Текст книги "Любовь инженера Изотова"

Автор книги: Наталья Давыдова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Что ты на меня орешь, чем я тебе виноватый? Вчера в трех гастрономах были яйца. Сегодня в одном гастрономе будет хороший лещ.

– А мясо?

– Мы будем откармливать скот, в сентябре дадим. А ты пока кушай молочко, и творог, и сметану, тебе очень полезно.

– В сентябре? – возмутилась женщина. – Товарищи, почему вы ему не вправите мозги?

– Ты, Эльвира, не возмущайся, некоторые работники общественного питания еще просто ленятся. Мы им сказали уже горькую правду. Не одумаются, пусть пеняют на себя, – сказал секретарь райкома, – их предупредили. Сейчас меня интересует, как уха, почему мало ели. Давайте всем рыбку подложу. Невкусно? Пересолил? – спрашивал он.

– Ну, товарищи, доставайте еще вина, – сказала Грущакова.

На обратном пути Тася села в машину с Казаковым. В последний момент Терехов сел в ту же машину.

– Понравились вам мои друзья? – спросил Терехов. – Вы их еще не видели как следует. Они, когда разойдутся, замечательные парни.

Он хвастался перед Тасей. На заводе он хвастался заводом, здесь хвастался друзьями.

Он обращался к Тасе, но улыбался при этом Казакову.

– А река разве плохая? – Он хвастался рекой. – Что вы смеетесь? Правда, правда. Где вы лучше реку видели? Как бы я хотел покататься с вами вдвоем по этой реке, – шепнул он Тасе.

Машина простучала по шаткому мосточку, который грозил вот-вот обвалиться. Тася обернулась назад – посмотреть, цел ли мостик. Проехали деревню: избушки под мохнатыми соломенными крышами, на плетеных, как женские косы, заборах нахлобученными шапками висели вымытые кринки. Поодаль виднелось кладбище на пригорке, голое, без единого деревца, заброшенное.

– Ушла деревня к нам на завод почти вся, – сказал Терехов. – Молодые переселились в город, остались только старые старухи свой век доживать.

"Он здесь связан со всем, что происходит вокруг, – подумала Тася. – Вся жизнь города, и окружных деревень, и ближних платформ, где грузят сельскохозяйственные машины, и дальних заводов проходит через него и касается его. Это его жизнь, как и жизнь тех, кто хлебал сегодня уху из ведра".

За деревней началась плохая дорога. Такая плохая, что шофер затормозил и тоскливо оглянулся. Терехов приподнялся на сиденье, крикнул:

– Быстро! Здесь быстро проскочить!

Шофер сказал: "Елки зеленые!" – остановил машину, включил скорость, дал газ и с разгона перескочил трудное место.

И дальше, при виде ям, колдобин, луж величиной с хороший пруд, Терехов не давал шоферу остановиться, подгонял: "Быстро давай! Быстро!"

Потом крикнул: "Пусти, я сам!" – и сел за руль и погнал машину.

Когда выбрались на шоссе, Терехов повел машину спокойнее, но все-таки очень быстро. Сидел он пригнувшись к рулю, почти лег на руль, обернулся назад только один раз и сказал:

– Люблю быстро ездить. Ну, держитесь!

– Андрей Николаевич, – простонал шофер, – тормоза слабые.

Прощаясь с Тасей, Терехов тихо сказал ей:

– Не презирайте меня и не сердитесь. Я потерял голову. Это со всяким может случиться. Даже с вами.

16

В гостинице Клавдия Ивановна встретила Тасю с обычным радушием и затараторила, не скрывая почтительного интереса к пикнику:

– Такая компания прекрасная. Уху, значит, варили. И бела была и красна была? Ой-ой, очень прекрасно. Хотите моего квасу? Или душик сперва?

Тася приняла душ и решила идти на кухню пить квас, который готовила Клавдия Ивановна. Свою симпатию к Алексею Клавдия Ивановна перенесла на Тасю. Ее сердце было полно доброты и участия к людям.

Тася продолжала уверять себя, что ничего не происходит.

Но она вспомнила, как он вел машину, как пил вино, как разговаривал с бакенщиком, как говорил о деревне, как стоял на установке, когда загорелась обшивка колонны. "И наплевать. Ее это все не касалось.

