Текст книги "Журнал Наш Современник 2007 #7"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Наверное, – объяснила мама, – он чувствовал себя виноватым, что отец пошел воевать, а он – нет. И, помогая нам, искупал таким образом вину.

– А что стало со швейной машиной?

– Она спасла нас от голода. Когда совсем стало худо, мы выменяли ее на три пуда хлеба. Еще и денег дали…

Теперь я знаю, почему моя мама готова отдать людям последнее.

Подобные истории есть, пожалуй, в каждой семье. Не поэтому ли мы, русские, выиграли ту войну. Разве можно представить немца на месте бухгалтера из Гатчины?

Нет, не могу представить. И все же. Почему сейчас все так плохо? Неужели что-то сдвинулось в этом мире?

5 февраля.

Вечером, когда газету уже подписали и редакция опустела, в кабинет ко мне пришли оба Романа. Хохочут:

– Хотите хохму?

– Валяйте. Но если вы об этих наших делах, то лучше выйдем на лестничную площадку – здесь наверняка слушают.

– О, у вас уже мания преследования? Пусть слушают, ума набираются. Это Бухавец. Сегодня его снова водили на допрос в наручниках.

– Знаете, что они мне предложили? Не поверите – деньги из спецфонда.

– За что? Глазки у тебя, Бухавец, некрасивые – все опухли. Характер отвратительный…

– Все за то же. Чтобы сдал информатора.

– Сдал?

– Не шутите так. Сначала я для хохмы торговаться стал. Они встрепенулись, на видеокамеру стали снимать.

– Подставляешься, Роман Константинович.

– Не. Камера у них сразу же сломалась. А когда торг дошел до десяти тысяч деревянными, я послал их, сами понимаете куда. Немцов взбеленился, пригрозил, что посадит меня в одну камеру с наркодилером и посмотрит, кто кого первый отпетушит.

– А мне, – перебил его Рома, – Немцов доверительно так сообщил, что в ближайшие дни в одной газет, из недружественных нашей, выйдет про нас фельетон. Он даже заголовок назвал – "Пиарасы". Сам, хвалился, придумал. Во мастер заголовки сочинять! Может, возьмем его в газету?

– А я ведь видел этого самого суперагента, – сказал вдруг задумчиво Бухавец. – Привозили его из тюрьмы на очную ставку.

– Ну и какой он? Что из себя представляет?

– Полная мразь – морда наглая-наглая, руки трясутся. Но такая вот деталь. Сидел он на стуле, прикованный цепью к гире. Здоровая такая -

пуда, наверное, три. "Зачем?" – спросил я следователя. "Чтобы, – ответил он, – в окно не выпрыгнул". Чудеса! Мы в ментовке до такого маразма вряд ли додумались бы.

– Занятно, конечно. Только над чем вы, друзья, гоготали?

– А разве не смешно?

Может, кому и смешно, не знаю. Кажется, бородатый Хэм сказал, что человек – единственное животное, которое умеет смеяться, хотя как раз у него для этого меньше всего поводов.

14 февраля.

Вечером я гулял на свадьбе у Ромы Осетрова. Женился он на нашей же журналистке. Перо у Маринки было, пожалуй, посильней, чем у Ромы, но выдавала она "на-гора" мало. Правда, если сдаст очерк или расследование, то точно уж пальчики оближешь.

Гуляли в полутемном подвале кафе "Снежинка". Наших, из редакции, было мало – четверо или пятеро, считая меня. В основном всё родственники, друзья, подруги с обеих сторон. Я впервые, пожалуй, видел Рому Осетрова в костюме. После вечной "джинсы" и свитеров он смотрелся в черной паре и при бабочке заморским принцем. Маринка, зеленоглазая блондинка, тоже хороша.

– Завидная, блин, пара, – сказал Рома Бухавец.

Он, изрядно уже поддатый, сидел рядом со мной. Не забывал наполнять рюмки, сыпал солеными ментовскими шуточками, приводя в смущение сидящую напротив даму. Она строго поглядывала на меня: распустил, мол, кадры, господин редактор. Учительница, наверное? Или бухгалтер…

– Почему, командир, не пьем? – приставал ко мне Рома.

– Отстань, не хочу.

– Больной, что ли?

– Больной, конечно. Не видишь – дистрофик.

– Ну давай, командир, выпьем на брудершафт – всю жизнь мечтал.

