Текст книги "Любовь инженера Изотова"
Автор книги: Наталья Давыдова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
"И это будет неплохая производительность, – сказал себе Алексей, закуривая. Он ходил по тротуару возле станции метро и раздумывал о своей жизни. – А что меня сняли – это ничего, это, может быть, и правильно, директор я был плохой. Теперь я буду научным сотрудником института и займусь реконструкцией старых крекингов, раз уж мне не придется больше строить новые. Существующие крекинги в стране должны давать больше бензина".
Алексей ждал Тасю. И волновался.
"Она будет моей женой", – подумал Алексей, увидев, как Тася вышла из метро и стала искать его в толпе. Она поднимала голову, потому что была маленькая, а тот, кого она искала, был высоким. Она была в том же сером костюме и черном свитере, как и на вокзале, только светлые волосы повязаны розовым прозрачным платочком, а через руку переброшен плащ.
– Здравствуйте! Я не опоздала? – спросила Тася.
– Нет, – улыбнулся Алексей, взял Тасю под руку, и они пошли к электричке, которая должна была привезти их на подмосковный крекинг-завод.
Тасе нужно было туда по делам. Алексей вызвался ее сопровождать. Шел второй день пребывания Алексея в Москве.
4
– Вы не сердитесь, что я вас вытащила на завод? – спросила Тася, когда они сели в электричку.
Алексей пожал плечами – ему было совершенно безразлично, куда ехать, ему надо было быть рядом с нею, видеть ее.
– Вы очень молчаливы, зря слов не тратите, – рассмеялась Тася. – Хочу вас предупредить, что там, по дороге к заводу, пылища страшная. Странное дело – как нефть, так пыль и ветер. Хоть и под Москвой, а все равно.
Она разговаривала свободно и держалась свободно. В ней чувствовалась энергия. И голос негромкий, но энергичный. Алексею нравилось слушать, как она говорит.
– Мне все кажется, Алексей Кондратьевич, что времени не хватит, засмеялась она опять. – Что я опаздываю, не добегу. Знаете такое чувство?
Она подняла на Алексея зеленоватые глаза, чуть припухшие, чуть оттянутые к вискам, и Алексей прикоснулся к ним губами. Сердце его колотилось. Тася отодвинулась и притихла. Алексей взмолился:
– Я нечаянно, Тасенька, я больше не буду, не отодвигайтесь от меня. Честное слово, каждый поступил бы точно так же на моем месте.
Тася улыбнулась и приложила левую, незабинтованную, руку к щеке.
– Как рука? – спросил Алексей.
– Пустяки, пройдет. Даже следа не будет. Сойдет, как загар. Это все химики знают.
– Фенол, чтобы его черт побрал, – пробурчал Алексей. – Счастье, что в лицо не попало.
Не так давно Тася была на заводе Алексея в командировке. Там они и познакомились. Она работала в селективном цехе и получила страшный ожог, когда на колонне, заполненной жидким горячим фенолом, отвалился краник и она зажала это место рукой. Она кричала: "Откачивайте!" – и не отпускала руку. Алексей не видел ее тогда, ему рассказали, "доложили", и сейчас он представил себе ее маленькую фигурку на фоне гигантской колонны, где течет расплавленный фенол.
Женщины должны иметь другие профессии. Пусть будут врачами, учительницами, медицинскими сестрами, чертежницами, пианистками. А в цехах, среди огня, газа и нефти, останутся крепкие, здоровые мужчины.
– Если бы я отпустила руку, – сказала Тася, – я бы потом себе никогда не простила. В ту минуту я ничего не думала, конечно, только чтобы откачали скорее и перекрыли.
Поезд подходил к станции.
Тася вытащила из кармана расческу и протянула Алексею. Он причесал ее мягкие волосы – сама она не могла – и, отодвинувшись, полюбовался розовым лицом Таси, ее зеленоватыми глазами, узкими бровями, почти смыкавшимися на переносье. Странное лицо, прекрасное, необычное.
– Прическа великолепная. С вас три рубля, – сказал он.
– У меня есть идея. Все зависит от того, как мы управимся на заводе, сообщила Тася.
Алексей подавил улыбку – о заводе она говорила с большой важностью и часто произносила само слово "завод".
