Текст книги "Журнал Наш Современник №5 (2004)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Окно не открой – мухи, духота страшная. Круглосуточно злобно лает Мальва, также круглосуточно трещат мопеды пацанов. Колорадский жук на зелени.

Еще говорили с Козловым о национальном, о том, что:

– Надо писать по-русски, видеть русские мучения. Это единственная борьба.

– Видеть красоту и говорить о ней.

– Нас не считают за людей, нас ненавидят даже за то, на что натравливают: за пьянство (а спаивают), за творчество (а объясняют и сосут его, как клещи); горе – горе.

И все это здесь, на земле, полной памяти о войне и наводнении, где мать и отец запечатали ребенка в целлофановый пакет. Ребенок спасся.

Проснулся от грозы, засыпал под зарницы. Письмо Наде, ощущение, что надо быть не здесь.

Книга моя, подаренная зимой, среди учебников девятиклассницы Светы. Меж геометрией и органической химией. Света порывалась говорить о книге, но стеснялась, а стесняться перестала – и говорить вроде не о чем. Я к чему? А! библиотечки таких домов, изб, квартир от случайности книг в магазинах, был днем – и дряни же навалом, защиты садов от того-то и сего-то, на одну филоксеру изведено изданий больше, чем на Лермонтова. Купил о Темрюке и Краснодарщине. Были тут все, а книг их нет.

И вот в этом доме увидел книгу Лордкипанидзе. Позабавила вклейка в конце: “Автор просит до прочтения книги (в части тиража) внести следующие исправления” – и следуют исправления. Вишь как, позавидовал я.

Прочел “Горийскую повесть”, из-за того, что в конце почти с изумлением прочел: “И мог ли подумать тогда этот странствующий по большой стране человек, что пройдет сорок лет и о поэме, рожденной в это давнее весеннее утро, бывший школьник из Гори напишет (далее курсив. – В. К. ):

“Эта штука сильнее, чем “Фауст” Гёте. (Любовь побеждает Смерть)”.

Странник, как догадалась публика, Горький Максим, а школьник из Гори – Иосиф Сталин. Его слова.

Повесть примитивна, в основе (это сказано в сноске) – “подлинный исторический эпизод”.

Горький, трактует Лордкипанидзе, “обходил людей, которые, подобно скотине, пристрастились к своему стойлу, даже головы не поднимут, чтобы на небо взглянуть, чтобы хоть чем-нибудь отличиться от четвероногих. Скучно с такими. И он ушел от этой скуки ” (от русских. – В. К. ). А здесь, в Грузии, – хорошо. “И женщину любишь так, будто никто до тебя ее не любил”. Тут “словно присутствуешь при сотворении мира, стоишь рядом с Богом”. Бог в тексте с маленькой буквы. Ну это – не вина грузин, у нас в любой “Мурзилке” Бог с маленькой. А вот школьник Петя Крючкин помог пенсионерке Сильвии Поникян выгулять сучку Жучку на сквере им. Павлика Морозова, так тут много с большой буквы. Имена собственные. Вернемся. Далее: Горького восхищает великое (грузинское) содружество природы и человека. “Многобалконная страна”, – вспомнились ему слова русского поэта, некогда высланного в Грузию”. Так как естественно, что для грузин любой русский есть дурак, то и Горький задает идиотский вопрос: для чего же балконы?

– Так, сядешь иногда, на мир поглядишь, – отвечает писателю аробщик.

Далее: “Путнику понравился ответ. Да, такая природа приучает к созерцанию”. Бедные северные леса, вы-то к чему приучаете? Вот не приучаете ни к чему, вот вас и выхлестывают, и увозят в “многобалконные страны”.

Далее следует сцена казни, ведут школьников, один “в ладно сшитых сапогах”, “живой, как ртуть”, забрался выше всех и видит, как идет процессия. Первым – палач в красной рубахе, в лакированных сапогах гармошкой. Колется гвоздь в сапоге. “Палач свирепо оглядывался на молчаливо бредущих осужденных, словно это они шили ему сапоги”.

После казни человек в широкополой шляпе... тяжелой шершавой ладонью погладил его (мальчика) по голове и заглянул в глаза. И он увидел: детство мальчика (Сталину – 13 лет) кончилось.