– Отлипни, Роман Константинович, пока в лобешник не получил. Дама посмотрела на меня с презрением: какой, мол, начальник, такие и

подчиненные. Майор захохотал:

– Ой уж, прямо в лобешник. Не бывало еще такого с Ромкой Бухари-ком. Да-да, такое с детства у меня погоняло. Вот и оправдываю. Ладно, отстаю, должен же быть среди нас кто-то трезвый. А я пойду, выпью с людьми по-человечески. Честь имею! Бонжур, командир, покедова.

Он ушел, щелкнув каблуками. Дама напротив облегченно вздохнула.

Пришла моя очередь поздравить молодых. Сказав короткую, в три слова, речь и вручив подарок, я стал пробираться к выходу. Молодожены устремились за мной:

– Что вы так рано? Не понравилось?

– Да что вы? Все было прекрасно, спасибо!

– Мы проводим вас.

И правильно, что пошли провожать. Возле гардероба буянил Бухавец, зажав в углу чернявого паренька:

– Я тебе жало вырву, сука гэбэшная! К ним бросился жених.

– Ромка, оставь, это мой друган!

– Что же ты друзей-то таких выбираешь? – Бухавец, оставив в покое чернявого, стал заправлять выбившуюся из-под ремня рубаху. – Что, кроме соседей людей в этом городе нет?

– Ну и бугай! – сказал чернявый.

Где-то я его уже видел. Вспомнил – в криминальном отделе, сидели с Осетровым, когда я зашел, пили пиво.

Рома, который жених, отвел тезку в сторону, прошептал ему что-то на

ухо.

– Ладно, – пробурчал Бухавец, – так сразу бы и сказал, чего темнить было?

"Да, все переплелось в этом мире", – подумал я, выходя на улицу. Снег, мокрый и тяжелый, падал сплошной стеной, ее не пробивали уже и фонари над вывеской кафе "Снежинка".

18 февраля.

Зашел в криминальный отдел, и сразу глаза на лоб – вся стена над столом Бухавца оклеена повестками на допросы.

– Откуда столько, Роман Константинович?

– На ксероксе размножил. Красиво? – невинно лыбясь, он сиял, словно сапоги прапорщика.

– И зачем это тебе?

– А пусть не беспредельничают. Обнаглели!

– Что опять?

– Врывается во время допроса этот самый Немцов. Не сознаешься, грозит, отправим представление в Министерство печати, чтобы у редакции вашей отобрали лицензию. Закроют, говорит, газету, тогда зачешетесь!

– Даже так?

– Вот и я говорю – обнаглели! Пусть сначала работать научатся!

– Это в тебе ревность говорит, Рома.

– Какая ревность? К кому? К ним? Да они протокола правильно составить не умеют. Салаги!

– Ладно, Бухавец, остынь и займись делом – на четвертой полосе столько дыр, а ты тут лясы точишь.

– Есть, командир! – ухмыльнулся Рома. – Насколько я верно осведомлен, вам самому сегодня предстоит выступить в роли допрашиваемого. Желаю успеха!

Не ошибся, осведомлен точно – в кармане у меня повестка на допрос. Ровно в четырнадцать я у дверей знакомого особнячка на тихой заснеженной улице. Набрал по внутреннему телефону указанный в повестке номер. Появился сам следователь, конопатый капитан Шелунцов. Поздоровался за

руку, пригласил идти за собой по извилистому коридору с высокими потолками и обшарпанными стенами.

Да, ребята не шикуют здесь. Кабинет следователя – три на три, со стен сыплется известка. Небольшой письменный стол, два колченогих стула – вот, пожалуй, и все.

Закурив, Шелунцов начал допрос: "Кто визирует статьи в печать?", "Знакомы ли вы с Законом о государственной тайне?", "Кто размечает гонорар журналистам?", "Кто решает, на какой полосе публиковать статьи?", "С кем из офицеров ФСБ знакомы вы лично?" Я отвечал, стараясь не раздражаться, хотя, честное слово, после иных вопросов так и хотелось послать следователя прослушать цикл лекций на первом курсе факультета журналистики.

Вопросов ко мне накопилось много. Шелунцов задавал их, заполняя протокол на допотопном компьютере – клавиатура грохотала, как телега по булыжнику, монитор, казалось, вот-вот развалится. Сноровки большой печатать у капитана не было, поэтому допрос затянулся. Наконец-то он снял с принтера листы с протоколом и протянул их мне:

– Ознакомьтесь и распишитесь.

