Текст книги "Любовь инженера Изотова"
Автор книги: Наталья Давыдова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Казаков, увидев, что бег на месте продолжается, выскользнул из операторной.
Тася чувствовала себя почему-то неловко, и, как всегда в таких случаях, у нее сделалось надменное и недовольное лицо.
– А вот я говорю, Андрей Николаевич, – сказал Рыжов, – стало быть, ихний "Лумус", американский, с одной стороны, лучше, а с другой – хуже. Они более правильно используют отходящее тепло. Однако если установка выходит из строя, то лихорадит весь завод.
Директор не поддержал излюбленной темы начальника цеха насчет американцев. Рыжов замолчал, в глазах у него застыла мука, ему хотелось только одного – чтобы директор поскорее убрался с установки.
– Американцы американцами, – сказал Терехов, – а ты мне зубы не заговаривай. Я еще не видел, как ты деревья побелил, как грязь убрал и вообще как ты марафет навел.
– Скамейкина ко мне! – простонал в пространство начальник цеха.
Все стояли и ждали. Директор почесал затылок, улыбнулся бесшабашной улыбкой – не восточный бог, а простой деревенский парень – и сказал громко, обращаясь к Тасе:
– А наверху вы были, завод с высоты видели? Идемте, покажу.
И посмотрел на часы, чтобы подчеркнуть присутствующим, что время у него золотое, государственное, но есть законы гостеприимства и они превыше всего. И пусть все у него учатся, каким надо быть радушным хозяином.
Тася хотела отказаться, но почему-то не смогла сказать "я не хочу" или "я не пойду". Это было бы грубо и невежливо, все бы удивились, если бы она так сказала, а сейчас никто не удивился тому, что директор пригласил ее посмотреть завод с этажерки каталитического крекинга. Наверно, его любезность объясняется тем, что они знакомы с Алексеем, может быть – даже друзья.
– Пропустим даму вперед, – сказал Терехов. – А потом я твои деревья все равно посмотрю, – пригрозил он Рыжову. Пусть ученики не надеются – учитель не забыл, что он на дом задавал.
– Я не Потемкин, – пробурчал Рыжов и вместе со всеми пошел вслед за директором.
Тася оборачивалась, искала глазами Казакова, но его нигде не было видно.
– Вы что-нибудь ищете? – спросил Терехов барским тоном: мол, я прикажу – и вам найдут.
– Ничего, – резко ответила Тася.
– Сейчас я вам печь покажу, – сказал Терехов, останавливаясь возле печи, которая была похожа на железный домик без окон.
Терехов обернул руку белоснежным носовым платком, открыл смотровое окошечко, полюбовался яркими языками пламени сам, пропустил вперед Тасю и предупредил:
– Осторожнее.
– Страшный огонь, – сказала она, чтобы что-нибудь сказать.
Терехов посмотрел на нее с улыбкой.
– Страшный? Вам страшно?
Она промолчала. В сказанном был скрытый смысл. Это было неприятно.
Свита несколько поредела, потому что как ни приятно разгуливать по заводу в компании с директором, а надо работать.
– Осторожней, не запачкайтесь, – сказал Терехов. – В таком нарядном светлом платье могут здесь ходить только гости.
Сам он был в светло-кремовом костюме, в шелковой рубашке и в серых с дырочками туфлях.
– А вы? – сказала Тася.
– Я директор.
Когда подошли к крекингу, поднялась суматоха, связанная с тем, что один лифт не работал, а второй, грузовой, был страшно грязный и тоже ходил плохо, останавливался и ходил не до того этажа, до какого требовалось, и лампочка в нем не горела. Словом, как всякий лифт, он доставлял множество неприятностей.
– Не боитесь? – усмехнувшись, спросил Терехов и открыл тяжелую железную дверь грузового лифта. – Со мной?
Тася ступила на звякнувший железный пол. Пол качнулся под ногами. Кто-то побежал за лампочкой, опять послышался крик: "Скамейкина сюда!"
Терехов, сощурив насмешливые глаза деревенского отчаянного парня, посмотрел на Тасю, закрыл двери и нажал кнопку. Лифт дернулся и пополз вверх. Солнечный луч, затканный паутиной сверкающих пылинок, проникал откуда-то в этот дребезжащий темный ящик. Тася видела только этот луч и острые пылинки, которые плавали и кружились в нем. Терехов молчал. Когда лифт остановился, он подал Тасе горячую крепкую руку и засмеялся: "Ну?".
