Текст книги "Моя борьба"

Автор книги: Наталия Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Это было как в кино. Я тебя видел за стеклом… – и он зажмурил на секунду свои глаза.

Они покурили, и Машка принесла вина. А Марсель, задумываясь на минуту, кусал свои ногти.

И Машка говорила, что это ужасно. Что у него красивые пальцы и такие ужасные ногти. И он извинялся и говорил, что это он в тюрьме приобрел привычку. Машка, конечно, хотела бы знать в подробностях, за что он попал в тюрягу. Но он не очень распространялся. И она только поняла, что за вооруженное ограбление – кого, чего он не сказал. Только на секундочку она подумала, что жуткая идиотка и зачем она привела этого мужика к себе домой, неизвестно, кто он такой, еще прирежет ее. Но это было секундное сомнение. Ей, конечно же, нравилось, что он такой неправильный, маргинальный и так далее.

Гейнзбур хрипел по РФИ «Шарлот», и Марсель переделывал ее в solope^[105], и это было кошмарно. Машка тут же вспоминала название порнофильма «Suce moi, salope!^[106]. Это Янек в «Разине» нашел, разглядывая какой-то журнал, «Парископ» что ли. И они потом подшучивали друг над другом, нашептывая «сюс муа, салоп!» От охуения, конечно. И Машка представляла под хрип Гейнзбура в своем кино темную лестницу какого-то притона, и Шарлот-салоп сидит на корточках, колготки на ляжке порваны, и она кому-то минет делает.

Они уже лежали на ее матрасе. А Машка все время себя оправдывала. Она потому с ним уже лежит, что для нее, плохо говорящей по-французски, это единственный путь к человеку. С другой стороны, и для очень хорошо говорящих на одном языке постель оставалась чем-то действительно аутентичным, настоящим. А если врал – сразу все чувствовалось. Это даже было как экзамены. Постель. Да, вот сейчас ты снимешь штаны, и мы всё про тебя узнаем. И они снимали, снимали друг с друга, и певица откидывала покрывало в шашечку, и они залезали уже под ее пуховое одеяло и сдавали экзамен.

Он был классным ёбарем, Марсель. Потому что певица уже знала французов. Но те, другие французы, они все были какими-то ПэДэЖэ, владельцами чего-то дорогого, они были при делах, владельцами дел. Они все время что-то подсчитывали, решали, подписывали, принимали. А этому французу – ничего ему не надо было считать. Поэтому он и ебался на всю катушку. Потея. Не думая – «Vous avez deja vu stick aussi large?? Mennen»^[107] – что он потеет. He было у него никаких дел, бизнесов, чтобы оставлять себя для них, беречь. Он даже был похож на русских ёбарей. Тех, у которых, когда даже бизнес, они имеют право не заботиться. Потому что русский бизнес и делается под коньяк и еблю.

И получалось как в спорте. Или как при писании стихов. Чем дольше, тем лучше. Натренированное тело уже само знало, что делать, как и натренированный мозг выдавал постоянно оригинальные рифмы, а если и нет, то все равно много рифм выдавал, и можно было отбирать. Уже не надо долго искать, главное – быть в состоянии, в настроении. И не надо долго работать над женским оргазмом – он уже всегда как бы на пороге, вот-вот здесь.

Но сегодняшние современные женщины в черном, они тоже сохраняли себя для работы. Потому что они добились права работать и быть одинокими матерями в сорок лет, с вибратором, пилюлями и прокладками в трусы – не дай бог, чтобы на трусах остались следы страсти! И каждая уважающая себя женщина знала – вагинальная она, клиторальная или же анальная, что редко, потому что при опросе очень маленький процент ответил положительно. И мужчины тоже знали – куда надо класть палец, сколько времени дрожать им. Все всё знали. А если ничего не получалось, то надо было идти к психиатру. И рассказывать о том, как в детстве вас застукали за онанизмом – «О, ну вот мой шер с месье Вижу, вот откуда у вас комплекс и страхи!!!» Правда, наша сидаичная эпоха, она как бы все назад возвращала. Вроде, пилюли решили проблему потомства, и мужчина не должен уже был ни о чем заботиться – все женщины, ведущие активную сексуальную жизнь, имели при себе пилюли, таким образом совершенно снимая всякую ответственность с мужчины, он уже не спрашивал, можно ли ему кончить, он кончал себе. Но СИДа опять поставила преграду на пути к свободному совокуплению, и опять, это женщина должна была незаметно доставать из сумочки презерватив, незаметно, чтобы не испугать бедного мужчину и не обидеть. Незаметно пытаться напялить ему этот презер-вативчик. Как это вообще возможно?! Поэтому даже придумали женский презерватив – всё, только чтобы мужчину не обидеть и не напугать. Мешочек такой внутри у женщины, не пускающий сперму.