– Уха вкусная была, я никогда такой не ела, – рассказывала она Клавдии Ивановне, – река хорошая, и вообще места прекрасные. Настоящая русская природа.

– А тут Алексей Кондратьевич звонил, – сообщила Клавдия Ивановна.

– Звонил? Что говорил? Сказал, когда приезжает?

– Вечером еще позвонит. Ничего не сказал.

"Неужели он еще не скоро приедет?" – подумала Тася. Что же это такое? Что ей делать? Что будет?

После горячего душа руки и ноги, искусанные комарами ("бедная девочка, закурите, комары боятся дыма..."), стали багровыми. Тася натерлась одеколоном, включила приемник, услышала обрывок фразы "...восходят к третьему веку нашей эры..." и выключила приемник.

"Господи, что же это? Что же будет?" – спрашивала она себя. – Что со мной? Неужели я просто дрянь или я не люблю Алексея? Что делать? Надо уехать. Уеду, и все уладится".

На мгновение показалось, что достаточно уехать, как все уладится. Скорее бы позвонил опять Алексей, она поговорит с ним, услышит его, расскажет ему, что была на рыбалке, познакомилась с людьми, посмотрела окрестности. Окрестности изумительные, настоящая русская природа. А люди? Очень интересные, все нравится. Познакомилась с директором завода. Вот так, спокойно поговорит, узнает, когда он возвращается.

И она никуда не уедет, но больше не увидит Терехова.

Она пошла еще раз спросить, когда обещал позвонить Алексей.

У Клавдии Ивановны на кухне сидела сестра Мария Ивановна. Это была маленькая, незаметная, тихая женщина с незаметным лицом. Она работала медсестрой в поликлинике нефтяников, бегала по вызовам делать уколы и воспитывала двух детей. Воспитание заключалось в том, что она старалась этих детей накормить и при всяком удобном случае отправить к матери в деревню.

Отец ее двух ребят, мальчика и девочки, был когда-то завхозом в одном учреждении. Потом он работал механиком пишущих машинок. Потом сбежал. Мария Ивановна разыскивала его несколько лет.

– Я знаю, – застенчиво говорила она Тасе, – я знаю, он спился на нет. Четырех копеек за четыре года и то нет от него. А двое детей законных. И не найти мне его никогда, – печально заключила она, – хоть всю жизнь буду искать. И не видела я от него ни слова, ни ласки, ни материальной помощи.

Теперь Мария Ивановна жила со слесарем. Парень был моложе ее, непутевый, пьющий, а она его любила и жалела.

– Ну что, – сказала она, – он несамостоятельный. Куда ж я его прогоню, квартиранта моего?

Тася знала от Клавдии Ивановны, что Мария Ивановна бегала с утра до вечера по вызовам, старалась заработать побольше, накормить посытнее двух своих ребятишек и квартиранта.

Клавдия Ивановна стояла тут же, тоже маленькая, тоже худенькая, в синем коротком халате с белым кружевным воротником и закатанными рукавами, сказала:

– Могла бы жить как все люди. Детей бы пожалела. У мальчишки ни одной троечки нет, а ты ему не мать. Вон кудри себе навила. А все квартирант твой проклятый, чужой. И детям чужой, и тебе чужой. А чужие пройдут, как ветер пройдет.

Мария Ивановна вытирала мгновенно выступающие слезы, сердце ее ожесточалось на сестру за такие разговоры.

– Твое горе для меня родное, кровное, – продолжала Клавдия Ивановна. Ты наше детство вспомни, Маша. И в лаптях ходили, и картошку черную, гнилую ели. Сушили и ели. Сушили и ели, – повторила она задумчиво. – Я бы этого квартиранта своими руками...

– Клавдия Ивановна, зачем вы так? – сказала Тася.

Клавдия Ивановна дернула свой кружевной воротничок, всхлипнула, отошла к газовой плите и стала разогревать для сестры макароны. Она знала, что сестра голодная.

Сестры были непохожи. Мария Ивановна, при всей ее незаметности, была очень хорошенькая. У нее были пепельные волосы, уложенные пышным рассыпающимся узлом, большие черные глаза и красивые бледные губы. В ушах она носила красные стеклянные серьги. И на пальцах с коротко остриженными ногтями, желтыми от йода, два серебряных кольца – одно гладкое, другое с красным дешевым камушком.