Итак, нас не любят, тысяча доказательств. Но то, чтоб любили даже тирана только за национальную принадлежность?

Всякие сионисты ладно, но грузины-то?

Живем (материально) хуже всех. И все (прибалты, кавказцы, азиаты et cetera) это понимают, и все равно! Гордость историей, забытой у нас, а уж столько великого у нас! У них-то что? “Мы разрушили Рим, мы глядели на мир через бойницы глаз”?

Можно понять необходимость: “Карфаген должен быть разрушен”, – но славить варварство?!

Вот на такие мысли навела меня Цебуня Лордкипанидзе, маленькая грузинская девочка, отец которой воевал под Керчью.

Вечером, уже поздно, купались. Ходили смотреть, как светится море, но еще рано. Катя по случаю насморка не купалась. Обиделась на подружек, что купались, а ей нельзя. Вот случай сказать ей, что нужно требовать жертвенности только от себя.

Сегодня шел по тексту, и вроде овчинка стоит выделки. Новая форма для меня: вогнать много времени в маленькую повесть. Мысли – ребенок, который рождается жить, и ему совсем неизвестно, что накручено до его рождения.

Литература – патентное бюро. Чтоб не изобрести известное, надо хорошо знать предыдущее.

Читал, перечитывал, естественно, “Первую любовь” Тургенева. Оттого, что знал предмет любви Зинаиды, многое пропускал. Молодец – нагнал много, и все работают и видны, не веришь только Лужину и этой булавке в ладони. А все равно остается только то, что сын и отец любили одну.

Также перебор в ударе хлыста по Зинаидиной руке. А все ж не Иветта, все русская трагедия вслед за кратким счастьем.

6 июля. Море огромное, но все-таки противная мысль, что не океан, а Азовское. Здесь БАМом зовут Берег Азовского Моря. А я боюсь далеко заплывать. Хотя вчера осилил, доплыл до второго меляка. Меляк, так зовут вторую мель, достижим все-таки не для всех.

Ходили рыбачить. Да куда! Волны. До затонувшего корабля, с которого ловят, не доплыть, а с берега тянули одну траву. Ходили почти четыре часа. Возвращались мимо большого тока. Фонари светят, и пахнет теплым пыльным зерном. Запах юности – запах теплого ржаного зерна. Ох, испечь бы из первой муки хлеб! Да где там! Тут и в магазине один белый. Вот и пойми. А в детстве я думал, что белый хлеб – это серый. Помню, мы шли купаться и говорили о хлебе. И один мальчишка рассказывал, что он ел белый ситный хлеб. Помню то ощущение зависти и голода. “Ну да! – сказал я. – Ел, наверно, какой-нибудь сизо-буро-малиновый с продрисью, a врешь – белый”. “А ты сам-то ел?” – спросил он. “Еще поем”, – успокоил я.

Вот и сбылось. И ржаного хочется, один белый. Хороший, мягкий, легкий.

Буду спать. Слава Иисусу, поделал сегодня немного.

7 июля. Седьмое; два месяца до 36 лет. Проснулся от ветра. Хлопало окно. Всю ночь лаяли собаки, утром сильнее, радио, орали петухи. Крякали утки, лилась из шланга вода. Снилась всякая дрянь – энтузиазм поливальщиков, министерский паек: “Водка колбасная” – стояло на этикетке.

Попалась здесь книга Пантелеева, я сам дал ее Кате, и она смеялась – мальчик хочет быть налетчиком, бандитом. А “Республика ШКИД”? А кино? И ВикНикСор, сыгранный Юрским? Но Виктор Николаевич Сорокин был русским, и ума у него было побольше, чем у Пантелеева, да Пантелеев-то ему и подгадил, и Макаренко поспешил убрать конкурента.

Но не об этом. Тут треть книги – восторги по поводу Маршака. Абсолютно плевать на эту невзрачнейшую личность. Жадный, капризный, неряшливый – так следует из воспоминаний. Трус – боится звонков, закладывает вместе с другими Заболоцкого, чтоб не садиться самим. (Сейчас вышли воспоминания о Заболоцком, так все эти Каверины и обериуты стали его лучшими друзьями, но это а parte.)

