Текст книги "Журнал Наш Современник №9 (2001)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

А нас здесь так мало... Чувствуя свое превосходство, немец напирает. Пулеметный и автоматный огонь не дает высунуть голову из окопа. Шипят мины...

Связной, появившийся в критический момент, сообщил, чтобы мы сворачивались. Это был единственный выход.

Маскируясь, мы вытащили свой пулемет и коробки с патронными лентами. Ушли в безопасное место.

Вокруг лес. Здесь к нам присоединились два пулеметных расчета и с десяток автоматчиков. Создалась группа – человек тридцать солдат, опаленных непрерывными боями, валившихся с ног от усталости и бессонницы, но по-прежнему готовых сражаться с врагом, потому что по-другому нельзя. Замены не было. Воевали остатки рот...

Хоть и говорили, что дивизия обескровлена и должна уйти на отдых и пополнение, но проходили дни и ночи в сражениях...

Технику все время подбрасывали. Людей – нет. Зато как закалены мы были последними боями!

Нашу группу перебрасывают на другой участок. Идем вдоль переднего края. Часто попадаются вековые дубы, вязы, сосны с красиво изогнутыми стволами. Среди такого разнообразия деревьев – всякие беседки... Места необычные, просто сказочные. Кто-то сказал: “Это дачи самого Геринга. Здесь он охотился”.

На пути необычные овраги, обрывистые кручи, заросли диких кустарников. Как где-то на юге... Предчувствие чего-то неведомого и рокового... Никогда не было столь угнетенного состояния. Бывало, конечно, всякое. Но почему-то в эти минуты душа замирала в ожидании чего-то непоправимого...

Группа наконец подошла к тому месту, где все почувствовали, что здесь развернется бой. И, вероятно, последний... Несколько сосен рядом, а за ними обрывистый спуск.

Пулеметы новые, по пять коробок на расчет. Многовато... Связываем ремни друг с другом и спускаем на них пулеметы. Напряженная тишина.

Но только успели ступить по дну балки, как застучали автоматы и пулеметы врага. Разворачиваться нам со своими пулеметами, чтобы вести бой, не позволяло место. Но мы не растерялись. Солдаты были научены горьким опытом. Часть из них открыла ответный огонь из автоматов и двух “ручников”, давая возможность пулеметчикам выбраться наверх и там закрепиться. Оставаться внизу – равносильно гибели.

Ведя массированный огонь, наши солдаты несколько присадили врага. Наш расчет выбрался из проклятой балки и тут же начал окапываться возле обрывистого спуска. Как нарочно, со мной не оказалось походной лопатки. Не заметил, как где-то затерялась, а она сейчас спасала жизнь. Оглядываюсь осторожно и вижу почти рядом убитого бойца, сбоку лежит его лопатка. Схватил я ее и стал быстро отрывать окоп, наверстывая упущенное...

Таким образом мы укрепились. Получилось у нас что-то вроде “пятачка”. Мы держались на нем. И как держались!

Немец напирал – атака за атакой. А мы – в заслоне. Для того сюда и перебросили нас в спешном порядке, едва рассвело.

...К десяти часам утра от прежней группы осталась горсточка солдат. Из трех станковых пулеметов уцелел только один наш – “горюнов”. Обожженные пулями, осколками, мы отбивались гранатами. Никакой надежды на подмогу не было. Один за другим были убиты два моих товарища из расчета. Очередь оставалась за мной...

Немцы, вижу, подкатывают 75-миллиметровую пушку (обнаглели как!) и нацеливают на наш рубеж. А на нем я один живой. И кто-то стонет из тяжелораненых... Нажимаю на спуск. Последняя лента. Но пули бьют по щиту орудия, вся прислуга его под надежной защитой. До пушки не больше 80—100 метров. Между нею и мной – впадина. Отчетливо слышу резкие выкрики врагов. Сжав окурок в зубах, смотрю прямо на жерло. “Конец сейчас”, – думаю. Жду с замершим сердцем. Не минуты проходят, а – вечность...

И вспомнил Бога. Вспомнил про маленький образок Святого Иоанна Воина, которым благословила меня мать, провожая на войну. Только не было его сейчас со мною, затерялся в вихрях войны...

