще ему так хочется побывать на Аляске. А еще хочется увидеть национальный парк в Калифорнии, там автомобили проезжают сквозь дупло, там медведи обитают на воле, там зайцы на лыжах, там водопады…

И еще аргумент: вдруг начнется Третья мировая война. Ильин успокаивал: в СССР голод и разруха, советская армия способна на диверсии, но не на мировую войну, Советы знают, что США обладают атомным оружием, к тому же еще не готовы подземные города Кузнецкого бассейна. Он советовал своему другу не связывать предполагаемый переезд в США с угрозой войны: переезд не должен быть бегством. Ильин советовал Шмелеву не отказываться от меценатских денег при условии, что они будут вноситься архиепископу Виталию, советовал жить и на меценатство, и на гонорары, и на сотрудничество с монашеским журналом. Кроме того, он убеждал Шмелева поселиться не в монастыре, а недалеко от него.

Шмелев согласен: жить в самой обители, среди дисциплинированной братии, он действительно не сможет, а надеть клобук не мыслит – слишком в нем много личного и независимого. К тому же, живя в обители, своей свободой он может смущать монахов. В благодарность за покровительство он намеревался соответственно распорядиться своим литературным наследием и часть доходов от будущих изданий передать на православно-миссионерское установление: он решил оставить обители свои главные произведения, а именно «Солнце мертвых», «Лето Господне», «Богомолье», «Старый Валаам», не исключалось передать обители и «Пути небесные», и «Куликово Поле». Он не хотел быть нахлебником. Он поедет туда не с пустыми руками, не бесправным пришельцем! Нашлись меценаты, и со Шмелевым уже обсуждали возможность купить двухкомнатный домик.

Шмелева обнадеживала весть о том, что американцы раскрывают зоны для DP, т. е. перемещенных лиц: в таком случае центром русского рассеяния станут США. «Туда мне путь»[638]638
  Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 177.


[Закрыть], – писал он Ильину 19 августа 1947 года. Но с августа же появляются и первые проблемы: переезд не обещает быть скорым. Квота для русских закрыта до 1 января 1948 года, постоянная виза требует много хлопот.

Но Париж уже так невыносим! В декабре 1947 года Шмелев, оставив квартиру на попечение племянницы, перебрался в Женеву. Перед отъездом он вопросил Евангелие о своих планах – и ему ответилось главой 21 от Луки: когда Христа спросили о храме, он сказал, что придут дни, когда «не останется камня на камне», и еще Христос предостерег от заблуждений. И что это значило?.. Ильин иронизировал: у Бога яблоки воруете!

Шмелев уехал вместе с генералом Дмитрием Ивановичем Ознобишиным, известным библиофилом, в прошлом заместителем военного атташе в Париже. В январе 1942 года Иван Сергеевич получил от генерала письмо: ему предстояла вторая операция, и он просил Шмелева приехать – не хотел умереть, не пожав писателю руку. Шмелев поехал к нему, и тогда ему показалось, что они станут друзьями.

В Женеве Шмелев жил в пансионе, на свои деньги, не желая материально зависеть от генерала. Хозяйка отличалась строгостью, потому в пансионе был покой. Ни детей, ни собак, ни радио, персонал не то что не говорил громко, а просто шептал. Тут Иван Сергеевич вдруг обнаружил, что в Париже он недоедал. Он попал в праздную, сытую Женеву, в которой все закупали подарки к Новому году, а в кондитерской не было свободных мест, и витрины ломились от переизбытка продуктов. Но уже в его январских 1948 года письмах зазвучал мотив скуки и духовной пустыни. Вдруг он почувствовал, как давила даже чистота сервировки. Теперь ему предпочтительней русская харчевня. Нет цели, нет идеи, изо дня в день верчение в колесе – такова жизнь швейцарцев. Господи, даже у большевиков есть идея! Женева – ненужная, нечему тут учиться. Тоску наводила и плохая погода.

Пансион стал для него дороговат: 15 франков в сутки. Он искал другой пансион, но попадались лишь убогие и грязные. Он начал скучать по парижской квартире. Понял, что в своей квартире на улице Буало он обжился. Он даже бомбежку там пережил. Его тяготило великодушие Ознобишина. И что его понесло в сию счастливую страну? Он вновь утратил волю и вновь не мог взяться за работу Как следствие женевского переедания началось обострение язвы. Ильин старался его успокоить: язва – это от долгого голода и нервного перенапряжения, а что касается щедрости Ознобишина, так не следует его лишать смысла жизни.

В январе 1948 года Шмелев поселился у инженера Г. О. Риша, доброго и странного человека. Ему под шестьдесят, он немного говорил по-русски, все время что-то чертил и спать ложился в семь вечера. Он мил и предупредителен, угощал чаем, а в знак расположения показал фотографию императорской семьи.