И вот этот сыплющий пеплом, боящийся воды, озабоченный выводом в люди всей родни человек (Ильин, Е. Ильина – брат и сестра, также брат Катаева, уж очень-таки талантливые семьи), озабоченный чисто по-еврейски рекламой, он сам по себе просто противен, даже мерзок, но неутомим. Вот сколько он наплодил, он столько наплодил, что до сих пор детская литература у нас полностью жидовская. Это страшно, тем страшно, что детей пичкают суррогатами, изнуряют с детства нервы, вводят в выдуманную жизнь взрослых, а она другая. Это фашизм – учить быть счастливыми по образцу.

Пантелеев – плевать. Так ему и надо. Ведь русский... вот! “Когда произошел разрыв между Маршаком и Житковым, я даже попытки не сделал вникнуть в существо их ссоры, а безоговорочно встал на сторону Маршака”. Надо же быть таким глупым.

“Папе римскому не поклонюсь, – сочинил Маршак, а Пантелеев выучил наизусть, – а портному Слонимскому поклонюсь за пальто”. Еврейство и то, что “вспомню я пехоту, и восьмую роту, и тебя за то, что дал мне закурить”. А не дал бы закурить? Не вспомнил бы? Без пальто, без одолжений они не мыслят.

Ильины, Кассиль (a он потом сколько “птенцов” высидит), Люберская, Барто, Бианки, Благинина, Карме, Чуковские – дети, Габбе, Гернет, Паперная, Андроников, Михалков... У Л. Будогоской “Повесть о рыжей девочке” кончается убийственно: “радуйся, справедливость, – говорят героине, – убили твоего папу, нехороший был”. Что им – они Христа готовы, иуды, винтами привинтить.

А и песни-то собирал Маршак – блатные, местечковые, а если частушки – так похабные.

Ругает Маршак Пантелеева, что тот работает ночью. Тот в оправдание бормочет, что Некрасов-де, Достоевский...

“Я мог бы, – пишет, – сослаться и на самого Маршака, у которого светлые мысли рождались в любое время суток”.

А как прилипал Самуил Яковлевич, чуя талант. “Восхищен!” И как всегда в таких случаях, захотел тут же, не откладывая, познакомиться.

К Утесову за кулисы лез, к какому-то психиатру лез. Еврейство в чистом виде – прилипнуть к таланту.

И последнее – какая мерзость в описании встречи с Пришвиным! Но хоть честно – не любит, и постарался обгадить.

Всё на сегодня. Хочется уснуть, но дремал днем и боюсь, что усну не сразу. Катю все эти дни, после суток в поезде, качает и качает. Вечером ходили – волны поменьше, море чище и холодней.

8 июля. Нет русского, по моему твердому убеждению, который не чувствовал бы стыда. Есть. Уже есть. Почему же предчувствий гениев не слушают? Какая надломленность в картинах Козлова и тут же красота. Не слушают и слушать не будут живых. И разве не цель – показать то Горе, когда не слушают уже умерших, и что получается.

– Что за блядские времена, – сказал Шукшин. – Партработников не тронь, военных не тронь, милицию не тронь. А мужика я сам не трону.

Надя в P. S. написала, что статья в “Комс. правде” вышла 2-го. Значит, почти как неделю. Ходили в библиотеку – закрыта, на почту – нет. Что осталось? Стоит ли связываться с “Комсомолкой”? По комсомольскому возрасту так стоит, а по редактированию?

Керчь. 20 июля , среда. 17-го приехали. 18-го отдавали визиты, звонили Наде, 19-го купались. Всего ломает, обметало губы, видно, не прошла даром поездка в Темрюк, также баня, когда перегрелся, а обратно шел под ливнем и ветром.

Здесь хорошо. Не был здесь с 70-го года, когда была холера, когда Надя была с крошкой Катей в обсерваторе. Первый же раз был в Керчи в год женитьбы, в 66-м году, то есть 11 лет назад. Я ведь тут все исходил, излазил, все причалы, всю агломератную, “Залив”, Эльтиген, Аршинцево – всё, а вот ходил с Катей и хотел рассказать, но так уныло шли слова, что она не слушала. Может быть, болезнь. На море не тянет, порыбачить бы. Вчера ездили еще к одной родне, договорились, может быть, на сегодня. Читал Ивлина Во. Ощущение прежнее – молодец. Только конец “Незабвенной” пришиб. Совсем не так надо было кончить.

