Текст книги "Журнал Наш Современник 2007 #7"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Больничка стояла вот здесь, – сопровождавший меня майор внутренней службы показал на заросший бурьяном пустырь. – Но она сгорела еще в восьмидесятых.

Теперь, во сне, майор превратился почему-то в женщину-врача, осужденную по "ленинградскому делу". "В блокаду, – утешала она молодую черноволосую женщину с младенцем на руках, – дети умирали последними. Мы, взрослые, еще живы, значит, есть надежда… " "Надежда питается людьми", – прохрипел подполковник Немцов, бережно заворачивая в носовой платок свой, оказавшийся стеклянным, косой глаз.

– Нет! – простонал я, проснувшись в липком поту.

* Газета "Советская Россия".

3 июня.

Интересно девки пляшут: всё с точностью до наоборот. Потерпевший, а им оказался "суперагент", сидел в железной клетке. Подсудимые – Рома Осетров, Бухавец и капитан-мент – свободно расположились на скамье напротив судьи. Бухавец пытался даже изобразить вальяжность, сложив на груди руки и откинув небрежно голову.

Судья меня уже допросил, задали мне вопросы гособвинитель – пухлая блондинка с двумя большими звездами на погонах синего прокурорского мундира, адвокаты.

– Потерпевший, – обратился судья к наркодилеру, – у вас есть вопросы к свидетелю?

"Суперагент" встал, бросил на меня быстрый, полный ненависти взгляд жгуче-черных глаз. Но, справившись со злобой, спросил вполне пристойно:

– Скажите, господин редактор, вы думали, когда публиковали статью, о моей жене, о моих детях?

"О ком это он? – мелькнуло у меня в голове. – Ну и наглец! Ведь известно, что семья у него несколько лет, как в Израиле, в собственном доме на берегу моря".

Меня взяло зло:

– Нет, не думал. А вы думали о наших женах, наших матерях, когда отравляли наших детей наркотиками?!

Меня понесло, я уже не думал, где нахожусь и что за всем этим может последовать.

– Ответ понятен, можете не продолжать, – сердито прервал меня судья и, снизив голос, ворчливо добавил: – Вам, журналистам, только дай волю, любого заговорите.

"Они же заодно!" – обожгла догадка; все внутри сразу опустилось, ноги стали ватными. А судья между тем продолжил:

– В связи с этим у меня к вам, свидетель, еще вопрос. Если бы все повторилось сначала, вы бы сейчас опубликовали эту статью?

– Опубликовал бы. Безусловно.

– Это ваша позиция?

– Да.

Я заметил одобрительную улыбку Юрия Карловича. А вот Осетров с Бу-хавцом удивленно переглянулись: ведь вскоре после обыска не кто иной, как я, в сердцах бросил: "Знал бы, во что выльется, не стал бы печатать". Я перевел взгляд на прокуроршу, она плотоядно улыбалась: попался, мол, голубчик!

– Все, вопросов больше нет, вы свободны, свидетель, – объявил судья.

Я вышел. В полутемном коридоре жались к стенам, ожидая вызова, другие свидетели, в сторонке, у окна, я заметил Немцова, нервно беседующего с двумя парнями в штатском. Увидев меня, он отвернулся, парни, напротив, с недобрым прищуром уставились на меня.

Подмигнув им, я вышел на улицу. Вдоль здания областного суда вытянулась цепочка пикетчиков. В руках у них транспаранты: "Свободу Осетро-ву и Бухавцу!", "Судья, не бойся ФСБ!", "Руки прочь от независимой прессы!" Пробежал взглядом по лицам пикетчиков: большей частью наши, вся редакция вышла в полном составе, хотя я никого не неволил, никому не приказывал, просто сказал, что возражать не буду, если кто захочет поддержать в пикете своих товарищей. Захотели не только наши, редакционные, пришли авторы, друзья газеты и просто читатели. Вот и кудлатый полуседой поэт с внешностью Максимилиана Волошина собрал возле себя почитательниц своего таланта. "Только бы не начал орать стихи, – со страхом подумал я. – С него будет".

Ко мне подошли длинноволосые юнцы с черными знаменами:

– Разрешите присоединиться, господин редактор?

– А кто вы, братцы, будете?

– Анархо-экологи. Разве не видно?