Он потопал ногами по площадке, спросил:
– Что, очень было страшно?
Тася пожала плечами.
Надо было еще подняться вверх по винтовой узенькой лестнице. Терехов пошел вперед и, подавая Тасе руку, каждый раз улыбался.
– Я очень люблю ходить сюда. Убежишь от всех, а здесь ветер такой хороший, и весь завод виден и даже весь мир.
Он взял Тасю за руку, повел.
– Сюда, сюда, теперь сюда, еще немножечко поднимемся. Вы не боитесь высоты? По-моему, вы не должны бояться. Еще сюда. Здесь перила, вставайте. Теперь смотрите.
Они стояли на большой высоте, завод был весь перед глазами, дальше река, темный угол леса. Люди отсюда были не видны.
Терехов закрыл глаза, подставил лицо ветру. Потом усмехнулся:
– Маленькие слабости больших начальников. – Показывая рукой, он объяснял: – А вот градирня. Видите, вода.
Потом нагнулся, поднял с пола белые крупинки, похожие на крупинки града.
– Катализатор, – сказал он с улыбкой.
– Тонна которого стоит дороже тонны сахара и который надо экономить. Тася улыбнулась, вспомнив содержание одного из плакатов.
– Д-да, дорогой, даже противно, до чего дорогой. Скажите мне ваше имя, – попросил Терехов, пересыпая с руки на руку крупинки града-катализатора.
– Таисия Ивановна.
– Нравится завод, Таисия Ивановна? – Он с расстановкой произнес ее имя.
– Нравится.
– Здесь, на крекинге, особенно хорошо. Не слышно шума городского... Уходить не хочется. Там, внизу, дела, а здесь ничего нет, только ветер и незнакомая женщина... очень красивая.
Тася молчала, держала обеими руками развевающиеся от ветра волосы. Шарики катализатора, сахарного града, хрустели под ногами. Странное, неверное, летящее ощущение охватило ее.
– Вон строится завод-смежник, завод синтетического волокна. Разные кофточки нейлоновые хорошенькие будем производить для наших женщин и девушек. А справа тоже завод-смежник, синтез спирта, горе мое. Он завод еще пусковой, на нашем газе, а у нас газа много, они не поворачиваются брать. Мы и ссоримся. Такова жизнь. ТЭЦ видите?
– Вижу.
Он показывал что-то для него бесконечно дорогое, свое, чем он гордился и жил. Это чувствовалось. Он говорил просто, но не мог сдержать, гордости. И то, что он показывал, было действительно величественно.
– А сферики видите отсюда, как детские воздушные шарики? Серебряные. Нравятся?
– Нравятся.
– В сферических емкостях хранятся жидкие газы. Вы нефтяник?
– Да.
– А я вошел в операторную, смотрю и думаю, что это за жар-птица здесь сидит, – засмеялся Терехов.
– Пойдемте вниз, я все уже посмотрела, – оборвала его Тася.
– Минуту, еще минуту, вот по часам, ровно пять минут, – стал просить Терехов. – Не сердитесь на меня, не смотрите на меня так зло. Давайте побудем здесь еще немножко.
Тася не ответила.
– Когда я вас на крекинг позвал, я ждал, что вы меня сейчас отошьете, директора на глазах у подчиненных, и приготовился к позору. Такой у вас был вид. Честное слово. А, думаю, была не была. Почему-то очень захотелось самому показать вам владения... эти...
"Эти" он сказал после паузы, явно вместо "мои".
– Когда-то я был мальчик-градусник. Бегал с термометром быстро-быстро, проверял температуру на кубах. Мальчик-градусник.
Видимо, ему нравилось, что он был мальчиком-градусником. Он и этим хвастался.
– До сих пор, между прочим, на вашем заводе девушки-пробоотборщицы лазят по совершенно отвесным лестницам. И бывает, падают и калечат себе руки. Вы знаете? – спросила Тася.
– Неужели? – Терехов засмеялся. – Они-лазят, как обезьянки. Это стоит посмотреть, вы, наверное, не видели. Молодые, ловкие – разве такие упадут? Как обезьянки лазят, честное слово. А уж вам тут кто-то нажаловался, наплакался, вы и поверили.