Взять я их не успел – опередил стремительно вошедший в кабинет начальник следствия. Быстро пробежав по протоколу глазами, он недовольно спросил следователя:

– Почему не спросили, капитан, с какой целью он хранил досье на добропорядочных граждан?

Шелунцов растерялся. Немцов переадресовал вопрос мне:

– Итак, с какой целью?

– Это допрос?

– Можете не отвечать. Сейчас. Но все равно вас спросят об этом не один раз – возможно, в суде или в каком другом месте.

– Договаривайте.

– Еще успею. С какой же целью?

– Это наша работа. Близились выборы, и очень не хотелось, чтобы бан-дюганы вошли во власть.

– Они такие же граждане, как мы с вами. Имеют право избирать и быть избранными.

– Кто? Криминальные авторитеты? Поздравляю вас, господин подполковник.

Он побледнел. Один глаз устроил пляску, другой стал пустым, как у мертвеца. Показалось, что вот-вот Немцов упадет и забьется в припадке, но он сдержался:

– А советник губернатора почему в этой компании?

– Это вы у него спросите.

– Нет, с вами невозможно говорить по-человечески. Короче, мы показали ваше досье всем этим людям. У меня пока все. До скорого.

Он вышел. И что удивительно – даже дверью не хлопнул, пожалел, наверное, пузырящуюся известку на стенах. Следователь, не поднимая глаз, сказал:

– Вот, называется, и поговорили. Зачем вы так? Такой солидный человек, а ведете себя, как Бухавец. Мы здесь все в толк взять не можем, зачем вам этот спившийся мент?

– Боюсь, так и не поймете.

– Да бросьте! Его из милиции выгнали, жена его бросила, а вы… Защищаете, себя губите. Не стоит он этого. Такая уважаемая газета – у меня родители ее всю жизнь выписывают, а связались с этим Бухавцом. Жалко! Давайте ваш пропуск, я сам вас провожу до выхода.

Мы снова шли извилистыми коридорами. На одном из поворотов, в глубине аппендикса, я заметил знакомую сутулую спину. Ошибиться я не мог: ко мне спиной стоял, оживленно беседуя с двумя людьми в штатском, не кто иной, как секретарь областной журналистской организации Николай

Степанович Полозьев. "Тоже таскают беднягу", – пожалел я его. Но тут же меня оглушила догадка: "Господи, вот почему Союз журналистов до сих пор не выступил с заявлением по поводу произвола над нашей газетой!"

– Нельзя ли побыстрей, сынок? – попросил я следователя. Он посмотрел на меня, как на больного.

– Что же с нами происходит? – сказал я ему. – Куда, брат, катимся? Вышел на улицу. Элегические пушкинские снежинки тихо кружились и

нежно таяли, попав на губы и ресницы. Захотелось напиться. Провалиться, забыться – пропади все пропадом! Ну а дальше что? Давным-давно это все мы уже проходили – от себя не сбежишь. Нет, не дождутся! А посему съез-жу-ка я лучше к маме.

* * *

В больничных дверях лоб в лоб столкнулся с Леней Ковалевым.

– А я к тебе собирался, – обрадовался он. – Разговор есть. Выйдем на улицу.

Мы удалились в глубь двора, нашли старую полуразрушенную скамейку. Я устроился на ее спинке, Леня по зэковской своей привычке сел напротив на корточки.

– Ну и что ты здесь делаешь? Заболел? – спросил я его.

– Обследуюсь. Ломать что-то стало старого каторжанина. Странный он был человек, этот Леня. Странный – от слова странник,

странствующий по нашему запутанному веку. Полтора десятка лет из своих пятидесяти провел он в тюрьмах и лагерях, будучи видным антисоветчиком. Встречались мы с ним изредка. Он возникал внезапно, как и исчезал. А когда вдруг заходил в редакцию, то обязательно за кого-то хлопотал, кому-то пытался помочь. Он всегда был полон идей, перманентно создавал какие-то партии, организовывал какие-то общества, которые потом сам и разваливал своей бескомпромиссностью и нежеланием ладить с сильными мира сего. У него был комплекс несправедливости, вот он и ругал вечно власть – и ту, и эту. Всякую власть он считал источником несправедливости, поэтому уже в новую демократическую эпоху успел попариться на нарах.

– Ну, говори, – попросил я Леню.

– Помнишь, ты как-то говорил, что клево было бы взять интервью у

Тунгуса? Я могу познакомить тебя с ним.

– С кем, с кем? С вором?

– Ну да, законником. Иваном Лукичом Миковым.

– Ты чего, Леха? Только сейчас мне с ворами в законе и встречаться! Ты разве не в курсе, что у нас в редакции творится?

– Наслышан. Но одно другому не мешает. Ты же журналист, вспомни Гиляровского.

– Интервью гарантируешь?

– Попробую. Но мне кажется, у него к тебе тема более интересная, нынешних ваших проблем касаемая.

– Уговорил.

– Лады. Он приглашает завтра на обед в ресторан "Мираж".

– Нет. Встретимся у меня в кабинете.

– Без проблем. Пусть посмотрит, где делают газету. Ну, я побег. Пока…

– Постой, Леня, один вопрос. Откуда ты его так близко знаешь?

– Попарься с мое.

– Спасибо, не хочется.

– Тогда до завтра. Бывай!

* * *

Настроение у мамы было боевое.

– Купи костыли, – попросила она, – скоро выпишут. Доктор сказал, что правильно срастается. Только вот нога покороче стала.

– Не горе, Сергеевна, – подала голос старуха с койки напротив. – Радуйся, что на ходу.

– А я и радуюсь. Чего мне плакать?

– Я и смотрю – хорошо тебе, Сергеевна. На дню не раз кто-нибудь да наведывает: то сыновья, то снохи со внуками.

– А думаешь, легко было их всех поднять: обуть, одеть, накормить? Тут уж не до сна, не до гулянок разных. Да и носить-то толком ничего и не нашивала – в одной юбке, в сарафане одном годами ходила. Ладно, Петровна, подожди пока с комментариями, дай с сыном поговорить.

Смотрю, мать у меня здесь в авторитете – тетка сразу умолкла, обидчиво поджав губы. А ушки все равно у старой на макушке, глазками так и зыркает.

– Отца не забывайте, – сказала мама, – он ведь у меня ни к чему не приспособлен – ни сварить себе, ни постирать…

– Сама виновата, – засмеялся я. – Избаловала.

– И то правда, винить некого.

– Не переживай, под присмотром он. А скоро и вовсе встретитесь. Завтра мы его привезем – в раковой больнице очередь подошла для обследования. А дом ваш, наверное, придется продать.

– Продавайте, не жалко. Ничего не жалко. И барахло всякое сюда не тащите, отдайте лучше соседям.

– Ишь ты, боевая какая! – не вытерпела старуха напротив. – Раздухарилась-то как! Наживала, наживала – и все коту под хвост?

– А я не хочу в старье копаться, пусть будет все по-новому, – сказала мать.

– Хочу – не хочу – наше дело стариковское, – соседка обиженно опять подобрала губы и через минуту уже безмятежно похрапывала.

– Молю за вас, ребятки, Бога, – сказала мама, поглаживая мне руку. – Детство у меня, сам знаешь, сиротское было, юность война покорежила, зато в старости повезло. Что бы я без вас сейчас делала?

Я смотрел на нее, и выкачанная, казалось бы, навсегда пустота внутри меня вновь стала наполняться теплотой и смыслом жизни. Как здорово, что я к ней заглянул – всего несколько минут, и есть ради чего быть, а проблемы, которые еще час назад казались ужасными и неразрешимыми, такая, в сущности, ерунда… "Нам на тебя, мама, век молиться. Кто мы и куда нам без тебя?" – хотел сказать ей я, но промолчал. Бывают минуты, когда слова не нужны.

19 февраля.

В назначенный час они прошли ко мне в кабинет, оставив двух телохранителей в приемной.

– Иван Лукич, – представил мне Леня невысокого человека с широким монгольским лицом.

Дорогой темно-синий костюм. Белая рубашка без галстука. Густой ежик черных волос с проседью. Твердый взгляд.

Гости разместились друг против друга за приставным столиком, я остался за своим широким редакторским столом. Я предложил им выпить. Тунгус с достоинством отказался – извините, мол, завязал. Чай, кофе тоже его не заинтересовали, а вот закурить разрешения спросил. Я всем разрешаю в своем кабинете курить, а такому гостю как откажешь?

Закурил. Облегченные "Мальборо". Всё молча – неразговорчивость эта его стала уже угнетать.

– Может, я оставлю вас одних? – спросил Леня.

– Оставайся, мне с тобой сподручней, – бросил Тунгус и снова надолго замолчал.

– Газету нашу, Иван Лукич, читаете? – спросил я, прервав затянувшееся молчание.

– Моментами. А родители мои покойные не могли без нее – вот так!

– И что же читаете?

– Про себя, грешного. Как напечатаете, так и читаю.

– Нравится?

– Последняя статья не очень. Что вы, Сергей Михалыч, все Тунгус да Тунгус? Неуважительно как-то. У меня ведь фамилия есть, имя православное…

– Учтем, Иван Лукич. Но неужели вы только с этим пришли?

– Нет, конечно. Это – сущие пустяки. Я вот что хотел сказать, Сергей Михалыч. Проблемы, которые вас настигли, меня искренне огорчают, и, поверьте, ноги не от меня растут.

– Помилуйте, и мысли не было. С чего вы взяли?

– Ходят разговоры, пустили нелюди парашу.

– А что, у вас есть такие возможности?

– Кое-чего могу, было бы желание. Остановить?

"Ничего себе заявочки! – я даже похолодел. – Нет, только не это, всю жизнь отрабатывать – не отработаешь".

– Спасибо, сами как-нибудь разберемся.

– Тогда я пойду. – Тунгус поднялся, протянул руку. – Я все сказал.

– А интервью, Иван Лукич? Или вам нельзя по понятиям?

– Западло, хотели сказать? – улыбнулся он. – Нет, совсем нет. Япон-чик ведь дает интервью в Америке. Но сейчас я не готов. В другой раз, Сергей Михалыч.

Когда за ними закрылась дверь, я схватился за голову: "Вот попал!" Потом расхохотался. Ну, совсем он не так страшен, как его малюют. Похож, скорее, на сурового отца большого семейства. Но сила в нем есть, тяжелая, идущая откуда-то изнутри сила.

Через пару минут Леня Ковалев вернулся:

– Зря ты отказался.

– Интересно, – не стал я оправдываться, – каким образом он смог бы прикрыть дело? Через кого?

– Точно не знаю, но подозреваю, что через Алика. Тот ему должен.

* * *

Дома жена встретила заплаканными глазами. Протянула конверт, в нем – повестка из милиции. Завтра в одиннадцать утра мне следует явиться в райотдел для дознания.

– Рецидивист ты наш, – вымученно улыбнулась жена. – Когда все это кончится?

Откуда я знаю – когда? Время – понятие растяжимое. Какое еще такое дознание? В честь чего? Ладно, оставим эти вопросы до завтра.

20 февраля.

В милицию я поехал с адвокатом Семеном Абрамовичем – маленьким, пухленьким пожилым евреем.

– Только не горячитесь, – напутствовал он меня. – Старайтесь вообще меньше говорить. Давайте сразу договоримся: командовать парадом буду я.

Указанный в повестке кабинет оказался крохотной, но чистенькой комнаткой. Завидев нас, из-за стола встал тучный седой майор.

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

– Вольно, – хихикнул адвокат. – Ну и отъел же ты ряшку, Петрович! Они обнялись. Поймав мой взгляд, Семен Абрамович пояснил коротко,

что служили вместе в уголовке, тот еще, мол, сыщик Петрович.

– Весь в тебя, – хохотнул майор, – было у кого учиться.

– Чего вызывал? – перешел к делу адвокат.

– Прокуроры поручили провести дознание насчет финки. Допрашивать буду.

– Допрашивай, – согласился Семен Абрамович, – а я послушаю. Он скромненько уселся в уголок и, облокотившись о колени, устало

прикрыл рукой глаза.

Я чистосердечно ответил на все вопросы дознавателя: кто, где, когда и при каких обстоятельствах подарил мне финку. Какие-то омоновцы, может, собровцы. Камуфляжные, короче, ребята. На юбилее газеты. Их кто-то привел из

наших. Выпили ребята, вот и расчувствовались. У нас, говорят, больше ничего нет, возьми, командир, не обижай. Ну я и взял сдуру эту красавицу. Где хранил? В сейфе. Никуда не выносил? Нет, конечно, я про нее вообще забыл.

– Я должен допросить вашу жену, – сказал майор.

– А ее-то зачем?

– Надо! – коротко бросил он. – Прочтите и распишитесь.

Я подписал протокол и, попрощавшись, вышел. Адвокат остался. Через пару минут он догнал меня и поспешил успокоить, что не все так плохо. Финка, мол, эта нигде не числится, а за хранение по новому УПК статья не грозит.

– А жену зачем? – повторил я вопрос, на который дознаватель толком так и не ответил.

– Ничего страшного. Она может, конечно, отказаться давать показания.

Но не советую – пусть говорит все как есть. Я, кстати сказать, могу присутствовать на ее допросе. Вы не против?

– Да вы что, Семен Абрамович, Бог с вами! Я сам хотел попросить вас об этом.

21 февраля.

Мы вместе зашли в здание райотдела милиции. Она держалась на удивление спокойно. А когда вышла от дознавателя, даже улыбнулась: все, мол, о'кей, малыш!

– О чем спрашивал? – поинтересовался я, когда мы простились с адвокатом.

– Все о том, как я с таким олухом столько лет прожила?

– Я серьезно.

– Я – тоже. В детстве не наигрался? Знаешь, что я вчера вечером сделала? Поймала такси, поехала на берег и выбросила в реку тот кинжал, который ты привез из Болгарии.

– С ума сошла, это же муляж!

– А мне плевать, для меня все одно – оружие. Хватит тебе играть в эти игрушки, не мальчик!

Я приобнял ее:

– О чем все же спрашивал майор?

– Не приносил ли домой финку, не брал ли ее с собой на охоту или рыбалку?

– И что ты ответила?

– А что я могла сказать? Ты что у меня, рыбак? Или охотник?

Мы расхохотались, вспомнив, как в далекой молодости я приехал с охоты полупьяный, без шапки и с дохлым зайцем в обнимку. Все, впредь дорога на охоту мне была заказана.

25 февраля.

Позвонил полковник Осипович:

– Я хотел бы с вами встретиться без свидетелей. В девять вечера устроит? В редакции, надеюсь, никого уже не будет?

– Хорошо, буду ждать.

Господи, что им еще от меня надо? Вроде обо всем тогда, у генерала, договорились: вводим мораторий до конца следствия. Чего еще надо? "А может?" – сверкнул где-то в голове лучик надежды и тут же угас: чем чаще сталкиваюсь с ребятами из этой конторы, тем больше разочарований. Хотя, честно, Осипович мне чем-то симпатичен. Умен, щек не надувает. Нет на нем той печати вседозволенности, которую дает власть над людьми. Подкупают и некоторые факты его биографии. Год назад Рома Осетров сделал про полковника целый очерк. О том, как он бросил вызов мафии в одной из южных республик. Его самого тогда бросили за решетку. Страшно прессовали, но потом разобрались, и сам президент вручил ему орден.

…Он вошел, невысокий и стройный. В черных кудрях седина не по возрасту. "Пушкин, блин!" – чуть было не ляпнул я вместо приветствия.

Попросив разрешения, он сбросил куртку прямо на диван, от водки-вина отказался, а вот кофе попросил сделать.

– Я здесь без санкции начальника, – начал разговор полковник. – Чисто по-человечески мне Рому очень жаль.

– Какого из двух?

– Осетрова, конечно. Хороший парнишка. Сирота. А тут еще и женился. Спасать надо человека!

– Мы же договорились.

– Не все так просто. Осетрова еще можно перевести из обвиняемых в свидетели, а с Бухавцом куда сложней – он бывший офицер милиции, давал подписку о неразглашении гостайны.

– Вы предлагаете внести коррективы в уговор – "сдать" Бухавца?

– Зачем так грубо? Поймите, Рома попал под влияние этого милиционера – он главный мотор.

– Я знаю Осетрова, он не пойдет на сделку.

– Не в нем суть.

– А в ком, уточните?

– В вас. Рома вас боготворит, поговорите с ним.

– Утопить, выходит, одного, чтобы спасти другого. Полковник вздохнул, глаза его погрустнели:

– Спасать вам надо прежде всего себя самого. Говорю это только потому, что вас есть за что уважать. Но не все в моей власти. Я – сыщик, мне нужен источник информации, тот мент, "сливший" им фактуру. Что нужно кому-то там, наверху, – не знаю. Но вполне вероятно, что вам могут поменять статус: из свидетелей в обвиняемые.

– Как это?

– Очень просто. Формально есть все признаки преступной группы, в которую при желании легко могут причислить и вас.

– И по закону, и по совести?

Мой собеседник снова погрустнел. Опустил курчавую голову на ладони, потер пальцами виски, как бы отыскивая нужные слова.

– Молчите? – продолжил я.

– Я мог бы, – заговорил он, – ответить вам по принципу: "Сам дурак". На себя, мол, посмотрите, господа журналисты: все ли, мол, вы делаете по совести, не калечите ли походя словом своим людей? Но не буду, не в моих правилах. Как в вашей профессии, так и в нашей – разные люди. И там, и здесь хватает дерьма, но, уверен, достойных больше. Да, согласен, порой мы подвластны обстоятельствам, цель, что называется, довлеет над средствами. А цель ведь у нас с вами одна – сильное государство, независимая и богатая Россия.

– Благими намерениями вымощена дорога в ад.

– Намекаете на тридцать седьмой. Не надо. Не повторится: общество уже не то, не позволит. Ну как, переговорите с Осетровым?

– Я передам ему ваше пожелание, но уговаривать не стану. Решать будет он сам.

– Вы так ничего и не поняли? Что ж, продолжайте, живите с совестью, потраченной понапрасну.

– О чем вы?

– Ветряные мельницы только машут крыльями, но никогда не взлетят. Ладно, мне пора. Спасибо за кофе, – полковник встал. В дверях он обернулся. – Да, совсем забыл. Не скажете, по какому поводу к вам Тунгус наведывался?

– По поводу интервью.

– Дал?

– Не совсем, отложили до следующего раза.

– Ну-ну. Поаккуратней бы вам с этой публикой…

* * *

Он ушел. А я все продолжал мысленно с ним беседу: и когда собирал бумаги на столе, и по дороге домой, и даже за ужином, не говоря о бессон

ных ночных часах. "Среди нас немало достойных", – сказал он, и я все пытался прикинуть такую одежду на тех, с кем довелось когда-либо общаться и даже иметь дела. Подполковника Немцова сразу же отбросим, Шелун-цова, пожалуй, тоже. Работал у меня одно время заместителем по хозчасти полковник в отставке. Молодой еще, по здоровью списали. Кто-то из приятелей сосватал, а я, честно сказать, поначалу не жалел, что взял. Чисто внешне впечатление он производил приятное: выдержан, исполнителен, чувствовалась в нем какая-то основательность, которая так нравится в мужчинах пожилым женщинам. Любил он за рюмочкой и при хорошей закуске порассуждать о политике. Новую демократическую власть как человек дисциплинированный признавал и боялся, но чувствовалось все же в нем раздражение, когда заходила речь о демократах с либералами, не говоря уж о ностальгии по былой доавгустовской жизни.

– Гони его, – советовали мне друзья. – Чекистов бывших не бывает.

За что гнать? Поводов не давал. Не знаю, что бы он делал в сегодняшней ситуации, не уволившись два года назад. Ушел в услужение к одному крутому пареньку, авторитетному, как нынче пишут, бизнесмену. Это про него он мне взахлеб рассказывал, забыв про обычную свою сдержанность и солидность.

– Встретил, понимаешь, совершенно случайно одного бандюгана. Он у меня еще в разработке был. Не узнать парнишку – словно с обложки "Плейбоя" сошел. Вместе с часами и запонками упакован тысяч так на пятьдесят – баксов, естественно. Увидел меня, обрадовался. "Сколько зим, говорит, сколько лет, господин полковник!" Пообедать пригласил. Посидели мы с ним пару часов в японском ресторане. Кстати скажу, палочками не так уж и сложно орудовать, я сходу научился. Так вот, много интересного он о себе рассказал. Добропорядочный теперь, мол, гражданин, бизнес вполне легален. Большими делами ворочает, во власть вхож. Пригласил к себе начальником службы безопасности. Кто, говорит, старое вспомнит – тому глаз вон. Как думаешь, стоит игра свеч?

– Сам решай, здесь я тебе не советчик.

– Не стоит, пожалуй. Хотя, сам понимаешь, годы идут, о семье, о детях кто позаботится?

В его голосе слышался прямой укор: ни хрена, дескать, в вашей долба-ной газете не заработаешь!