– Пока я буду занята в лаборатории, вам, может быть, будет интересно посмотреть работы по автоматике. Это стоит посмотреть. Я могу вас познакомить с товарищами, которые этим занимаются, – говорила Тася.
Это было смешно, "товарищи", с которыми она могла познакомить Алексея, наверняка были его приятели или знакомые.
– Сейчас я вам устрою пропуск, – сказала Тася, когда они подошли к проходной.
Она взяла телефонную трубку, намереваясь кому-то звонить.
– Не беспокойтесь. – Алексей попросил вахтера соединить его с директором и сразу пожалел, что позвонил. Тасе хотелось показать ему завод, и пусть бы она поводила его. Он все испортил, идиот.
Тася имела временный пропуск, Алексею, по приказанию директора, выписали разовый.
Когда вошли на завод, Тася сказала:
– А я хотела вам покровительствовать. Вы, наверное, считаете меня нахалкой.
Алексей смотрел на нее, только на нее, но непроизвольно отмечал изменения вдоль дороги, новый путепровод, шлагбаум, выставочный стенд, которого не было раньше, вдали новую градирню.
Тася шла так, как будто идти по пыльноватой дороге было для нее удовольствием.
– Дело в том, что вы не похожи на начальника, вы похожи на моряка, на капитана рыболовной шхуны... – сказала Тася, – на путешественника, исследователя Центральной Африки, на охотника.
– Для этого нужна борода.
– Необязательно.
– Как хорошо, что у вас голова набита бреднями.
– Набита, – согласилась она весело.
Навстречу ехал черный "ЗИЛ". Машина остановилась, из нее вышел толстый, высокий человек.
– Вот это начальник, – шепнула Тася. – Это я понимаю.
Это был директор завода, он торопился в горком, но хотел пожать Алексею руку. Пробасил: "Вечерком домой мне позвони, обменяемся", сел в машину и уже из машины, показав глазами на Тасю, спросил:
– А это?
– Сотрудница, – ответил Алексей.
– Ну давай, давай, действуй! – Директор подмигнул, машина отъехала и опять остановилась. – Ты там подскажи Петруничеву, чтобы он тебя по заводу поводил! – крикнул директор. – Пускай кое-что новенькое тебе покажет! Кое-что есть.
Алексей догнал Тасю и сразу увидел, что она огорчилась.
– Что? – спросил он. – Тася...
– Не знаю, почему мне взбрело в голову, что вы не знаете подмосковного завода и вам будет интересно его посмотреть, и я думала, что недолго задержусь в лаборатории и мы пойдем погуляем в лесу. Здесь, за поселком, лесок есть хороший.
– А мы и пойдем. Я ради вас поехал, не ради завода.
– Теперь я вижу, что вам нелегко будет вырваться отсюда... – Она махнула маленькой рукой в черной перчатке.
– Ради вас, Тася, я вырвусь откуда угодно. Имейте это в виду, серьезно сказал Алексей.
Тася покраснела.
– Вы меня опять не поняли. Я не претендую на ваше время, я понимаю...
– Вы ничего не понимаете, – перебил ее Алексей, – и вообще, пожалуйста, решите, хорошо вы ко мне относитесь или плохо.
Через час в павильоне, где торгуют пивом и ржаво-рыжей рыбой под маринадом, они выпили по стакану портвейна, съели холодные котлеты и запаслись двумя плитками шоколада и сигаретами. Тася пила и ела с аппетитом и, поставив граненый стакан на мокрую клеенку, пошла к стойке посмотреть, чего бы еще можно было купить и съесть. Видно было, что ей нравится такая еда и нравится сидеть на табуретке в пивной. Она попросила лимонаду.
За соседним столиком пили пиво молодые рабочие. Насмотревшись на Тасю и одобрив дружным смехом ее аппетит, они продолжали свой разговор.
– У нас нет такого указания – барахло выпускать, – говорил один.
– ...мороки много, а плана он дает мало...
– ...черт с ней, с премией. Витальку жалко. Виталька-то заслужил...
Лес оказался не близко, и пришлось шагать по шпалам заводской узкоколейки, идти через поселок. Три года назад здесь не было этой узкоколейки и поселка не было. Тася шла на высоких каблуках, ее зеленоватые глаза на все смотрели с интересом. Алексей шел рядом и думал о том, что в лесу он поцелует Тасю.