Терехов насмешливо посмотрел на Тасю.
– Мне никто не жаловался, – резко сказала она. – Я вижу сама.
"Почему мы здесь стоим?" – подумала она.
– У меня такое чувство, как будто я всех обманул. Взял вот и убежал с вами. Я в восторге, но вижу, что вы моего восторга не разделяете. Поэтому давайте вашу ручку и будем спускаться.
Он опять пошел впереди.
– Вы любите цветы? – спросил Терехов.
– Люблю.
– Розы любите?
– Люблю.
– А на рыбалку ездить? Уху варить в ведре, песни петь?
– Не знаю.
– А реку, бакенщиков, лес зеленый?
– Не знаю. Наверное, люблю.
– А можно, я вам покажу все это?
– Но почему вы будете мне это показывать?
– Но ведь я показал вам завод... сверху. И ничего не случилось. Почему это нельзя?
– С какой стати?
– Ну, мы придумаем, с какой стати. Это все пустяки.
Он смотрел на Тасю веселыми, легкими, влюбленными глазами, у него было ликующее лицо, как будто он не сомневался, что Тася приехала для того, чтобы он водил ее по крекингу и показывал ей лес и реку. А о девушках-пробоотборщицах он весело сказал, что они лазят, как обезьянки.
– Черт, черт, что делать? Я что-нибудь придумаю. Главное, что я вас встретил, – говорил Терехов почти про себя.
– Что вы такое говорите? – изумилась Тася.
– Не обращайте внимания, я самому себе говорю. Это замечательно, что я вас встретил.
– Замечательно? – переспросила она. – Но это ровно ничего не значит.
– Поверьте мне, что это замечательно, Таисия Ивановна. И очень много значит.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
Покраснев, Тася отвела взгляд.
– Идемте быстрее, у меня дела.
– У меня тоже дела, между прочим, – засмеялся Терехов.
Они медленно спускались по винтовым лестничкам.
– Вот наш лифт. Не боитесь? А то идти пешочком.
Он как будто смеялся над нею. Она открыла дверь.
– Поедем.
Теперь, спускаясь в лифте, Тася видела глаза Терехова, веселые, горячие, искушающие. Кто-то, пока они были наверху, ввинтил лампочку. Железная кабина грохотала и повизгивала, скрипела, грозя остановиться. "Что, если остановится?" – со страхом подумала Тася и рассердилась на себя. Почему она волновалась и почему была недовольна собою? Ведь она ничего плохого не сделала. В том, что она согласилась подняться с директором завода наверх, не было ничего особенного. И Терехов – Тася посмотрела на него благожелательно и спокойно – незнакомый человек, ничем для нее не интересный, только своим заводом. Завод действительно замечательный, грандиозный.
– Осторожно, Таисия Ивановна, здесь грязь, я голову оторву Рыжову, сказал Терехов своим барственным смеющимся голосом.
Внизу стоял знакомый Тасе серебристо-серый "ЗИЛ" с голубыми занавесками.
– Может быть, хотите еще посмотреть миллионку? – предложил Терехов. Мы сейчас туда едем. Это интересно. А потом шофер отвезет вас, куда прикажете.
Именно потому, что ехать не следовало, Тася согласилась.
Чувствуя, что делает что-то не так, она с растерянным лицом села в машину. "Почему я не могу посмотреть завод? – упрямо спросила она себя. Если бы Алексей был здесь, он бы мне сам показал, но его нет. А со стороны директора довольно любезно..." Не слишком ли любезно?
– Поезжай дальним путем, – приказал Терехов шоферу, и Тася поняла, что это сказано для того, чтобы она смогла побольше увидеть.
"Очень любезно с его стороны", – упрямо повторяла про себя Тася.
Весь завод – это гигантская лаборатория под открытым небом: спиртовки превратились в этой лаборатории в печи, а колбы в пробирки – в колонны и трубы.
Приехали на установку. Терехов опять спросил: "Как дела, все в порядке?" Постоял, задрав голову кверху, рассматривая, как выкрашены трубы. То же самое сделали сопровождающие, постояли, посмотрели наверх и по сторонам и уже собирались идти к машине, как послышалось тихое слово "горит". Тася увидела бегущих людей. Бежали девушки, все время поднимая головы, за ними бежал вперевалку Казаков.