...Снаряд врезался в бруствер. Нутром ощутил глухой удар стали. Снаряд не разорвался. Стиснув зубы, я ждал следующего. И он грохнул рядом. Окоп так тряхнуло, что он весь осел. Пулемет мой отбросило. Крепко поколотило меня увесистыми комьями, присыпав землей и чадящими ветками. Горела земля, горели передо мной деревья с разбитыми стволами. И, возможно, им, деревьям, я был обязан жизнью. Я оглох и уже не слышал выкриков врага у зловещей пушки. А податься некуда: слева от меня обрыв и справа. Да и поздно было...

И вот роковой снаряд. Меня подбросило в воздух горячей взрывной волной. “Все!” – пронеслось в сознании. На ноги словно навалилась целая гора земли. И – адская боль. Значит – жив! Протянул руку к левой ноге и ужаснулся: показалось, что ее нет. Прикоснулся к другой – кровь теплая, липкая. Дотронулся до головы – тоже кровь. Жутко стало мне. Почему я живой? Зачем я такой?

Страшно захотелось пить. Жажда заглушала даже нечеловеческую боль. Глоток воды, а потом – что будет. Как не хотелось погибать, не утолив мучившую меня жажду. Все горело внутри. Губы еле размыкались, чтобы вдохнуть побольше воздуха.

“Почему не теряю сознание? – думал я. – Хоть бы кто меня добил, разом бы все кончилось...” Видел прежде, как некоторые обреченные умоляли ускорить их конец. И меня так же просили. Теперь сам был в таком положении. А кругом никого!

И тут только заметил, что давно наступила ночь. То и дело перед глазами возникали яркие вспышки от орудийных выстрелов и разрывов снарядов. Но гула их не слышал. Зато чувствовал, как дрожала земля... “Где же наши? Где передний край?” – беспокоился я.

Потом грезилась родимая матушка. Нас разделял неглубокий и неширокий ров – всего несколько шагов. Я видел ее заплаканные глаза. Она печально смотрела на меня и взмахивала рукою, как будто хотела что-то передать. Но не успела: густыми клочьями стал наползать туман и совсем заслонил ее. А налетевшая буря поглотила и без того уже казавшиеся далекими отрывистые материнские слова...

Я куда-то лечу, не чувствуя самого себя, словно невесомый. Наверное, умираю...

...Большая круглая луна смотрела на меня и вдруг почему-то покачнулась и пошла по кругу. Тронулись с места деревья. И луна, и деревья – необыкновенные... Что это?.. Ведь я должен был умереть... Неужели я в другом, в загробном мире?.. Значит, он есть на самом деле! Почему так тихо и нет никого? Меня гнетет одиночество. Значит, один я... Как страшно...

Вижу яркие вспышки... Чувствую, что меня кто-то куда-то тащит... Сознание мое проясняется: “Да это, видно, ребята волокут меня на плащ-палатке. Ведь я же раненый...”

Опять яркие вспышки совсем близко. Это снаряды, конечно, но по-прежнему их абсолютно не слышу. А земля подо мной сотрясается... Значит, бои идут...

Ребята на какое-то время оставляют меня и снова волокут... Не бросают... И снова я впадаю в забытье.

Назло смерти

...Я только начал приходить в себя. Еще слипались веки, но свет пробивался

сквозь них. И все отчетливее доносились обрывки чьих-то фраз. Говорили обо мне.

– Ух, как раны загрязнены! – звучал мелодичный женский голос.

– И осколков предостаточно. Сколько же их, право?! – откликался другой, такой же тихий, с состраданием.

Не хватало воздуха, в ноздри лез острый запах эфира. Я приоткрыл глаза и тут же зажмурился, ослепленный ярким светом электрической лампы надо мною.

Врач спрашивает:

– Когда был ранен?

– Ранен сегодня, – отвечаю я. – Примерно между одиннадцатью и двенадцатью часами дня.

Я плохо выговариваю слова, точнее – заикаюсь. От контузии, наверное.

– А ты знаешь, какое сегодня число?

– Как же, знаю: двадцать четвертое апреля.