Сегодня все утро “Анна Каренина”. Кусками. И вдруг то, что было самым скучным в институте, стало самым интересным – это заграница, художник Михайлов. О таланте. Очень верно всё, ещё добавлю, что разве не есть главное в таланте – мучение, сознание малой образованности, даже когда она выше, чем у всех ценителей?

Слово “задушевный” употреблено очень точно в начале, в споре брата Левина с профессором, сейчас искалечено и пока выведено из строя.

Кити уже “не думала о Тане маркизой” – лихо, то есть Таня была переодета маркизой.

А вообще, Толстой раздражает. И чего ради сует нос вo всё, будто не просто производит вскрытие (живого), но еще и долго и въедливо объясняет. Что к чему. Попробуй не слушать. Вроде бы и нельзя, но попробуешь и почти не теряешь, так как въедливо будет повторять и вдалбливать.

Зачем, например, показывая Анну, еще и рассказывать, убеждать, что она такая-то и такая-то (например, при первом знакомстве с Китти, вроде бы и глазами Китти, но вряд ли даже и чувствами, – нет, тут Лев Николаевич).

Ночь на 21-е. Вот уж где настигла бессонница – почти в раю. Там, наверное, такие же канарейки, как у Люси и Виктора.

День. Были на пляже. Но противно – лежат толстые, хрюкающие туши. Их насмешливо обходят стройные девчонки. Видели, как перевернулся мотоцикл. Водитель взлетел, перевернулся в воздухе (весь автобус ахнул), но упал в песок и вскочил.

С рыбалкой пока не клеится.

И. Во дочитал. Все-таки так нельзя смеяться над смертью, надо над живыми пороками. Так, как после, например, Швейка. Хотя и война там первая мировая, а не вторая.

26 июля. Все больше вижу молодежи с крестиками на шее. В автобусе у одного и вовсе крестик резной с голубыми камнями. Это разновидность моды, но прочная.

Скоро месяц на юге. Устали. Ни вчера, ни сегодня не мог Катю уговорить поехать на море. И рад. Сидим дома. Да, еще с утра два часа простоял в очередях. Это интересно, но нелегко. Дети стоят, с детьми стоят. Берут помногу, понятно. Разговоры о случаях. Мать убила зверски дочь за то, что дочь развращена отцом. К расстрелу. “Его надо, гада, было стрелять”. Много тонут. И в Кучугурах за день до отъезда.

Вчера ели плов из мидий, еда “сильно местная”. Вечером ходили, сидели вверху, над морем. Огни судов, огни завода, огни маяка. Внизу до наивности громко соревнуются магнитофоны. Трещат мотоциклы – мечта каждого мальчишки. Собаки лают.

27/VII. Франс: отчаяние насылается дьяволом и страшнее греха. У Толстого отчаяние – начало прозрения. И разве не миссия русских, как и у Достоевского, только выраженная по-другому. “Ну а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты – что же они такое? – задал он себе тот самый вопрос, который и казался ему опасным. – Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего блага, без которого жизнь не имеет смысла?”.

А разве не над этим колотятся сейчас лучшие писатели? Но не поднимаются до высот взгляда на все враз, и стыдно требовать большего.

Понятие народа навязано, есть мнения большинства.

Так бы и вычеркнул из предложения о кончине Анны (про свечу) что свеча потухла навсегда. Вот это слово “навсегда” вычеркнул бы.

28 июня, четверг. И так всегда – рядом с большими идет всякая многотиражная шелупонь. Например, Кассиль и Поляновский. “Улица младшего сына”. Оттого, что катакомбы под нами, что это и есть Камыш-Бурун. Катя перечитывает про Володю Дубинина. Она заметила, как много про Сталина, везде, и в подземелье взяли с собой. Интересно, что я, читая это в пионерах, не обращал внимания, так как был “всегда готов к борьбе за дело Ленина—Сталина”, а Катя, которая, вступив в пионеры, в день по три раза гладила галстук, заметила. Но то, что было естественным для меня, для авторов было сознательным. Володя, конечно, герой, но это образец того, как делали героев. Вчера читал на украинском языке книгу о “Молодой гвардии”. Сколько фамилий, прекрасных лиц, любовь моя Уля Громова, а помним немногих. Потом были людиновцы – организация по размаху не меньше, больше “Молодой гвардии”, но известность куда меньше. А сколько безвестных, страшно подумать. Помню, в курсантах еще, приезжал к нам Захар Сорокин, полярный летчик, повторивший (усиливший, грубо говоря) подвиг Маресьева, но уже последний был недосягаем и его хватило. Так же Матросов. Космодемьянская.