Проследив за взглядом Терехова, Тася увидела маленькое сиреневое пламя довольно высоко на колонне. Терехов пошел вперед. Тася тоже двинулась, но Терехов грубо и властно положил тяжелую руку ей на плечо и оттолкнул назад. Она остановилась, он коротким жестом показал, чтобы она отошла еще дальше.
– Вам нечего там делать, стойте, – приказал он.
Вернулся запыхавшийся Казаков и встал рядом с директором. "Обшивка горит", – услышала и уже увидела Тася.
– Форменные пустяки, – сказал Казаков. Его толстое лицо с угольными бровями было красным и мокрым, и брови тоже были мокрыми, он тяжело дышал.
Тася знала, что на нефтеперерабатывающем заводе нет пустяков. Девушки, которых она видела беспорядочно бегающими, теперь стремительно лезли по наружной лестнице на колонну и тянули рукав пожарного шланга. А нежное голубовато-сиреневое пламя то появлялось, то пряталось. Это пламя было не большое, безобидное на вид. Но все вокруг было коварно притаившееся, готовое в любую секунду и от меньшего огонька полыхнуть таким страшным пламенем, грохнуть таким взрывом...
Здесь все хорошо представляли себе, что может наделать такое маленькое, невинное, лениво скачущее пламя. И все-таки не боялись пожара.
Тася посмотрела на Терехова. Он стоял, немного расставив ноги, засунув руки в карманы светлого пиджака, и не отрываясь смотрел наверх. Он не давал указаний, не вмешивался в приготовления, не подгонял.
Резко и громко сказал только одно слово: "Паром!" – и стоял, смотрел. Он стоял прямо под тем местом, где танцевало маленькое голубоватое пламя.
– Сейчас паром возьмут, – сказал Тасе Казаков и пошел к колонне. Пожарную команду не вызывали, сами тушат.
Тася хотела пойти за Казаковым, но Терехов издали заметил ее движение и опять бросил ей:
– Оставайтесь на месте.
Огонек нервно дернулся, когда его коснулась струя молочного шипящего пара, струя превратилась в облако и через мгновение уничтожила, прихлопнула пламя.
Тася при виде этого маленького поединка огня с людьми испытала странное возбуждение. Сейчас могло случиться страшное, и три растрепанные девушки в ситцевых коротких платьях безмолвно и быстро предотвратили катастрофу.
Девушки на лестнице уже что-то говорили и смеялись, пар прекратили подавать, и шланги были сброшены на землю, люди начали расходиться с аппаратного двора, говорили о постороннем. А Терехов все еще стоял, и его смуглое лицо было сосредоточенно и глаза подняты к тому месту, где только что резвился легкий голубоватый огонек, а сейчас темнела грязная подпалина. Как будто то, что кончилось для всех, еще не кончилось для него, и он ждал, когда будет совсем все кончено и для него тоже. Он уходил последним.
Десять минут назад на площадке крекинга с Тасей шутил беспечный, самоуверенный человек, говорящий пошловатые комплименты. Тася все отлично понимала. "Мальчик-градусник", "Черт, черт, что делать, что-нибудь придумаю". А сейчас она увидела другого человека, и этот спокойный, смелый, молчащий человек понравился ей.
Терехов подошел к Тасе, как бы вернулся оттуда, куда ее не пустил, потому что там было опасно, там был огонь, нефть, газ, и там было его место, а не ее, спросил:
– Испугались? – И опять засмеялся легким, беспечным смехом. – Вот бы вы видели настоящий пожар! Когда весь белый свет горит!
Опять он чем-то хвастался перед нею. Тася весело рассмеялась.
В этот же вечер Терехов прислал Тасе букет красных роз и записку: "Вы сказали, что Вы любите цветы".
15
Казаков сказал Тасе:
– Завтра воскресенье, едем на рыбалку.
– Не хочется, – ответила она.
– А я Алеше обещал, что вы поедете, посмотрите окрестности, подышите свежим воздухом. Вам надо развлечься. Будет большая компания. Поедем.