– Нет, двадцать четвертое апреля было вчера. Сегодня двадцать пятое апреля. Вернее – двадцать шестое: уже за полночь.

От слабости кружилась голова. В глазах двоились и троились предметы. И жгла мысль: “Буду ли с ногою?”

...Я спрашивал, надоедая, об этом врача, сестер. Они уверяли, что приложат все усилия, чтобы ногу сохранить. Я уже знал, что истек кровью, пока лежал на поле боя, и нуждался в эти минуты в срочном переливании. Видел обеспокоенные лица: как назло, кончились запасы донорской крови первой группы. Я был в жару и все чаще терял сознание, проваливаясь в глубь мерещившейся бездны...

Однажды, наполовину очнувшись от бреда, гляжу и не могу взять в толк, что происходит. Лежу, распластанный крестом. Возле меня девушки: одна по левый бок, другая – по правый. Оказалось, переливают кровь прямо из их вен в мои. Я не знаю, кто были эти девушки – русские, польки или немки. Несомненно одно: если бы не они – ни за что не выжить мне.

“Ты пролежал полтора суток без помощи. Мы приняли тебя за убитого”, – говорит мне сержант, тридцатилетний мужчина с крепким продолговатым лицом. Он из тех, кто подобрал меня.

Мы знали друг друга, были раньше в одной роте. Рассказывал, что место, где меня нашли, все было изрыто снарядами – переходило из рук в руки. Как только выбили немцев во второй раз, было сформировано отделение во главе с ним, сержантом, чтобы вынести раненых.

Начинало смеркаться, когда они отправились. И сразу наткнулись на меня: лежал без всяких признаков жизни – труп трупом. И шинель вся обгоревшая, посеченная пулями и осколками. Сгустки застывшей крови на голове, ногах. Меня подтянули к общей куче, где лежали убитые. И тут я застонал. С трудом узнали меня: “Да то ж Лешка! Живой... Берем его!..”

– Нести тебя, браток, было не так просто. Места уж очень пристреляны врагом. Часто попадали под беглый огонь. Часто задерживались... Однако ползли, тащили тебя, – говорил сержант.

Мой спаситель часто навещал меня. Ему повезло. Он был легко ранен.

– Не тушуйся, Алеша, – говорил он. – Все будет хорошо.

И в светившихся умных глазах его были боль и сочувствие.

Я не помнил, когда меня переправили из санчасти в медсанбат. Оказавшись в нем, я увидел, что он такой же палаточный, как и полковая санчасть. И такой же безрадостный. Словно через слюдяную пленку глядел я на окружающий мир. Лежал на спине: не пошевельнуться. Да и как иначе, если левая голень раздроблена и на правом бедре рана немалая. Много бредил. И все время видел бои. Бои в основном последние. Самые жаркие. То и дело бросаешься в атаку и контратаку. Перед тобою грозно дыбится земля, а ты бежишь на огонь с однополчанами. Жутко переживать вновь все то, что прошел ранее, испытал на собственной шкуре.

Спохватываюсь в неизъяснимой тревоге, еще во власти видения. Не сразу начинаю воспринимать реальность, которая не несет мне облегчения. Гляжу перед собою... И вижу, как тихо входит хирург. Да, это он, в белом халате с засученными по локоть рукавами, быстро подходит к моей койке. Приподнимает простыню, смотрит на раны секунду-другую. С полуоборота, обращаясь к кому-то, жестко говорит:

– На стол немедля!

И, протирая очки, наклоняется ко мне, спрашивает:

– Кто у тебя из родни, Алеша?

Голос его показался сейчас мягче. “Откуда знает имя?” – проносится в голове. Чувствую: что-то сейчас произойдет непоправимое. Сильно волнуюсь. А тут еще мое заикание. Говорю, что дома осталась мать и что я у нее один. Он слушает внимательно. И вдруг в упор, почти шепотом произносит страшное:

– Ампутировать ногу будем выше колена. Но тебе бояться нечего. Ты молодой парень. Тебе жить и жить... Миллионы таких, дружок, как ты. – Видя мое смятение, добавляет: – Если этого не сделаем, через час умрешь...