– Вставайте. Но только не хулиганьте. Без ваших там лозунгов, заявлений.

– Есть! – сказал радостно их старший и повел свою пеструю команду на левый фланг.

Меня тронула за рукав пожилая, пропахшая нафталином дама. Направив на меня полусумасшедший взгляд, проскрипела:

– Вы ведь только своих так защищаете. А коснись кого из простых людей, днем с огнем вас не сыщешь…

Ответить я не успел, задумавшись над такой непростой и обидной постановкой вопроса. Передо мной стояла милиция – старший лейтенант и два сержанта.

– Вы здесь старший? – спросил лейтенант.

– Вроде бы я.

– Тогда пройдемте с нами в районное управление милиции.

– Зачем? Не отпустим! – мигом окружила нас плотным кольцом вся женская часть редакции.

– На предмет составления протокола за незаконную организацию пикета, – спокойно объяснил лейтенант.

– Что за бред? Мы будем кричать! – загалдели наши доблестные журналистки.

Прятаться за женские спины мне показалось не совсем достойным, и я поспешил успокоить их, что ничего страшного не произойдет, если я пройдусь до милиции.

Райуправление находилось в сотне шагов от здания областного суда. По дороге мы с лейтенантом мирно спорили по поводу законности пикетирования.

– Мне лично по барабану, – сдался наконец он, – но позвонили из прокуратуры и сказали, что вы нарушаете постановление гордумы о митингах, шествиях и проведении пикетирования.

Зайдя в райуправление почему-то с черного хода, мы спустились в тускло освещенный полуподвал. Из полураскрытой двери камеры доносилось какое-то бормотание, виднелся край железной кровати, застланной серым одеялом. В груди у меня екнуло.

– Что это? – спросил я лейтенанта.

– Вытрезвитель.

– Я трезв как стеклышко.

– Все так говорят, – засмеялся он. – Да не бойтесь вы, нам с вами в отдел административных нарушений, он рядом, по соседству.

– А это почему здесь? – показал я на ящики с водкой, пивом, какими-то винами.

– Контрафакт, – пояснил лейтенант, – конфисковали у ларечников.

"Садизм какой-то!" – подумал я с содроганием, представив, как выходит утром пациент – голова трещит, трубы пересохли, а лекарство – вот оно, рядом, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь.

Меня завели в какой-то кабинет. Из-за стола встал капитан, представился. Будем, сказал, составлять протокол об административном нарушении.

– Основание? – спросил я.

– Вот постановление гордумы, подписанное мэром города. Читайте, – сунул он мне папку с документами.

Я прочел. Да, они правы. Прежде чем проводить пикетирование, надо за десять суток дать уведомление в городскую управу.

…Подписав протокол, я вышел на улицу уже через дежурную часть. Навстречу мне спешил адвокат Юрий Карлович.

– Моя помощь нужна? – спросил он.

– Спасибо, уже нет. Они правы – нужно было уведомить.

– Все в вашем городе не как у людей, – проворчал адвокат. – У нас, в Питере, не надо для пикетов никакого уведомления. Ну ладно, не это сейчас самое главное…

– А что? Что же вы молчите, Юрий Карлович?

– Оправдали, – сказал он совсем как-то буднично, без всяких эмоций в голосе и на лице.

– Обоих?

– Конечно, куда они денутся.

– Что же вы молчали, Юрий Карлович! – отстранив его, я понесся, полетел, как молодой, в сторону суда.

…Пикетчики, свернув транспаранты, расходились. На крыльце суда в окружении телекамер улыбались Рома Осетров и Рома Бухавец.

– Судья велел подсудимым встать, – услышал я, протиснувшись поближе, рокочущий голос Бухавца. – Не успели мы с Ромкой подняться, как вскочил в своей клетке этот хер, суперагент…

– Ну и чё? – не понял щекастый парнишка из местного телеканала.

– Чирей на плечо. Не врубился еще? Он же потерпевшим на процессе числился.

Все расхохотались. Меня сзади кто-то тронул за плечо. Я обернулся – капитан Осокин. "Мне два года условно присудили, – сказал он. – Но все равно спасибо, Сергей Михайлович". "Могло быть хуже, капитан", – пожал я ему руку. "Уже не капитан", – улыбнулся он.