Рано утром в воскресенье в гостиницу, где жила Тася, пришла полная высокая женщина, подошла к зеркалу в гостиной, поправила светлые, без блеска волосы, уложенные массивным валиком, попудрила нос, постучала в комнату к Тасе и сказала:
– Вас все ждут, московская гостья.
Это была "сама" Терехова, жена директора завода, Тамара Борисовна.
– Где тут телефон? – спросила она. – Мне надо позвонить, всегда в спешке что-нибудь забудешь.
Она стала говорить по телефону. Тася слышала ее чуть хрипловатый голос: "Мы забыли термос, салфетки и лимоны. Шоферу передашь и пыльник Андрея Николаевича и мои старые туфли, которые стоят в прихожей. Поняла? Повтори".
– Надевайте что-нибудь попроще! – крикнула она Тасе.
Тася надела ситцевый красный сарафан, сверху коротенькую кофточку и повязала волосы косынкой.
– Ситец, – проговорила Тамара Борисовна, – а мы здесь никак не можем привыкнуть к ситцу и носим шелк. Не знаю почему. Ситец быстро пачкается, мнется, стоит семь рублей метр. А мы любим, чтобы был шелк, и подороже. А на вас мне очень нравится.
Тамара Борисовна была живой, немного громкой женщиной. И только недавно начала стареть и, может быть, еще не замечала этого сама. У нее было матовое лицо, мягкие щеки без намека на румянец, подрисованные в длину брови, голубые глаза.
– Жарко сегодня, учтите, – сказала Тамара Борисовна.
Солнце сверкало, небо было голубое. Предстоял длинный день у реки, с незнакомыми людьми. Алексей уехал, ну и что, ничего не случилось, и она очень рада этому пикнику и этим людям. Даже хорошо, что все незнакомые, еще лучше. Алексей писал: "центр мира носишь за собой". Очень хорошо, значит, центр мира здесь. Где-то Москва, где-то Куйбышев. Алексей прав: у нее отсутствовало чувство географии, и не надо было ему уезжать, не надо было ему уезжать...
На улице, неподалеку от гостиницы, Тася увидела группу рослых мужчин возле автомобилей. Все смеялись, громко разговаривали. Казаков был там и тоже смеялся.
Дежурная гостиницы, Клавдия Ивановна, стояла в подворотне и смотрела на отъезжающих.
Кто-то из мужчин сказал: "По коням".
Подошел Терехов, пожал Тасе руку, помог сесть в машину. Помахал рукой, сказал: "Трогаемся".
В машине, куда сели Тася и Тамара Борисовна, были еще три женщины, шофер, девочка и рыжая собака. Машина тронулась, собака зарычала и зевнула.
Женщины все были нестарые, все держали в руках темные очки. Разглядев Тасю без очков, они надели очки и снова стали смотреть на нее.
Девочка лет десяти – двенадцати сидела впереди, торопила шофера: "Давайте ту машину обгоним, ну-у, обгоним", без конца ела конфеты и кидала бумажки за окно, выковыривала из сладкой булки изюм, а остатки сыпала на сиденье. Шофер смотрел на нее, и видно было, что он еле сдерживается, чтобы не стукнуть ее.
Девчонка оборачивалась назад, темные очки она подняла на лоб, короткие светлые волосы стояли дыбом. Гримасничая, она говорила:
– У меня невры.
Все смеялись.
– Наши детишки начинают выходить замуж и жениться, – сказала Тамара Борисовна. – Вчера мы гуляли на свадьбе у дочери второго секретаря. Чудная девочка, прекрасный мальчик. Чудесная была у них свадьба.
Терехова была доброжелательна.
– Хорошо начинать жизнь с ничего. С самого начала, – заметила Аня Казакова, единственная, с кем Тася была раньше знакома.
– Ну-ну, это вы бросьте! Неплохо, когда родители подкинут для начала гарнитурчик-другой, – сказала громко мать девочки, толстая женщина с медно-красными крашеными волосами, темными у основания. – Я была недавно в Москве. Мы здесь шире живем. Я посылаю девушку в магазин, покупаю два кило ветчины, закладываю в холодильник. У нас масштабы. Другой вопрос, что деликатесы редко бывают. А москвичи, я смотрю, двести грамм, триста грамм, – разглагольствовала толстуха. – А уж пироги я пеку – во! – Она обратилась к шоферу: – Верно? Ты мои пироги знаешь. Гони, голубчик, жарко невозможно, выкупаться пора. И дите наше устало. Дите, ты устало?