Улица, застроенная городскими домами, заканчивалась футбольным полем, за полем начинался лес.
Они шли по тропинке сквозь молодой сосняк, теплый, пахучий, прозрачный. Попадались и белые березки в черных сапожках, и дрожащие осинки, и мохнатые елки, но больше всего сосны, поэтому в лесу было так светло и пахло пряно, опьяняюще.
– В хороший лес я вас привела! – радовалась Тася. – Самое странное, что здесь растет вереск. Я нигде под Москвой не видела вереска. Сейчас покажу.
Она нагнулась, сломала темно-зеленую веточку, понюхала, бросила Алексею.
– А потом будет вся розовая. Понюхайте, пахнет, – сказала она, ...медом.
Алексей прижал к лицу шершавую, сухую веточку.
Они прошли еще немного в глубь леса, нашли поляну и сели на пиджак, который Алексей снял с себя и бросил на землю. Тася села и сразу поднялась. Глаза у нее стали тревожными и улыбались неспокойно.
– Вы устали, – сказал Алексей, закуривая. – Посидите.
Тася отыскала пенек, села, подстелив плащ, сняла жакет. Пригревало солнце, вокруг было спокойно, тихо, прекрасно. Вдалеке раздавались детские голоса.
Тася сидела на пеньке выпрямившись, положив ногу на ногу.
Она заговорила об отце. Он был стар и тяжело болен.
– ...Нас осталось двое, никого больше нет. И мама умерла. Так жаль отца! Как заставить человека жить? Врачи предупредили меня, что сердце у него очень плохое...
Алексей ждал, что Тася еще расскажет ему о себе, но она молчала.
На заводе она была уверенной в себе, веселой, а сейчас казалась грустной и слабой, и надо было ее защитить, спрятать от невзгод и трудностей.
"Ну, влип окончательно", – сказал себе Алексей, который только и хотел этого и теперь был счастлив, глядя на Тасю, сидевшую на пенечке, на почтительном расстоянии от него. "Соблюдаем дистанцию", – подумал Алексей, и даже за это он был благодарен Тасе.
Он все-таки поднялся с земли и стал ходить по поляне, заколдованный ее предостерегающими глазами. Не отойти, не подойти.
– Где вы будете теперь работать? – спросила Тася.
Все, что он не рассказал сестре, он рассказал этой девушке, которую видел пятый раз в жизни. "Она должна все знать".
– В вас инженер оказался сильнее руководителя, – заметила Тася, когда Алексей рассказал ей, почему он распрощался с директорством.
Потом она сказала:
– Такой человек, как вы, имеет право на ошибки и право на их исправление.
– Мне предлагают быть главным инженером на строительстве, недалеко от Москвы. Зовут директором на пусковой завод в Белоруссию. Сестра, например, считает, что я "родился для науки". Это семейная формулировочка. А мне без завода работать неинтересно. Как вы считаете, можно родиться для завода?
– Вы имеете в виду для должности директора завода?
– Этот выпад мстительной аспирантки я пропускаю мимо ушей, – сказал Алексей, – хотя я встречал людей, которые родились для торговли газированными водами. Некоторые родятся даже для того, чтобы стать бюрократами. Я сделал наблюдение: бюрократ, когда он еще мальчик, обязательно троечник, ленивый, ему лень учиться, а потом вырастает – и ему лень делать настоящее дело по-настоящему, и он становится бюрократом.
– А вы для чего родились? – улыбнулась Тася.
– Всю жизнь рвусь к крекингу нефти. В войну заставили заниматься маслами.
Алексею хотелось сообщить Тасе, что, занимаясь по необходимости маслами, он получил несколько авторских свидетельств, но он подумал: "Нечего распускать хвост перед девочкой" – и не стал хвастаться. "Когда-нибудь потом".
– Автомобильные смазки, то да се, – сказал он.
– Я знаю, что вы работали с солидолом, – сказала Тася. – Жирные синтетические кислоты вместо хлопкового масла. Вы за автомобильные смазки лауреатство получили?
– Да, – буркнул Алексей, – за это.