Я потерял над собой контроль. Словно из подземелья доносилось: “Газовая гангрена”. Что-то говорилось и другое, но я перестал улавливать смысл человеческой речи, тисками схватила жестокая безысходность.

Но пробудились непонятные силы во мне: не могу смириться с уготованной участью. Что-то несвязно бормочу, сопротивляясь, как отчаянно сопротивлялся смерти те полтора суток, когда лежал на переднем крае среди дымящихся воронок с опрокинутым станковым пулеметом под пулями и снарядами врага.

Что было дальше? Дальше делал свое дело наркоз. Меня несло куда-то в звездный мир...

Сколько часов был без сознания, не знаю. Когда пробудился, первое, что увидел – богато расписанный лепной потолок. Юные красавицы в кисейных нарядах, а иные и вовсе в чем мать родила, бесстыже улыбались мне сверху. Роскошные стены, карнизы, высокие готические окна.

Где я? Во дворце каком-то? Пытаюсь вспомнить, что произошло за последние дни. Боль во всем теле. Опять наплывает бред. Но усилием воли стараюсь удержаться в яви. Смотрю в полукруглый зал. Вдоль стены деревянные нары в один этаж. На них – тяжелораненые. Белизна бинтов и простыней раздражает глаза. Кто-то тяжко стонет, кто-то кричит, матерно ругается, мечась в бреду. А кто-то предсмертно хрипит, задыхается... Здесь лежат безрукие и безногие. В их числе – и я...

Остаток дня я бредил. Вечером, придя в себя, увидел, что мой сосед накрыт простыней. Он мертв. Его уносят.

На место несчастного положили другого раненого. Тот, не приходя в сознание, тоже скончался...

С этого часа наша палата, пропитанная парами йода, хлороформа, стала похожа на морг. Приносили других раненых, и конец почти каждого был печален. Я не знал, сколько их перебывало рядом.

Состояние мое резко ухудшилось. Мне подавали полные воды чашки и стаканы, и я жадно пил, проливая жидкость на грудь. Жажда не оставляла ни на минуту. Все время грезилась вода. То пил из криницы, то из какой-то придорожной канавы, то из снарядной воронки, затянутой тонким ледком. А то вдруг вижу перед собою настоящий водопад. Жадно припадаю к струям, но они проносятся мимо рта, невесомы, словно воздух. Только сильно шумят. Оглушают... А может, это в голове так шумно?

Я потерял счет времени. Но, как сказал мне санитар, лежал я здесь дольше всех. Однажды попросил молоденькую няню, ухаживающую за нами, написать письмо моей матери. Сообщить ей хотя бы в двух словах обо мне. Конечно же, не пугать ее. И няня написала. Как потом я узнал, возвратившись домой, она сообщила, что мое состояние критическое и что нужно ожидать худшего... Письмо это пришло на второй день великой Победы. А перед этим, всего несколькими часами раньше, бедная мама получила фронтовое извещение о гибели моей в бою. И похоронка, и письмо из госпиталя дорого обойдутся маме...

Мы считались обреченными. Потому и не видно было врачей и медсестер. Видимо, медицина в нашем положении была бессильна. Вся надежда на организм. Выдержит – значит, повезло. Нет – так тому и быть...

Но вот как-то утром, когда я был в полном сознании, к нам в палату зашла группа врачей и медсестер. Во главе – стройный худощавый подполковник с коротко остриженными усами. Поздоровался и с первых секунд завладел нашими сердцами. Повеяло живым, человеческим, по чему так соскучились в этой тяжкой палате.

– Дорогие товарищи! Хочу вас обрадовать. Теперь вы будете жить. Именно жить! Вы выдержали самое страшное, побороли смерть. Мы переводим вас в стационар. Все сделаем, чтобы облегчить муки, залечить ваши раны.

Подошли санитары – дюжие ребята с носилками. Как же, думаю, будут брать меня? Все жилки напряглись. Но ребята знали свое дело. Подняли меня вместе с матрацем. Да так ловко и осторожно, что я не охнул. Вынесли на улицу. Как из заточения. Вот тебе и дворцовые стены, и блистательный плафон с юными красавицами! Подальше бы от дворца...