Комната Клавдии Ивановны находилась рядом с кухней, маленькая, светлая, квадратная, как будто накрахмаленная.

Сейчас в комнате сидела подруга Клавдии Ивановны, Люся, затейница из заводского пионерского лагеря. Собственно, это Клавдия Ивановна считала Люсю своей подругой, а как считала та – было неизвестно.

Затейница – забубенная голова – ходила в резиновых черных ботах на каблучках, носила широкий черный пояс, туго затянутый большой квадратной пряжкой, и зеленое шерстяное платье с высокими плечами.

Клавдия Ивановна умела хорошо стирать и гладить. Она старалась постирать и погладить всем, кому могла. Алексею, другим командированным, живущим в гостинице, сестре, ребятишкам сестры, своей подруге Люсе.

И сейчас, поставив кастрюльку на газ, Клавдия Ивановна посмотрела на сестру, отвернулась и пошла доглаживать зеленое платье Люси.

– Что мне с нею делать? – сказала Клавдия Ивановна, пробуя на палец электрический утюг. – Скажи, Люся, такие ребятишки у нее превосходные! У мальчишки ни одной троечки даже нет. А она? Так себя она не уважает. Что делать с ней?

Но Люся умела ловко прихлопывать тонкой ногой в резиновом ботике на высоком каблуке, и давать команду, и запевать хрипловатым голосом, и бегать, и плавать, и метать диск. Давать советы? Кому они нужны?

– Она его мужем называет, а у меня одно слово: квартирант. Бесстыжий он все же. Цепляется за нищую юбку. Я, Люся, чужих никогда не сужу, а за своих болею. Это ж позор, перед детьми позор, – печально повторяла Клавдия Ивановна, разглаживая зеленое платье Люси.

Люся, в черной комбинации, не снимая бот, сидела на белоснежной кровати Клавдии Ивановны. Она была единственным человеком, которому это позволялось.

– Вот это платье у тебя какое носистое, прочное, – заметила Клавдия Ивановна и продолжала главное: – И не бросит он ее никак, ведь он моложе. Нашел бы себе другую, молодую. Она бы осталась детей растить.

– Она другого найдет, раз она такая, – сказала Люся, нетерпеливо следя за утюгом.

– Найдет, эта найдет. В кого она такая? И не трогай меня, говорит, и не наставляй. Я без мужика жить не буду и не хочу. Что с ней говорить, только хуже будет! Квартирант выпивать принесет и ее соблазняет. Если бы не дети, пускай бы делала что хочет. А детей жалко, они все понимают. Уже, наверно, осудили ее.

– А забери себе детей, в крайнем случае, по суду. И воспитывай, посоветовала Люся, надевая через голову платье. – Я побежала.

– Она не отдаст. Мать все же. Беги, беги, завтра приходи, – попрощалась Клавдия Ивановна, одернув платье на Люсе, – расскажешь, какое содержание у картины.

– Обязательно! – уже в коридоре крикнула затейница.

Клавдия Ивановна сняла кастрюлю с огня, положила туда кусок масла, ей показалось мало, она положила еще кусок и поставила перед сестрой глубокую тарелку дымящихся макарон.

– Ешь, – сказала она, – ешь все. А вы, Таисия Ивановна, не хотите?

Тася сидела на подоконнике, от еды отказалась. Только что Мария Ивановна рассказала ей, как она работает в поликлинике, какие там врачи. Рассказывала вяло, каждое слово приходилось из нее вытаскивать, – видно, мысли женщины были далеко от всего этого, работа была нелюбимой, не радовала. И Тася подумала, что такая медицинская сестра может и назначение перепутать, забыть.

Клавдия Ивановна с ее грустными совиными глазами как будто угадала мысли Таси и спросила:

– Ты, Мария, сегодня все вызовы уже выполнила?

– Все.

Клавдия Ивановна посмотрела на Тасю, прося поддержки.

– Как ваши ребятишки, здоровы? – спросила Тася.

– Здоровы, я их в деревню к маме отвезла. Ну, я пойду! – Мария Ивановна, отставив тарелку с недоеденными макаронами, встала. Вытащила из кармана своего белого халата папиросу, прикурила от газовой горелки, мелькнуло колечко с красным камушком. – Прощайте, женщины, – сказала она, поправляя волосы, – мне домой пора.