– Устало. У меня невры, – запищала девочка. – Поехали назад. Дома лучше. Здесь жара...
– Жара для нас неплохо. Похудеем, может быть, на пару килограммчиков. А то с диетой у нас не получается.
– Новое средство – сидеть на одном боржоме, – сообщила Аня Казакова.
– В высшей степени оригинально, – сказала третья женщина с шестимесячной завивкой барашком, украшенная, как елка, бусами, серьгами и браслетами. – Умереть можно – целый день на одном боржоме.
Девочка, видя, что на нее не обращают внимания, стала разговаривать с рыжей собакой.
– Иди сюда, моя собачка дорогая, спрячься у меня, а то товарищ Грушаков тебя поймает и убьет. Собачка моя бедная. Ты не знаешь еще, какой он выпустил приказ горисполкома.
Женщины рассмеялись. Терехова объяснила Тасе:
– Товарищ Грушаков – наш председатель горисполкома. На днях было постановление в газете напечатано – о пристреле бездомных, бродячих собак, которые бегают без намордников. А это как раз товарищ Грушакова, – указала она на завитую женщину.
– Откуда моя дочь все слышит и все знает? – удивилась мама. – Боржом, говорите? Уж лучше мы будем сдобу кушать и торты ореховые. Эх, времени нет, а то бы я показала всем, какой я кондитер".
"Куда же она девает время?" – подумала Тася.
– Вчера четыре, операции, одна тяжелейшая. Резекция желудка. А вы говорите, боржом, – продолжала мама.
"Она хирург? Резекция желудка?"
– Сердце и сейчас неспокойно. Я после пикника прямо в больницу поеду. Честное слово, еще ни одного воскресенья летом спокойно не провела, жаловалась толстуха. На дочь она шикнула: – Замолчи сейчас же!
– Сейчас у всех время тяжелое, – поддержала ее Казакова. – У нас в техникуме самые экзамены. – Она обратилась к Тасе: – Наши студенты все работают и учатся. Взрослые они, и жизнь у них взрослая. Иногда-выходит к доске красный – пивом перед уроком заправился – ученичок. Только и знаешь, что поздравляешь их: то один папой стал, то другой. А тяга к знаниям поразительная.
– В моей лаборатории все девчонки учатся, – сказала Грушакова, поняли, что ученье – свет, а неученье – тьма. Это ж хвакт? Хвакт. – Она улыбнулась тому, что говорила "хвакт" вместо "факт". – Не хотят сидеть со сковородками.
– Вам, наверно, неинтересно слушать наши разговоры, – улыбаясь, сказала Тасе Терехова, – но что поделаешь, дорогая, все мы работаем, и минуты свободной нет. Эльвира вон пирогами хвасталась, а печет она их в год раз, и то нет.
"Поторопилась я их осудить, – подумала Тася. – Что со мной творится? Какая-то я злая стала, противная. Это оттого, что Алексей уехал. И оттого, что мне не надо было ехать на этот пикник, а надо было сидеть в гостинице и ждать звонка Алексея. А я поехала, потому что хотела увидеть еще раз Терехова, хотя мне это абсолютно не нужно".
– Комары-кровососы! – хныкала девочка.
– Сейчас отправлю тебя домой, немедленно! – прикрикнула мать.
Машина пробиралась сквозь заросли кустов, по топким, узеньким, затененным дорожкам. Недавно пролился дождь, кружевной папоротник рос вокруг, трава была яркая, высокая, какая бывает вблизи реки.
Выехали на открытое место – лужайку, белую от ромашек, – и показалась река.
Женщины вышли из машины, потянулись, размялись, стали дышать глубоко этим речным "воздухом, пахнущим дымком костра, травами и еще чем-то, что вспоминает человек, когда думает о том, что умирать не хочется.
Но комары как будто ждали, чтобы наброситься на приехавших людей и съесть их живьем.
Девочка сразу заорала: "Ой, мамочка, папочка, спасите, комары-кровососы!"
Еще две машины прибыли сюда раньше. У костра над ведром стоял толстый мужчина, живот у него был повязан полотенцем, в руках деревянная ложка. Он варил уху и приговаривал:
– Еще перчику, еще лаврового листику, еще сольцы, еще перчику.