Бухавец между тем продолжал витийствовать, почувствовав себя телезвездой.

– Чего тебе сейчас более всего хотелось бы? – не унимался щекастик.

– Напиться, – важно сказал Бухавец. – Надеюсь, шеф поляну нам с Ромкой уже накрыл.

"Я вам накрою. Я вам так накрою!" – проворчал я, выбираясь с блаженной улыбкой на лице из толпы.

4 июня.

Я взял с собой в аэропорт свежую прессу. В машине просмотрел ее. Почти все федеральные газеты сообщили, что на Урале вынесен оправдательный приговор журналистам областной независимой газеты, обвиненным в разглашении государственной тайны. Московские телеканалы дали эту информацию еще вчера вечером в новостных программах. Местные телевизионщики (зря старался щекастик) промолчали.

Передал газеты Юрию Карловичу:

– Вот видите, Москва сообщает, наши молчат.

– Да, вам здесь не позавидуешь, – сказал он, протирая очки. "Алик, собака! – ругнулся я про себя. – Твоя, блин, работа!"

В аэропорту времени продолжить разговор уже не было – шла регистрация на московский рейс.

– Интересно поработали, – пожал на прощание руку Юрий Карлович. – Но расслабляться не будем – кожей чувствую, что они подадут апелляцию в Верховный суд.

– А как же? Конечно, подадим, – раздался за спиной знакомый голос. Я обернулся – подполковник Немцов собственной персоной, в новеньком светло-коричневом костюме, в руке – потрепанный пухлый портфель.

– О, какая встреча! – изобразил я радостное изумление. – С вас еще не сняли погоны, Петр Николаевич?

– Сергей Михайлович, успокойтесь, – остановил меня Шнитке. – Ненависть победителей сглаживает вину побежденных.

– Рано радуетесь. Мы еще поборемся, господа! – задергался глаз у Немцова.

– Нисколько не сомневаюсь. Счастливого полета, – сказал я ему, а про себя подумал, что самое страшное в фанатиках – это их искренность.

5 июня.

Глаза отца по-детски засветились от радости.

– А, "Совраску" принес! Молодец! – похвалил он меня. – Вот сейчас кроссворд доотгадываю и чтением займусь.

– Ну, теперь на весь день засядет, – сказала мама.

– И то занятие, – заступился я за отца. – Пусть.

– Не говори. Глаза только портить. Я вот сама слепну не по дням, а по часам. Еще в больнице, когда с ногой лежала, заметила. А теперь левым глазом почти ничего не вижу.

– Что же ты столько молчала, мама?

– У тебя и без меня неприятностей хватает. Теперь-то хоть они отстанут?

– Не знаю.

– Вот и я со своими болячками под ногами путаюсь. Вы, ребята, уж простите меня, что навязалась на ваши головы…

– Заканчивай, мам, чтоб больше не слышал!

Она как-то вмиг лицом повеселела. Заковыляла, громыхая клюкой, на кухню ставить чайник.

"Господи, – подумал я, – и ради чего мы, люди, друг друга так мучаем? Боремся, воюем, ненавидим… Ради чего? Жизнь все время отвлекает нас на эти пустяки, и мы даже не успеваем заметить, как она проходит".

– Шесть букв, вторая "у", – подал голос отец, – участь, доля, жизненный путь…

– Не знаю.

– А ты подумай.

– Может, судьба?

– Судьба? Гм, точно – судьба. Судьба, брат, злодейка! Вместо послесловия

Маме сделали операцию – вставили искусственный хрусталик. Теперь она читает нашу газету от корки до корки, пристрастилась также к женским детективам. Отцу мы изредка покупаем "Совраску". Начитавшись, он ругает америкашек, олигархов и монетизацию, а мать ругает перекрасившихся коммунистов, ставших олигархами. Так и живут.

Осенью состоялось заседание Верховного суда. Приговор областного суда оставили в силе. Сразу же позвонил из Москвы адвокат Юрий Карлович. "Впервые за много лет, – сказал он, – я поверил в нашу судебную систему".

Маринка родила Роме Осетрову дочь. Теперь он в нашей газете уже не работает – пригласили в богатое московское издание. "Мне семью содержать", – сказал он на прощание, понурив голову. Иногда мы, очень редко, встречаемся.