– Может быть, тебе деньги нужны? – не глядя в лицо сестры, спросила Клавдия Ивановна и вынула десятирублевую бумажку из старой коричневой сумочки. Десятирублевка лежала мелко-мелко сложенной и развернулась в руках гармошкой. – Бери, бери, мне она не нужна.

Мария Ивановна взяла деньги и ушла, не сказав ни слова.

Клавдия Ивановна села на табуретку и опустила голову. Прямые светлые волосы рассыпались по плечам.

Тася попробовала утешать:

– Клавдия Ивановна, она человек не такой уж плохой и детям своим мать. А что поделаешь, раз она его любит. Любовь...

– Любовь! – с презрением крикнула Клавдия Ивановна. – Он так ее не уважает, так не почитает! Любовь разве такая бывает?

– А дети все равно вырастут хорошие. Вы им помогать будете.

– Она своим детям не мать, эти дети не к рукам. Мне уж все равно, что она, б..., думает, она отрезанный ломоть, но дети невинные.

– Неправда, вы ее тоже жалеете.

– Сестренка, сестренка, – как будто позвала Клавдия Ивановна, и глаза ее наполнились слезами.

Раздались частые телефонные звонки. Звонил Алексей. Он задерживался в Куйбышеве.

17

Тася была одна в гостинице. Командированные соседи с утра разъезжались по делам.

Надо было ехать на завод, но она медлила. Ей хотелось побыть одной.

Она вышла на балкон. Внизу увидела знакомую серебристо-серую машину с голубыми занавесками, возле нее Терехова. Он смотрел на окна гостиницы, встретился глазами с Тасей, улыбнулся и скрылся в парадном. Через минуту стоял перед ней в прихожей, запыхавшийся, потому что бежал по лестнице.

– Я пришел проверить, все ли в порядке, – сказал он развязно, телефон, электричество, радио, газ, водопровод. – Потом сказал другим голосом, смущенно: – Здравствуйте, Тася!

– Здравствуйте!..

– Вы не приглашаете войти?

Он стоял перед ней с виноватыми глазами и теребил кепку: смешное движение, неожиданное для него... Он опять был в новом костюме. Тася подумала: "Франт!"

Он причесывался у зеркала, и выражение лица у него было все еще нерешительное.

Он приехал, пришел к ней, и она не удивилась и не рассердилась. Она обрадовалась.

Вот так оно и случается, неведомо как. Еще можно остановиться, еще, не поздно, еще не ступили на шаткие мостки, еще можно сделать так, что эта встреча останется легким воспоминанием. Еще ничего нет, не было, ничего не произошло. Дребезжащий железный лифт, букет роз, высокая трава на берегу реки. Если бы существовал невидимый голос, который предостерегал бы человека: "Остановись!" Впрочем, такой голос существует, и Тася слышала его отчетливо.

Они сели в гостиной за круглым столом, покрытым парчовой скатертью. О чем им было говорить? Обо всем или ни о чем. И они стали говорить обо всем, торопясь рассказать как можно больше, путая серьезное с мелочами.

– Знаете, я родился в Грозном, в семье нефтяника. Всю жизнь с детства нефть, нефть. Поэтому я такой темный, кожа темная, и нефть у меня в крови. Учился – это были счастливые голодные годы. Красивый был, свободный, молодой. Знаете, кем я был? Я был и грузчиком, и слесарем, и вальцовщиком. Студентом я играл на тромбоне. Грузил арбузы, пять рублей вагон. Был даже начальником конторы по сбору металлолома. Когда попадались моторы, которые можно было починить, мы их чинили и продавали – и имели деньги в обороте. Я был смышленый парень. В молодости человек выписывает различные курбеты. Уж не знаю, какие курбеты мне предстояли, но война все перерешила. Был на фронте, а потом в Баку, после контузии. Давали фронту бензин, придумали тогда забуривать нефть обратно в скважины, все было залито отбензиненной нефтью. А мы давали бензин.

Тася улыбнулась – все те же слова: "бензин", "нефть".

– Что вы улыбаетесь, Тасенька, я что-нибудь не так говорю? – Он взял ее руку, сжал легонько пальцы. – Ну, а вы как жили?

– А я в войну жила в Москве, училась в школе, ходила в госпиталь, писала письма раненым, танцевала перед ними.

– Да, косички, пионерский галстук, пряменькие ножки. А потом?