Но Пересвет, Ослябя? Но нет. Тогда был знак первенства, сейчас необходимость пропаганды. Нужно, как иначе. Если бы еще истинное первенство. Но всюду как неприкосновенность – смерть.

Долгое солнечное утро. Писал письма.

13 августа. Второй день в Тамани. Ходили с Катей в ограду церкви, как ходили пять лет назад, но тогда Катя читать не умела. Сейчас читала надписи на сохраненных плитах. И пять, и 11 лет назад, когда Катя была в пузике Нади, я читал надписи, но забыл. И сейчас забуду, кроме одного – все очень молодые. Церковь красоты потрясающей. Акрополь. Есть предания, что эта (Покровская) церковь во время нашествия турок была засыпана и была долгие годы как холм, и туркам никто не выдал тайны. Их прогнали, холм рассыпали, церковь побелили, и она встала вновь.

Tетя Надя, здешняя старожилка, этого не слышала, слышала другое, что на месте этой церкви была Вознесенская, которая была сломана, и что именно на этом фундаменте сделана теперешняя. Камни сломанной церкви увезены в Старо-Титаровку, и там из них построен клуб. Сплю на улице. Церковь настолько рядом, что в ее ограду заходят куры.

Ходил к фонтану, много обошел. Татарская речь и татарские лица. На пляже кавказская мать купает враз шестерых. Она дремлет на ковре, они дерутся. Причем бьют друг друга по лицу. Ревут и дерутся. Мать просыпается, лупит того, кто еще не ревет, и снова дремлет.

Были в домике Лермонтова, он в стороне от бывшего, на том месте правление совхоза, а до того огород еще одной Надиной тетки, тети Оли. Обрыв на рисунке Лермонтова другой. На этом трудно сломать себе голову. Но домик хорош, особенно лачужка. “Кошка приблудилась, – говорит дежурная, – будет холодно, уйдет”. Были на кладбище, очень чистое, южное, сухое.

Надя на теплоходе много вспоминала о своем детстве здесь. Ходили к дому, видели то дерево, к которому Надю привязывали старшие, чтоб не мешала бегать на море.

Море чистое, медуз нет. Катька вовсе молодец, бросал ее в воду далеко и сильно, она хоть бы что.

Шли обратно через раскопки. Ходил 11 лет тому. Все заросло, а ниже – застроено. Пришлось идти кругом. И опять татары. Прошли здесь и скифы, сарматы, половцы, турки, казаки...

Тамань громадна. Пускали автобусы, но сейчас они не ходят – нет бензина. Отменены многие рейсовые – бензина нет! Вот нам – доиздевались над энергетическим кризисом загнивающего капитализма.

Вернулся с офицерских сборов сын т. Нади, бодро говорит, что нейтронная бомба – разрешенная болтовня, что у нас есть почище.

Книжный магазин здесь совмещен с культтоварами, а они – с хозяйственными. Художественной литературы почти нет, но много политической. Но есть хотя бы минимум школьной программы – Пушкин, Лермонтов, Гоголь. А что еще надо крещеному славянину?

А ведь через неделю Москва, и всё набросится, и скажешь: “Неделю назад были в Тамани”.

14 августа. В церкви крестили враз пятерых. Старенький батюшка (79 лет, отец Михаил). Хотели крестить Катю, но она убежала. Потом наедине говорил с послушницей. Белоруска, говорит о колоколе. “Колокол в оккупацию увезли немцы, было много процентов серебра”.

Рассказывает историю храма. Новая версия о засыпанной церкви: Мстислав Тмутараканский заложил в 1025 г. этот храм на Покров в честь победы над половцем Редедей Косожским. А еще более древнее предание, что тут был храм богини Деметры в 3—4 вв. до н. э. Этот якобы строили посланные римскими императорами архитекторы, отсюда его классическая форма. Так вот, через полвека пришли печенеги, которым было плевать на любую религию, и храм занесли пыльные бури, бураны. Занесло и церковный сад. Пришли турки, знать не знающие о храме. В 1792 году храм откопали запорожцы и заново освятили его. К столетию владычества Таманью, в 1911 г., храм был отремонтирован. И до сих пор стоит.