Роман Бухавец тоже у нас не работает. Жаль, но вскоре после описанных событий он, почувствовав себя звездой первой величины, стал прогуливать, срывать задания. Пришлось мирно расстаться.

Губернатора назначили федеральным министром. Вместе с собой он взял

в Москву Алика Черкашина. Тот "пиарит" теперь активно шефа в центральных СМИ.

Леня Ковалев умер. Умер, как и жил. Когда в реанимационной палате кому-то из соседей стало плохо, Леня, не дозвавшись медсестры, каким-то чудом слез с кровати и пополз за помощью. Так на полу и умер.

Как-то в московском поезде я встретил полковника Осиповича, курившего в тамбуре. В курчавой голове его прибавилось седины, но взгляд африканских глаз был по-прежнему спокоен и печален.

– Уезжаете? – спросил я его. – Совсем? Он кивнул.

– Переводят?

– Нет, в отставку.

– Что так?

Он не ответил. Молча, пожав мне руку, пошел в свой вагон. Я взглянул в окно. Мокрый тяжелый снег падал сплошной стеной – совсем как в ту зиму. Теперь на подступе новая зима. Я по-прежнему редактирую газету и еще сильнее боюсь неурочных телефонных звонков.

ЮРИЙ ПЕРМИНОВ С БОГОМ, СЫНОК…

* * *

По грязному снегу,

не важно – куда и откуда -

с фильтровой цидулькой в унылых бесцветных губах,

в китайской одёжке идёт потребитель "фаст-фуда",

заложник рекламы,

которой мой город пропах,

как бомж суррогатной,

съедающей печень настойкой.

Идёт – горожанин -

такой же, как многие.

Он идёт и не видит

таких же идущих -

настолько в себя

(по макушку – самим же собой) погружён.

Не видит – меня.

Но печалит не это,

а то, что,

не видя друг друга,

проходим,

как многие,

сквозь друг друга,

а день – растворяется в воздухе,

точно остывшего пепла

едва различимая горсть.

ПЕРМИНОВ Юрий Петрович родился в 1961 году в Омске. Член Союза писателей России. Редактор газеты "Омское время". Автор четырёх поэтических сборников. Печатался в журналах "Наш современник", "Москва", "Новая книга России", "Сибирские огни", "Алтай", "Ара" (Казахстан) и других изданиях…

* * *

Что делать, когда ни копейки,

а ужин – отрава?

Не стал бы я думать об этом нисколечко,

но соседи воюют – семейная пара! -

за право последнего слова,

насколько я понял…

Давно

они не шумели -

бюджетники тихие…

Ужин

съедобен, конечно,

хотя он – всего лишь

лапша китайская

на кипятке россиянском.

К тому же,

насколько я понял,

у них за душой – ни гроша.

Так, стало быть,

эй, голодранцы-товарищи, ухнем?

…Затихли соседи -

вечерняя телепора.

Дежурит наш разум -

вконец возмущённый – на кухне,

где суп выкипает, как водится, из топора.

* * *

Дни выходные

я давным-давно не трачу на безделье и на пьянки.

В один из них – зашёл в осинник, но увидел там

лишь скорбные поганки.

Дышать мешала сумрачная взвесь мошки, но я – печален был, покуда не озарило: всё-таки не здесь в рассветный час повесился Иуда.

Я был вовсю природой увлечён!

А то, что жизнь – скупится на подарки… Так тут поганки вовсе ни при чём. Причём почти съедобные поганки.

* * *

Немного отъехал,

и смута – владычица сердца. Да я же вернусь – не пройдёт и недели! – домой.

Кавказец небритый горюет без единоверца, косится в тревоге на сидор потрёпанный мой.

А помнишь, товарищ.

А может быть, нам подкрепиться? – Мне мама в дорогу таких пирожков напекла, что пальцы оближешь!..

Приносит бельё проводница -

печальная тётя.

Свистит заоконная мгла…

А будешь, товарищ, огурчик сибирский? – Ножа не найдётся, попутчик – таинственный, словно бабай? Моя ли твоя понимать разучилась, южанин? Твоя ли моя ничегошеньки не понимай!

А помнишь, товарищ.

Мы люди, товарищ, не волки! Никто никому в этом поезде вовсе не "ху"…

Здесь нижние полки не хуже, чем верхние полки, – напрасно об этом не ведают

там, наверху.