– А потом училась еще. И после войны еще училась. Неинтересно.

– А я после войны стал директором завода, сперва в Гурьеве – ох и несчастное место, сожженное, настоящий ад! – а потом опять был директором. Одного строящегося завода... большого.

– Вы очень честолюбивый человек.

– Нет. Просто уж работать так работать. Верно я говорю?

– Верно.

– Не люблю на печке лежать.

– Я тоже не люблю.

– Что же нам делать, Тасенька?

– Вы про что?

– Мне надо ехать. Время горячее, совнархоз жмет. Работы уйма.

Он радовался, что работы много.

– Мы сделаем настоящую республику химии.

– Здесь все говорят, что вы очень важный. Это правда?

Терехов весело засмеялся.

– А вам говорили? Правда.

– Зачем?

– Так надо.

– Зачем?

– Для пользы дела.

– Не согласна. Это очень неправильно.

– Я лучше знаю, правильно или нет.

Он помолчал и сказал:

– Через два часа я поеду назад. Будете дома?

Еще можно было сказать "нет".

– Да, – ответила Тася.

Прощаясь с Тасей в прихожей, Терехов сказал:

– Я виноват перед вами только в том, что я женат.

18

Зазвонил телефон. Она взяла трубку.

– Тася, вы? – услышала она голос, от которого у нее перехватило дыхание. – Мне повезло, что я вас застал. Давайте увидимся поскорее. Вы можете убежать?

– Могу, – ответила она и через пять минут стояла на углу улицы перед Андреем Николаевичем, не думая о том, что в этом маленьком городе, где каждый знает директора завода, их могут увидеть. Если уж он не думал, то и она не могла думать об этом.

– Здравствуй, – сказал Андрей Николаевич.

Она посмотрела на него вопросительно.

– Мне исполнилось сорок лет. Я должен был обязательно увидеться с вами. Весь день об этом думал.

– Да, да, – прошептала она.

Были какие-то привычки, манеры, походка, голос, характер – и не стало ничего. Тася с удивлением думала; "Он даже не знает меня. То, что он знает, – это не я".

– Мне вас надо было увидеть...

Он взял Тасю крепко за руку.

– Пойдем на другую улицу, там не так светло.

Он прижал ее ладонь к губам.

– Милая, милая, милая, – шептал он.

Терехов заметил, что она поежилась как от холода.

– Даже пиджака не могу снять, дать тебе.

– Не надо мне пиджака.

– Куда же нам деваться? – пробормотал он и взглянул на Тасю.

Она посмотрела в его темные, веселые, встревоженные глаза, сказала:

– Куда? Никуда.

– Бедные мы, бездомные, – рассмеялся Андрей Николаевич, привлек к себе Тасю и поцеловал в губы.

Они молча прошли несколько шагов.

– Молчишь? – шепотом сказал Андрей Николаевич. – Молчи, молчи, мне все равно. Ты единственная, всю жизнь я думал о тебе. Слышишь? Как ты смешно стояла в операторной. Злилась на кого-то. На кого ты злилась? Почему ты не ушла? Я тебе хоть немножко понравился?

Тася кивнула.

– Не можешь-мне сказать? Ну скажи: "Ты мне понравился".

– Ты мне не понравился, – сказала Тася.

– Но ты не хотела идти со мной на крекинг?

– Было неудобно отказаться.

– Сто лет прошло с тех пор. Что же нам делать?

– Не знаю.

– А я, как только вошел, увидел твое лицо, твои глаза, я сразу понял, что я погиб. И обрадовался. Теперь я как-нибудь так устрою, чтобы разделаться со своими делами, и мы с тобой куда-нибудь уедем. Подальше. Поедешь со мной?

– Поеду.

– А можешь сейчас взять и поехать?

– Могу.

– Ты правду говоришь, я знаю. Но так все трудно, Тася. Я стараюсь не думать. Я сказал тебе, что виноват перед тобою только в том, что женат.

– Да, – сказала Тася, – сказал.

– Если бы не это... Что же нам делать?

– Не знаю.

Теперь они встречались каждый день. Иногда по два, по три раза в день. Терехов приезжал в гостиницу, придумывая всевозможные предлоги. Вызывал Тасю поздно вечером на улицу на несколько минут. Днем сажал ее в машину и притворялся при догадливом и хитром шофере, что показывает приезжей москвичке город и окрестности. При шофере им приходилось молчать или обмениваться незначащими словами, которые имели для них всегда один и тот же тайный смысл. Слова "посмотрите, какие поднялись сады", или "это строительство нашего завода", или "в Москве тоже жара" означали только одно: "Я люблю тебя".

Тася никого не замечала, кроме Андрея Николаевича, ничего не слышала, ничего не помнила, кроме того, что говорил он.

Он говорил, отсылая шофера в киоск за папиросами:

– Тася, я теперь понял, я устаю без тебя. Я понял: именно так оно и есть, я страшно устаю без тебя. Как я жил без тебя, не понимаю. Но самый лучший виноград – синенький, без косточек! – Это возвращался шофер. Забыл, как он называется.

– Без косточек, вы говорите?

– Без каких бы то ни было косточек.

– Сладкий?

– Да. Ну как же он называется? Забыл, все на свете забыл...

– И я забыла...

– Ты скоро уезжаешь?

– Через неделю.

– Тася, а ты не можешь задержаться?

– Отец болен, я должна уехать.

– Да, конечно. Я постараюсь поехать с тобой в Москву. Возьмем билеты в международный вагон, хоть останемся вдвоем, я больше не могу так... Или, знаешь что, поедем теплоходом по Волге. Несколько дней. Неужели возможно такое счастье?

– Идет шофер!

– Вот проклятие! Я хотел спросить, Таисия Ивановна, когда возвращается товарищ Изотов?

– Не знаю. И уже не буду знать. Я написала ему обо всем.

– Ах, вот как!

– Да. Так.

Андрей Николаевич замолчал. Итак, одна судьба разрушена. Точнее, две. Что дальше? В его жизни бывали легкие, необременительные связи, романы, не причинявшие никому беспокойства, курортные, командировочные знакомства осторожная, тайная жизнь. Он всегда хорошо знал, что можно и чего нельзя.

Но то, что он испытывал сейчас с Тасей, было другое, может быть, отдаленно напоминало его давнюю любовь, в молодости, к девушке, которая стала его женой, к Тамаре Борисовне. По воспоминаниям то даже было не таким всеобъемлющим, не таким необходимым.

"Может быть, это последнее, поэтому так сильно", – думал он.

– Тася, Тасенька, – шепнул он, глядя в спину шоферу.

– Не говорите ничего, я все понимаю, молчите.

Он устроит так, чтобы поехать куда-нибудь вместе, побыть с нею без посторонних глаз. Только надо соблюдать осторожность. Все всегда у него получалось просто, легко я весело. На этот раз просто не будет. "И все-таки, – сказал он себе, – это подарок".

– Ты просил там квартиру для своего брата, – обратился он к шоферу, пускай ко мне зайдет в приемный день с заявлением.

"Так, – сказал он себе, – страхуемся", – и посмотрел на Тасю, но она, казалось, не слышала его слов. Глаза ее были опущены, она незаметно дотронулась рукой до его руки, и у него забилось сердце.

– Останови машину, – приказал он. – Таисия Ивановна, вы хотели посмотреть книжный базар... Тася, я больше не могу. Я ничего делать не могу, клянусь честью. У меня больше нет другого дела, только ты. Смотреть, как ты идешь, как ты улыбаешься. Ты иди домой, я тебе буду звонить, ты сама бери трубку. Что-нибудь ты скажешь, я услышу твой голосок, и то будет счастье.

Даже когда Андрей Николаевич говорил с нею, она не переставала повторять про себя его имя. Когда оставалась одна, все время вспоминала его голос и его слова: "...Смотреть, как ты идешь..."

Она всегда была готова немедленно выбежать на улицу, если он позвонит и позовет. Она сидела в гостиной и следила, чтобы никто не взял телефонную трубку, если позвонит телефон.

Ничего не было больше в жизни, кроме этих обрывков встреч и необходимости притворяться перед шофером, перед всеми. Она не спрашивала себя, что будет дальше.

19

"Я люблю его, и все". А пока все сводилось к несложным, казалось бы, близким действиям, но они составляли жизнь. Телефонный звонок – успеть взять трубку, выбежать на улицу, надеть платье, которое он похвалил, вспомнить, что он сказал вчера вечером, что говорил вчера днем. "Убежать с тобой подальше куда-нибудь, от всех, от всех. Просыпаться с тобой, возвращаться к тебе, ничего больше на свете не надо".