– Долго вы ехали, товарищи. Это уже вторая порция, – объявила женщина в комбинезоне с капюшоном и сеткой от комаров на лице. – Одну мы съели. Я сейчас посуду для вас помою.
– Посуду давайте я помою, – сказала Грушакова и сдернула белые перчатки с рук. – Я химик, а для химика мыть посуду – привычная работа. Чистая лабораторная посуда – полдела.
Тася стала ей помогать мыть и вытирать тарелки и ложки. Тамара Борисовна выкладывала на разостланную на траве скатерть несметное количество разной еды.
Женщина в комбинезоне принесла Тасе чью-то мужскую пижаму.
– Наденьте, иначе вас комары сожрут.
Тася в коричневой огромной пижаме, с платком, повязанным по самые глаза, стоя на коленях, перетирала посуду нарочно медленно, чтобы быть занятой. Женщины разговаривали и смеялись о своем.
Ей было грустно. Почему она плохо проводила Алексея? Он ждал от нее ласкового слова, просил "улыбнись". Она косо улыбалась, как будто он нанес ей бог весть какое оскорбление. Уехал в служебную командировку. Не сумела принять это просто, по-товарищески, изобразила страшную трагедию. Это свинство с ее стороны, она сама не понимала, что с ней стряслось. Сегодня же вечером она скажет Алексею по телефону, что все в порядке, она успокоила свои нервы. Взять ромашку, погадать: любит – не любит. На саму себя погадать, любит она или не любит, вот что узнать у ромашки. В сущности, она этого до сих пор не знает. Зачем она вообще из Москвы приехала? И зачем на этот пикник дурацкий поехала? Ей здесь одиноко, неловко. Никому она не нужна. И ей никто не нужен. И делать ей здесь нечего. Если бы можно было уйти, она бы ушла. Вышла бы сквозь папоротники на дорогу, к вечеру бы, наверно, дошла. Сколько километров? Может быть, попросить машину, сказать, что нездоровится. Но никто не поверит и стыдно привлекать к себе общее внимание. Надо как-то дождаться вечера. Причесаться, снять пижаму, комары кусают тех, кто их боится. И хорошо бы поесть. Что случилось, подумаешь.
– Ну что, очень вам скучно? – услышала Тася над собой ласковый смеющийся голос Терехова.
Она посмотрела наверх, увидела его глаза и опустила голову.
– Бедная девочка. Вас съели комары, бедняжка моя. Закурите, комары боятся дыма. Вы умеете курить? – Он протянул ей папиросу, поднес, закрывая ладонью спичку. – Закурите, не сердитесь на меня. Я знаю, какая вы сердитая.
Тася что-то пролепетала. Она чувствовала себя беспомощной и растерянной перед ним с первой же встречи на заводе. Потом она не думала о нем, не вспоминала. Вернее, не разрешала себе думать, ничего не ждала и все-таки ждала и что-то предчувствовала.
Ей следовало немедленно уехать в Москву, а не делать вид, что ничего не происходит.
– Да вы курить не умеете, вот беда, – засмеялся Терехов и отошел.
Она посмотрела ему вслед – у него была смешная походка – и вспомнила, как он стоял, задрав голову, перед колонной с голубым огоньком.
Казаков и другие мужчины с полотенцами на головах, похожие на бедуинов, разводили второй костер, чтобы вскипятить ведро с чаем.
Терехов окликнул бакенщика и стал говорить с ним. Бакенщик, небритый, в холщовой робе, ухмылялся:
– Приехали ко мне на курорт. – И требовал за что-то денег.
Терехов нахмурился.
– Что ты, братец, чересчур много о деньгах говорить. Мы только что приехали.
Но бакенщик перечислял и загибал темные пальцы на руках: он хотел получить деньги за ведра, за воду, за наловленную на заре рыбку, за сучья, приготовленные для костра. Глухая алчность светилась в его глазах. Сами начальники, любители свежей ухи и чая с дымком, развратили его. И Терехов, видно понимая это, махнул рукой, брезгливо сморщился и отошел.
Уха, приготовленная серьезным толстяком, была очень вкусной.
Неподалеку была разостлана еще одна скатерть. Там пировали дети различных возрастов, вернувшиеся с купания, и шоферы. Там не было ни вина, ни водки, – только лимонад.