На греческий храм указывают обломки мраморных колонн, которые под колокольней. Обратно перелезли через изгородь и через 10 секунд были дома. Катя, сбежавшая еще ранее с подаренной просфорой, сердито говорит: если крестить, так надо было раньше думать.

Пишу – солнце сквозь виноград. На цветной скатерти чистая вода в стеклянной крынке. Цветы. Кошка лежит на теплой земле. Узорные тени, как шторы на окне.

Должен записать, сейчас можно, так как поставил свечу за ребенка, написать о том, что мы ждем ребенка, что все наши дни заполнены разговором о нем, придумываем имя, уже считаем членом семьи. Если Надя что-то ест жадно, значит, маленький хочет, если что-то есть не может, значит, ребенок не хочет. Мысли только о нем. Катя боится, будет ли он любить ее.

Сейчас уходили с моря, Надя сидит на берегу, ноги подогнула, Катя в воде; солнце, вода прозрачная, в воде, как битая мостовая, желтые осколки кувшинов из “до нашей эры”, над нами громадный обрыв – мы ходим на пустынное место, – ах, да и только. Сейчас Катя пришла, головку положила, уж и накупалась же она. “Папа, все кружится, все кружится”.

16 августа. Были с Катей у фонтана. Это редкость строительства. Знали, что вода идет издалека, с предгорий. Стали ремонтировать, раскопали – труб нет. Вот уж чудо так чудо; вместо труб под углом сделанные пластины из черепицы, по ним, как по желобу, идет вода. Причем не откуда-то именно, а природная: дожди, роса, профильтрованные таманским мельчайшим песком; вода до того чиста, что ею заливают аккумуляторы.

Именно это мы и застали. Легковые машины стояли, как бараны на водопое. Воду набирали во всё, что было. Кто-то прилепил у крана этикетку русской водки на английском языке. Ночью дождь загнал меня в дом. Долго я терпел, натягивал прозрачную пленку, но по ней шумно барабанило. Вымок. Волосы закурчавились (это к тому, что есть поверье у девчонок: от дождя волосы вьются).

Рано встал, успел взять быстро раскупаемый хлеб по 35 коп. “Голодно в Тамани, – говорили нам, – но уж зато хлеб там!” Действительно, голодно – в магазине сало свиное (2,50), жир свиной да маргарин, но хлеб пушистый, легкий. Не весь. Только этот, в виде кулича.

Стоял час за арбузами. Продавали с машины и дешево. Брали мешками, кричали: “Мне гладких!” Торговала татарка с сыном. К ней подходили татары, тихо говорили что-то по-татарски, она громко, по-русски отвечала: “Тут бабай, там бабай, везде бабай, становись в очередь!” Она же говорила, что вчера люди кричали, чтоб не клали в мешки гладких (черных), требовали полосатых. А сегодня наоборот.

Днем снова дождь. Наде неможется. Ловили кролика. Он пасется в церковной ограде.

Ходил долго и попал над ливень. Не попал бы – я рассчитал: был на причале, глядел, как идет дождь, как возникают и подолгу светят вертикальные молнии, как меняется цвет воды, ветер рвет целлофан на корзинах с яблоками, и радовался, вдыхая мокрый воздух до боли в легких. Но закусочная “Прибой”, где я намечал скрыться, закрылась, красивая татарка показала в окне скрещенные руки и засмеялась; дождь усилился, деться некуда. Пошел через Антона Головатого, через его надписи “Рыбу ловити, горилку пити”, к центру. Дождя я не боялся, так как только до этого залезал в теплую темную воду, но боялись мои электронные часы. Замотал их в “Красную звезду”, спрятал и пошел к домику Лермонтова. Дождь перестал, я издалека увидел сидящего под навесом, чего-то пишущего человека с выбритой головой и повернул. Кошка проводила меня, дождалась поглаживания и отстала. Сетей на музейных столбах снова нет, их часто крадут.

Пришел на другую сторону, по пути пристал пьяный, ругающий власти и говорящий, что народ пьян оттого, что закусывать нечем. Берег был пуст, только черная собака сидела в мокрой черной траве. Еще отошел подальше и не вытерпел – залез в море в чем мать родила. От Керчи шла лохматая стена нового ливня, различился трудяга “Бакинец”. Вернулся через обрыв. Удивляюсь, как я не сломал себе голову. В кавычки это предложение не ставлю, так как, и не читая “Тамань”, мог бы написать сам. Мечтая согреться стаканом разливухи, встретил Самсона, это известная личность. Он живет сбором бутылок, ночует летом где придется, зимой – по кочегаркам. По страсти своей единиться с последними, которые будут первыми, говорил с ним, но косноязычие его и дождь сократили единение.

Еще хотел пройти по дороге, по которой Лермонтов въезжал в Тамань, но вид нефтебазы, цистерн, винзавода, трещание мопедов и пьяная женщина с матросом остановили порыв.

Говорим, что через три дня Москва, и это будет как сон. Тамань.

Утром снова стоял за арбузами, Наде – за рыбой. Вчерашние арбузы плохи, а сегодня хорош.

Катя выучила и рапортует вирши Антона Головатого:

В Тамани жить – верно служить,

Границу держати,

Рыбу ловить, горилку пить,

Ще й будем багати,

Та вже ж можно и жениться

И хлиба робити.

А як прийде хто из неверных,

Як ворога бити.

За здоровье же царици

Помолимось Богу,

Що вона нам указала

На Тамань дорогу.

Татары в Тамани из Средней Азии– дети выселенных. Тетя Надя говорит, что не хотят делать татарскую школу, так как языку своему научат и сами, письменности не надо, а хотят именно отдать в русскую. Сейчас тетя Надя ходит заниматься с переэкзаменовщиками, их много, все татарчата, все по русскому языку.

Ходили семейно в гости к диакону Андрею. Подарил фото Тамани  второй трети XIX в. Храм Вознесения, на его фоне Антон Головатый. Видно совсем другой домик на месте домика Лермонтова.

Население Тамани приближается к довоенному, к девяти тысячам.

Оказывается, татары (и не от первого слышу) устраивали 18 мая, в день выселения их из Крыма, почти что демонстрацию. Вывешивали траурные флаги в центре площади и на хлебозаводе. Присылали из Сенной колесный трактор с подъемником, чтоб снять с высокой мачты флаг.

Вот думаешь, того нет, другого нет, а как дойдет до главного, то и забудешь, что чего-то плохо, рад ржаной корке. Ведь много ли надо, чтоб убить нацию, особенно такую, как русская, – войну. Сейчас без конца с радостью пишут, что в национальных семьях, говорящих по-русски (например, украинец – армянка, грузин – молдаванка, а уж что говорить о Зауралье, Севере и Дальнем Востоке), детей в свидетельствах о рождении записывают русскими. И печатаются победные сводки о росте нации, а на самом деле она убывает.

19/VIII. Ночью в уме проиграл какой-то рассказ, и был он хорош – короток и внезапен. Но остановил себя тем, что начни записывать, и полезет со стороны. И забыл его.

Сегодняшняя ночь – всенощная служба перед Спасом (яблочным). У здешней церкви много людей. Белые платки. В Тамани мы оставили свечи, вчера вечером должны были их зажечь.

Всё. Уже и сам хочу в Москву. Такая тоска была вчера, когда отдалялась Тамань, даже дельфины не отвлекали. Пристань скрылась, белела долго птицефабрика, потом и она, на косу не заходили.

Керчь. Ходили по ул. Ленина. Конечно, не Тамань, курортные виды. А Тамань, кажется, выстоит и голодной своей жизнью отвратит обилие туристов. Здесь рiдна большевичина. Уже и плакаты против “кишковых захворюваннiй”. На берегу корыта с мокрыми опилками. Надо ступить ногой. От заразы, от скотских захворюваннiй. Полистал дневник – не лодырь ли? Получается по две странички на день, если считать, что ездил пятьдесят дней. Это не работа, дарахие таварисчи!

Сижу дома, никуда не хочется, то есть на море не хочется. А пройти по старым местам нужно. Только это похоже будет на прощание, да и старые места обновились. И это – слой на слой – пестрит.

Да! в Кирове дали полосу в “Комсомольском пламени”. Это радость. Что – не знаю, кто писал о книге – не знаю, но сам факт радостен. Спасибо.

22 августа, понедельник. Москва. Приехали вчера поздно в поезде самом дерьмовом, конечно, опоздавшем. Оправдание – лето. Но цены купейные. Сейчас хожу из угла в угол, за все хватаюсь, вещи разбираю, звоню. Ох, не потерять бы силы в мелочах. Ведь осень летит – клены желтые.

Отказы и письма.

По дороге что-то записывал, но, убирая со стола, смахнули с другими бумажками.

О раскопках. Конечно, уму ученого оскорбительно было б прочесть: развалины, заросшие лебедой. “Как! Не видеть в них города, невежество!” Не вижу. Мне легче представить раскопки наших шлакоблочных домов.

Дома хорошо – родные книги, фотографии бабушек, дедушек, “дымка”. Отказ из “Знамени”, “Нашего современника”.

26 августа. Ничего интересного. Страшно много работы. Посему ничего не делаю. Езда. Сегодня семейно, в Архангельское. Вчера – в “Лит. Россию”, “Наш современник”.

Чемоданы не разобраны. Надя слабая.

В доме темно, нет лампочек. Читать тускло. Ксенофонт. Как смешно после Тацита, Светония, Карамзина, Ключевского читать современников!

27 августа. Отчитался за командировку в “Правде”. Получил оскорбительный гонорар за статью в “Комсомолке”. С горя чуть не пропил, но привез домой – нищета.

Иду по тексту “На днях или раньше”.

Вчера в книжной лавке купил Вампилова. А также мерзейшую в числе других книгу “Тени прошлого”. Писатели-классики подобраны так, что выставлены борцами против... религии. Вот тебе на! Глубоко религиозные люди, оберегавшие церковь от случайных корыстных людей.

29 августа. На ВЛК меня не приняли. Значит, так надо.

Сижу третий день, переколачиваю через машинку летнюю двухлистовку. Завтра добью. Понесу.

30 августа. Добил. Отнес.

Дело искусства – спасение духа нации. В воспитании национального самосознания. Национализм – дело любой нации. Но только не нашей: живя хуже всех, мы умудряемся всех жалеть.

Ну, дрянь фломастер, не хочет писать. А думал писать об этом долго. Вчера до ночи читал Распутина, вышли повести в новой книге; новый шрифт, издание – и они как будто обновились.

31 августа. Последний день августа, последний день этого лета.

Ходил сейчас отправлять в Тамань бандероль – очередища. А там что сейчас? Дождь? Солнце.

Как уходил таманский берег... В нем для меня не Лермонтов, в нем века, я чувствую и вижу: вот Германасса, вот и море веков минувших и века нынешнего, и люди босиком, и каждый был ребенком.

В последний день Бог подарил мне прощание с морем и Таманью. Надя поехала в город, Катя лежала, считая, что так быстрее дождется поезда, я поехал один. Ветер, накануне дождь, на косе пусто. Волны не прямо на берег, а боковые. Быстрые, резкие. В Кучугурах были выше, медленней. Тут были взбаламученные, с травой, песком. Похлестало и пожгло до красноты кожу. Потом взял вино “Аромат степи”, но такое дерьмо, что в степь до сих пор не хочется. Пить не стал, оплеснул себя широким красным кругом.

Потом приехал и пришел на высокое место, на Митридат, где встречал давно-давно рассветы. И вот подарок: так были чисты голубые промытые дали, что увидел золотой таманский берег.

Сейчас сижу в Москве. Стоят цветы для завтрашнего сентября. Закат. Поставил музыку и нарочно неудобно скорчился для записи, чтоб не расписываться.

Так гнетет неизвестность и в журналах, и в “издальстве”. Катя маленькая так и произносила: “Папа, ты в издальство?”.

Вчера и сегодня выезжал.

Селезнев расходится – вот горе ему. Так добивался квартиры, прописки, прожил с женой (2-я) 10 лет. Она, говорит он, сплелась с другим. Кооператив не меняют и т. д. Все разрушено – семья, честь, совесть. Другой – вытащенный Юрой из ямы его сотрудник. Дочь болела, сгибался над заработками, жил по углам – вот. Мать приехала – разбил паралич. Еще бы – ехала радоваться.