Станет ли эта любовь счастьем? Или очень скоро придется раскаиваться в том, что так опрометью кинулась в эту любовь? Но это все будет потом. Стоит ли думать об этом сейчас?

Грустными глазами Клавдия Ивановна следила за Тасей, несколько раз вспоминала Тамару Борисовну Терехову: "А жена директора, и прекрасный же это человек!"

Однажды Тася по необходимости зашла в комнату Клавдии Ивановны. Надо было заплатить за номер. Клавдия Ивановна была помеле ванны, ее красное, распаренное лицо лоснилось, волосы закручены и повязаны вафельным полотенцем.

– Прямо сплю я беспощадно, – сказала она. – А сейчас мне сон такой наснился, что мы с Машей молоденькие, сидим в избе, и мама с нами, и ткем на маленьких станочках. И у нас с Машей плохо получается, а у мамы такая красота, какие-то человечки в шапках, и птицы, и цветы.

Раздался резкий звонок. Клавдия Ивановна бросилась открывать дверь. В кухню вбежала Мария Ивановна и повалилась на табуретку. Красные пятна горели у нее на лице, бледные губы были еще белее обычного, она задыхалась и не могла говорить.

– Что? – крикнула Клавдия Ивановна. – Говори, что?

– Дети, – простонала Мария Ивановна, – в деревне пожар...

– Что ты знаешь?

– Кажется, сгорел наш дом, – выговорила Мария Ивановна и стала раскачиваться на стуле, закрыв глаза.

– До деревни сорок километров, – сказала Клавдия Ивановна. – Где брать машину? Автобус уже не ходит.

– Я с вами поеду, я сейчас машину достану! – крикнула Тася и вызвала по телефону квартиру директора завода. К счастью, Терехов оказался дома и сам подошел к телефону.

– Говорит Таисия Ивановна, – назвалась Тася.

– Слушаю, – ответил родной низкий голос, и Тася почувствовала, что Андрей Николаевич взволнован. – Слушаю вас.

Она ничего не стала объяснять, попросила дать ей немедленно машину. Андрей Николаевич ответил, что машина сейчас будет.

– Только скажи, – шепотом проговорил он в трубку, – с тобой ничего не случилось?

– Со мной ничего.

Клавдия Ивановна уже стояла в прихожей.

– Спасибо вам, – сказала она Тасе. – Ну, поехали, – обернулась она к сестре.

– Можно еще попробовать в деревню позвонить, – тихо сказала Мария Ивановна и опять застонала. – О-ох-о-ох, горе, горе какое!

– Поедем быстро, – приказала Клавдия Ивановна. – Надо ехать, какие звонки еще!

– Я не поеду, я боюсь, я не поеду, я боюсь, – с лицом помешанной повторяла Мария Ивановна.

– Ну сиди здесь, бессовестная! – крикнула Клавдия Ивановна. – Какая ты мать после этого?

– Ой, ой, ой! – причитала Мария Ивановна и не двигалась с места.

– Но если дети живы и ты после этого не выгонишь своего квартиранта, ты после этого, ты...

– Никогда... никогда... я выгоню... деточки, – рыдала Мария Ивановна.

– Ну поедем, перестань, Маша, разве можно так, – попробовала успокоить сестру Клавдия Ивановна.

– Вы же мать, как вы можете?.. – стараясь сдерживаться, сказала Тася. Она стояла в плаще, волосы повязала розовой выгоревшей косынкой.

– Не могу, боюсь, – всхлипывала Мария Ивановна.

Беспомощная, не владеющая собой, жалкая, Мария Ивановна ничего не могла. Только плакать, вскрикивать и раскачиваться на стуле. Тася и Клавдия Ивановна ушли, а она осталась сидеть на стуле, бормоча:

– Выгоню его, выгоню... дети...

Машина еще не подошла.

– Ой, вы куда это собрались? – Люся в сопровождении высокого молодого человека шла мимо и увидела Клавдию Ивановну с Тасей. Люся сегодня навила кудри и выпустила их кольцами на лоб и на щеки, даже узнать ее было трудно.

Клавдия Ивановна ответила:

– В деревне пожар, а там дети, понимаешь.

– Ой, – тоненько сказала Люся и повернулась к своему спутнику. – Иди без меня в кино, а я с ними поеду.