На улице было солнечно. Цвели, точнее – отцветали яблони. Яркая зелень деревьев и кустарников волновала до слез. Пьянил весенний ветерок. Впереди, в нескольких десятках метров, стояли санитарные и специально оборудованные гpузовые машины. Медицинские сестры в военной форме весело разговаривали возле них в ожидании приказа грузить раненых.

Слева на дороге показался молодой солдат на трофейном велосипеде. На вопрос своего товарища: “Куда ездил?” он ответил: “Був у Берлини...”

Сказал так буднично, так просто. А у меня душа затрепетала. Жестом подозвал хлопца. Нужно было видеть, с каким вниманием и сочувствием он, подойдя, смотрел на меня. Я спросил:

– Сколько же до Берлина?

– Мабудь, километрив пьять, не бильше.

“Пять километров, – думал я. – Пять километров... Ни канонады, ни отдельных выстрелов не слыхать... Отодвинулся фронт за Берлин”.

И вспомнил, как сам, будучи крепким, здоровым, вот так же подходил к тяжелораненым. Давно ли это было? Совсем недавно, казалось. И – так давно...

После тягостного карантина с газовой гангреной наконец попал в стационарный госпиталь. Я еще лежал на носилках, когда подошел ведущий хирург и, глядя на историю ранения и на меня, строго покачал головой:

– Ты в рубашке родился, парень. Менее одного процента из ста... на выживание, – сказал он и, тепло улыбнувшись, добавил: – Будешь долго жить!

...Начинался рассвет. Я лежал на госпитальной койке... всего в нескольких километрах от Берлина. Не спал, как и многие в палате, – здесь были одни тяжелораненые. Вдруг слышу треск автоматов и хлопки винтовок, вижу за окном в небе зеленые и красные полосы ракет. Что это? Не могу понять. Но тут вбежала к нам дежурная сестрица и буквально выдохнула:

– Товарищи, милые! Война кончилась!

Это было так неожиданно, хотя все уже склонялось к тому, что конец войне близок. И вот наступил этот час. Нас горячо поздравляли врачи, сестры и санитары с Великим Днем. Неудержимые слезы радости катились по щекам. А на улице не умолкали первые залпы в честь нашей Победы!

На Родине, конечно, еще никто не знал об этом в такую рань. Обидно мне было, покалеченному и беспомощному, лежать здесь в эти минуты. И в то же время пронизывала мысль: “Я дождался Победы! Я выжил...”

 

* * *

После появления в нашем журнале рубрики “Мозаика войны” поток в редакцию “полевой почты”, если можно ее так назвать, заметно увеличился. Пишут письма и шлют свои произведения и фронтовики, которых, увы, становится все меньше, и родственники их, товарищи, знакомые, и просто люди, для которых память войны священна.

Среди красочных пластиковых импортных папок и компьютерных текстов, что легли на стол отдела прозы после очередной регистрации, эта восьмидесятистраничная книжечка в скромном черно-белом оформлении выглядела поистине бедной родственницей. Бумага – далеко не финская. Тираж – мизерный. Выходные данные отсутствуют, за исключением какой-то “шпионской шифровки” на контртитуле: УПЛ.3.387. Вот так издают сегодня ветеранов войны, да еще и за счет авторов, некоторые “полудоморощенные” издательства – из тех, что на благоприятной для них почве пресловутой “свободы слова” повылазили в столице там и тут, как грибы-поганки после дождя.

Основная тема прозы фронтовика Иннокентия Солодунова, конечно же, война. Сюжеты, по его словам, пришли к нему, как говорится, из третьих рук. Например, историю “дезертира” ему поведал его младший брат, ныне уже умерший, а тот, в свою очередь, услышал ее от своего приятеля. Имена и фамилии героев, как сообщил нам Иннокентий Александрович, вымышленные, а все факты, события, время и место действия – чистейшая правда.

 

“Дезертир”

Рассказ

 

I

М ладший Забегалов свою первую борозду делает этой весной, после окончания

курсов трактористов. Забегаловы – династия механизаторов: отец Владимир Феофанович и дед Феофан Васильевич.