Но эти двое, они ни о презервативах, ни о пилюлях, ни о бизнесах не думали. Будь что будет, они думали. И только слушали, как у них бьются сердца – бам! бам! бам! – громко и быстро. И певица позволила себе все то, что с писателем не позволяла. Потому что у каждой пары какой-то трафарет, привычка вырабатывается, по которым они и действуют. И певица когда была в плохом настроении, думала, что все это не настоящее с писателем, а какие-то манипуляции. Когда ей было хорошо с писателем, она даже вспоминала высмеянную русскими песню «Широка страна моя родная», там как раз пелось о том, что «никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!» Она так и думала – русские такие дураки, что полностью отдаются своей любви и смеху, как люди, которым нечего терять или беречь, как абсолютные лузеры^[108].

И оказывалось, что и француз может быть таким, – потому что у него ничего, кроме мотоцикла, находящегося в ремонте, не было.

Марсель предложил пойти в парк, в Бют-Шамон. А певица даже не знала, где это. И ей было от этого радостно. Что вот ее поведут куда-то, куда, она не знает. Потому что с писателем они ходили все время по одному и тому же маршруту А тут она не знала дороги совершенно и радостно держала француза под руку. Он был ее выше, и его удобно было держать под руку. Как мужчину. А с писателем они ходили, как два комарада.

Они дошли до Арт и Метье и взяли чуть левее, на Турбиго, и певице стало спокойнее, уже они не шли дорогой, ведущей к писателю. Марсель жил где-то в пригороде, в квартире своей подруги. Певице представлялся какой-то дом с кучей людей, потому что Марсель называл много имен, чьих-то мужей и сестер. Машка не представляла, как это можно жить в пригороде Парижа И она не понимала людей, называющих Париж джунглями. Ха, они не жили в Нью-Йорке! Никогда не были в Лос-Анджелесе! Потому что Париж был такой домашний, человечный. И в то же время – настоящий город. Который зачем-то хотели американизировать, ставя где надо и не надо «Макдоналдсы». Правда, вели себя в них как во французских кафе. Сидели там часами, пили кофе! Где это видано, чтобы кто-то сидел в «Макдоналдсе» в Штатах?! Одни черные там сидели с магами на плечах, на велфере и роликовых коньках!

Певица совсем не знала район за Республикой и, как большинство людей, чувствовала себя неуютно в чужом округе. Так же как, проживя в пятнадцатом полгода, совершенно не привыкла к нему. Это был ужасный по ее мнению округ И там селили многих советских журналистов. У АПН там было много квартир, которые передавали от одного журналиста другому. Видимо, в представлении советских людей это были хорошие дома, как надо, какими должны быть. С «Интеркомом», с пластиком под мрамор, с несколькими лифтами, со стеклом… И все было слышно там. Кто когда в туалет сходил и воду спустил, семейные скандалы приглушенными голосами тоже было слышно, и кошки лазали по балконам в чужие квартиры.

Марсель что-то рассказывал про парк – он был очень популярен среди самоубийц одно время. И что-то Арагон написал про это. При упоминании Арагона Машка сразу свою маму вспоминала. Потому что мама читала «Глаза Эльзы» Арагона и вообще любила его стихи. Перед самым Машкиным отъездом они очень с мамой были дружны, часто вдвоем сидели как подружки, и мама что-нибудь читала или пела тихо. Да, это было одиннадцать лет назад, и маме было сорок девять лет…

В парке было немного как в мультфильме Из-за очень высоких деревьев. Люди были как персонажи B.D ^[109], маленькие, у самых подножий деревьев. И знаменитый мостик, с которого бросались самоубийцы в озеро или на другую сторону, на дорогу – тоже был игрушечный. Они поднялись на самый верх грота. А в каньоне, оказывается, были похоронены расстрелянные и погибшие во время Парижской Коммуны. И несмотря на милых уточек в воде и деток, бегающих по дорожкам, этот парк был мрачным.

