Текст книги "Штольманна. Отпускъ (СИ)"

Автор книги: Наталья Мусникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

  – Машенька, думаю, дети устали и им нужно отдохнуть, – Виктор Иванович мягко и при этом непреклонно повёл жену к экипажу, – коротко кивнув чете Топорковых, преимущественно Надежде. – Всего доброго.

  – Завтра всенепременно ждём в гости, – крикнула Мария Тимофеевна, устраиваясь в экипаже и сажая себе на колени Катю. – Что случилось, Катенька, устала?

  – Не хочу с акулой здороваться, – пробурчала девочка, утыкаясь бабушке в грудь.

  Мария Тимофеевна выразительно вздохнула, давая себе зарок всенепременно поговорить с дочерью по поводу воспитания внучки. Что, право слово, за дурная привычка всех людей с какими-нибудь животными сравнивать! Это же неприлично, в конце концов!

  У Екатерины Яковлевны Штольман не было дара к спиритизму, она, в отличии от матушки и брата, духов не видела и не слышала, лишь чувствовала их присутствие. Зато девочка легко могла любому встреченному на пути человеку подобрать звериный образ, наиболее соответствующий характеру и тайным порывам души. Так дедушка Петя был в воображении Кати опытным и хитрым лисом, его супруга скромной лошадкой, дедушка Витя – благородный соболь, а бабушка Маша – хлопотливая пестунья курочка. Брата малышка считала щеночком, который непременно станет большим и сильным псом, себя игривым котёночком, а папу – драконом. На вопрос Якова, почему вдруг он дракон, Катя серьёзно ответила, что папа большой, сильный, смелый и красивый, а ещё женат на маме-принцессе. А принцессы, как всем известно, достаются либо отважным драконам, либо пустоголовым, с кастрюлей вместо головы, рыцарям. Штольман искренне порадовался тому, что любимая дочка не отнесла его в категорию рыцарей, носить кастрюлю на голове было бы крайне неудобно. Кстати, согласно теории Кати, мама после свадьбы с папой тоже стала драконом, потому что он подарил ей крылья и научил летать. На это утверждение возражений не последовало, более того, к вящей радости Штольмана, Анна горячо его поддержала.

  Гриша, копируя папенькин скептицизм, над талантом сестрицы беззлобно подтрунивал, в глубине души даже немного, самую капельку, ей завидуя. В самом деле, видеть духов не такая уж и великая заслуга, это многие могут, а вот так вот моментально с животным каким сравнить – это да, это уметь надо. А то, что бабушка непременно сердится от такого таланта Катеньки, так это лишь потому, что ей досадно: она-то даже духов не видит. Гриша сочувственно посмотрел на Марию Тимофеевну и подвинулся к ней поближе, обнял, шепнул горячо, успокаивая:

  – Я тебя очень люблю, бабулечка.

  – И я, – моментально влезла Катюша, ревниво оттирая братика плечиком, – я тоже люблю.

  – И мама с папой любят, – добавил Гриша, садясь с другой стороны от Марии Тимофеевны (не отталкивать же сестрёнку, она же, во-первых, девчонка, а настоящие мужчины их не обижают, во-вторых сестра, а в-третьих, маленькая, её защищать надо).

  – Любят, – хмыкнула Мария Тимофеевна, обнимая внуков и не удержалась от шпильки, – что же не приехали-то?

  – Дела служебные, – солидно объяснил Гриша, – тётя Юля сказала, они призрака ловят. Как поймают, так и прибудут.

  Мария Тимофеевна взором голодного дракона воззрилась на Петра Ивановича, который, шалапут эдакий, втянул Анну в это спиритическое безобразие. И в результате сам на свежем воздухе летом наслаждается, а Анна из-за его глупостей вынуждена в душном пыльном каменном городе маяться! Нет, надо было ей за князя Разумовского выходить, сейчас бы на балах блистала! И не было бы ни Гриши, ни Катюшки, не сияли бы счастием глаза дочери, не звенел бы колокольчиком её нежный голос. Да, с Яковом Платоновичем Анна хлебнула немало горя, особенно, когда он пропал невесть куда, но зато каждый миг рядом с ним счастлива безмерно. Красивые и умные детки тому наглядное подтверждение, от нелюбимых-то женщины не рожают. Мысли Марии Тимофеевны невольно перескочили на Наденьку и её супруга. Им-то детишек господь не дал... И Катюша его акулой назвала, хотя всё это детские глупости, надо будет Анне сказать, чтобы как можно скорее прекратила это безобразие. Мария Тимофеевна вспомнила, сколько сил потратила в своё время, чтобы Анечка перестала видеть духов и раздражённо вздохнула. Подумать только, годами Анне внушали, что никаких призраков не существует, а Пётр Иванович приехал и в сутки, даже меньше, всё прахом пустил! Шалапут, как есть шалапут! Мария Тимофеевна сердито взбила волосы у виска, старясь не смотреть на вызвавшего гнев родственника.

  Пётр Иванович хоть раздражение невестки и приметил, да выяснять его причину не стал, тем более, что явление то по сути было привычным. Едва коляска остановилась у дома пригласил Гришу и Катю на речку, пообещав показать крупных, с ладонь, не меньше, стрекоз. Дети восторженно захлопали, но Мария Тимофеевна строго нахмурилась:

  – Сначала переодеться нужно, чаю испить, а уж потом на речку пойдёте. И не одни, само собой.

  Катюшка широко распахнула серо-голубые глаза, опушённые длинными, завивающимися кверху ресницами:

  – Так мы и не одни, с нами дедушка Петя будет.

  С точки зрения Марии Тимофеевны Пётр Иванович не только не был взрослым, но по поступкам своим не дотягивал даже до Катюши, не то, что до Гриши, но ссориться женщине не хотелось, а потому она похлопала девочку по щеке и мягко повторила:

  – После чая и не только с дедушкой Петей, но и Витей.

  Виктор Иванович, который хотел в кабинете поразбирать бумаги, посмотрел на жену укоризненно, но натолкнулся на неприступный, точно стены крепости взор и лишь вздохнул. Спорить с любимой амазонкой было бессмысленно, хоть Мария Тимофеевна и не желала это признать, но упрямство Анна унаследовала именно от неё.

  Гриша и Катя с трудом принуждали себя сидеть за столом. Расплавленное солнечное золото, заливающее столовую, манило на улицу, лёгкий шаловливый ветерок, напоённый цветочными ароматами, шевелил волосы и остужал горящие от нетерпения щёки, ноги сами собой дёргались, словно уже бежали по тропинке к реке. Гриша быстро выпил чашку чая, проглотил, толком не разжёвывая, печенье, приятно щекочущее язык терпкой горечью корицы и аккуратно, точь-в-точь как папа, сложил салфетку и вышел из-за стола, коротко поклонившись:

  – Благодарю за угощение, всё очень вкусно.

  Мария Тимофеевна умиленно улыбнулась, Пётр Иванович пригасил улыбку глотком чая, а Варвара Петровна ласково предложила:

  – Может, ещё чаю налить?

  Гриша отрицательно замотал головой, отчего чёрные кудряшки упали на голубые, как у мамы, глаза:

  – Нет, я пойду собираться.

  – Меня подожди, – скуксилась Катенька, досадуя на печенье, которое никак не хотело уменьшаться. Ещё и чашка с чаем словно бездонная, никак не пустеет!

  Гриша наморщил нос, с тоской глянул в окно:

  – А ты долго?

  Катя почти с ненавистью взглянула на чашку, которая даже до половины не опустела. Какая, право, досада, что она маленькая, вон, брат уже всё, а ей пыхти тут над этой посудиной! Катенька насупилась, а потом расцвела улыбкой, коя появляясь на губах Анны Викторовны непременно заставляла Якова Платоновича насторожиться в ожидании какой-нибудь каверзы: прогулки по кладбищу в одиночестве, посещения куафёра-отравителя или ещё чего-нибудь такого же, небезопасного. Лёгким и как бы случайным движением руки Катюша опрокинула чашку, чай щедрой волной выплеснулся на блюдце, скатерть и немножко на дорожное платьице, последнего было искренне жаль, но на что не пойдёшь ради речки. Девочка поспешно вскочила из-за стола, прижала салфетку к растекающейся луже и выпалила:

  – Простите, бабушка Маша, я не хотела!

  – Ты не обожглась? – Мария Тимофеевна подхватила девочку на руки, с досадой покачала головой. – Срочно переодеваться!

  Катя чмокнула бабулю в щёку и громко топая побежала переодеваться, радуясь тому, что её проказа удалась. Вот папа бы, например, нипочём на эту уловку не клюнул, с него сталось бы и чашку в полёте подхватить и не дать ей упасть, а бабушка – она доверчивая, и это здорово.

  К искреннему огорчению Гриши и Кати, сразу на речку их не отпустили, сначала пришлось переодеваться, затем ждать, пока переоденется и соберётся нянюшка, а дедушки выслушают кучу наставлений от бабушки, и лишь затем истомившихся детей выпустили на улицу. Счастливый, словно выпущенный на прогулку щенок, Гриша восторженно завопил и, подпрыгнув, крутанулся в воздухе, даже на руки встав. Катя честно попыталась повторить сей кульбит за братом, но была перехвачена бдительной нянюшкой.

  – Я тоже хочу, – надула губки Катенька, – почему мне нельзя? Я тоже умею на руках ходить!

  Нянюшка Марина поджала губки, строго глядя на капризулю. Женщина лучше всех из присутствующих знала, что малышка ничуть не лукавит, утверждая, что не хуже брата умеет ходить на руках. Анна Викторовна и Яков Платонович, обожающие своих детей, не делили забавы на мальчишечьи и девчоночьи, у Катюши даже горячо любимые штанишки были, сменить которые на платьица она соглашалась лишь по просьбе папы или мамы, причём стребовав с родителей поцелуй и сказку на ночь. Гриша, незыблемо убеждённый в родительской любви, сестрёнку не ревновал, относясь к ней со снисходительной нежностью. В иерархии же сердечной Катиной симпатии к представителям мужеского полу брат стабильно занимал второе место, после папы и перед дедушками, к коим девочка была привязана в равной степени сильно.

  Речка Калиновка, широкая и полноводная, по весне непременно, невзирая на все меры предосторожности, разливавшаяся и подтапливавшая склады купца Филимонова. Геннадий Павлович каждую весну ярился, сыпал проклятиями и грозил к неведомой коврюжьей матери осушить проклятую реку, никак не затоплявшую склады его конкурента, купца Егорова. Грозная и бушующая в период ледохода и три недели после оного Калиновка к концу мая – началу июня становилась смирной, точно почуявшая опытного наездника лошадь (или, как говорили записные острословы, познавшая мужчину девица), а к середине июля и вовсе превращалась в сонную и сильно мелела, так что хозяева небольших пароходиков вынуждены были товары доставлять на лодках, а потом на спинах, подчас и собственных, втаскивать на высокий песчаный берег, недобрым словом поминая тех, вежливо говоря, нехороших людей, кои убили городского голову Кулагина, собиравшегося, но по причине скоропостижной кончины так и не сделавшего нормальной пристани. Новый городской голова, озабоченный обустройством дорог и налаживанием уличного освещения (злые языки утверждали, что столь пристальный интерес к дорогам и освещению появился после того, как прибывший из Петербурга с проверкой полковник Варфоломеев завяз по потёмкам в грязи едва ли не перед самим полицейским управлением) на жалобы купцов не реагировал, строго заявив, что у него не сто рук, и он сам будет определять, что первоочерёдно, а что нет. Впрочем, детей и пасущиеся на берегу влюблённые парочки отсутствие достойной пристани ничуть не смущало, им речное приволье и так было мило.

  Едва лишь дом Мироновых, а следовательно и Мария Тимофеевна, бдительно выглядывающая из окна, скрылись из виду, Гриша расстегнул рубашку и нагнулся стянуть башмаки, но был перехвачен не теряющей бдительности Мариной.

  – Я читал, что ходить босиком полезно, – пробурчал Гриша, – генералиссимус Суворов, например...

  Нянюшка погрозила пальцем, прошептала негромко:

  – У Александра Васильевича не было меньшой сестрицы, во всём ему подражающей. Мне же Катеньку не унять будет, если Вы до пляжа разоблачаться начнёте.