Подъехала машина – крытый зеленый "газик". Женщины сели в машину.

– Я буду ждать, спать не лягу, я к тебе в парадное приду, – сказал Люсин знакомый и отдал Люсе свой пиджак с большими ватными плечами.

– А мы утром вернемся, не раньше, – это далеко. Иди-ка лучше в кино, сказала ему Люся. – За пиджак спасибо, конечно. Только один иди, на мои билет никого не води. Какому-нибудь мальчику отдай. Слышишь?..

Темная деревня спала, крайний дом, где жила мать Клавдии Ивановны, стоял "на месте, и приехавшие с трудом достучались, перебудили ребят, разбудили старуху.

Тревога оказалась ложной, у кого-то сгорел сарай. Проснувшиеся ребята сказали, что сарай горел быстро, хорошо – "р-раз – и нету", но бабушка прицыкнула на них.

– Сгорел сараюшек, а все одно страшно, – сказала старуха. – А ты чего переполошилась, доченька, ночью приехала, сполох такой?

При свете яркой лампочки Клавдия Ивановна разглядела, что племянники загорели, посвежели и глаза у них веселые, детские. Не то что в городе, там ей всегда казалось, что дети голодные и смотрят всепонимающе. Про мать они спросили только один раз, почему она не приехала.

– Мама дежурит, – ответила Клавдия Ивановна, зная, что дети гордятся, когда их мать дежурит.

Маленький старинный ткацкий станочек, который она недавно видела во сне, стоял в углу. На нем уже много лет никто не ткал.

На обратном пути Люся крепко спала на плече у Таси.

– С добрым утром, – сказала она, проснувшись, около своего-дома.

Войдя к себе, Клавдия Ивановна не удержалась и обняла сестру. Обе заплакали.

Потом Мария Ивановна уехала в поликлинику.

– Ты помнишь, Маша, что обещала? Теперь все по-другому будет? По-иному? – напомнила Клавдия Ивановна на прощание.

Мария Ивановна несколько раз кивнула и судорожно обняла сестру.

Тася посмотрела из окна и увидела, как, сгорбившись, мелкими шажками, семенила по улице Мария Ивановна и плечи ее вздрагивали.

Вечером Тася с Клавдией Ивановной пошли к ее сестре. Тася сама не понимала, зачем она идет.

В кухне за столом сидели квартирант без рубашки, в одной голубой майке, и раскрасневшаяся Мария Ивановна в шелковом платье. Перед ними стояли граненые стаканы, котлеты на сковороде и бутылка водки.

– Такая радость, выпей за такую радость, выпейте и вы, девушка, обратилась к вошедшим возбужденная Мария Ивановна. – А я думала, сгорел мамин дом, а это оказался простой сарай. Ха-ха-ха! А дети мои живы-здоровы и даже поправились, поздоровели. По такому случаю выпить надо. Вот он принес. Ты, Клаша, его не любишь, квартиранта моего. А он принес за детей моих выпить... И ты и вы, барышня... Да чего ж вы не присаживаетесь?

Клавдия Ивановна повернулась и, не сказав ни слова, вышла. На улице она говорила с Тасей о посторонних вещах, но глаза ее, круглые, всегда печальные глаза, были негодующими. Тася думала: "Вот настоящий человек, а та уже не человек. Душа распалась, и человек кончен".

– Если вы про сестру мою думаете, то не думайте нисколько, – сказала Клавдия Ивановна. – Она не стоит того, чтоб об ней думали, и я об ней больше уже думать кончаю. Потеряла она себя окончательно. Она мне не сестра. Мне Люся больше сестра.

– А детишки хорошие. – Тася вспомнила соломенные головки ребятишек в избе.

– Я их постараюсь по суду себе забрать, а если не отдадут, я им все равно вырастать помогу. Встанут на ноги и без нее.

...Встретившись на улице с Тереховым, Тася рассказала ему, что произошло. Но на него это не произвело впечатления. Он больше всего удивился, что она поехала ночью в деревню.

– Значит, поехала ребятишек спасать? А между прочим, если бы толком объяснила, в чем дело, я бы туда дозвонился и вообще ехать не пришлось бы.

– Не в этом дело, – попыталась объяснить Тася. – Какое это имеет значение, поехала я или нет? Я о другом говорю, об этой женщине, ты подумай.