Они сидели на скамейке, и француз обнимал русскую девушку за плечи, согревая. И русская девушка Маша целовалась, сидя на скамейке с Марселем. И она вспомнила слова Толстого – «А вы попробуйте…», когда они глядели на целующихся французов. И вот она сидела на скамейке и целовалась. Ей было стыдно сначала, но потом она вспомнила и слова писателя – «Я больше не тот дурак!» И вот она сидела с французом, который хотел быть дураком. И ей было хорошо.

* * *

В руке у певицы свинговал веселый мешочек из Фиоруччи. Она очень любила этот чокнутый магазинчик в Ле Але. У нее были смешные боты из «Фиоруччи», подтяжки и пара платочков. Теперь у нее был белоснежно-электрический парик из «Фиоруччи». Стрижка карэ ей очень шла, и она бежала к Фаби показать подружке парик. Прихватив по дороге две бутыли кот-дю-Рон.

Квартирка Фаби на рю Мандар, пожалуй, меньше Машкиной, но певице, конечно, казалось, что она больше, лучше, удобнее! Это было в какой-то степени так, потому что Фаби жила в ней уже шесть лет и все в квартире носило ее touche^[110], в то время как в Машкиной – все было «тронуто» бразильским пэдэ.

У Фаби сидел Тьерри и Бруно, тип из… Полидора! Да, но он там занимал какую-то не решающую должность, так что почти бесполезное знакомство. Он был бывшим любовником Фаби Она была бережливой в чем-то девушкой. Так же, как она берегла на маленьких антресолях кучи одежд из прошлого, так вот и любовника берегла и оставляла в друзьях. А Тьерри, видимо, не возражал. Раз сидел тут же.

Фаби хоть и поморщила нос на вино за 17 франков бутыль, но штопор и бокалы тут же достала. А певица надела парик. И они стали говорить – Вау! Тьерри мог сказать так, потому что был в Нью-Йорке и «Вашман бьен!» и «Женьаль!» и «Сюпер!»^[111] – все эти словечки, которые говорят молодые люди в Париже. Говорили в середине восьмидесятых. Но потом этот загорелый – «ку де солей № 3» – тип, поклонник Фицджеральда, ну и, соответственно, Айви Лиг Колледж^[112] – ничего умнее не нашел спросить у Чичоли-ны, кроме как вагинальная она или клиторальная, а Шабан Дельмасс ничего, не стесняясь присутствовал, и поэтому: да здравствует Франция и всё, что к ней прилагается – так вот этот тип стал внедрять новые слова, уже как бы для девяностых. Но неизвестно, приживутся они или нет, потому что к концу восьмидесятых уже не было у него возможности кричать и рифмовать «салю ко-ко!»^[113] – его передачу прикроют.

Певица принесла и кассету со своими песнями и поставила приятелям, и они опять говорили все эти слова одобряющие. Хоть слов песен и не понимали. Но это все равно, потому что на рандеву в «Полидоре» тип тоже говорил одобряющие слова, но на большее не решился. Да! рандеву состоялось. И певица рассказывала – по-английски и по-французски – что вот, наконец-то они добились, чтобы их группу приняли и они все собрались – это же кошмарное дело собрать всех вместе! У всех нашлось время ехать вместе на метро, делать пересадку, да еще прилично выглядеть. Потому что это ерунда, что на сцене кто-то блюет во время спектакля. Во время рандеву ни в коем случае нельзя. Надо прийти серьезными людьми с планом – чтобы все было расписано. Что надо, столько что стоит, сколько надо. Вы думаете, за вас это артистический директор будет делать!? Ни-ни. Директор получает проценты. Деньжищи загребает. А вы сами себя артистируете. Несете готовый продукт! Завязанный правильной ленточкой. Потому что если неправильной завязали – никто не купит. Никто не будет знать, что это такое!!! Все должно быть завязан-но определенными, соответственными, установленными ленточками. Не дай бог удивить!!! Надо чтобы все по трафарету. Уже давно прошли те времена, когда кто-то занимался артистом, слушал его байки и капризы, творческие ломки бы с ним переживал и помогал бы ему найти себя. Вы, пожалуйста, найдитесь, а потом к нам приходите. И если не так себя нашли, то мы вам не будем помогать что-то переискивать, потому что у нас фантазии нет, мы воображать не умеем и времени у нас нет, нам надо деньги зарабатывать.