Она знала его работы. Впрочем, ничего удивительного. Она же химик. Нефтяник.
– Надо было еще работать, а я мечтал о другом. Потом вырвался, поучился немного. Занимался крекингом.
– В институте до сих пор цела в лаборатории установочка из молибденового стекла, которую вы сделали. Мне показывали, – сказала Тася.
Она и это знала!
– Я ее целый год делал. Откуда вы знаете? – удивился Алексей.
– Мне было интересно, и я узнала. Разве нельзя было? – Тася пожала плечами, как будто ничего особенного не было в том, что она расспрашивала лаборанток о бывшем аспиранте-заочнике товарище Изотове. Алексей был обрадован. Она интересовалась им, узнавала о нем и просто призналась в этом.
– Да, не сумел одновременно строить детские садики, выпускать нефтепродукты и решать свою техническую задачу, – сказал Алексей.
– А теперь сумели бы?
– А теперь я буду заниматься только технической задачей: повышением производительности. Мне всегда не нравилось, когда могучие механизмы слабо и вяло работают. В этом есть что-то ненормальное. Это просто невыносимо, пошутил Алексей, – я не могу этого допустить.
– Понимаю, – задумчиво проговорила Тася.
– Пойду работать в научно-исследовательский институт, но выторгую себе свою тему.
– Понимаю, – повторила Тася.
Она размышляла, думала о нем и его делах, одобряла, понимала. Он протянул ей руку.
– Пойдемте, становится холодно.
Алексей помог ей надеть жакет и плащ. Когда он застегивал пуговицы плаща, ее нежное лицо оказалось так близко, что он не удержался и поцеловал ее.
– Я люблю тебя, – сказал Алексей.
Тася молчала и смотрела в землю.
– Пойдем.
Они вышли из леса, пошли поселком.
У Таси было растерянное лицо. Она молчала.
Алексей остановился.
– Тася, я ничего не сделаю такого, чего вы не хотите, – проговорил он медленно. – Вы не хотите, чтобы я говорил вам, что я люблю вас?
– Не знаю, – тихо сказала Тася.
– Пусть вы не знаете сейчас, – ответил Алексей, – я знаю.
– Вы не можете знать за меня.
– Могу. До завтра...
– А что завтра?
– Ничего. Пройдет ночь. Завтра мы увидимся. Проведем вместе день, а вечером вы придете к нам, познакомитесь с моими родными.
– Днем я, может быть, буду занята, – Тася потрясла короткими волосами.
– У нас с вами мало времени, и нельзя манкировать свиданиями.
– А манкировать занятиями?
– Сколько угодно!
Тася посмотрела на Алексея и вдруг весело, легко засмеялась.
5
В первый раз Тася увидела Алексея возле строительства маслоблока на его заводе. Подъехала машина пыльный зеленый "ГАЗ-69", из него выпрыгнул молодой человек в рабочем комбинезоне, быстро, легко вскарабкался по наружной железной лестнице наверх, где шел монтаж оборудования. Тасе сказали: "Приехал директор". Молодой человек приехал без шофера, и через двадцать минут он так же с разбегу сел за руль и уехал.
Она успела разглядеть и запомнить его лицо – широко расставленные темно-карие глаза, лоб выпуклый и большой. Лицо его из-за едва заметной скуластости казалось неправильным. Русые волосы, на лбу отчетливые залысины.
Лицо Алексея запоминалось не красотой, а выражением сосредоточенности, доброты и скрытой силы. Он не заботился о производимом впечатлении, у него был редкий дар быть всегда самим собой. Тася это сразу почувствовала; он был естественным и простым, хотя знал, что на него смотрит много глаз. В тот день и час что-то заботило его, и это было написано на его лице.
"Чем он занят? – подумала Тася. – Наверно, чем-то серьезным. Какая у него жизнь?"
– Потом я видела вас еще и еще. Я даже искала вас по заводу, мне хотелось на вас посмотреть, – рассказывала Тася Алексею.
Они сидели в армянском кафе на Неглинной и разговаривали. После прогулки в сосновом лесочке прошло меньше суток.
Она так легко признавалась в своем интересе к нему. Не слишком ли легко? Но он не желал об этом думать, он торопился и торопил Тасю.