Голубой Пашкин “Беларусь” вспахивал борозду за бороздой. Это поле предназначалось под лен. По пахоте, следом за плугом, густо шумело грачье. Трактор для Павла не диковинка. С малых лет отец Владимир Феофанович приручил его к технике. А когда подрос, доверил ему руль. Увлекшись любимым предметом, малый забыл, что есть в жизни такие человеческие пороки, как вино и курево.

Вспахивая поле по круговой, он обратил внимание на блестевший от солнца предмет. Этот блеск, казалось, пронзал все поле, и как бы куда трактор ни поворачивал, блеск резал глаза. Паша сделал еще круг, но блеск не исчезал, а усиливался, словно бы требуя к себе внимания. Движимый любопытством, он остановился. Легко выпрыгнул на еще не вспаханный клин. Предмет блестел по ту сторону клина, чуть сзади трактора. Павел мимоходом вспугнул грачей. Они неохотно с шумом и гомоном отлетели в сторону. Он шел прямиком к искристой бляшке, как он ее окрестил. “Беларусь” работал на малых оборотах.

– Ух ты, денежка! – Нагнувшись, Павел двумя пальцами приподнял ее вместе с комком земли. Очистил от грязи и тлена, и пред ним предстала медаль “За отвагу”. Комок земли, прилипший к ней, оказался сгнившей колодкой. На оборотной стороне медали просматривался номер 1207465. “Вот и награду получил”, – подумал Паша, улыбаясь.

Вечером вся семья любовалась Пашиной находкой. Думали, гадали, как она оказалась на поле? Бабушка шлифовала ее о свою кофту. Пошлифует, полюбуется, покрутит в руках, положит на ладонь и глядит, глядит.

– Где ты, говоришь, нашел-то ее, Павлуша? – спрашивала старая, и внук в который раз спокойно объяснял ей.

– Должно быть, во время войны утеряна,– замечал отец.

– Рассказывай, – возражала мать, – с тех пор она давно бы сгнила.

– Серебро не гниет, милушка. Видишь, в одном месте только черненькая точечка.

Утром всей семьей решили: надо сдать медаль в городской музей. Пускай там красуется на бархатной подушке.

– Сперва надо поспрошать, может, ту медальку хто потерял из наших деревенских, поле-то наше, – предложила бабуля. С этим доводом старшей Забегаловой согласились, – отдать в музей завсегда успеется. Оказалось, медаль из местных стариков-ветеранов никто не терял, кроме дяди Панкрата. Он было ее подхватил, но номер медали не совпадал с номером в наградном удостоверении, и дядя Панкрат остался при своем. В музее медаль не приняли, посоветовали сдать ее в военкомат. Там по номеру найдут и вручат утерянную награду владельцу.

В военкомате Владимир Феофанович рассказал, где нашли медаль.

– В самом деле, боевая награда просто так не дается, значит у нее должен быть хозяин, – заключил военком, пообещав Забегалову разобраться.

 

II

В конце мая Павла призвали на срочную службу. До своего призыва он

успел посеять лен на своем вспаханном поле. Пашу увезли аж на Камчатку, в город Ключи, где и служил он в артиллерии.

За хозяйственными хлопотами и с думкой о Паше о медали забыли. Однажды в декабре на имя Забегаловых пришло извещение из районного военного ведомства. “Просим вас, дорогой товарищ, явиться такого-то числа, месяца в комнату номер...”

Читали извещение не без волнения. Что бы значил этот вызов? – гадали.

– Может, с Пашей что? – отозвалась бабуля, отрываясь от телевизора. Она не пропускала ни одного сеанса из сериала “Богатые тоже плачут”.

– Не знаю, мама, на той неделе мы письмо от Павла получили. Кормят хорошо, службой доволен, – объяснила сноха. Владимир Феофанович тоже ломал голову над этим вызовом, стараясь успокоить своих домашних. Утром, в назначенный день, на своем “жигуленке” Забегалов поехал в город.

В военкомате он показал дежурному капитану извещение, и тот почтительно указал ему на дверь кабинета, куда тот должен обратиться.

За двухтумбовым столом, заваленным бумагами, сидел майор в морской форме. Майор был полноват, лысоват, встретил Забегалова учтиво, пригласил сесть напротив себя.