Певица перевела им одну песню, и они опять говорили все эти хорошие слова. А Тьерри вообще сказал, что певица хорошо выглядит: «Нашла себе любовника классного?»

– Да, я избавилась от комплекса писателя.

– Это такой disease?^[114] Я и не знал, – усмехнулся Тьерри.

А Фаби подмигнула певице – правильно, мол, сделала, так им – писателю и Тьерри заодно, хоть она его еще не бросила, но, видимо, намеревалась – надо, псевдомачо и все такое прочее. Певице было неловко, потому что они были друзья писателя. Но, вообще-то, это он всегда кричал «Это мои друзья!», певица не очень и претендовала, так вот получилось, что она живет рядом с Фаби, а Тьерри ее бойфренд. Часто у нее. Хорошо, что он оказался у нее, когда певица сломала свою ногу! Это он ее отвез, орущую благим матом, в слезах и соплях, в госпиталь. Правда, долго не выдержал там и призвал Фаби на помощь. Когда Тьерри заходил к певице, она его всегда старалась чем-нибудь угостить. Чтобы он что-нибудь скушал. Но он, гордец, фыркал на колбасу певицы! Ему, видите ли, копченую подавай! Ту, что за 100 с лишним франков кило. А певица такую колбасу не покупала, денег не было. И у самого Тьерри не было! Чего же фыркать? Ешь такую, за 1 2 франков с чем-то пакетик. Но гордец Тьерри не желал! Он ждал манны небесной. Все были мудаками, а он умный, но без денег. Конечно, он правильно говорил, что и в журналистике, в общем-то, как и в музыке, надо было все завязывать правильной ленточкой. А если без нее или со своей какой-нибудь особенной, это не проходило. Но Фаби все-таки иногда хотела, чтобы Тьерри хоть какой-нибудь колбасы купил, а он не мог И за квартиру нечем было часто платить, и ботинки жуткие говнодавы, и одежда… В общем, старвинг артист. А женщины, они хоть и любят художников, предпочитают, чтобы их период голодания был уже позади, с кем-нибудь другим желательно чтобы они его провели, а к ним бы пришли уже в лаврах славы! И все, что к ней прилагается. Надо сказать, что певица, так наоборот, – всю свою жизнь сопровождала мужчин в их периоды бедности. А когда она с ними расходилась, они очень даже неплохо устраивались. Приобретали себе квартиры, спальные гарнитуры, чуть ли не Старка, штаны от Монтаны и кушали исключительно в ресторанах. Отсюда следует нелестный вывод для певицы – она плохо влияла на мужчин, раз всё это они приобретали, расходясь с ней.