Терехов несколько раз поднимал стакан с вином и молча пил, глядя на Тасю.
Разговор зашел о взрослых детях, которые не хотят учиться. Завела его женщина-хирург, у которой, оказалось, был еще сын. Сын-десятиклассник приносил двойки, предпочитая танцульки приготовлению домашних заданий.
– Ну что делать? – восклицала мать. – Чем я виновата, что он, оболтус, не хочет учиться? В Москве я видела так называемых стиляг, на улице, в ресторане, – в общем, их там легко увидеть. Ходят кудлатые, в узких брюках, с гадкими рожами. У нас вы таких не встретите. Их нет. Впрочем, это понятно, наш город заводской, откуда им браться? Мой оболтус тоже не стиляга, ничего такого, а просто оболтус. Вот полюбуйтесь, он идет.
Подошел ее прелестный лодырь, добродушно и ясно улыбающийся, походка вразвалочку, одет буквально в лохмотья. Он нагнулся к матери и шепотом что-то спросил, как спрашивают трехлетние дети, смущенно пряча глаза и улыбаясь пухлыми губами, над которыми уже был заметен темный пушок.
Что-то он попросил, мать разрешила, и он побежал, резвый теленок, испытывающий простые радости: вот он бежит, вот мама разрешила выпить портвейну.
– Не горюй, Эльвира, – грубоватым голосом сказал Терехов, – я заметил, что каждый в конце концов находит свою судьбу. Никто не пропадает. Пойдет твой парень послесарит. Это нам, родителям, так страшно все кажется, а ему небось не страшно. Ему жизнь улыбается.
– Тебе хорошо говорить, твой сын – отличник и зубрила, с утра до ночи сидит зубрит, я знаю, – ответила Эльвира, – а мой – оболтус и балбес. Интересно, между прочим, где моя младшая дщерь, что-то она притихла, это мне не нравится.
На другом конце скатерти тоже шел разговор.
– Я начал создавать район с карандаша, – говорил краснолицый грузный человек с полотенцем на животе, тот, который варил уху. Казаков сказал Тасе, что это секретарь райкома. – Провели мне телефон, поставили его на окне и блокнот под нос положили. А через три дня привезли нам десять кухонных столиков – это было событие.
Увидев, что Тася слушает, он обратился к ней:
– А здание райкома нам нефтяники построили. Они богатые, черти. Вся наша работа – это все нефть.
– Что было, то было. Теперь совнархоз – он тебе и министр, он тебе и Москва, – заметил кто-то.
– Мы засыплемся со строительством. Не хватает кирпича и шлакоблоков. Стеновой материал нам никто не даст и не привезет, а план с нас не снимут.
– А что с дорогами будет? – спросила Грушакова. – Я у мужа машину редко беру, так пальто за год истрепала, пуговицы не успеваешь пришивать. Когда строили завод, не думали о людях. Кто-то недоделал, а кто-то теперь своей шкурой расплачивается за это.
– Илья, Илья, уйми жену, а то она на меня кидается! – крикнул секретарь человеку, который возился внизу, на реке, с удочками. – Дороги наши, Люся, машины съели. Камень виден, а асфальт уже съеденный. Наши машины какие? Бульдозеры и тракторы. Теперь в совнархозе эту проблему решим. Будет наш совнархоз по этим же дорогам ездить, никуда не денется. А куда он денется.
– Кладут тонкий асфальт на плохую подушку, – объяснил Терехов Тасе, – к тому же город стоит близко к грунтовым водам. Год был особый: сильные дожди прошлого года, земля воду не принимала. А дать подушку, потом бетон двадцать пять сантиметров, сверху асфальт – тогда все дороги были бы у нас хорошие.
Он говорил "бетон", "асфальт", как говорят – "моя дорогая", "моя любимая".
– У нас еще с жильем большой голод, – сказал секретарь райкома. – Людям надо дать в первую очередь жилье, а дороги потом. Мы считали, что если у них будет жилье, то они к нему как-нибудь доберутся.
– А человек ведь как устроен? Ему, по счастью, все мало.
– Ты мне лучше скажи, почему опять со снабжением хуже стало? – спросила Эльвира, обращаясь к молчаливому громоздкому человеку с лысой головой. Ну!