– Говори мне "ты", – попросил Алексей. – Зачем откладывать? Попробуй.
– У меня сразу не получится. Вы мелькали передо мной, как на крыльях, вы летали по заводу.
– Да, я там слишком много бегал сам и мало заставлял бегать других, согласился Алексей.
– Этого я не знаю. Я попадалась вам в разных местах, но вы смотрели мимо, мимо, мимо меня. И я решила с вами поговорить. Мне хотелось знать, способны ли вы заметить что-нибудь, кроме контрольно-измерительных приборов.
– Что оказалось?
– Подождите. Мне было очень трудно придумать, как поговорить с вами. С чем я могла к вам явиться? Никаких выдающихся соображений я не имела. Одно важное дело у меня было, но оно решалось в отделе техники безопасности, а не с директором. Так я ничего и не придумала. А дальнейшее вам известно.
Дальнейшее состояло в том, что после аварии на селективной установке Алексей в приказе отметил поступок Таси, и они познакомились.
– А как вы меня первый раз увидели?
– Ты стояла в лаборатории, в розовом платочке.
– Вообще вы повели себя довольно ловко.
– Предложил подвезти тебя в город? Это называется ловко? Я всех подвозил. А тем более ты была пострадавшая, с забинтованной рукой и бледненькая. Я за тебя испугался.
– У меня был несчастный вид?
– Вид был самый независимый. А я страшно боялся, что кто-нибудь попросится с нами ехать.
За соседним столиком сидела семья. Толстая мама, толстый папа и трое худых черноглазых детей. Мама и папа ели чебуреки, холодную и горячую форель, а дети ничего не ели, кроме мороженого, и пили лимонад.
Алексей заказал чебуреки, холодную и горячую форель, фрукты, армянские сладости, армянское вино "Воскеваз".
– Я буду толстая, как та тетя, – шепнула Тася на ухо Алексею.
– Папа, возьми меня на ручки, – попросил самый младший мальчик за соседним столом.
– Я тебя так возьму, что ты у меня будешь прозрачный, бледный, ответил папа.
Мальчик не обратил внимания на эту угрозу и, опустив лицо к стакану с лимонадом, продолжал гудеть, чтобы его взяли на ручки.
– Дайте ему еще мороженого, – распорядился папа.
Когда кто-нибудь входил в кафе, бренчали бамбуковые палочки, висевшие на месте дверей. Пахло чебуреками, южной кухней, травами, острой приправой, красным вином. Потолок был из деревянных балок, на высоких полках стояли глиняные кувшины, на стенах нарисовано синее небо и яркое солнце. Яркое солнце светило в этот день и на московских улицах.
– Жизнь вдруг изменилась. Раньше все было нельзя, а теперь стало все можно. Можно сидеть днем в кафе, можно шататься по улицам. Удивительно, улыбнулась Тася. – Хотя с каждой минутой я чувствую, что все больше привыкаю.
– Я тоже привык, и не хочется думать о том, что скоро уезжать, – сказал Алексей.
– Я не понимаю, – быстро сказала Тася.
– Сегодня утром я был в институте, оформлялся. Темой моей будет повышение производительности каталитического крекинга, решать ее будем на Комаровском заводе. Об этом мы договорились.
– Как... уже?! – воскликнула Тася, и в ее голосе прозвучала обида.
– Сколько я могу ходить безработным погоревшим директором? Ну пять дней, от силы неделю. Поэтому я тебе вчера ответственно заявил, что времени мало. А ты не придала моим словам никакого значения. Отнеслась легкомысленно.
– Я виновата, – покорно согласилась Тася. – Я как-то забыла, какой вы человек. Одержимый проблемой повышения производительности. Когда ж вы уезжаете?
– До моего отъезда еще пять дней. Это не важно, потому что я хочу забрать тебя с собой и никогда никуда не отпускать. Непонятно?
– Понятно, – ответила Тася.
Алексей поцеловал ее, не обращая внимания на то, что в кафе было много народу.
За соседним столом дети продолжали есть мороженое, их родители чебуреки.
– Это железные дети, – сказал Алексей, – и железные родители.
– Рассказать сказку? – спросила Тася.
– Это не притча? – усмехнулся Алексей.
– Нет, сказ-ка, простая сказка.
В детстве сказки Тасе рассказывала бабушка. У бабушки были поучительные сказки про девочку Машу и мальчика Ваню, которые кончались так: "Вот почему надо слушаться взрослых и ничего не брать без спросу", или: "Вот почему надо в первую очередь помогать другим, а потом думать о себе". Если бабушка рассказывала что-нибудь из жизни принцев и принцесс, то все равно с моралью: "Вот, не будь принцем, а будь хорошим человеком".
Мать рассказывала классические сказки, пересказывала книги, очень сокращенно. Золотую рыбку. Спящую красавицу. Руслана и Людмилу. Аленький цветочек.
Был еще дядя, военный человек, майор. Он рассказывал военные истории, сказки про великанов и машины, смешные рассказы про солдат. "А вот был у меня молоденький солдатик, красноармеец..." Дядю Тася слушала охотно, тем более что он всегда рассказывал новое.
И только у отца была в запасе одна-единственная сказка, которую Тася любила больше всего. Отец рассказывал эту сказку годы подряд, ничего в ней не изменяя.
Один маленький мальчик по имени Махмутка-перепутка пошел на мостик погулять. Пришел Махмутка-перепутка на мостик и увидел, что в речке плавают утки. Видит Махмутка-перепутка белую утку, видит Махмутка-перепутка серую утку, видит он черную утку, видит он фиолетовую утку, видит он розовую утку, видит он оранжевую утку. Отец перечислял все известные ему краски монотонным, серьезным голосом. Тася слушала его с напряженным вниманием, поеживаясь от захватывающего интереса.
Отец кричал жене:
– Есть цвет электрик? – И продолжал: – Видит Махмутка-перепутка утку цвета электрик.
– Перестань, – укоризненно говорила мать. – Перестань над ребенком смеяться.
– Не мешай, – отвечал ей отец. – Видишь, мы слушаем.
И гладил Тасю по светлым рассыпающимся волосам.
– Дальше, – просила Тася. – Какую еще он утку увидел?
– Еще, еще... – вспоминал отец. – Ну как же, он еще увидел бежевую утку, и еще увидел наш Махмуточка-перепуточка серебряную утку. И еще коричневую.
– Коричневую он уже видел, – поправляла Тася, внимательно следившая за сказкой.
– Ну и что же? Он ее еще раз увидел. Он многих по два раза видел, отвечал беспечный отец.
– А потом? – спрашивала Тася.
– А потом события развивались следующим образом. Махмутка-перепутка вынул из кармана булку и стал кидать крошки в воду. Синей утке крошку, красной утке крошку, зеленой утке крошку, желтой утке крошку, малиновой утке крошку...
– Малиновой утке крошку, – шептала Тася.
Другие старались, выдумывали новые подробности к старым сказкам, мать перечитывала Пушкина, дядя Саша называл своих героев смешными именами, над которыми сам хохотал, а отец по-прежнему выводил своего Махмутку-перепутку на мостик, давал ему в руки булку и начинал перечислять уток.
– Ну, рассказать тебе сказку? – спрашивал отец. Спрашивал не часто, чтобы не обесценивать сказку.
– Про Махмутку-перепутку? – кричала Тася.
– Про Махмутку-перепутку, – неторопливо подтверждал отец.
Тася мчалась к нему со всех ног, садилась рядом и, не отрывая глаз от его лица, слушала.
Когда сказку про Махмутку-перепутку предлагали рассказать другие, Тася отказывалась.
– ...Потом я думала, почему я так любила эту сказку? Вы скажете глупая сказка, а в моих глазах Махмутка-перепутка был герой, к нему слетались утки со всех озер и рек. Позднее в моем воображении Махмутка-перепутка совершал небывалые подвиги. Теперь я понимаю, что он был всего-навсего несчастный мальчишка, у которого была только одна булка, а голодных уток было в те времена очень много, – рассказывала Тася.
Алексей засмеялся.
– "Мне сегодня вечером захочется понравиться вашим, так что держите меня, чтобы я не начала врать.
– Ври сколько влезет, – сказал Алексей.