Но это поверхностное заключение! И главное не то, что они приобретали, а то, что оставались навсегда покалеченными певицей! Да-да! Первый ее муж, хоть и приобрел кучу всякой всячины, дом с бассейном и с видом на Голливудские холмы, все время носил в своем портмоне певицыну фотографию в возрасте шестнадцати лет. И искал такую же вот девушку! И никогда ему не везло – девушки, похожие на шестнадцатилетнюю певицу, его бросали! Оставляя записочки, вроде певицыной, – «Никогда не бывшая твоей!», и все такое, в этом наглом духе. Второй ее муж теперь только с певицами имел дело. Его бедная семья прокляла день, когда певица появилась в жизни их сына и брата. Он теперь только с ночными развратными, пьющими и употребляющими наркотики женщинами желал иметь дело. Какая же с ними семья? Даже если и расписаны официально! Эти певицы, известное дело – дрыхнут полдня! Ночью же не спят, как все нормальные люди, а виляют бедрами перед носом у подозрительных личностей, поклонников, которые неожиданно вдруг дарят кольца. Желе-зочка вроде с пластиком, а потом оказывается – платина с лунным камнем! За пение такое разве дарят?! И третий ее муж тоже совершенно остался покалеченным – он стал учить русский язык в университете (опомнился!), все свои деньги тратить на русское искусство – весь его дом был уставлен «Палехом», и «хохломой», и черт знает еще чем, все деньги он тратил на картины русских художников, каждый год ездил в СССР и вывозил оттуда русскую девушку. Но они его все бросали. Видимо, недостаточно хорошо он овладел русским языком…

В общем, сами видите картину – Мария-певица на победоносном, хоть и полудохлом, коне, а внизу валяются погубленные мужчины, хоть и в ролексах некоторые. И всю эту картину портил писатель. Он не валялся погубленным, сукин сын! Нет! И это все только разговорчики – я, мол, избавилась от комплекса! Это было только частично правдой. И касалось только идиотской идеи Машки, что ни с кем, кроме писателя, она не сможет спать, то есть испытывать экстаз и получать оргазм. Она бы чокнулась на этой почве, если бы не француз. Не типичный, может быть, но Марселем все-таки зовут.

Компания собиралась на какой-то бесплатный коктейль, а Машка должна была бежать домой и накручивать волосы. Ну она и побежала, забежав по дороге в «Кодек». Парик, конечно, не надела. Она хоть и была несколько сумасшедшей, ей для парика нужен был антураж, свои люди. Которые бы гарантировали поддержку в случае осмеяния. Они бы гарантировали – думала Машка, вспоминая их оклик «Эй, стар!» Она была в приподнятом настроении и поэтому погрозила в уме кому-то кулаком, имея в виду, что «Буду, буду стар!» Для нее быть звездой значило иметь возможность моментального контакта с публикой, иметь возможность высказываться на все актуальные темы сразу, сейчас! Она бы сказала, сказала – ты, Стинг, играешь не на той string^[115]! Потому что русские, как и все другие нации, любили своих детей дураков! Так что сомневаться в этом – надеяться, как он пел, – было просто глупо. Лучше бы они их меньше любили и думали бы о себе, взрослых. Потому что для взрослых уже никто не думал петь и сочинять песни.

Крок-Хоррор

В белках глаз – растрескавшиеся, как паутинки, сосуды. Они же на азиатских холмах скул. Голубые капли для глаз превращают в больную печенью. Из глаза будто душа вытекает голубой слезинкой. И становишься похожей на Пьеро, которым украшены все ученические тетради Сен-Жермен. Черные зрачки «дышат», расширяясь и заполняя собой все почти яблоко глаза. «Яблоки» цвета печеных яблок, подгорелой их кожуры. Неровная горбинка между глаз, заработанная в детстве и в детстве же сравниваемая с площадкой для вертолетика, размером в подушечку детского среднего пальца, правого, всегда в чернилах. Тоненькие ниточки-морщинки еще не бегут от ноздрей к углам обиженных губ, всегда чуть приоткрытых, как у потерявшейся.

Чуть дальше зеркало от лица – волосы туго стянуты в хвост. Так, что кожа на висках прозрачная и видны синие вены. Любование собой заканчивается гримасой – сведением глаз к самой горбинке и высовыванием языка. Нина Хаген плюс Кисс.

Открывать тяжелые ворота двора приходится при помощи плеча. На плече моем, наверное, уже выросла шишечка, так давно я их открываю. Париж – это запертый Ленинград, в котором все его проходные дворы, дворики, подворотни продуваются ветрами, не ударяющимися в ворота. Ленинград – это открытый Париж… На улице почти ночь. Сверкнули глаза котяры, залезшего под не успевший еще остыть радиатор автомобиля. Голубь остановил свое гортанное гррр, забился в загаженный угол за водосточной трубой. Фонарь над синагогой зашипел, помигал, но так и не зажегся. Вечная еврейская пятница после захода солнца. Уже в какой-то безумный раз…

Иногда, перелистывая исписанные страницы дневника, просматриваешь будто частично засвеченную пленку: «Опять Шопен над Москвой… опять камикадзе взорвали американцев. Опять Шопен над Москвой… весь Ганг в ее любимых цветах – хризантемах… СССР дожил до 84-го года – Амальрик нет… в моем возрасте Башкирцевой уже не было… судебное дело Кораль-времена маркиза де Сада… Мадам Горбачева хочет серьги, как у мадам Тэтчер… я настоящая блядь (из анкеты Жана Фоли) – все время на каблуках… Жан Фоли из шестидесятых годов… СССР хочет в шестидесятые годы… ходят слухи, что я убежала от писателя и живу с цыганом… Колюш открыл Сердечный ресторан… постпанки играют в войну на игровых автоматах Марс… маленькие девочки пригородов – Рита Мицуко, Гейш Патти, Мадонна, Абдул… французы тоже пропели в помощь Эфиопии… Африка, ты должна пользоваться презервативом…»

Отстукав ободранными шпильками о вечно ремонтируемую мостовую рю дёз-Экуфф, сворачиваю на Риволи. Из застекленного кафе – желтый свет, превращая кафе в стакан пива. Вечная старая овчарка поперек дороги, такая же вечная старуха – то ли описавшаяся, то ли пролившая на себя вино, постоянный клиент, доказывающий хозяину за стойкой несправедливость социального обеспечения, с листочками Tapis Vert^[116]. Напротив кафе, на решетчатой глазнице тротуара, свернувшийся клошар.

Я прохожу, не успев отвернуться и увидев его страшные конечности. Он встает, сначала на четвереньки, потом распрямляется, неуверенно качаясь и заплетая ногами икс. Он тянет ко мне руку – «Хоть ту куревка!» – полушепчет он по-польски. На нем вещь, когда-то называемая костюмом. Вся в сальных пятнах. От блевотины, от бигоса, должно быть. Левая его рука – это обрубок, култышка с двумя пальцами-рожками. Как жутко срослась кожа… Он тянет ее ко мне мерзкую култышку. «Нье пердоль!» – хрипит он. В – Голландии тем временем расклеивают листовки с обещаниями 15 тысяч флоринов за голову польского Папы Римского… Я глазами натыкаюсь на его ширинку, расстегнутую из-за отсутствия пуговиц. Рефлекс не дает времени на раздумья. Нога уже сгибается в коленке, рефлекторно. Но я не совсем решительна, или он не очень пьян.

Он – замечает мое намерение и со всего маха ударяет меня в скулу. Своей култышкой! «Курва твоя мать! Хуй си в дупе!» Эти два пальца – знак свободы, принятый советскими за блатной «моргалы выколю», а не за обещание открыть второй фронт в 42-м году – прямо мне в скулу. И я убегаю, несусь со всей силы. Пытаясь спрятаться.

Приплюснутые потолки, разделенные линиями этажи – зеленые называют паркинги пылесосами. Во Франции 500 тысяч бездомных. А сколько незарегистрированных, не все хотят быть подсчитанными… Я маятник, и я маюсь с запада на восток! – я иду на приглушенный звук ударов чего-то тяжелого о металл. Из усилителей под потолком несется песня «Метро – було – теле – до-до! Метро – було – теле – до-до!»^[117]. Я выхожу из-за угла и вижу чуть впереди типа в бейсбольной кепке с бейсбольной же кеглей, колотящего по капоту «Ягуара». «Как прекрасен этот мир – посмотри. Как прекра-о-о-а-асен этот мир!» Обещали в шестидесятые годы и получили к девяностым: «Метро – було – теле – до-до!» Чуть дальше от «Ягуара», нетронутый пикап «Пежо» – рядом примостились дружки бейсбольного. Им ведь обещали, что для всех есть место под солнцем в этом прекрасном мире! Надо, мол, только постараться. Лозунги, основанные на принципе иудейского воспитания – «You аге the best!^[118] Но это было ложью. Все были разными и в брюхе матери уже… У одного типа что-то вытатуировано на щеке. Ааа, это не татуировка 50-х, когда чернила вводили под кожу пером ручки. От этой так же безболезненно можно избавиться, как и приобрести. Но они страшные, эти типы – в своих панковых одеждах, в заклепках, с плетками, в говнодавах, которыми они притопывают в такт ударам кегли. Дети дворников никогда не будут учиться в лицее Анри 4. Дети дворников имеют шанс стать водопроводчиками. А они думали, что будут в рэпе, как Паблик Энеми, а они думали, что будут в галереях, как Боске и Спиди Графити, а они думали, что будут как Янек Ноа, а они думали, что будут как… А Паблик Энеми – разрешенный официально бунт, а Баске друг Уорхола и вичинфицированный, а Янек Ноа один на весь теннис черный! о… зачем создавать образ лучезарного будущего? Не лучше ли убеждать в том, что настоящее не так уж и плохо, цени!.. Выбегает мерзкая собака-свинья, без шерсти, с розовым хвостом, голым, как у крысы. Оно уже рядом со мной, лает и порыкивает. Такой же лысый, как собака, тип тоже направляется ко мне – в руке электропила, как из триллера. Она кошмарно визжит – он включает ее время от времени – как зубная бормашина из советского детства, когда к зубному водили всей школой. Он держит ее на плече, она подергивается, как какое-то животное будущего. Бейсбольный уже оставил «Ягуар», и они все идут ко мне. Собака прыгает и лапами цепляет мой плащ из «Трифт Шопа» на Санта Моника-бульваре, плащ с оторванной биркой на плече сержанта американской авиации, и они видят мои ляжки. Уже порваны колготки, и стрелка бежит вверх, почти между ног. «Мальчики, что вы, мальчики?!» – как ужасно я лепечу. Умоляю и прошу: «Не надо, мальчики!» Как я боюсь их, этих ребят из какого-то фильма о пригородах. «Многие мужчины испытали чувство «Я – Бог» во время оргазма, некоторые испытывали это чувство, слушая музыку или глядя на картину, единицы – во время интеллектуальной работы». Почувствовать себя даже просто человеком дам им возможность я. Они унизят меня и возвысятся таким образом в своих глазах. Им нечего делать, они не знают, куда себя деть. Им хочется быть – Я есть, и это возможно, практикуя на ком-то свою силу, потому что ничего другого нет. Они не умеют петь, рисовать и быстрей всех бежать. И их большинство – не умеющих. Только почему-то сказали – и ты имеешь те же права! И вот он поет – хуёво, и вот он рисует – плохо, и вот он бежит медленно, и тогда берет пилу! И тогда он взламывает магазин, даже не для того, чтобы приобрести что-то оттуда – ну разве что баскеты^[119], за 800 франков он может разве купить?! – а потому что тошно и ничего не светит, и можно только свою грубость и силу навязать, как когда-то им навязывали идею о равенстве и братстве. А он выходит на станции Сите, и идет в префектуру, и видит равенство и братство. И ему говорят: «Какой ты, на хуй, француз, frise^[120]!», а его папа Harki^[121] его родил уже здесь. «Мир хуёв, господа, в нем есть место под солнцем только наглым, сильным, хитрым и не обязательно особенно талантливым! Но вы имеете право попробовать! Валяйте. Развлечетесь перед смертью». Но так не говорят, да и не все хотят принимать участие в игре, не зная заранее результатов, а поэтому «метро – було – теле – до-до!», чему же возмущаться?

Я как будто просыпаюсь и, оглянувшись, бегу к двери, надеясь, что она выходит на лестницу. Да. Я бегу вверх, к rezde-chaussee^[122]. Я выбегаю на улицу и не узнаю, где я. Я ужасно хочу писать, и я бегаю по запертому Ленинграду “ кругом ворота, никуда нельзя забежать и пописать в уголке. Я бегу и чувствую, как тонко ползет по ноге, там, где стрелка и уже наверняка дырочка в колготках, струйка, я писаю…»

Певица вскочила с постели и побежала в туалет. Тут же пришел и кот. Сел, красиво обвив хвост вокруг лап, склонив голову набок, как умеют делать коты и собаки. «Ах, Пума. Дурак ты. На Красной площади уже кричат – Урра! /И в Питере знамена ветер рвет! / В Париже, как обычно, – детвора / Мадонну требует, француз – круассан жует!» Был день 7 ноября.