1991-2006

Антисоветскую литературу

в букинистический нервно сдаёт

некто потрёпанный.

После "микстуру"

купит,

соседа возьмёт в оборот, дескать, займи – не хватило чекушки на опохмел одинокой души, дескать, "отец мой сидел за частушки, жизнь прогорбатился твой – за гроши, значит, должны мы друг другу."

И фиги

спрячет в карманы последних порток.

.Проданы антисоветские книги, каждая – водки палёной глоток.

ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ…

Ст. Куняеву

Радио бубнит про холокост…

Сивка-Бурка, вещая Каурка, отвезёт сегодня

на погост – в домовине – "русского придурка".

В "ящике" – черно от воронья, радостно, гламурно и пушисто.

Поминает скорбная родня

в деревеньке "русского фашиста"…

И разносит яростным норд-остом – с южных гор до северных морей – пепел от погоста до погоста необъятной Родины моей.

* * *

Судьбы не стоят все мои докуки, хотя без них – она была б иной.

Отставлю их! – Болят у мамы руки, родные руки, пахнущие мной – ещё младенцем.

Эта боль – от сердца! – От всех моих падений и докук.

Болят у мамы руки, но младенца того – она не выпустит их рук.

ОТЕЧЕСТВО

Получил я письмо от конторы какой-то – напиться захотелось: чуть было всю душу не выела горечь. Вроде что тут такого? – Чиновные – скучные – лица обратились ко мне: "Уважаемый Юрий Петрович!.."

Неужели. старею?

"Петрович!" – зовёт в домино поиграть во дворе чистокровный бухгалтер Абрамыч.

Что ж теперь – о здоровье заботиться, мол, не одно, так другое, печально глотая снотворное на ночь?

Но – подумал: неужто бесчувственным, словно броня, стал я, дурень, от жизни-жестянки (местами – убойной)? Нет! – По отчеству пусть называют почаще меня: в нём живёт мой отец! Мы по-прежнему вместе, родной мой!

Да, слегка полинял я, дыхалка – не та, и давно

не влюблялся (что – хуже), седею. Подумаешь, "драма"!

…И кричу из окна я: "Абрамыч, бросай домино, заходи помянуть – по-соседски – Петра и. Абрама".

* * *

Даже не думал ещё: "А много ли надо для счастья, чтобы исчезла бесследно срывов моих череда?.. "

"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся!" -

каждое утро мама мне говорит, когда

я ухожу на работу – буднично и торопливо,

или туда, где просто ждут не дождутся меня.

Сердцем вбираю капли утреннего прилива

света небесного, веры в небыстротечность

дня.

Знаю – пройдёт он быстро,

что до минуты роздан

будет хорошим людям,

да только не хватит на

всех,

что не радует.

Если я возвращаюсь поздно, свет пропекает до сердца – из маминого окна.

Ну а какого такого ещё-то мне надобно счастья…

Ночные светила не дышат

под гнётом небесного льда.

"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся." С Богом.

Конечно, родная.

А без тебя мне – куда?..

РОМАН СОЛНЦЕВ ДВА РАССКАЗА

МИХАИЛ, КОТОРЫЙ ЖДЁТ

1

В этом селе давно нет электричества. Здесь осталось всего семь живых изб. Остальные – их с десяток – заколочены, одна изба на холме зияет насквозь выбитыми окнами и вырванной дверью – в позапрошлую весну голодный медведь нахулиганил, заходил, искал еду.

Его потом геологи, проезжавшие на старом бэтээре, пристрелили…

Перед зимою трое старух из своих избенок перебрались в избу побольше к Алле Митрофановне, грузной и доброй старухе, страдающей ногами. Время от времени бабки расходятся по своим халупам, идут, спотыкаясь, пона-ведать, да кто туда сунется? Вокруг безлюдье.

Навестят хозяюшки свои осевшие хоромы, заберут из сеней три-четыре полена и понесут Алле – они же в долю вошли, зима грозной может оказаться, вот уж две зимы подряд кисельные, это не к добру, придется, верно, печь топить со светла до светла…

Но пока что тепло, выпал снег и растаял, даже цветистым паром изошел… на смородине почки новые набухли…

– Наверное, правду говорят по радио, – отчаянно объявляет одна из трех перехожих, Клавдия Петровна, – скоро конец света!

Краснолицая, с носом-бульбой, с плечами-шарнирами, некогда певунья

СОЛНЦЕВ Роман Харисович (1939-2007) родился в с. Кузкеево (Прикамье). В 1962 году окончил физмат Казанского университета и в 1973 году – Высшие литературные курсы в Москве. Работал физиком, радиометристом в геологических партиях, учителем в школе. Автор около двух десятков книг стихов и прозы. Пьесы ставились в театрах Москвы, Ленинграда, Львова, Красноярска

и плясунья, в леспромхозе работавшая учетчицей, ныне движется с палкой, давление замучило.

– Ты преувеличиваешь, радио во все времена занималось пропагандой, – туманно возражает другая бабуля, Ольга Афанасьевна. Строгого, постного вида, с тонкими губками, она когда-то, говорят, была первая красавица. Из-за нее будто бы какой-то начальник партбилета лишился, а потом, крепко запив, утопился в реке в самый ледоход – нырнул рыбкой под льдину.

Третья же бабка, маленькая, как девчонка, Нина Тихоновна, все время, слушая своих подруг, то ли смеется, то ли плачет, не поймешь, голосок тоненький…

– О чем вы спорите? Давайте поговорим о любви… – и снова хихикает.

"Гостиница" Аллы Митрофановны стоит в центре села, рядом со сгоревшим магазином (от него лишь кирпичный черный фундамент сохранился). Окна у Аллы Митрофановны чистые, наличники с узорами по краю вроде птичьих хвостов, крашены голубой краской, крыша железом крыта красным, ворота и калитка не падают, во дворе мотает головой корова Нюра, единственная на все село, мычит и жует комбикорм.

Сама Алла Митрофановна говорит весьма негромко, значительным баском. Скажет фразу, улыбнется и некоторое мгновение молчит, словно ждет, оценил ли собеседник всю глубину ее слов, или нет. Она когда-то была женой председателя лесхоза, председатель давно помер, еще до того, как распался СССР и все колхозы-лесхозы с молотка пустили…

Вечерами эти четверо старух поют.

Летят утки, летят у-утки И два гуся…

Кого люблю, кого люблю, Не дожду-уся…

Если миновать соседний огород с заколоченной вертикальными досками, как забором, избушкой, то можно увидеть совсем рядом с овражком добротный домик с топориком и ведром, подвешенными к стене, которая смотрит на улицу, над крышей стрекочет флюгер. Здесь обитает Софья Григорьевна, язвительная и умная старушка в очках, с сургучной родинкой на щеке. Мать Героя Соцтруда, который до сих пор что-то строит в далекой дружественной Индии.

У нее вечерами подолгу горит керосиновая лампа – старушка, усмехаясь, читает книги. У нее их – сотни на прогнувшихся стеллажах.

Это она и включает порою очень громко свой радиоприемник на батарейках, выставив его на подоконник, чтобы знало село, что происходит в стране и мире.

– …чтобы еще выше поднять благосостояние народов Российской Федерации… На этом совещание закончилось. А теперь слушайте музыку.

А по другую сторону овражка, прямо за провисшим деревянным мостиком, который на ветру шатается и скрипит под ногами, если вы решитесь здесь пойти, на серо-зеленой поляне, среди пней и рогатых выворотней, можно сказать, в выкорчеванном лесу, таится новая избенка старика с козлиной бородой по имени Петр Павлович.

Изба не совсем новая – старик с приезжавшим в июле сыном разобрал ее (она стояла у самой воды) и перевез на тракторе дорожкой через дальнее поле, докуда не достает овраг, на новое место.

– Поживу подальше от женщин, – сказал дребезжащим голосом Петр Павлович. Впрочем, Софья Григорьевна, посмеиваясь, уверяет, что раньше он откликался и на Павла Петровича…

А герой нашего рассказа – молодой парень Михаил Честнов, он же и есть тракторист, человек приезжий – устроился, не побоявшись ничего, в избе на берегу, среди ивняка, возле вертлявой речки Беглянки.

Жилье оказалось дешевым, поскольку вода в каждую весну подмывает глину и вот-вот унесет халупу. Но пока что изба цела, даже не накренилась, не поползла, однако до яра всего метра полтора…

4*

Конечно, Михаил мог бы занять в селе любую пустующую избу с заколоченными окнами – хозяева лет десять как не появлялись, да и живы ли… А если бы и появились, вряд ли бы осердились. Дерево без человека гниет. Да и Михаил наш – парень, кажется, хороший, не пьет, по-черному не ругается. У него крепко вылепленное лицо сибиряка, правда, иногда с растерянной улыбкой на губах, как у человека, который умнее своего лица…

Он эту избенку у реки купил у бывшей продавщицы Калерии Потаповой, ныне проживающей в Поселке геологов, та брякнула – назвала сумму, не подумав, из жадности, а брать деньги уж и стеснялась. Деньги, по правде говоря, маленькие, но она думала: ей и этих не предложит бывший горожанин.

А он дал. Дело еще в том, что сама-то изба крепкая, с лиственничным фундаментом и полом, с четырьмя широкими нестандартными окнами, и вид красивый – на плес, на дальний синий бор. В речке внизу рыба какая-никакая, а в бору – грибы да ягоды.

Если Настя приедет, они тут заживут, как в сказке.

2

Только вот не едет случайная его зазноба. Та самая зазноба, что довела его при первой же встрече, вот привязалось слово, до озноба. "Зазноба до озноба" – так и окрестил ее приятель Михаила, артист городского театра Артем, приятель по армии. Он хороший парень, уже сам женатый, он горячо одобрил выбор Михаила.

– Зазноба до озноба, блин!.. До гроба, блин!..

И познакомились-то случайно – в парке, возле колеса обозрения. Стояли Михаил, кучерявый Артем, жена Артема Зоя и их дочка Нюся, ели мороженое и вдруг слышат – наверху, над деревьями, девичий голос визжит и хохочет:

– Ой, не могу, ой, упаду… ой, держите!..

Как увидел ее уже на земле Михаил, так и сказал себе: красивая какая! Волосы соломенные во все стороны, а личико маленькое, сама тоненькая и смеется по любому поводу. Веселый такой одуванчик! Это ничего, что работает официанткой, хорошо, что не в ресторане, где пьянь и где пристают, а в кафе "Чайнворд". Название, конечно, дурацкое…

– Дурацкое!.. – смеясь, соглашается Настя. – Но чай там зеленый пьют. А хочешь – и синий заварим.

– Откуда же синий? – удивляется Михаил. – Чернила, что ли? – И показывает левый кулак, где синие буквы выколоты: МИХА.

– Да ну тебя!.. – отталкивает Настя Михаила ладошкой. – Ежевичный! Смородинный! – И вдруг: – А почему Миха, а не Миша?

Михаил смутился, не сразу нашелся, как объяснить.

– Так пацаны звали… ну, вроде клички.

И не сразу, только через месяц или два, признался Михаил, что он отсидел по глупости два года в колонии, лес пилил и больше с водкой знаться не будет никогда.

– Это ты правильно! – согласилась Настя. – А что сидел, забудь. Сейчас кто только не сидит! Даже депутаты. – И девушка снова хохочет и ладошкой отталкивает Михаила, хотя он и не напирает на нее, просто рядом стоит. Привычка забавная у девушки.

Все хорошо складывалось у Михаила: и поцеловались они, и переспали на даче у Артема, пообещали быть друг другу верными… и работа у него появилась, и жилье в общежитии… да только вот стала приставать к нему знакомая по лагерю шпана: пойдем на дело.

– Я завязал, – горячась, шипел Михаил на улице, когда парни уже в третий раз подловили его у ворот шиномонтажки. – Я жениться хочу.

– И женишься! – убеждал со стоячими, как у рыбки, глазами Коля-колокольчик, главарь шпаны. – Чё тебе сейчас жениться? Ни хаты своей, ни колес.

"Мы уедем!" – чуть не вырвалось у Михаила, да вовремя язык прикусил.

Вяло пообещав подумать, он в тот же день рассказал об этих встречах Насте. И та впервые не смеялась, даже переменилась в лице, и ладошкой в грудь больше не толкала.

– Ой-ёй-ёй, – сказала Настя. – Они тебя заставят. Вот меня в ресторане "Якорь" воровать заставляли тетки… я сбежала в чайную. Денег всем надо, но ведь стыдно… мама меня крестила в четвертом классе…

"Что же делать?" – хотел было спросить Михаил у подруги. А та уже отвечала:

– Тебе надо уехать. А я к тебе приеду. Вот заработаю тысяч двадцать и приеду.

– Я сам заработаю! – смутился Михаил. – Я и механик, и водила, и плотничать умею. Давай сразу уедем.

– Нет, я сейчас не могу. Да и должно же быть приданое у невесты! – снова зазвенел ее смех. – Ты найди, куда, напишешь мне, и я к тебе приеду, Мишенька!

Так и договорились. Она жила с матерью в маленькой квартирке на улице Щорса, Михаил записал адрес вместе с индексом и на междугородном автобусе рванул на Север искать пристанище.

И вот нашел – позабытое если не Богом, то уж начальством точно – старое село. Здесь от водки помер тракторист Игнат, а трактор во дворе остался ржаветь, хоть и под пленкой. Вдова Игната из районного центра приезжала, где у дочки живет, старые шубейки забрала (мыши могут зимой из-нахратить), она и разрешила Михаилу взять механизм в аренду. Только чтобы каждый месяц пересылал ей по ее нынешнему адресу треть заработка. А бабки из села проследят. Ведь вся работа здесь – это им же огороды вспахать да дров из лесу привезти. А живут они на пенсию. Ни одного рубля не упустят женские глаза.

– Согласен, – сказал Михаил. – Всё по уму.

Конечно, много тут не заработаешь. Но постепенно нашлись и другие заказчики, из города: то пару кедровых хлыстов попросят притартать им до шоссе для столярного дела, а то охотнички или горе-рыбаки завязнут в своих низкозадых машинёшках на болоте, только вытащи – денег не пожалеют…

3

Михаил в первых же письмах похвастался, рассказал своей милой невесте, какой у него замечательный трактор.

"Настенька, это как бы старый "Кировец", но лучше, зверь! К-701, весь желтый, будто под лаком, краска хорошая. Только в одном месте отбита, поржавела… Движок 235 лошадиных сил, представляешь? Длина – шесть с половиной метров, ширина – три, а высота – почти четыре! Слон! Трансмиссия с постоянным зацеплением шестерен с гидромуфтами… Число передач переднего хода – не угадаешь!.. 16! А заднего – 8! Рулевое управление с гидравлическим приводом… даже ты сможешь одним пальчиком управлять!"

Настя ответила: "Я очень рада, что у тебя такой трактор! Такой широкий, большой. Наверное, когда ты едешь по тайге, все медведи разбегаются!"

Может быть, она медведей боится?.. Михаил немедленно ответил, что медведей в округе давно уж нет. Даже следов не видать. Только лось недавно проходил мимо… кричал…

Но где же Настя? Вот уже лето миновало, осень вопит птицами над землей, а она все не едет. Михаил пишет ей, что кое-что заработал, даже отложил. А милая невеста в ответ: пусть Михаил подождет еще немного… мать заболела… у подружки беда – квартиру обокрали… а деньги ей тоже удастся хорошие подзаработать – осенью много свадеб играют в кафе, проводятся всякие корпоративные вечеринки…

Раз в неделю Михаил ходит за ее письмами в Поселок геологов, пешедралом, экономит горючее – здесь недалеко, около десяти километров. Правда, не каждую неделю получает ответы, но получает…

"Милый, – пишет она, – кудрявый мой (хотя Михаил вовсе не кудрявый), я соскучилась по тебе, как птичка по лету!"

Не умея красиво сочинить, он отвечает ей, что тоскует по ней, как революционеры в царское время тосковали по свободе… или как мужики в ледоход – по другому берегу…

В селе гадают: что привело здорового, молодого парня в этакую глушь. Прячется от суда?

Но если бы Михаил прятался от суда или следствия, он бы писем своих с обратным адресом и фамилией на почту не носил. Почта – учреждение государственное, если ищут – она всегда поможет. А чужую фамилию на конверт не поставишь – письма до востребования выдают, если только паспорт предъявишь.

От призыва в армию хоронится? Михаил прекрасно понимал подозрения старух. Он как бы ненароком, но с умыслом, конечно, показал военный билет Алле Митрофановне, к которой заходил по ее просьбе, переданной через маленькую, с тоненьким голосом Нину Тихоновну: