Текст книги "Журнал Наш Современник №8 (2002)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Может быть, кто-то из выживших, став зрелым человеком, найдет в себе силы осмыслить очередную историческую катастрофу – с точки зрения своего поколения? Принесенного в жертву авантюризму, алчности, трусливому безразличию...
Впрочем, к тому времени уже ничего нельзя будет исправить.
“Мы играем с ними на опережение. Дети растут, формируется поколение с другим сознанием, и мы должны продержаться как можно дольше”. Это откровение Виктора Шендеровича в “Новой газете”. В момент очередного обострения борьбы за контроль над средствами массовой информации вдруг вспоминают о “малых сих”. К чему бы это? А к тому, что для политических радикалов, как в прошлом веке, так и в нынешнем, наши дети и внуки – только средство, инструмент для достижения не выставляемых напоказ целей.
Какое “другое сознание” они торопливо формируют, пользуясь своим превосходством на телеэкранах и в радиоэфире? Презрение к отечественной истории и культуре? Полное забвение норм нравственности? Да, именно этот неопровержимый результат их десятилетних усилий запечатлен во всех криминальных и медицинских сводках. Непрерывно шутя и играя, либералы “от культуры” насаждают в головах и душах ту самую, по Булгакову, разруху, с которой жизнь как бы сама собой теряет смысл и цену. Мишень, как всегда, – сознание. Настоящая цель – собственность, еще недавно общенародная. Она должна окончательно и без сопротивления перейти от тех, кто смеется первым, к тем, кто смешит.
Ну а если там, наверху, вдруг что-то сдвинется не в ту сторону, и в давно испорченных часах стрелки снова поползут слева направо? Случается, что и о детях, спохватившись, заговорят. Дескать, пора реагировать, надо что-то предпринять: мало того, что по “детским показателям” обновленная Россия прочно удерживает самые постыдные места в мировой статистике, так в последнее время дошло до полного конфуза – беспризорные дети устроили настоящий крестовый поход на Москву. Затопили, понимаешь, столичные вокзалы и подземные переходы. Ни пройти, ни проехать. Под угрозой – достоинство нашей демократии и отреставрированный имидж самой Первопрестольной...
Оказывается, ничего страшного. Пока должностные лица хлопочут, давая многообещающие интервью, специалисты “по сознанию” – те, что при микрофонах и метровых диапазонах на ТВ, – делают свое дело.
Известный шоумен быстренько соберет проверенных людей за “круглым столом”, и они ловко, как фокусники, станут переливать из пустого в порожнее. Дескать, всегда так было, дети любят убегать из дома, побегают – поумнеют. Не поумнеют – туда им и дорога. Если станет вдруг возникать какая-то настырная личность, из пришедших по зову совести и чести, и на нее всегда управа найдется. Можно подвести под рекламную паузу, высокомерно потребовать “покороче!” или прикрикнуть: “Что вы-то предлагаете?” – и оборвать, не дослушав. Зато не пожалеть благосклонного внимания к новаторским идеям редактора порнографического издания для детей...
Из любого обсуждения на самую животрепещущую тему ничего не стоит сотворить бессмысленную формальность. Как это, к примеру, не дрогнув, продемонстрировал на глазах изумленной публики Андрей Максимов в “Пресс-клубе”. Да, тот самый, из “Ночного полета”, для всех свой, по характеристике газеты “Культура”.
Произведенный недавно в “академики” Российского телевидения мэтр сентиментально признался, что с детства мечтал о славе и популярности, чтобы узнавали на улицах и просили автограф. Что ж, это вполне совпадает с визуальными зрительскими впечатлениями: ночной исповедник “звезд” и в зрелые лета чрезвычайно озабочен самим собою. Попробуйте скрыть в крупном кадре этот отстраняющий холодный взгляд снисходящего к вам лишь по служебной надобности небожителя. Что ему и другим таким же “академикам”, жадно заполнившим идеологический вакуум, до проблем чужих детей? Ну, не стыкуются они никак с прагматичными устремлениями демократов “от кутюр”. Заботиться о судьбе маленьких изгоев общества – далеко не то же самое, что формировать “поколение с другим сознанием”.
То ли дело выбрать момент, изловчиться и одним махом осуществить, к примеру, переход от обязательного всеобщего среднего образования – к основному общему... Такая малюсенькая – нетренированным взглядом и не различить в тесноте слов – поправочка в Конституции издания 1993-го окаянного года. А какие последствия! Удалось покончить со всеобучем, этим порождением тоталитаризма. Теперь хочешь – учись, не хочешь – не надо, никто не станет беспокоиться и теребить родителей, чтобы дети ходили в школу.
Они и не ходят. Теряя школьную “прописку”, быстро превращаются в нигде не учтенных беспризорников. И даже всероссийская перепись теперь не покажет, сколько же ребятишек проходят у нас “школу жизни” в воровских малинниках и притонах. Зато торжествует ничем не ограниченная свобода, ведь она всегда прямо пропорциональна количеству безграмотных.
“Брошенные дети – плата за свободу”, – находчиво вбрасывает в общественное сознание очередной свой р-революционный парадокс Михаил Ефимович Швыдкой. Пусть спорят! А кто такой умный, пусть попробует опровергнуть – в подкорке все равно останется смута: значит, можно и так, отбросив стыд и совесть, играть словами, прикидывать, что перетянет, если на одной чаше весов – несчастные дети, на другой... Бред какой-то! Но ведь это не циркач в гриме резвится – человек при высокой государственной должности. Каждую неделю устраивает на канале “Культура” такие вот кувыркания – будит в косной массе телезрителей игривость мысли.
Не мудрствуя лукаво, давайте спросим: чьими детьми готов расплачиваться господин Швыдкой за свободу? Если своими собственными – это один диагноз. Но судя по всему – чужими... Тогда вопрос второй: сколько дней потерпело бы цивилизованное общество (как у нас сейчас принято выражаться) любителя столь экстравагантных забав на должности министра культуры? А теперь сверьте свой ответ с реальностью и поставьте диагноз – власти и обществу.
Так есть ли будущее у наших детей? Вопрос остается открытым. Все мы чувствуем, видим и знаем: есть силы, которые этого не хотят. Как провозгласил со всей откровенностью наш новый “стратегический партнер” Збигнев Бжезинский, Россия – лишняя страна на карте мира. Она должна сжаться, сократиться до размеров, угодных нашим конкурентам.
И если наше население стремительно убывает вследствие просчетов несостоятельной власти, то это вполне соответствует расчетам очень состоятельных врагов нашего Отечества.
Это аспект геополитический. А в плане философском заочный спор с Элвином Тоффлером еще не закончен. Хотя первый тайм мы уже проиграли. Но следует ли из этого, что к будущему невозможно подготовиться?
Если люди не способны предвидеть, хотя бы в общих чертах, что их ждет завтра, как и чему они смогут научить детей? Если можно представить себе такое ускорение перемен, которое превысит человеческую способность к осмыслению и пониманию происходящего, – прогресс обернется всемирной катастрофой. Но человек наделен душой и разумом, чтобы не допустить подобного развития событий. Слыша со всех сторон апокалиптические пророчества, будем искать, как помочь жизни. И это самый продуктивный аспект.
Инстинкт самосохранения любого общества проявляется прежде всего в отношении к детям и старикам. В здоровом социуме именно их спасают первыми при всякой опасности. И не только потому, что это – самые беззащитные. Никто не может выжить, потеряв будущее, оставшись без корней.
Ждать, когда наше общество пройдет очередную фазу одичания и очеловечится само собой? Можно не дождаться. В гонках на опережение проигрывает тот, кто ждет.
Где же нам найти тот магический кристалл, такую формулу солидарности, которая помогла бы россиянам снова собраться – из электората и населения стать народом?
Предприимчивые янки, выбираясь из поразившего их страну глобального экономического кризиса, молились на самых успешных: “Что хорошо для “Дженерал моторс”, – хорошо для Америки”. Сегодня для России важнее всего вернуть утраченный смысл жизни. И он – не в курсе рубля и даже не в борьбе с терроризмом. Для России хорошо то, что хорошо для ее детей.
Дети – самый интегрирующий фактор и главный потенциал любой нации. Чтобы они смогли стать взрослыми, на которых страна положится в любом испытании, надо – всего лишь! – сделать законом обязательную Поправку на Детство. Для всех, принимающих судьбоносные решения. Прежде чем голосовать за суверенитет, менять формы собственности и конституционные статьи, посылать мужчин на войну, потрудитесь, господа и товарищи, хорошенько просчитать: а как это на детях всей России скажется? Что с ними будет через 10, через 20 лет?
Поправка на Детство – это возвращение к человечности, которую мы основательно подрастеряли в нетерпеливом пылу революционных перемен.
Чуть не каждое поколение в нашей стране проходит на пороге жизни через глобальные потрясения. Кроме войн с иноземным врагом мы богаты и на войны гражданские, а также на всякого рода кардинальные перестройки – они тоже не обходятся без человеческих жертв. Подобные катаклизмы чреваты не только видимыми потерями. Есть страшный урон, никем пока не просчитанный и нигде не учтенный.
Это пережитые в раннем детстве бомбежки, сиротство, потеря всего привычного – абсолютно непосильные для неокрепшей психики. Современные специалисты утверждают: даже несколько часов разлуки новорожденного с матерью (что практикуется в роддомах) воспринимаются детским организмом как крайняя угроза для жизни и ведет к необратимым для здоровья потерям. Что же тогда творит испытанный в первые годы жизни ужас насилия, страх одиночества и беззащитности посреди враждебного непонятного мира!..
Поколение за поколением теряет, еще на старте, жизненную силу. Не здесь ли и одна из причин, отчего среди нас все меньше заметно людей, способных взять на себя и достойно нести тяжесть ответственности за судьбу страны и ее народа, быть вровень с вызовами времени?..
Когда-нибудь пытливый исследователь российской истории, задумавшись о трагической природе последних десятилетий – конца второго и начала третьего тысячелетия, отодвинет в сторону тома бесстрастной статистики и захочет представить: а что же тогда происходило в душах человеческих?
Очень возможно, что он положит перед собой два детских послания в Будущее (глобальная информационная система вмиг извлечет их из своей памяти). Одно – от Вовки Рудных из Лысьвы, другое – от юного палеонтолога Юры с Вологодчины. Их разделяет во времени всего 20 лет. Но между радостной распахнутостью и полным доверием к жизни одного и выстраданным стремлением другого убежать с планеты Земля за тысячи световых лет и спрятаться там за стеной высотой в восемнадцать километров – бездонная пропасть. Провал во времени, гуманитарная катастрофа: два рядом стоящих поколения оказались в разных исторических эпохах.
Этот историк будет знать, куда привел великую страну тот роковой поворот, за которым ее дети стали бояться будущего.
Сегодня мы этого ответа не знаем. Но он и от нас зависит. Дети еще с нами. И самое время озаботиться, что мы готовим им через двадцать лет.
Владимир Бондаренко • Отверженный поэт (Наш современник N8 2002)
Владимир Бондаренко
Отверженный поэт
o:p /o:p
Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал: там, в их миру, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей, сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной, он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Она дала ему подпитку народной жизнью, дала знание народной культуры. Даже от войны всеобщей он был отвержен, не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на Север. Именно там, на русском Севере он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом. Сам Николай Иванович признавал мистическую значимость северных лет в своей поэтической судьбе. “В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография... Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чем-то таком, что особенно мне близко и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, “нутряным” зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань – такая величавая и так издалека видная! И повсюду – великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой”. Крестник русского Севера, сольвычегодских и устюжских деревень, старинных погостов, старообрядческих преданий и сказов, позже он писал :
o:p /o:p
Когда-то там, в лесах Устюги,
Я неприкаянно кружил.
Скрипела ель, стелились вьюги
У староверческих могил.
И на каком-нибудь починке
Я находил себе ночлег
И припадал к молочной кринке,
Не протерев зальдевших век.
И в смутном свете повечерий
Я погружался в древний быт,
В медвежий сумрак, в дым поверий,
В какой-то сон, в какой-то мыт.
И постигал я те столетья
И в том запечном уголке,
И в хламе старого веретья,
И в самодельном черпаке...
o:p /o:p
..........................................
И в смутном свете повечерий
Я закрываюсь в тайный скит.
И несказанный дым поверий
В моих преданиях сквозит.
И на каком-нибудь починке
Я источу последний пыл
И слягу в старой веретинке
У староверческих могил.
o:p /o:p
Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми и в то же время не понятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях... Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев. Если они сами родом из тех же времен. И из того же племени героев.
o:p /o:p
За фольклором, за фольклором!
За янтарным перебором!
За гармошкой, за рожком!
То в телеге, то пешком...
И с каким же интересом
Шел я полем, шел я лесом!
И не знал я до сих пор,
Что я – сам себе фольклор.
o:p /o:p
Пожалуй, первым эту его посланность нам из глубин своего же народа подметил близкий ему мистическим погружением в слово Юрий Кузнецов: “Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина... А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена: “Свищут над нами столетья и годы, – Разве промчались они?” Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия...” И далее Юрий Кузнецов говорит верные, но по сути своей трагические для нас всех слова: “В линии Кольцов – Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин – последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии...”. Думаю, и в прозе после Владимира Личутина вряд ли появится еще хоть один такой же таинственный владелец глубинных основ русского слова. Поразительно, что и тому и другому память слова дала все та же северная архангелогородская земля. Но вскоре после войны Николай Тряпкин уехал с Севера, вернулся в родное Подмосковье. Стал печататься в московских журналах. Талант его признавали. Глубину таланта, его мистическую основу не видели и даже побаивались. Виделось в его поэзии что-то колдовское, завораживающее.
o:p /o:p
Я уходил в леса такие,
Каких не сыщешь наяву,
И слушал вздохи колдовские,
И рвал нездешнюю траву.
И зарывался в мох косматый,
В духмяный морок, в дымный сон,
И был ни сватом и ни братом —
Жилец Бог весть каких времен.
И сосны дремные скрипели
И бормотали, как волхвы.
Но где, когда, в каком пределе —
Вся память вон из головы.
o:p /o:p
Потому и казался он многим чужим, потому и сторонились его. Ну ладно, он выглядел явно странным. Явно отверженным в грозовые сталинские годы, когда спокойно писал и о Христе, и о крестной ноше, о Зимогорах и о возрожденных Назаретах, тем самым опровергая все нынешние байки о тогдашней запретности христианских тем и стародавних преданий.
o:p /o:p
И летят над путями походными
Солнцебоги с твоих рукавиц.
И проносятся песни свободные
Над провалами черных темниц.
o:p /o:p
Не поверишь, что написано в 1944 году и публиковалось во всех его сборниках. Ясно и понятно, что он тогда же, совсем молодым, из своих устюжских северных глубин писал охотно и по велению души о победных боях, о распарившемся льде Волги, ибо “солнце, как шлем Сталинграда, над великой рекою встает”, но странно и загадочно, что тогда же и будучи тем же юнцом одновременно с воспеванием реальных побед над фашистами он писал о старом погосте, который способен вдохновить бойцов на смертную борьбу:
o:p /o:p
Порос морошкой мховой плис надгробий,
Но смутный голос дедовских предтеч
Остался в недрах правнуковой крови.
o:p /o:p
И когда пришел “с огнем незваный незнакомец”, русским воинам “в этих камни заглушивших мхах / вдруг стала всем до боли близкой давность./ И каждый вспомнил: здесь родимый прах...”
Тогда уже, в сороковые годы, безусый хлипенький поэт боролся своими стихами не за власть Советов и даже не за родимый, оставленный где-то в Подмосковье под немцами дом, а за архаичный национальный прамир Святой Руси. Он, как и Николай Клюев, мог назвать себя “посвященным от народа”, но в отличие от своего великого тезки и предшественника Николай Тряпкин не запирается в свой подземный рай, как в некое гетто прошлого, скорее, наоборот, вытягивает прошлое на свет, на волю, на будущее, озвучивает мистику, удивительным образом соединяя далекий от советских новин стародавний мир предков с прорывом в будущее, в русский безбрежный космос, становясь близким Велемиру Хлебникову, Андрею Платонову, ранним футуристам:
o:p /o:p
И над миром проходят всесветные громы,
И, внезапно издав ураганные гамы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука
И вонзаются прямо в колпак мирозданья...
И рождаются в сердце иные сказанья...
o:p /o:p
Можно еще вылавливать стилистические блохи в ранней поэзии Тряпкина, но меня поражает все та же мысль, что такие мистические стихи писались в военные и первые послевоенные годы.
o:p /o:p
Здесь прадед Святогор в скрижалях не стареет,
Зато и сам Христос не спорит с новизной.
И на лепных печах, ровесницах Кащея,
Колхозный календарь читает Домовой.
o:p /o:p
Понятно, что такие стихи не поместит в свою антологию типичной советской поэзии “Уткоречь” Дмитрий Галковский. Не влезают по всем параметрам тряпкинские стихи в его “квазиэпос разрушенной эпохи”, это не поэзия Долматовского или даже Симонова. Это какой-то другой, параллельный поток русской поэзии, который, не прерываясь ни на миг, жил еще в те суровые и победные, трагичные и величавые сороковые и пятидесятые годы. Русский народ и тогда еще умудрялся жить по своим внутренним законам, согласно собственному ладу:
o:p /o:p
Под низкой божницей мерцаньем кимарит
Маргасик с луной пополам.
Старик повторяет в напев поминальник,
Догадки плывут по бровям...
.....................................
И шикает старый: припомнишь ли скоро,
Какого ты роду, чьих прав, —
С безвестием троп, с бормотанием бора
Давно свои думы смешав?
o:p /o:p
Это диковинное стихотворение “Пижма”, написанное аж в 1946 году и тоже публиковавшееся во всех тряпкинских советских изданиях, противоречит не только так называемому поэтическому мейнстриму сталинских индустриальных лет, но и утверждаемой сегодня схеме нормы вольности сороковых-пятидесятых годов. А ведь было тогда еще немало таких колдунов по Руси – и Михаил Пришвин, и Борис Шергин, и Александр Прокофьев, и Николай Заболоцкий; из северных, сибирских, уральских углов шла еще на литературную комиссарскую рать кондовая лучезарная мракобесная Русь. Более того, и советскость-то она переделывала по-своему, и ракетами позже научилась управлять по-свойски, и в космос даже первой в мире полетела. Но отторжение этого русского параллельного потока от официальной жизни и страны, и ее культуры шло планомерно, наступательно, в этом Дмитрий Галковский прав. Русский Рай, имевший совсем иные координаты времени и пространства, иную мораль и этику, чем у цивилизационного поступательного космополитического движения, не мог прийтись по душе ни политическим, ни литературным властям европоцентричного мира. Номенклатурная Россия отторгала Николая Тряпкина от своего читателя, его глубинный русизм пугал чиновных комиссаров больше, чем диссидентские потуги шестидесятников.
o:p /o:p
Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай.
Даже Тряпкин Николай
Ходит прямо к Богу в рай.
И Господь ему за это
Отпускает каравай.
Отпускает каравай
И кричит: “Стихи давай!
А врагов твоих несчастных
Я упрячу в гроб-сарай.
................................
Ты же, Тряпкин Николай,
Заходи почаще в рай.
Только песенки плохие
Ты смотри не издавай.
А не сделаешь такого,
Я скажу, мол: “Ай ты, вошь!”
И к Сергею Михалкову
В домработники пойдешь”.
o:p /o:p
И это касалось не только одного Николая Тряпкина. В те же шестидесятые-семидесятые годы советской интеллигенцией успешно формировалась иерархия литературных ценностей XX века. В первый ряд выдвигалась ныне уже незыблемая обойма: Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова. Спору нет, все сильные поэты. Но даже Владимир Маяковский какой-то подспудной национальной энергией не вписывался в этот ряд. Его отодвигали куда-то вбок. Тем более явно на обочине оказывались Велемир Хлебников, Николай Клюев, Павел Васильев, Николай Заболоцкий. А за ними и все тайные проводники по параллельной мистической Руси. Лишь Сергей Есенин каким-то чудом через свою напевную лирику пробрался в сердце каждого русского, и уже невозможно было его оттуда вышибить. В Александре Твардовском и официальная и неофициальная элиты видели лишь влиятельного редактора и никак не хотели видеть крупнейшего национального поэта. То же самое повторилось и с молодыми современниками Николая Тряпкина. Так же формировался незыблемый ряд от Беллы Ахмадулиной до Иосифа Бродского. Их имена ныне известны каждому школьнику. И совсем в безвестности сегодня поэты корневой национальной традиции Анатолий Передреев, Владимир Цыбин, Борис Примеров, Татьяна Глушкова. Мало кому знакома ныне и поэзия Станислава Куняева, знают его имя лишь как редактора “Нашего современника”, осознанно не замечается даже такая глыба, как Юрий Кузнецов. Лишь Николай Рубцов своими простыми лирическими строчками, подобно Сергею Есенину, проник еще в семидесятые годы в сердца русских людей и воссиял на поэтическом небе звездой первой величины...
Борьба с посвященными от народа поэтами, с пророками мистической сокровенной Руси шла тайно и явно по всему фронту как с номенклатурно-советской, так и с либерально-диссидентской стороны.
Но даже в этом осознанном замалчивании творцов русских мифов поражает тотальная отверженность поэта Николая Тряпкина. Особенно в последний период его жизни. Его книг не было на прилавках уже более десяти лет. Его обходили с премиями и наградами. До сих пор, спустя три года после смерти, ему не установлен памятник на могиле. Поэт переживал свою семейную драму и не получал помощи ниоткуда. Последние годы жизни он вообще жил почти как бомж. Уйдя по-толстовски из своего дома, встретив отторжение новой родни, он со все тем же неукрощенным кержацким духом подолгу скитался по чужим домам.
o:p /o:p
И ни отцов тебе, ни отчего завета,
Ни дедовских могил, ни чести, ни стыда.
Ирония судьбы! В дом русского поэта
С приплясом ворвалась хитровская страда.
o:p /o:p
Все знали и молчали, никто не пожелал найти выход из этого тупика. Да, вроде бы нам, газете “День”, стыдиться нечего, именно мы помогали все последние годы Николаю Ивановичу финансово, именно Александр Проханов, соединенный с Тряпкиным все теми же невидимыми узами подземной сакральной Руси, безудержным русским космизмом, верою в будущий русский Рай, вставал по ночному звонку Николая Ивановича и ехал к нему домой разбираться с нараставшей семейной драмой. Но кто мог дать ему свой спокойный угол?
o:p /o:p
Ни голицынского Пострелкина,
Ни малеевского слепня,
Даже Белкина-Переделкина
Не оставили для меня.
Все мильонами да трильонами
Стали денежку исчислять.
А с моими-то гуслезвонами
И знакомства не стали знать.
Укатили все дрожки младости.
Поиссяк мой последний грош.
А теперь вот – ни сил, ни радости,
Только сердца глухой скулеж.
А теперь вот, с последней станции,
Я прошусь у иных жучков —
Не в Америку, не во Францию,
А в закутку для старичков.
o:p /o:p
Какой из союзов писателей мог бы ему на старости лет обеспечить творческую дачу в Переделкино или во Внуково, или хотя бы оплачивать ему на льготных условиях комнату в Доме творчества, как это делается для Михаила Рощина, тем самым решив затянувшееся идеологическое противостояние, перерезавшее, как в двадцатые годы, в годы перестройки не только тряпкинскую семью, но и сотни тысяч других семей? С болью вырывается у поэта: “Называешь меня фашистом,/ А сам живешь в моем доме.../ Взял бы я тебя за пейсики – /Да и палкою по спине...”. Много раз приходил он к нам в редакцию газеты, подолгу сиживая в отделе литературы, считая нашу газету своим родным углом, пока еще у него были силы. А силы-то были на исходе. Его родной и державный, и национальный, и домашний мир рушился, загоняя уникальнейшего русского поэта в тупик, откуда нет выхода. Этот тупик в 1999 году закончился глубочайшим инсультом, а чуть позже и смертью поэта.
o:p /o:p
Не жалею, друзья, что пора умирать,
А жалею, друзья, что не в силах карать,
Что в дому у меня столько разных свиней,
А в руках у меня ни дубья, ни камней.
Дорогая Отчизна! Бесценная мать!
Не боюсь умереть. Мне пора умирать.
Только пусть не убьет стариковская ржа,
А дозволь умереть от свинца и ножа.
o:p /o:p
Его отчаянные, призывающие к бунту и восстанию стихи последних лет не хотели печатать нигде. Лишь “День”, “Завтра”, “Наш современник” отводили целые полосы яростным поэтическим бойцовским откровениям Николая Тряпкина. Только на наших вечерах выпевал он свои гневные проклятья в адрес разрушителей его Родины и его дома.
o:p /o:p
И все наши рыла – оскаленный рот,
И пляшет горилла у наших ворот,
Давайте споем.
Грохочут литавры, гремит барабан,
У Троицкой лавры – жидовский шалман,
Давайте споем.