Они ушли из кафе и задержались в книжных магазинах на Кузнецком мосту. Искали какую-то нашумевшую книжку с таким упорством, как будто их счастье зависело от того, достанут они ее или не достанут.
– Мне она не нужна, – говорила Тася.
– Мне тоже, – говорил Алексей, и они шли дальше искать эту книжку. Они все-таки нашли ее в Петровском пассаже на лотке, втиснутом между выставкой-продажей гардин и витриной парфюмерии.
Они шли по Моховой, мимо старого здания университета, в университетском саду, расположился книжный базар и толпились студенты. Потом через Арбатскую площадь и дальше по Арбату. У высотного здания Министерства иностранных дел, как всегда, было ветрено. У выхода из Смоленского метро цветочницы с негородскими красными лицами предлагали цветы. Алексей купил Тасе тюльпанов и нарциссов – весенних цветов.
"Я понял, – размышлял Алексей, – бог дал ей самое дорогое – простоту. Как она ходит, говорит, смеется... Нельзя быть лучше".
Тася подняла глаза на него:
– Что?
– Любуюсь тобой, нельзя быть лучше... Только почему ты не можешь мне "ты" говорить?
– Еще не могу, – улыбнулась Тася.
– Скорее бы, – сказал Алексей.
Они свернули с Садовой, посидели в скверике, где гуляли породистые собаки. Потом еще побродили по арбатским переулкам, которых Тася не знала, а Алексей знал и любил.
Прошел мимо них человек со скрипкой и запомнился. Остановилась посреди дороги машина, у которой кончился бензин, и они остановились посмотреть. Прошли женщины с кошелками, донесся обрывок фразы: "...Взяла еще три калориечки по рублю..." – и женщинам Тася посмотрела вслед. Была во всем та неповторимость обыденного, которая присуща первым дням любви и запоминается навсегда.
"Пришел Махмутка-перепутка на мостик и увидел, что в речке плавают утки..."
6
Алексей и Лена выросли в дружной и трудовой семье. У отца была профессия будничная и неблагодарная. Он был инженер-строитель, уходил на работу в семь часов утра, возвращался бог весть когда. Он никогда никого не ругал, понимал любые людские слабости, для него мир был населен хорошими людьми.
Отец ходил в синем бостоновом костюме, который блестел на заду и на локтях, любил поспать, потому что никогда не высыпался. Любил играть в карты, читать газету, слушать радио, любил летом поудить рыбу и поспать на берегу под кустом, чтобы, проснувшись, подмигнуть и улыбнуться своим суровым детям, которые не понимали, как можно жить такой неинтересной жизнью, и осуждали отца.
Алексею и Лене профессия отца, его работа, его большой потертый портфель, набитый сметами, расчетными справочниками и тонкими брошюрами об опыте передовиков-каменщиков и штукатуров, не нравились. Но, сами того не сознавая, они учились у него отношению к труду.
Мать преподавала в школе. Когда-то, в первые годы после революции, она работала с беспризорниками. То были для нее неповторимые и прекрасные годы. Годы ее молодости и молодости республики. Беспризорники, бездомные горемыки, вшивые и голодные, на ее глазах, с ее помощью, какой бы малой она ни была, становились людьми. Спустя десятилетие она встречала рабочих, инженеров, директоров, которым когда-то протягивала жестяные миски с пшенной кашей и учила грамоте.
Потом она работала в Наркомпросе, потом была директором школы, а потом пошла учиться – стали требовать диплом, которого у нее не было, – и окончила педагогический институт, когда ее собственные дети уже раздумывали над тем, в какой институт им поступать.
Когда Вера Алексеевна приходила домой, ей надо было готовиться к экзаменам, проверять тетради или немедленно уходить на совещание.
– За детей я все равно спокойна, – говорила она, – им не с чего становиться плохими. – И закуривала папиросу.
Когда настала война, семья разделилась. Отца проводили на фронт. Помолодевший в военной форме, он улыбался своим взрослым детям до последней секунды прощания. И они на долгие годы запомнили его напряженное, застывшее, улыбающееся лицо. Отчаяние пронизало их, когда отец уходил, чуть сгорбившись, и обернулся и в последний раз посмотрел на них. Уже было поздно, они уже не могли выразить ему, как они его любили. Как они всегда были невнимательны к отцу, не жалели, не ценили! Поздно, он скрылся в толпе, затерялся среди других таких же отцов, уходивших на фронт в первые дни войны. Теперь оставалось только ждать. Согнутая спина, застывшая улыбка на добром лице...