– Слушаю вас, – попросил он, усаживаясь на свое место. Забегалов достал уведомление, протянул его майору.

– Ага, ага, – повеселел офицер. – Вы кто будете?

– Забегалов Владимир Феофанович.

Майор нагнулся к несгораемому массивному шкафу, тяжело открыл его. Почти сразу нашел нужное, достал, закрыл. В его руках оказался конверт со штемпелями и печатями. Положив перед собой конверт, заглянув в него, пошарил рукой.

– Так вот, гражданин Забегалов, – офицер сделал паузу, внимательно вглядываясь в посетителя. Владимиру Феофановичу от его взгляда и какой-то суровости в голосе майора стало неловко. “Чего он так на меня смотрит?” – подумалось ему.

– Слушайте меня внимательно, – попросил майор, – Забегалов Феофан Васильевич ваш родитель?

– Да, да, он мой отец. Что с ним? Нашелся? – торопливо, растерянно спросил Владимир, таращась на офицера. Тот скривился в улыбке, но, понимая ответственность момента, погасил ее.

– Нет, уважаемый, к нашему сожалению, ваш отец – Забегалов Феофан Васильевич, командир орудия, до сих пор числится в бегах – дезертир!

– Как дезертир! – ошарашенно выкрикнул Владимир Феофанович.

– Вот так. 13 октября 1943 года он ушел из расположения части и до сих пор не вернулся.

– Где же он есть в таком случае? – безотчетно спросил Забегалов и смутился под пристальным взглядом офицера.

– Вот документ, дорогой товарищ, подтверждающий поступок вашего родителя.

Майор держал в руках жухлый листок с полувыцветшими словами и едва различимой печатью. Владимир Феофанович отрешенно смотрел на майора, на документ, а в голове возникло другое.

“Ваш муж в списках пропавших без вести и погибших не числится”, – неизменно отвечали на запросы матери, и она не теряла надежды на возвращение мужа. Только, видимо, где-то подзадержался. “Володюшка, сынок, ты сообразительный, – вопрошала мама. – Ежели наш отец не погиб и не пропал без вести, значит, где-то он должен быть? Человек ведь не иголка в стоге сена!”

– Выходит, дезертир, – молвил Владимир Феофанович. – Дезертир, – медленно повторил он в задумчивости.

– К нашему сожалению, приходится констатировать факт. Но я вас вызвал не для того, чтобы сообщить вам эту пренеприятную весть, – оживляясь, продолжал майор. – Дело в том, что найденная вами медаль за номером 1207465 принадлежит, – офицер кашлянул в кулак, сделал паузу, – принадлежит Забегалову Феофану Васильевичу!

Майор открыл ящик стола, достал конверт из твердой бумаги, и перед растерявшимся посетителем предстала знакомая медаль с новой колодкой в ленте.

– Вот она, ваша медаль, берите.

– Э-э-э, товарищ, э-э-э, вы... – пытался что-то сказать Владимир Феофанович.

Майор кинулся к графину с водой. Налил полстакана:

– Пейте, выпейте, успокойтесь.

Пока Забегалов пил, офицер вышел из-за стола. Полуоткрыв дверь кабинета, зачем-то выглянул, прикрыл ее снова. Взял свободный стул, сел напротив посетителя.

– Я впервые, уважаемый, сталкиваюсь с таким случаем, когда воина, будем считать, нет, а его награда кричит о нем из-под земли! У меня дедушка мой пропал без вести в сорок первом, – рассказывал майор, видимо, для того, чтобы успокоить человека. – Пропал, и все. Ни могилы, ни медали, ни даже последнего вздоха... Ошибки нет. Медаль ваша. Другое дело, – участливо говорил офицер, – как она могла попасть на поле и когда?

По дороге домой Владимир Феофанович думал об отце. Он его не знал. Видел на фотографии у матери в спаленке эдакого чубатого, круглолицего парня, – вот и все.

Он вырос с матерью и всю свою жизнь до сегодняшнего дня с нею. “Отец” – для него это слово было чуждым и непривычным. Притормозив у обочины, он достал медаль из нагрудного кармана пиджака, бережно положил ее на ладонь. Благодаря новой муаровой ленте медаль выглядела нарядно. “Дезертир и высокая медаль за храбрость несовместимы, – думал Забегалов. – Значит, там, в верхах, ошиблись, напутали. Мало ли на русской земле Забегаловых”. Он, словно маленький, играя, любовался медалью, примеряя ее себе на лацкан пиджака.

Уже подъезжая к дому, он решил никому ничего не рассказывать и Павлу не писать, чтоб не разболтался в письмах ненароком. “Пусть все останется между нами, отец!”

 

III

Д альше Смоленска на запад поезда не шли, – дальше был фронт, и все

прибывающие воинские эшелоны и грузы доставлялись к фронту автотранспортом. Кое-как, наспех восстановленное железнодорожное хозяйство не выдерживало интенсивной нагрузки приходящих и уходящих составов. Путейский станционный хаос, вызванный жестокими боями в городе, исправить за короткий срок невозможно.

Эшелон с противотанковым истребительным дивизионом при переходе на запасный путь сошел с рельсов. Ему предстояла разгрузка. Но до разгрузки дело не дошло. Состав требовалось поставить на рельсы. Прошел слух, что только к утру другого дня дивизион тронется в путь.

Старший сержант Забегалов Феофан Васильевич не узнал своего города. Кучи битого кирпича. Разрушенные, полуразрушенные дома с зияющей пустотой окон, оскверненные храмы – все исковеркано, изуродовано, уничтожено. Отсюда, из Смоленска, в июле сорок первого он призывался. Казалось бы, воевал Феофан Васильевич далеко, на Волховском фронте. Там получил ранение, затем – госпиталь, потом – Гороховецкие лагеря – артиллерийский полк. И вот военная дорога привела его в родные места. Сам он не городской, из деревни, до которой отсюда рукой подать.

Еще из Гороховца, как только освободили эти места, он писал домой, но ответа не получил. Длительная оккупация края, кто знает, могла закончиться трагически для его семьи. У Феофана Васильевича болела душа от печали – неизвестности. “Сама судьба посылает мне возможность навестить семью. Сама судьба”, – размышлял Феофан Васильевич. Он был верующим человеком и при случае осенял себя крестом, чтобы никто не видел, храни Бог, иначе товарищи засмеют, а старшие чином накажут. В стране сплошного атеизма религия носила ругательный характер, а верующие наказывались, особенно в армии. Сейчас он тоже перекрестился, прежде чем постучаться до командира. “Может, отпустит, проявит человеческую милость. Войдет в мое положение”, – размышлял Забегалов, останавливаясь перед вагоном, в котором находился комбат. Рядом возились ремонтники, рихтовали путь.

Старший лейтенант Откосов встретил его милостиво. Тут же попросил подбросить дровишек в буржуйку из кучи в углу. Комбат был молод и даже щеголеват для военного времени. Он завтракал с водочкой прямо на нарах, только спустил ноги в начищенных хромовых сапогах.

– Выпить хочешь, Забегалов? – спросил он, когда сержант справился с дровами.

– Я, собственно, право... – растерялся Феофан Васильевич, не зная, как поступить в таком случае. Ему ни разу не приходилось выпивать со старшими по чину. Пока он мялся, Откосов налил в граненый стакан, протянул ему:

– На, выпей, ты же не красная девица... Ну вот, а теперь докладывай. По логике, к командиру выпить не приходят. – Он протянул ему кусок американской ветчины на ломтике хлеба.

– Я, товарищ старший лейтенант, не выпить, я к вам по личному делу.

– Дело назрело? – улыбчиво спросил командир, не слезая с нар. Такой полушутливый тон старшего начальника Забегалову нравился. “Значит, командир в игривом настроении и с ним легко договориться”, – подумалось ему.

– Назрело, товарищ старший лейтенант... Можно мне побывать дома? – не сказал, а выдохнул он.

– Где, где? – недоуменно спрашивал Откосов. – Какой дом, откуда?

– Я здешний, смоленский, в четырех километрах моя деревня, – торопливо выговаривал слова старший сержант, убавив на всякий случай расстояние. – Может, в живых никого нет.