– Нет, не стоит! – добавил он решительно, а сам подал через три недели заявление на расчет.

После этого я не раз пытался мысленно представить его, как знакомых ребят, с автоматом в руках где-нибудь в Чечне и не мог, не получалось. А тех ребят мог, так и стоят в глазах среди развалин Грозного, покрытые гарью и пылью, отбивая атаки обезумевших боевиков.

…Их я встретил в московском поезде лет шесть назад. В тамбуре, когда я возвращался из ресторана, меня окликнул крепко поддатый мужик в спортивном костюме.

– Не узнаете? – потушив окурок, он протянул мне руку. Что-то в красивом, хотя и несколько потрепанном, лице его показалось

мне знакомым. Точно, встречались в одной компании. Его тогда еще представили мне юристом одной из местных фирм. Он много и удачно шутил, пил, не отставая, вместе со всеми, но при этом глаза его оставались трезвыми и даже, как мне показалось, настороженными.

– Кажется, Андрей?

– Он самый. Вы один. Тогда присоединяйтесь к нам, у нас купе в этом же вагоне.

– Если это удобно.

– Какой разговор? Землякам всегда рады.

Прихватив бутылочку коньяка, припасенную на всякий пожарный, я отправился к ним. Четверо стриженых и крутоплечих мужиков крепко, судя

по "закуси" и бутылкам на столике, гуляли. "Уж не к "браткам" ли попал?" – мелькнула мысль.

Пожали друг другу руки. Андрей представил меня. Они буркнули под нос

свои имена, которые я так и не разобрал. Тот, что в безрукавой тельняшке и накачанный, как Сталлоне, пытался мне что-то сказать, показывая на стол, но не смог, получилось сплошное, не закончившееся ничем заикание.

– Он говорит: угощайтесь, чем Бог послал, – перевел Андрей. Заика радостно закивал. Мы выпили, закусили.

– Что с ним? – спросил я.

– Контузия. Я удивился:

– Где это так угораздило?

– В Чечне, – сказал Андрей и поднял стакан. – Давайте, парни, выпьем за то, чтоб они сдохли!

Мы выпили. Я спросил запоздало:

– Ты о ком, Андрюша? Кто должен сдохнуть?

– Красивые девушки, – засмеялся тот. – Была одна старая книжка, автора не помню, там, на южном море, у довоенных еще мальчишек был такой тост: "За красивых девушек, чтоб они сдохли".

– Красивыми женщинами вымощена дорога в ад, – сказал черноусый верзила, показывая на заику. – У него слишком красивая была – не дождалась, собака, пока он по госпиталям валялся.

Заика что-то добавил на непонятном своем языке. Лысый рыжий очкарик вдруг промычал:

– Сволочи!

– Так их, Коля, баб продажных.

– Да нет. Начальнички наши свиньи, вот кто! Напьюсь, блин, и пошли они все на хер! Наливай, майор.

Андрей потянул меня покурить, мы вышли в тамбур. Не простыть бы разгоряченным: хотя еще начало ноября, а морозит уже крепко к ночи.

– Вы кто? – спросил я Андрея, прикуривая. – Омоновцы?

– Берите выше, – усмехнулся он. – Ладно, от вас ничего не скроешь – все равно, если приспичит, от общих знакомых узнаете. Из конторы мы.

– Какой такой конторы?

– Глубокого бурения.

– А, понял, – догадался наконец я. – А сейчас куда?

– В санаторий. На реабилитацию. После Грозного.

– Крепко досталось?

– Не то слово. Мы сутки отстреливались в Доме правительства до последнего патрона, а подмоги все не было. Ладно, хватит об этом. Николаю сейчас хуже всех.

– Почему?

– С нами в том бою его не было. Он выполнял какое-то особое задание – шел в одиночку через всю Чечню. Попал в переделку. Вырвался. Выпрыгнул в окно из горящего дома, но без энной суммы казенных денег. Сгорел в пожаре бумажник вместе с бушлатом. Вот и клянет теперь генерала.

– За что?

– Разорался генерал, когда вернулись. Разгильдяем обозвал, на счет велел поставить. А какая у нас зарплата? У него трое по лавкам, жена больная. Генерала бы самого туда! Сволочь!

Мы пили всю ночь. Пели. Играли в карты. Черноусый великан плакал.

– Я напишу про вас, ребята, – обещал я. – Вернетесь, встретимся еще и напишу.