Вера Алексеевна уехала из Москвы в эвакуацию с детским интернатом, тетю Надю Алексей забрал к себе на завод. В квартире жила одна Лена – она училась в медицинском институте. И остался московский адрес, старый синий помятый почтовый ящик на дверях.
Прошла война, и семья Изотовых опять собралась вместе. Вернулся отец, снял погоны майора инженерных войск, пошел в свое строительное управление, оттуда – на стройку.
Вера Алексеевна опять стала преподавать историю СССР, курила и нервничала по пустякам.
Теперь в редкие свободные вечера Алексей не убегал, а садился с отцом на диван и слушал: о сдаче объекта – жилого дома, о мошенничестве кладовщицы, о неувязках штатного расписания. Отец, как всегда, никого не винил, никого не ругал, но он словно жаловался своему взрослому, умному сыну на бесконечные неприятности, потому что строить в те годы было трудно.
– Папочка, только не попади под суд, – говорила Лена, услышав об очередной неприятности отца.
– Не попади, – усмехался отец, и его голубые глаза за стеклами роговых очков смотрели весело и добродушно. – Попробуй не попади.
Казалось, все его усилия сводились к тому, чтобы что-то, все-таки выстроить и не попасть под суд.
Последнее время у Кондратия Ильича появилось увлечение. Старого москвича, безумно занятого человека вдруг потянуло прочь из города, к природе. Теперь в субботу и воскресенье он ездил на дачу к приятелю и там, на отведенном ему клочке земли, разводил тюльпаны, ирисы, георгины. Он немного даже стыдился своего увлечения и говорил: "Поеду поработаю стариком садовником".
Вера Алексеевна слушала эти слова с насмешливой улыбкой, она была городской человек и не понимала стремлений мужа, а если Вера Алексеевна не понимала, то она и не одобряла. А если она не одобряла, то выражала это резко и прямо.
– Все от лени, – говорила Вера Алексеевна.
Ликвидация безграмотности в стране волновала в свое время Веру Алексеевну куда больше, чем здоровье мужа. О своем она вообще никогда не думала. "А, – говорила она, – болеть будем потом. Сейчас надо дело делать". Она была воспитана эпохой, ни одна заметка в газете не ускользала от ее внимания, но она многое не знала, например о своей дочери, которую очень любила.
"Человек красив тогда, когда красива его душа", – повторяла часто Вера Алексеевна. Поэтому, вероятно, ее дети ходили до школы в страшенных одеяниях. У Лены было бесформенное красное платье, у Алексея – фланелевый лилово-коричневый костюмчик. Вера Алексеевна покупала на свободные деньги книги, чтобы отсылать их во вновь организующуюся подшефную библиотеку одной подмосковной деревни. "Тебе, – с укоризной говорила тетка, библиотека подшефная, а дети не подшефные", – и шила Алешеньке суконный костюмчик из своего старого платья, а Лену украшала воротничками и манжетами. Уютные, хорошо обставленные квартиры нравились Вере Алексеевне, но она разводила руками: откуда люди берут время и деньги? В этой семье могли десять лет ворчать и сердиться из-за сломанного дивана или колченогого стола, но не было никого, кто починил бы их. Никто не мог купить люстру, никто не мог повесить шторы на окна. Зато всегда находилось место для того, кто нуждался в ночлеге. Эти так называемые ночевальщики постоянно наводняли квартиру Изотовых. С ночевальщиками доходило до анекдота. Однажды был обнаружен совершенно незнакомый человек. Кто-то его прислал, Вера Алексеевна не поняла кто, из деликатности постеснялась уточнить. Явился он поздно вечером, его накормили супом и тушеным мясом, уложили спать на старом диване, он все порывался рассказать про какую-то стерву Люсю, а наутро тетя дозналась, что никто его не знает и он никого не знает. Все-таки его пожалели, не прогнали, он беззаботно прожил еще три дня и уехал к себе в Самарканд, очень довольный московским гостеприимством.