* * *

Она шла к нему впервые после знакомства с Марселем. И дома, перед кривым зеркалом, она пыталась будто замаскировать следы этого знакомства.

Не желая того, непроизвольно, с первой же минуты своего прихода, певица начала сравнивать. Писателя с французом. Но даже не столько сравнивать, сколько внимательно следить, наблюдать за жестами писателя. Будто бы впервые.

– Тебя и в пять утра дома нет, – писатель резал помидоры на кухне; они, конечно, собирались есть.

– А у тебя что, другого времени нет меня навестить? Только в пять утра ты свободен? – певица стояла у косяка, глядя на его руки, как он режет, и параллельно на экране ее мозга, памяти, она видела Марселя, тоже что-то режущего, он хорошо готовил, француз – благодаря «Разину» и его клиентам я узнала ночной Париж. Всё, конечно, то же… Девочки-дистрофики, ищущие богатых мужиков, богатые мужики и женщины средних лет, не ищущие, уже в «Алайя»^[123]… Но ты-то сам побывал во всех этих злачных местах, тебя приглашали… Ну и меня приглашают. Я тоже теперь знаю. Что делать, раз вместе мы не можем попасть в эти заведения… Что твой синеаст?

Писатель взял приготовленный салат, и они пошли в комнату. Курица – они всегда ели у писателя курицу! – еще не была готова.

– Он пытается достать деньги через Министерство культуры. Я был с ним на приеме. Еще он предложил мне самому играть главную роль.

Певица захохотала. Писатель иногда развлекал ее, пародируя французских комиков – Колюша, Ги Бедоса, но дело не в том, что писатель не был актером. Может, и был. Представить его в роли себя самого, только десять лет назад, певица не могла. «Я уже не тот дурак!» – говорил он про себя сегодняшнего. За смехом певицы, конечно, скрывалась злость – потому что всё опять вертелось вокруг Врагини. Кино потому что по первому роману писателя. А роман о потерянной Врагине. И Машка тут же представила, что еще ведь и на Родине его книга когда-нибудь должна будет выйти, и всё опять будет вертеться вокруг Врагини.

– Ты не должен соглашаться, это глупо.

– Я уже менее «excited»^[124]. Все эти киношные дела, оказывается, так долго делаются. И потом, уже столько было планов, уже даже умерли люди, Патрик Дове… Жоэль меня познакомил с Фанни Ардан. Потом позвонил и спросил – ты не против Аджани? Все это так звучит… Но на деле ни хуя пока.

– Ничего, в один прекрасный день ты поедешь в Канны на премьеру. Розы, шампанское, крики «ура» и куча пушистых жоп… Меня, конечно, не возьмешь…

В секунду певица представила сценку в Каннах: лимузин останавливается у знаменитого здания, дверцы открываются и из машины выходишь ты. Писатель! В смокинге. Тебя окружает толпа репортеров, юных девушек-манекенщиц и педерастов! (Писатель хмыкнул.) Вспышки фотоаппаратов. Дверца лимузина остается открытой, и из нее высовывается рука – моя! – шарящая по воздуху, ища, обо что бы опереться. Но ты уже далеко! И я вылезаю сама, в узком платье, со свежевыкрашенными волосами. Ты уже идешь по ковровой дорожке, рассылая воздушные поцелуи фанам, а я бегу за тобой вприпрыжку. Ты даже не оглядываешься на меня!

Но в уме у Машки была уже другая сценка. На месте писателя в ней был Марсель! И тогда – он подавал ей руку из лимузина, он не бежал вперед, она шла, держа его под руку, и вообще! Всё было в честь Машки, из-за Маши, для Маши!

Писатель всегда морщился на приносимое певицей вино. Но всегда пил его! Будучи недоволен тем, что она приносит вино, он никогда не отказывался от распивания вина. И певица думала – зачем же тогда делать недовольную физиономию?!