Огромные гниды жиреют в земле,
И серут хасиды в московском Кремле,
Давайте споем.
И все наши рыла – оскаленный рот,
И пляшет горилла у наших ворот,
Давайте споем.
o:p /o:p
Нас упрекали за публикации таких рассерженных стихов. Говорили и даже кричали во весь голос, что поэт исписался, что он становится опасен для окружающих. И в то же время тряпкинская энергетика новых гражданских стихов, его политическая сатира и пророческие сновидения были опорой для почти миллиона наших читателей тех раскаленных дней девяностых годов. Из далекой Америки в ответ на его проклятья ельцинскому режиму, на проклятья рушителям его дома и его родины опубликовал в либеральной печати Александр Межиров свою поэму “Поземка”, свой последний прямой разговор с бывшим приятелем.
o:p /o:p
Извини, что беспокою,
Не подумай, что корю.
Просто, Коля, я с тобою
Напоследок говорю...
o:p /o:p
И о чем же говорил напоследок с русским поэтом, ищущим лишь закутка для стариков в этом злобном мире, другой поэт, сбежавший из родного отечества после пренеприятнейшей истории с задавленным насмерть артистом театра на Таганке, да еще и оставленным умирать в кустах без всякой помощи? О том, как сумели избавить его от всех судебных неприятностей и срочно переправили в Америку на постоянное место жительства? О том, как его же знаменитый поэтический лозунг “Коммунисты, вперед” стали воспринимать в годы перестройки призывом к эмиграции в Израиль и США? Нет, Александр Межиров упрекает уже весь русский народ, победивший фашизм, в том, что в русское сознанье вошла отрава побежденного им фашизма:
o:p /o:p
Побежденный победил, —
Кончилось и началось, —
И в конце концов пришлось,
Довелось проститься, Коля
Тряпкин, истинный поэт,
Потому что получилось
То, чему названья нет.
Получилось – виноваты
Иудеи-супостаты,
На которых нет креста,
В том, что взорван храм Христа, —
Превратили рай в харчевню,
Трезвый край и в пьянь и в рвань,
Раскрестьянили деревню,
Расказачили Кубань.
И в подвале на Урале
Государь со всей семьей,
Получилось – мной расстрелян,
Получилось – только мной.
o:p /o:p
Александр Межиров как бы все обвинения, вспыхнувшие в яростной гражданской полемике первых лет перестройки, предъявляет Николаю Тряпкину, сожалея, что этот “поэт по воле Божьей” впал в “старческую ярость”, и даже признавая, что “ты Заступницей храним/ В небе своего напева, / Звуков райских Серафим./ Твой напев туда возьму я,/Чтобы на земле Святой,/ И горюя, и ликуя,/Слышать, Коля, голос твой...”
Если честно, то в поэме Межирова мне слышны и собственное его покаяние, и тоска его по России, и даже какая-то тяга к бывшим русским друзьям:
o:p /o:p
Таня мной была любима.
Разлюбить ее не смог,
А еще любил Вадима
Воспаленный говорок...
o:p /o:p
Сейчас и Таня Глушкова, и Вадим Кожинов, и Николай Тряпкин уже перешли по другую сторону Бытия. Александр Межиров недавно неожиданно прислал в “День литературы” свой голос в защиту томящегося в Лефортово Эдуарда Лимонова. Утихли и страсти первых лет крушения нашей державы. Сейчас можно уже сказать, что напрасно Александр Межиров увидел в гражданской и домашней драме Николая Тряпкина лишь одну антисемитскую страсть. Далеко не ко всем евреям обращены гневные строчки Тряпкина, и далеко не только к евреям, впавшим в грех разрушения. А и к таким же русским, таким же грузинам, таким же татарам... К высокомерию Америки, к тотальному непониманию России у многих западных политиков. Со своей крестьянской народной логикой стремится поэт отъединить зло от святости, любовь от ненависти, ища изначальную прародину у всех народов. Как и у всякого природного русского человека, близкого и к земле и к фольклорным началам, у Тряпкина нет вражды ни к каким народам и странам, и его зло всегда конкретно. С наивностью пророка он умудряется на страницах той же самой газеты “День” и обругать конкретный “жидовский шалман” у Троицкой лавры, и написать скорбное послание своему другу Марку Соболю:
