Текст книги "Возмущение праха"

Автор книги: Наль Подольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Помня, что у них есть служба наружной охраны, я применил старый, но не ржавеющий приемчик. В двух кварталах от их заведения я присмотрел пустой пятачок на месте снесенного дома. Там валялись коробки и ящики, брошенные уличными торговцами, и на них местные ханыги распивали спиртное. Мы припарковались, напялили оранжевые жилеты, затем я установил треногу, привинтил к ней нивелир и настроил его на ту самую дверь, из которой должна была появиться Кобыла. А мой помощник, разложив двухметровую геодезическую рейку, лениво и неохотно, как всамделишный рабочий, перетаскивал ее и устанавливал в различных точках местности, я же, заглянув в окуляр, делал запись в блокноте. Как только в интересующей меня зоне возникал движущийся объект, я поворачивал трубу нивелира и мог наблюдать с тридцатикратным увеличением выражение лица идущей персоны. Даже если за нами наблюдали в бинокль, никто не смог бы заметить халтуры, кроме, конечно, профессионала-геодезиста.

Наш трудовой спектакль длился более двух часов, когда наконец я узрел в нивелир загорелую волевую физиономию Кобылы. Она свернула на Прилукскую улицу в сторону Лиговки.

Мы двинулись параллельным курсом, у следующей улицы тормознули и дождались, пока она проследует перекресток, затем выскочили на Лиговку и сели ей на хвост уже там.

Теперь она шла значительно медленнее, иногда бросая настороженные взгляды по сторонам. Неужели почуяла слежку? Странно… Есть такие, кто чувствует наблюдение, но здесь вроде бы типаж не тот. Может, из-за вчерашнего случая с Джефом?.. Или просто работа нервная…

Пройдя по Лиговке метров шестьсот, она вдруг остановилась, поиграла мускулами плеч, погладила ладонями свои груди и нырнула в подвальный кафетерий.

Это было очень кстати. Я не хотел стыковаться на улице, опасаясь, что из-за ее агрессивности контакт может не состояться.

Когда я вошел, она уже сидела за столиком. Перед ней стоял стакан фруктового сока и вазочка с целой башней из мороженого. Она поедала его с чувственным удовольствием, слизывая с ложки длинным лиловым языком. Так она еще и сладкоежка… Вот лапочка…

Я ограничился чашкой кофе и плюхнулся за ее столик, неловко вертя в руках бумажник.

Ее глаза сузились от бешенства.

– Вам что, пустых столов мало? – Она, видно, решила, что я собираюсь клеиться.

– Сейчас, сейчас, извините. – Я суетливо запихивал в нагрудный карман бумажник, но он никак не влезал, и я суетился еще больше.

Наконец я услышал, как мой напарник у стойки просит пачку сигарет. Это значило: за кормой чисто.

Бумажник выскользнул из моих рук и упал на стол. Несколько фотоснимков разлетелись веером рядом с ее мороженым. Она брезгливо отшатнулась назад, а я аккуратно, как в пасьянсе, разложил фотографии в ряд. Направо легли три ее портрета, налево – фотография Джефа.

– Вы что… – начала она хрипло и замолчала.

Я почувствовал мощный силовой толчок, и сразу стало жарко. Ее лицо превратилось в жуткую неподвижную маску, а руки, наоборот, расслабились и потянулись к груди. Сознательно или непроизвольно, но она готовилась к нападению. Да, не повезло Джефу… с ней сам дьявол не справится… это все равно что попасть под танк.

– Только без физкультуры, – сказал я вялым голосом, – если здесь позитивы, значит, где-то есть негативы. Научному работнику это надо бы знать.

Я ощутил новый толчок силового поля, как удар массивным предметом в грудь. Чтобы дать ей время образумиться, я молча прихлебывал кофе.

– Что вам от меня надо?

– Вот эту девчонку. – Я выложил фотографию Жуковской справа от карточек самой Кобылы.

– Я не знаю ее.

Настала моя очередь свирепеть.

– У тебя что, с головой плохо? Вот с этим, – я взял карточку Джефа, – ты срок уже намотала, два года строгача у тебя в кармане. Если он, конечно, подаст.

– Я ему заплачу. Сколько надо?

– Это он сам тебе скажет… если захочет… И по этому эпизоду, – я приложил фото Жуковской к карточке Джефа, – также есть свидетели. – Я сделал ударение на слове «также». – Другие твои делишки меня не колышут, мне нужна девчонка.

– Что вы несете? Я же сказала: я ее не знаю.

– Совсем охренела? Мы сдадим твое дело в прокуратуру, и через день сюда, – я ткнул в дверь на ее фотографии, – вломится бригада угрозыска. Твоему начальству очень понравится.

На этот раз я попал в точку. Она взглянула на меня так, будто только сейчас увидела, и осмотрелась по сторонам.

– Давайте выйдем отсюда.

В дверях я ее предупредил еще раз:

– Только без спортивных упражнений.

Уже вечерело, на улице стало прохладней, и это вроде бы действовало на нее отрезвляюще.

– Хорошо, вы ее получите.

– Сейчас.

– Да вы что! Я сейчас не могу. Мне нужно выяснить, где она. Я вернусь сюда через час.

– Опять глупишь. Если вздумаешь с кем-нибудь советоваться, ты сюда не вернешься. И вообще никуда не вернешься. А так все будет тихо.

Она сделала несколько глубоких вдохов, видимо по какой-то специальной системе:

– Хорошо.

Мой напарник ждал нас уже за рулем. Она нацелилась на переднюю дверцу.

– Садись назад.

Она послушалась, но, когда я сел рядом, решилась выступить:

– Почему вы мне «тыкаете»? Мы с вами телят не пасли.

– Ты что, в кино не бываешь? – Я позволил себе некоторое добродушие в голосе. – Детективы преступникам всегда говорят «ты»… Куда ехать?

– Прямо, – словно выплюнула она.

Подчиняясь ее указаниям, мы прокатились по Лиговке до железнодорожного переезда, свернули направо и поехали вдоль ограды, отделяющей городские кварталы от Витебской железной дороги.

– Стоп, – сказала Кобыла.

Мы вылезли из машины. Солнце скрылось за зданиями жилого массива, наступали сумерки.

– Там, что ли? – кивнул я в сторону кирпичной ограды.

– Там.

Меня насторожило выражение превосходства в ее взгляде и чуть заметная усмешка.

– Она жива?

– Жива, – ухмыльнулась она откровенно и нагло.

– Ну-ка без смехуечков… в чем дело?

– Почти ни в чем, – она злорадно хохотнула, – у нее здесь кличка «Обдолбанная».

– Ладно, пошли. – Я обернулся к напарнику: – Доложись по телефону в контору, где мы, и подстрахуй меня. Возьми пушку, место паршивое.

Кобыла направилась к проему в кирпичной стене, забранному железной решеткой. Отодвинув в сторону сломанный прут, мы проникли в дыру и очутились на территории сортировочной станции, в особом мире, известном среди бродяг под названием «Витебский флэт».

Здесь каждый бомж мог найти ночлег в любом из множества товарных вагонов. Сюда в ночное время не рисковал сунуться ни один милиционер. Здесь не действовали никакие законы, и человека могли убить за бутылку водки.

Кобыла, безусловно, представляла себе специфику этого места и старалась не высвечиваться. Сперва мы шли вдоль ограды, затем, обходя кучи металлического лома, стали пересекать рельсовые пути.

Везде, куда ни глянуть, в поле зрения попадали вагоны, большей частью товарные. По одному либо группами, они стояли на рельсах, размещенные как будто случайно, без всякой системы. Людей поблизости я не видел, и было тихо, только вдалеке, на центральной магистрали, с воем, набирая скорость, пронеслась электричка.

Выйдя к двум цепочкам вагонов, стоящим на соседних путях, Кобыла пошла между ними, по-видимому имея в виду скрытность передвижения.

Превосходно придумано: твои ноги и задница видны отовсюду, зато сам ничего не видишь… И ведь эта сука – научный работник, а ума – что у страуса.

Двигаясь вдоль последнего вагона, мы услышали отрывистые возгласы и звуки какой-то возни. Кобыла, надо отдать справедливость, шла дальше бесшумно и перед выходом на открытое пространство остановилась, затем осторожно выглянула. Увиденное, похоже, ее заинтересовало, она сделала еще шаг и стала смотреть. Чтобы выяснить, что там происходит, я присел и заглянул под вагон. Двое парней в замызганной рабочей одежде били ногами третьего, лежащего на земле. Заметив наконец Кобылу, они прекратили свое занятие и направились к ней. Когда из-за ее спины появился я, они остановились, потоптались на месте и не спеша побрели в сторону. А лежавший на земле зашевелился, с трудом встал и неожиданно побежал, припадая на левую ногу.

Кобыла энергично дышала, ноздри ее раздувались, и глаза опять, как в кафе, стали бешеные. Эта идиотка была явно не прочь показать ребятам пару ударов. Ну что же… ищущий приключений в конце концов их находит.

Метрах в сорока от нас стоял еще один товарный вагон. Подойдя к нему, Кобыла большим пальцем показала на черный проем приоткрытой двери:

– Там.

– Лезь вперед, – скомандовал я.

Она положила ладони на пол вагона, находившийся на уровне ее груди, подпрыгнула, закинула ногу внутрь и исчезла в темноте. Я вслед за ней проделал то же самое с максимальной скоростью, чтобы не дать ей времени встать и развернуться, и сразу отпрыгнул в сторону, на случай если ее дурные инстинкты возьмут верх над разумом.

Секунды через три, привыкнув к полумраку, я увидел, что Кобыла не дурит и отошла к противоположной стенке, а слева внизу, у другой стенки, темнеет фигура, надо думать, сидящего человека. Я включил фонарик.

В радужном круге света, с задранной юбкой, в позе «лотоса» сидела девчонка, которую я искал. Я узнал лицо с фотографии, но сейчас на нем застыла улыбка, та самая безмятежная до бессмысленности, запредельно спокойная улыбка, которую я наблюдал трое суток подряд на лице Чудика в психушке. И еще я понял, кого она мне напоминала: она была разительно схожа с той женщиной, с которой разговаривал Философ во дворе психушки за несколько часов до смерти.

Значит, мне не зря мерещилось, что эти дела между собой как-то связаны; меня привели сюда на веревочке, подставили, но я не мог понять, как это возможно, и чувствовал – от непонимания и бешенства у меня сейчас поедет крыша.

Меня будто током ударило. Я ощутил в солнечном сплетении, висках и ладонях жар и покалывание. Весь вагон покрылся, как пленкой, оранжевым свечением, а сидящая стала розовым силуэтом. Я видел в ней жизнь, но она была на исходе, и я это знал почему-то по сиреневой полосе вокруг ее головы и туловища. Кобыла стала багровой тенью с черной бахромой около головы и рук.

– Убью, сука! – заорал я по-блатному и бросился на нее, отшвырнув ненужный уже фонарик. Она не ожидала такой реакции. Со звуком, напоминающим не то рычание, не то хриплый стон, она пыталась уклониться. Черная бахрома вокруг ее головы пульсировала, и я знал, что это от страха. Убить ее хотел даже не я, а моя рука сама или что-то, мне неизвестное, направляющее руку. Кобыла хотела поставить блок и уйти вниз и вправо, но двигалась мучительно медленно, я тоже двигался медленно, но легче и быстрее ее, и мог корректировать удар как угодно, и вытянутые вперед пальцы несли перед собой насыщенную смертью серую кайму, неотвратимо приближавшуюся к ее горлу, чтобы перерубить его, как пучок соломы.

Внезапно оранжевый свет сменился зеленоватым. Передо мной возникла серебристая паутина, и пройти сквозь нее рука не могла.

Спокойный голос сказал, но не вслух, а как бы внутри меня: Остановись, Крокодил, это лишнее.

Моя рука сама опустилась, и я должен был позаботиться о том, чтобы не врезаться в стенку и не потерять равновесия, а Кобыла медленно проплыла к выходу. Я, не оборачиваясь назад, каким-то образом видел, как она спрыгнула на землю, упала, поднялась и бросилась бежать сломя голову.

Я же через секунду очутился в полной темноте, и последней моей мыслью было: надо найти фонарик.

3. ПРОКОПИЙ

А между тем смерть есть просто результат или выражение несовершеннолетия, несамостоятельной, несамобытной жизни, неспособности к взаимному восстановлению или поддержанию жизни. Люди еще н едоросли, полусущества.

Николай Федоров

Я истратил весь запас сил на то, чтобы остановить безумца, хотевшего убить человека, и так уже обиженного, лишенного света, расплющенного собственной похотью и жестокостью. Сидя на полу, я пытался восстановить способность управлять собой, телом и разумом, и сколько это длилось, секунды или минуты, – не знаю. В сознании звучал призыв о помощи, и, достигнув максимальной степени ощущения себя, я встал, подошел к сидящей и опустился рядом с ней на колени. Прикоснувшись к ней, я почувствовал, что жизнь в ней еле теплится, но знаков помрачения духа не было. Я взял ее руки в свои, надеясь передать ей энергию, хотя и сам был достаточно слаб. Вскоре ее руки стали живыми, и, подняв ее за плечи, я выяснил, что при моей поддержке она может стоять и идти. Я подвел ее к двери и посадил на пол, затем спрыгнул вниз и осторожно спустил ее.

От прохладного вечернего воздуха я быстро обретал силы, и она, по-моему, тоже. Тишина не нарушалась ничем, кроме дальнего собачьего лая, опасности видно не было. Я повел ее между рельсами, она шла с трудом, непрерывно спотыкаясь. Мы двигались страшно медленно, и я попробовал нести ее на руках, но мои силы еще не полностью восстановились, и пришлось опустить ее снова на землю.

Мне казалось, мы шли целую вечность. Когда же наконец добрели до выхода, я увидел, что женщина, прозванная Кобылой, стоит лицом к кирпичной стене, положив на нее ладони, а человек, помогавший мне в этом деле, держит ее на прицеле своего пистолета и, не выражая лицом никаких чувств, жует резинку.

– Отпусти ее, – сказал я ему, – все в порядке.

– Слышала? Можешь идти, – проворчал он, не опуская, однако, оружия.

Та, не оглядываясь на нас, вылезла через пролом решетки и побежала прочь по-заячьи, зигзагами, потеряв, как видно, способность логически мыслить и опасаясь выстрела в спину.

Моя подопечная израсходовала весь свой скудный запас сил, она сама уже не держалась на ногах. Мы вдвоем отнесли ее к машине и посадили сзади, я сел рядом с ней.

Нужно было решить, куда ехать, и на размышления не было времени. Обычные средства лечения «скорой помощи» означали для нее неизбежную смерть, а психиатрическая больница – тем паче, в этом я не мог сомневаться. Мой разум метался, не находя выхода, и в отчаянии я назвал адрес на Садовой.

По пути мой ум признал это решение наилучшим, а у меня возникло странное впечатление, что мысль отвезти ее домой подсказана мне ею самою, еле живой, обмякшей и невменяемой. Я теперь непосредственно ощущал ее состояние, и, вопреки здравому смыслу, мне казалось, что внутренний контакт с ней сейчас не установился, а восстановился.

Я позвонил в дверь и вошел сначала один, имея в виду поберечь нервы пожилой женщины, но она не проявила ни слабости, ни растерянности, мгновенно приготовила постель на диване и, пока мы переносили и укладывали Полину, успела позвонить по телефону.

– Профессор сейчас приедет, – сказала она.

– Частный врач? – спросил я.

– Он вам сам скажет все, что сочтет нужным, – поджала она губы. – Он просит вас задержаться. – Она церемонно наклонила голову в мою сторону.

Я в ответ кивнул тоже, в знак согласия, хотя это для меня разумелось само собой.

– Мой товарищ, – я повернулся в его сторону, – может подождать, на случай если понадобится машина.

Это совершенно излишне. Профессор приедет на автомобиле. – По непонятным причинам она хотела как можно скорее избавиться от моего спутника.

Он ушел, и пока она сопровождала его к выходу из квартиры, я воспользовался ее отсутствием для проверки того, что вызывало у меня беспокойство. Я не сомневался, что состояние Полины идентично состоянию человека, названного ранее Чудиком, с которым мне довелось познакомиться год назад. Но тот человек был наголо выбрит, а волосы этой женщины с виду были в полном порядке и вполне соответствовали имеющемуся в протоколе описанию «темно-русые, с рыжеватым оттенком». Я тщательно осмотрел ее голову, предполагая найти участки, выбритые для размещения электродов. Но я ошибся: ничего подобного обнаружить не удалось, и, следовательно, в данном случае использовалась какая-то иная технология.

Вызывало недоумение и другое: несмотря на тяжелое состояние, Полина сейчас выглядела моложе, чем на имевшейся у меня фотографии, и так уже старой. Возникала мысль, что мне предъявили не ее фотографию, а какой-нибудь родственницы, весьма на нее похожей. Сразу же приходила в ум похожая на нее женщина, которую я видел во дворе психиатрической лечебницы. Та женщина по возрасту могла соответствовать снимку. Но ведь в любом случае это была старая, выцветшая фотография! Так или иначе, получалась путаница, и можно было только гадать, кому и зачем нужны такие мистификации.

Профессор приехал через десять минут, и я нисколько не удивился, когда в комнату вошел тот высокий сутулый старик, который беседовал с Философом во дворе больницы на Пряжке; я понял, что даже ожидал этого. Его одежда выглядела так, будто не прошло и часа с того майского дня, – казалось, ни одной пылинки не прибавилось и не убавилось на его темном пиджаке и галстуке. Но он сам изменился, и притом в хорошую сторону. Исчезла столь неприятно поражавшая асимметрия лица, оно теперь могло служить образцом респектабельности, и если год назад он выглядел больным и немощным стариком, то сейчас являл собой хрестоматийный образ бодрого и энергичного ученого солидного возраста.

– Кротов. – Он вяло протянул мне руку и сухо поклонился, – затем подошел к Полине и сосчитал ее пульс.

Я изложил ему, стараясь избегать ненужных подробностей, как удалось найти Полину и что я думаю о ее состоянии; он выслушал, не перебивая, и только время от времени кивал головой, как на экзамене кивают студенту, чтобы он заканчивал ответ поскорее.

Я полагал, мне вежливо посоветуют не соваться не в свое дело, но он, в последний раз кивнув, спросил как бы вскользь:

– Сколько вам лет?

– Тридцать семь. – Я даже не пытался скрыть удивления.

– Отлично, отлично, молодой человек, – пробормотал он и встал. – Поехали.

Неожиданно для меня он обратился к почтенной даме на «ты»:

– Надеюсь, ты мне поможешь? У меня там никого нет.

Отказавшись от помощи, я отнес Полину вниз на руках, и она уже не казалась тяжелой.

К моему изумлению, у подъезда стояла новенькая «тойота». Она как-то не вязалась со старомодным обликом профессора, однако, сев за руль, он с ней управлялся неплохо. Как все пожилые люди, он ездил крайне осторожно и дисциплинированно, мы продвигались мучительно медленно, а Полине становилось все хуже и хуже. Я чувствовал, как жизнь из нее постепенно уходит, но не решался торопить профессора, опасаясь, что педантичный старик для дискуссии со мной может остановить машину.

Конечной точкой нашего маршрута оказался старый особняк в глубине Каменного острова. Когда я, с Полиной на руках, вслед за профессором приблизился к входной двери, из-за кустов, окружающих здание, утиной походкой, враскачку, вышел рослый толстяк и уставился на меня маленькими круглыми глазками.

– Это наш Горилла, – ласково пояснил профессор, вставляя ключ в замочную скважину. Затем он набрал код и только тогда повернул ключ.

В лаборатории в ярком свете сияли диковинные приборы, причудливые аппараты крупных размеров и компьютеры. Все было новенькое, сверкающее, как в американском фантастическом фильме, и мне, по контрасту, вспомнились убогие процедурные кабинеты в больнице на Пряжке. И еще слова Философа: «Те, кто финансирует их работу». Да, те, кто финансировал эту лабораторию, денег не жалели.

Полину, по указанию профессора, я уложил на тележку, отличающуюся от обычной больничной каталки, помимо великолепия исполнения, наличием по бокам двух продольных полозьев. Он подвез ее к сооружению из пластика, стекла и полированного металла, отдаленно напоминающему модель космической станции. Полозья тележки совместились с пазами аппарата, и тележка бесшумно въехала внутрь него, так что голова и грудь Полины оказались в тоннеле с массивными стенками.

– Резонансный томограф, – буркнул профессор коротко. В деловитой небрежности реплики угадывалась привычка пояснять свои действия наблюдающим ученикам и коллегам.

Он нажал на пульте несколько клавишей, у концов тоннеля загорелись цветные сигнальные лампочки, и по экранам мониторов побежали волнистые и зигзагообразные линии. Две из них, судя по неровному ритму и внезапным спадам, изображали беспомощное трепыхание ее сердца.

Профессор перебрался к соседнему пульту с обширной клавиатурой, позади которой вместо монитора было пустое пространство, ограниченное тремя черными экранами. Его пальцы коснулись клавишей, и между экранами в воздухе повис человеческий мозг, отвратительно натуральный, правда, к счастью, светло-зеленого цвета.

Не в силах сдержать любопытства, я подошел вплотную.

– Голограмма, – буркнул себе под нос профессор, не сомневаясь, что я должен внимательно ловить каждое его слово.

Он взялся за рукоятки манипуляторов, и мозг стал медленно поворачиваться. Кое-где на нем вспыхивали и гасли красные и желтые точки. Вдруг невидимая плоскость срезала с одного из полушарий макушку, как нож шляпку с арбуза.

От неожиданности я вздрогнул.

– Не пугайтесь, молодой человек, это всего лишь компьютерное изображение, – успокоил он меня с той же неприятно-ласковой интонацией голоса, что и на улице, когда представлял мне охранника. Он тут же забыл про меня и полностью погрузился в созерцание того, как компьютер нарезает ломтиками мозг Полины.

Ее сестра тем временем облачилась в белый халат и тщательно вымыла руки с помощью сооружения, в котором я при первом осмотре не признал умывальник.

Не оборачиваясь, профессор скомандовал, на этот раз произнося слова раздельно и четко:

– Глюкозу и витамины. И ему тоже.

– Мне ничего не нужно, со мной все в порядке, – запротестовал я.

– Если было бы не в порядке, я бы не взял вас сюда, – он посмотрел на меня, как на идиота. – Вам предстоит нагрузка, вы будете ее донором.

– Это как, в смысле крови?

– У вас, видимо, такая работа, что вам всюду мерещится кровь, – позволил себе пошутить профессор. – Речь идет лишь о том, чтобы поделиться информацией, хранящейся в вашем мозгу.

По понятным причинам это заявление вызвало у меня массу негативных ассоциаций.

– А со мной не случится… что-нибудь подобное? – показал я рукой в сторону Полины.

– Молодой человек, запомните, – от обиды он заговорил высоким надтреснутым голосом и, вытянув шею, стал похож на большого гуся, – в этой лаборатории злодейства не совершаются. Все, что вам грозит, – небольшая нервная усталость, как после бессонницы.

Он вывел из тоннеля томографа тележку с Полиной и перевез ее к другой установке, с двумя параллельными тоннелями и рядами лиловых окошек-иллюминаторов. Здесь же на столах стояло несколько компьютеров.

Водворив Полину внутрь одного из тоннелей, он включил все компьютеры и стал вставлять в них дискеты. На всех экранах возникли одинаковые титры: «Сеанс подготовлен».

– Теперь ваша очередь, ложитесь. – Профессор указал мне на свободную тележку. – Это установка для взаимной трансляции всех полей, доступных регистрации и воспроизведению, – просвещал он меня, вдвигая в тоннель. – Повторяю, никаких неприятных ощущений не будет. Постарайтесь не испытывать беспокойства, иначе вы ей не поможете, а повредите. Включаю стимулятор сна. Приятных сновидений.

Раздалось негромкое басовитое гудение, навевающее скуку и вялость, но они скоро исчезли, а в гудение стали вплетаться музыкальные ноты, они приходили из непостижимо далеких точек пространства и становились видимы волнами света удивительно чистых и ярких тонов. Это мощное звучание света давало покой и радость, но я чувствовал: в нем скрывается нечто опасное. Вскоре я обнаружил источник опасности – проплывающие в световых волнах серые пятна. В них нельзя было вглядываться, и в этом заключалась главная трудность – в них не вглядываться, они тотчас начинали расти, расползаться и стремились объединиться в сплошную серую массу. Я знал, если это случится, меня ожидает невыносимое страдание и запредельный кошмар, и только отчаянным усилием воли я мог подавлять пятна и заставлять их съеживаться. Когда мне удавалось уничтожить их все, я переживал первобытную дикую радость, но они приплывали опять и разрастались, наполняя меня ужасом. На меня наползала безнадежная усталость, наступало отчаяние, но страх перед серой массой был столь велик, что я из последних сил продолжал сопротивляться. Это длилось целую вечность. Постепенно я постиг закон бытия серых пятен, и понял их слабость, и научился их подавлять, почти не тратя на это сил. Течение волн света и звука стало спокойным, и я погрузился в него, испытывая от соприкосновения с его токами чувственное наслаждение. Чувственность моего сна нарастала, приобретая эротический характер, пульсации звука и цвета я воспринимал теперь как движение женского тела, но никак не мог его увидеть, столь оно было огромным, хотя явственно ощущал его прикосновения. Специальным усилием отдалившись, я смог различить проступающие в многоцветном текучем сияний отдельные части тела – бедра, живот, грудь и, наконец, весь торс целиком. Я удивился, как я мог до сих пор не верить людям, постигшим это раньше меня, что женский торс есть идеальный и выразительнейший образ человеческого лица: груди были глазами, а лоно – изысканным прототипом приспособившегося к поеданию грубой материи рта. Каждое движение этого лица восхищало, и мимика его была совершенна. Я страстно желал снова к нему приблизиться, но струи света начали размывать его, и я почувствовал, что и сам постепенно растворяюсь в потоке звука, цвета и времени.