  Гриша тяжело вздохнул, но тут же позабыл о своих печалях, заприметив своего приятеля, Ульяшина Витю, чей отец заслуженно считался лучшим дактиллоскопистом Затонска.

  – Ви-и-итька-а-а!!! – завопил Гриша и бросился к другу, подпрыгивая на бегу и размахивая руками.

  Виктор обернулся и разразился не менее оглушительным воплем:

  – Гри-и-ишка-а-а!!!

  Мальчишки ринулись навстречу, словно два магнита, обнялись, изо всех сил лупя друг друга по спине, а затем разошлись, придирчиво осматривая приятеля, оценивая, кто сильнее вырос да шибче загорел. В плане роста выиграл, вне всякого сомнения, Гриша, пошедший в своего папеньку, а вот загар был ярче у Вити. Оно и понятно, солнце Затонск куда как сильнее Петербурга жалует, да и Михаил Иванович, Витин отец, смугл и черняв, щедро передав сии качества всем своим сыновьям. Злоязыкие кумушки промеж себя давно окрестили Витю Цыганёнком, а Грише дав неблагозвучное прозвище Циркуль за тонкокостность и длинный рост.

  – Ты чего, на лето приехал? – завершив церемонию приветствия спросил Витя, отставляя в сторонку глиняный жбан с квасом.

  – Ага, – Гриша кивнул и мотнул головой в стороны сестрёнки, – с Катей.

  – А родители что же?

  – Служба, – тяжело вздохнул, помрачнев, Гриша и насупился.

  – Служба, – эхом отозвался Виктор и тряхнул жбаном, – я вот папане квас несу, мамынька наказала, чтоб, значится, ему не так жарко было.

  Мальчуганы синхронно вздохнули и замолкли. Они оба знали, что такое дела служебные, как они беспощадны и могут в единый миг разрушить все самые тщательно лелеемые планы. Зато и время, проведённое с отцами, ценили безмерно, каждую такую счастливую минуточку бережно храня в глубинах сердца и хвастаясь приятелю: «А вот мы... А вот у меня...» Гриша ещё раз вздохнул, запирая печальные думы, дабы не омрачать ими счастливые минуты встречи с другом и предложил:

  – Давай я тебе Кате представлю. Она выросла, пятый уже.

  Витя по привычке хотел вытереть нос рукавом, но устыдился своего такого неблагородного поведения, прогудел шмелём:

  – Давай.

  Катя, увидев направляющихся к ней мальчишек, поспешно одёрнула платьице и заправила за ушки длинные чёрные вьющиеся крупными кольцами волосы. В свои неполные пять лет девочка была кокеткой из кокеток, инстинктивно чувствуя свою власть над мальчиками. С каждым годом всё сильнее Яков отмечал в дочери черты любимой сестры и заранее с сочувствием думал о тех несчастных, коим суждено запутаться в тенётах страсти к этой обворожительной малышке.

  Гриша, сосредоточенно хмурясь и пытаясь вспомнить как должна проходить церемония представления, подвёл друга к сестре и коротко отрекомендовал:

  – Кать, ты ведь помнишь моего друга Витю?

  Катя очаровательно улыбнулась, напомнив Виктору и Петру Аннушку, и пропищала, вытягивая вперёд, как взрослая, ручку:

  – Очень приятно.

  Виктор отчаянно покраснел, засопел, точно у него в груди на полную мощь заработали кузнечные меха и осторожно взял маленькую девичью ручку, показавшуюся ему особенно тонкой и нежной:

  – Драссти.

  Катя кокетливо хлопнула ресницами, но тут же восторженно завопила, увидев большую яркую бабочку. С официозом, вызывающих у взрослых улыбки и приглушённые смешки, было покончено, дети гурьбой бросились за бабочкой, оставив глиняный жбан терпеливо дожидаться в густой траве.

  – Пожалуй, отнесу Михаилу Ивановичу квас, – Пётр Иванович кивнул на жбан, – а то как бы не влетело Виктору за неисполненное поручение.

  Виктор согласно кивнул:

  – А мы к реке пойдём, там тебя и подождём.

  К тому моменту, как Пётр Иванович вернулся, Катя и два её верных рыцаря не только догнали бабочку, но и вволю насладились красой её крылышек, после чего, получив разрешение взрослых, погрузились в воду. Мальчики поднимали тучи брызг, красуясь один перед одним, а Катенька мирно плюхалась у самого берега, заливисто смеясь всякий раз, как волна ласковой кошкой накатывала на ноги. Няня Марина бдительно присматривала за своими воспитанниками, особенно беспокоясь о Грише, который, позабыв про обещание, уже поплыл на глубину. Виктор Иванович, прекрасно зная коварный нрав Калиновки, решительно окликнул мальчишек, тоном, не терпящим возражений приказав им вернуться на берег. Спорить ни Гриша, ни его приятель не стали, покорно выскочив на берег и тут же покрывшись гусиной кожей от лёгкого ветерка. Только тут Витя вспомнил о маменькином поручении и оставленном жбане, охнул, схватился за голову, пытаясь вспомнить, где именно бросил квас, который давно уже следовало отнести отцу.

  – Да отнёс я его, не переживай, – Пётр Иванович хлопнул мальчугана по спине, – пойдём к нам чай с малиновым вареньем пить.

  Виктор глубоко вздохнул и прикусил губу. Маменька сказала, чтобы сын только квас отнёс и сразу же домой возвращался, но как устоять перед малиновым вареньем, да ещё и от Марии Тимофеевны, которая своими заготовками по всему городу славится?! Соблазн и сам-то по себе был большой, а тут ещё и Катя масла в огонь подлила, взяв за руку и в прямом смысле слова потребовав:

  – Пошли, я хочу, чтобы ты со мной за столом сидел.

  Витя взглянул в эти восхитительные серо-голубые глаза и просто не смог отказать, как не мог противостоять обаянию Анны Викторовны Михаил Иванович, да что там, сам Яков Платонович, чья суровость у затонского купечества стала притчей во языцех.

  – Я... Мне... – мальчик сглотнул, чувствуя на своей руке тонкие прохладные пальчики, чуть липкие и шершавые от налипшего на ручки песка, – мне у маменьки спроситься нужно.

  – Я с тобой пойду, – с готовностью предложил Гриша.

  Витя посмотрел на своего друга с искренней благодарностью, он знал, что сыну Якова Платоновича маменька нипочём не откажет, уж очень сильно она уважала господина Штольмана. Как, впрочем, и сам Михаил Иванович, и Антон Андреевич Коробейников и даже Николай Васильевич Трегубов, чьего громкого резкого голоса Витя слегка побаивался. Получив разрешение у мамы Виктора, а также выслушав неизбежное напоминание о правилах приличия: не шуметь, взрослым не докучать, сильно не пачкаться, штаны не драть, по деревьям и заборам не ползать, далеко от дома Мироновых не уходить и вернуться до ужина, мальчики восторженно выбросили всё услышанное из головы и предались заманчивым летним забавам. Катюшка во всех играх принимала участие и даже требовала, чтобы мальчишки ей не поддавались. И Гриша, и Витя клятвенно заверяли девочку, что у них и в мыслях не было ей уступать, она сама молодец, Катя недоверчиво хмыкала и тут же расплывалась в такой счастливой улыбке, что и в новой забаве непременно оказывалась победительницей. Мальчики просто не могли допустить, чтобы их маленькая принцесса чем-либо огорчилась, ведь они её верные рыцари! Когда вышедшая на крыльцо Прасковья позвала детей ужинать, Витя понял, что пора домой, а взглянув на покрытые пылью штаны и подранную на локте рубашку (зацепился о сухую ветку, демонстрируя собственную ловкость на качелях) и вовсе огорчился. Из всех маменькиных наставлений он не нарушил лишь одного: не докучал, по крайней мере очень на это надеялся, взрослым. Мария Тимофеевна со свойственной ей решимостью велела Марине умыть, переодеть и накормить Виктора, игнорируя его робкие возражения, после чего сама отвела мальчика домой, где два часа провела в приятной беседе с госпожой Ульяшиной, с удовольствием обсуждая превратности службы, лишающей законного отдыха дорогих людей.

  ***

  Утренние поезда, прибывающие на небольшие станции, непременно встречает наполненная птичьим щебетом тишина, напоённая одуряющим запахом трав и разбавляемая смачными зевками станционных смотрителей и носильщиков, коротавших ночь за игрой в карты или неспешными разговорами о житье-бытье. Пассажиров по утрам мало, чаще всего это те, кого принудили отправиться в путь дела служебные, семейные пары предпочитают приезжать на дневных поездах, а влюблённые выбирают вечерние, тяготея к прогулкам под луной и длительным прощаниям на радость всех комаров в округе.

  Пара, вышедшая из вагона на тихой и сонной станции Затонска интереса не вызвала, да и то сказать на целебные воды, почитай, каждый день пребывают в отчаянной попытке догнать уходящую молодость или вернуть порушенной распутной столичной жизнью здоровье. Впрочем, приехавшие и не стремились привлечь к себе внимания. Высокий широкоплечий мужчина благородной, но всё ж таки не военной выправки, окликнул носильщика и приказал тому кликнуть извозчика и отнести в пролётку вещи, пару шляпных картонок да два сундука. Затянутая в модное светлое летнее платье дама и вовсе оглядывалась по сторонам, целиком и полностью поручившись заботам своего кавалера. Что-то знакомое в чертах приехавших помстилось извозчику Еремею, но лезть с вопросами он не любил, а потому насупился и запыхтел, соображая, где мог видеть эту пару. А может, показалось? Мужчина оглянулся через плечо, на восторженную словно маленькая девочка на прогулке, даму, осматривающегося с какой-то странной полуулыбкой кавалера и озадаченно поскрёб затылок. Пёс их, этих приезжих, разберёт, каждый второй знакомым блазнится.

  Пока Анна с восторгом находила знакомые и с не меньшей радостью отмечая незнакомые дома и лавки, сияя солнечной улыбкой и только что в ладоши от счастия не хлопая, Яков (а вы ведь, конечно, догадались, что это были именно они) погрузился в воспоминания о таком далёком теперь 1888 годе. Тогда он тоже прибыл в Затонск утренним поездом, вышел на пустой перрон, с тоской глядя на облинявшее здание провинциального вокзала. Столичный сыщик, подававший большие надежды, чиновник по особым поручениям от тихого и сонного Затонска ничего хорошего не ждал, впрочем, от жизни тоже. Полученная на дуэли рана ныла, припекаемая жарким, несмотря на ранний час, солнцем, пыль лезла в нос и глаза, разбитое предательством сердце оставалось равнодушно к провинциальным красотам, а в ушах гудели, заглушая звонкое птичье пение, холодные, чуточку презрительные слова Нины Аркадьевны, сказанные в момент прощания. Всё казалось чужим, жалким, невзрачным, раздражающе-наивным и даже откровенно глупым. Извозчичья кляча, казалось, падёт прямо в оглоблях, гостиничка выглядела неуклюжей и грязной, дороги... Впрочем, по поводу оных сложно было сказать что-либо хвалебное даже в стольном Петербурге. Яков Платонович испытывал глубокое, не сильно и скрываемое презрение к самому себе и, как следствие, ко всему окружающему. И тут солнечным зайчиком ворвалась в его жизнь голубоглазая барышня на колёсиках, чуть не сбила с ног и извинилась на неловком французском. Штольман улыбнулся этим сокровенным, тщательно хранимым в сердце воспоминаниям, с нежностью посмотрел на жену, привлёк её к себе, шепнул на ушко:

  – Спасибо.

  Ясные голубые глаза Аннушки широко распахнулись, на личике проступило такое восхитительное детское изумление, что Яков не сдержался, поцеловал жену в щёку, жарко выдохнул:

  – Люблю тебя.

  Аннушка, махнув рукой на правила приличия, обхватила лицо мужа ладошками, пытливо заглянула в глаза, уловив в их глубине отголоски прошлой боли, обиды и тоски.

  – Что с тобой, Яшенька?

  Штольман поцеловал каждую ладошку жены, а затем чмокнул её в задорный чуть курносый носик:

  – Вспомнил, как первый раз в Затонск приехал.

  Анна уютно прижалась спиной к груди мужа, мечтательно вздохнула, тоже погружаясь в воспоминания, будоражащие кровь, томительные, а подчас тяжкие и горестные, заставлявшие сердце замирать и обливаться кровью. Впрочем, сейчас, спустя годы, даже ссора после убийства инженера Буссе, даже ревность к госпоже Нежинской, даже обидные недомолвки потеряли болезненность и приобрели определённую прелесть.

  – Ой, а помнишь, мы здесь ехали, когда я тебе показывала место, где трость господина Мазаева нашла, – Аннушка озорно улыбнулась, махнула рукой в сторону укрытой зеленью дорожки.

  – Ты была на своих забавных колёсиках и никак не хотела перебираться ко мне в экипаж, – теперь молчать уже не было смысла, и Яков признался, – а мне очень хотелось, чтобы ты села рядом со мной.

  Анна пытливо посмотрела на мужа, порозовела от смущения и спросила дрогнувшим от волнения голосом:

  – Правда?

  – Правда, – совершенно серьёзно ответил Яков, крепко обнимая жену.

  Анна Викторовна примолкла, наслаждаясь теплом и силой мужа, а сидящий на козлах извозчик разочарованно крякнул, ему признания влюблённой парочки были интересны, он не отказался бы и ещё послушать. Но увы, мечтания Еремея не оправдались, коляска уже подъехала к тихому и сонному дому адвоката Мироновых. Мужчина легко спрыгнул на землю, подал руку своей спутнице, и вот тут-то в голове извозчика словно рычаг какой сдвинулся. Еремей громко охнул, всплеснул руками и даже присел от неожиданности, не веря своим глазам:

  – Да это же, никак, Анна Викторовна с Яковом Платоновичем пожаловали! Батюшки-святы, а и я не признал сразу, старый дурак! Ить доводилось видаться, я Вас, Анна Викторовна, пару раз возил. Вы как, насовсем вернулись али родителей навестить?

  – В отпуск, – с гордостью ответила Аннушка.

  Извозчик, даже мысли даже не допускавший, что почтенная барыня может заниматься чем-либо, кроме детишек да домашних хлопот, одобрительно улыбнулся Якову Платоновичу:

  – Добро. Самое оно летом отпуск взять да вывезти супругу к родителям в наш тихий городок. Молодой жене в душном городе-то, чай, в стенах дома совсем тошнёхонько. Ну, прощевайте, Анна Викторовна, Яков Платонович, всегда рад буду вас отвезти, куда лишь прикажете.

  Анна чуть приметно поморщилась, всё-таки Затонск город страшно консервативный, его жители никак не привыкнут к тому, что женщина способна на нечто большее, чем демонстрация изящных манер на балах, ведение домашнего хозяйства и воспитание детей. Хорошо, что Яша... Анна Викторовна вспомнила, сколько раз господин Штольман пытался отстранить её от расследований, как недоверчиво относился к поступавшим от неё сведениям и не утерпела, укоризненно покосилась на мужа. А тот, кто бы мог подумать, озорно подмигнул, ещё и язык показал, точь-в-точь как мальчишка хулиганистый. Что только отпуск с людьми делает! Анна хихикнула и направилась к дому, где бдительная Прасковья уже заприметила подъехавший экипаж и побежала оповещать об этом Марию Тимофеевну и Виктора Ивановича.

  – Аннушка с Яковом приехали! – Мария Тимофеевна от восторга выскочила из дома в одном платье, даже платок не прихватила на плечи набросить.

  Добро, Виктор Иванович, никогда не забывающий о том, какая жена мерзлячка, догнал супругу и бережно укутал, одновременно тепло приветствуя дочь и зятя. Восторженные возгласы, объятия, звонкий щебет дам, напоминающий мужчинам птичье пение, переместились в дом, где Прасковья уже успела накрыть на стол и поставить специально испечённые вечером пирожки. Мария Тимофеевна хотела попенять дочери, что она никак не желает бросать свои неподобающие замужней даме увлечения, да благоразумно решила не портить сладостный миг встречи упрёками, вместо этого выдав приятное известие:

  – Ты не поверишь, кого мы встретили на перроне, когда вчера ходили Гришу с Катей встречать!

  Аннушка с любопытством посмотрела на мать, Мария Тимофеевна же, словно не замечая горящего нетерпением взора дочери, взяла чашку и стала неторопливо размешивать в чае ложечку прошлогоднего варенья.

  – Мама, – укоризненно протянула Анна, только что не подпрыгивая на стуле от нетерпения и одновременно умоляюще глядя на отца, прекрасно зная, что он сдастся и всё расскажет быстрее.

  Виктор Иванович паузу затягивать не стал, усмехнулся, ласково, как в детстве, гладя дочь по волосам:

  – Надин Головцеву.

  – Только она теперь Топоркова, – перебила супруга Мария Тимофеевна и с лёгкой ноткой мечтательности добавила, у Надин такой замечательный супруг, он так её любит! Наденька с ним прямо расцвела вся!

  Анна захлопала в ладоши:

  – Чудесно, я так за неё рада!

  Яков Платонович, привычно наблюдавший не только за супругой, но и всеми остальными, заметил, как помрачнел Виктор Иванович и озадаченно нахмурился. Что это, ревность? Так Мария Тимофеевна своего мужа обожает, он для неё свет в окошке, так было, есть и будет во веки веков. Угрызения совести за то, что дела служебные много времени отнимают? А почему именно сейчас? Дел у адвоката Миронова всегда немеряно было, жители Затонска обожают судиться да рядиться, постоянно выкидывая что-нибудь эдакое, что без помощи опытного юриста враз и не решить. От гипотез Штольман, опять-таки привычно, перешёл к фактам, прямо спросив у Виктора Ивановича:

  – Вам неприятен господин Топорков? Вы его в чём-то подозреваете?

  Миронов поморщился досадливо. Как и Яков, он не любил строить предположения без веских оснований, не очень доверяя интуиции, хотя и прислушиваясь к ней:

  – Да подозревать-то его вроде как и не в чем, человек он весьма обаятельный, дамы от него вообще в полной аффектации.

  Яков Платонович не отводил от тестя внимательных серых, словно утренний туман, глаз. Виктор Иванович головой качнул:

  – Не знаю, Яков. Фёдор Михайлович ничем, ни словом, ни делом, не дал повода усомниться в своей искренности и благородстве, а меж тем, – адвокат помолчал, подбирая слова, но потом решил сказать, как есть, – мне бы очень не хотелось принимать его в нашем доме.

  Яков задумчиво отпил уже успевшего остыть чаю, покачал чашку в ладони, глядя на плавающие на дне чаинки.

  – А что Вам о нём известно?

  Миронов с досадой развёл руками:

  – Да немногое. Живут они в Москве, он вроде как купец, чем торгует и какой гильдии не скажу, не знаю.

  – Купец, – повторил Яков, – живёт в Москве, угу.

  Серые глаза хищно сощурились, сыщик перебирал московских знакомцев, способных собрать, а затем и толково передать сведения о господине Топоркове. Идеальным вариантом был, без сомнения, брат Карл, но для того лето – самая жаркая пора в банке, господа спешили набрать кредитов, дабы в полном финансовом блеске появиться на курортах и, возможно, улучшить своё положение за счёт выгодных свадеб и благостных знакомств. Помимо привычной ажитации должна была ещё приехать проверка, присланная по жалобе конкурента, тщетно пытавшегося изжить Карла Платоновича Штольмана с финансовой арены. Да, беспокоить брата в столь непростой момент было бы не очень хорошо, но и обращаться к кому-то другому за помощью смерти подобно. Карл так до конца и не простил, что не к нему обратился Яков за помощью, когда крупно проигрался пану Гроховскому, значит, придётся потревожить родственника. Злить Карла Платоновича ещё больше совершенно точно не стоило, ибо чревато.

  – А телеграф работает?

  Мария Тимофеевна руками всплеснула, глядя на Якова со смесью сострадания и осуждения:

  – Господи, Яков Платонович, да неужели опять какие дела служебные появились? Вы же в отпуске!

  Яков обезоруживающе улыбнулся, зная, как сие оружие действует на дам семейства Мироновых (сколько раз на Аннушке любимой проверено!):

  – Брату обещал отписать, что добрались благополучно.

  Анна удивлённо посмотрела на мужа, но спрашивать ничего не стала, потянулась сладко.