Текст книги "Возмущение праха"

Автор книги: Наль Подольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

39. ПРОКОПИЙ

Не только отправления (функции) всех органов, но и морфология органов должна быть произведением знания и дела, труда. Нужно, чтобы микроскопы, микрофоны, спектроскопы и т. д. были естественной, но сознательной принадлежностью каждого человека, т. е. чтобы каждый обладал способностью воспроизводить себя из самых элементарных веществ.

Николай Федоров

Одновременно с тем, как в моем разуме вызревал план прекращения существования «Извращенного действия», в душе нарастали сомнения, следует ли мне самому активно участвовать в этом деле. Хотя моя задача формально состояла лишь в добыче необходимой информации, я не сомневался, что, как только план будет готов, на меня возложат и его исполнение. Весной я был уверен, что лаборатория Щепинского – просто бандитская шайка, и к тому же меня вынудили взяться за эту работу как прямая угроза физического уничтожения, так и непреодолимое тогда влечение к Полине. Теперь же, хорошо зная внутреннюю кухню «Общего дела» и владея традиционными методиками систем безопасности, я мог бы, разработав и предоставив Порфирию все необходимое для уничтожения «Извращенного действия» – после определенных страховочных мероприятий, – отказаться от дальнейшего сотрудничества и расстаться с ними, не подвергая себя риску расправы. Но что-то не позволяло мне так поступить, и отнюдь не чувство долга. Скорее, ощущение сопричастности к важнейшим событиям, высокопарно выражаясь – к возможному повороту в судьбе человечества. В случае отказа от участия в этих делах, попросту – бегства, моя жизнь стала бы посредственной и серой до полной бессмысленности. И конечно, играла роль привязанность к Полине, хотя я понимал, что здесь защищать уже почти нечего.

Да, с Полиной было сейчас нелегко. Мы по-прежнему обитали – точнее, не обитали, а спали вместе, причем не каждую ночь, – в моей квартире. Разговаривать с ней по-человечески удавалось только сразу после занятий любовью, когда она на несколько минут как бы теряла бдительность, после чего становилась опять колючей, необщительной и либо, отвернувшись к стене, засыпала, либо выскакивала из постели и удалялась на кухню, где листала свои бумажки, делая в них пометки, или что-то читала. Мне казалось, она сама себя старается убедить в своей безмерной увлеченности наукой. В ее распоряжении имелся радикальный способ отделаться от меня: пройти новый сеанс рекомбинации по уже обкатанной схеме, со случайным нейродонором и немедленным прекращением с ним всяких коммуникаций. Но Крот, по результатам прежних неудачных опытов, пришел к выводу, что сеансы нельзя повторять слишком часто без вреда для психического здоровья пациента.

Независимо от настроения на любые вопросы, связанные с моей работой, то есть задаваемые во благо «Общего дела», Полина отвечала мгновенно и добросовестно, и это было единственной зацепкой, позволяющей вступать с ней в общение. Мне нравилось простодушие, с которым она одну и ту же наживку глотала по нескольку раз подряд. И сейчас, после беседы с компьютерщиком, когда я ночью вышел к ней на кухню и, встреченный настороженным взглядом, тем не менее обронил нейтрально-рассеянным тоном: «Совсем я запутался, даже сон в голову не идет», она тотчас отодвинула свои записи:

– У тебя проблемы? В чем дело, выкладывай.

– Ты уверена в неизбежности уничтожения лаборатории Щепинского? – спросил я впрямую.

На ее лице мелькнуло выражение досады, но она мигом его подавила: вопрос свидетельствовал, что мой боевой дух никуда не годится, и, следственно, ее задача – попытаться поднять его.

– А ты полагаешь, возможно другое решение? – отреагировала она также вопросом, произнеся его очень ровным голосом, который, как я помнил, означал, что она готова упереться намертво, отстаивая свою позицию.

– Как знать… еще недавно я совсем как ты думал. Шайка разбойников, головорезов, садистов, вооруженных наукой, – и все. Остановить их любым способом, хоть бы и незаконным. Я и сейчас убежден – остановить их надо, но вот можно ли самочинно устраивать над ними расправу, а иного пути у нас нет, – не уверен. Они, точно, преступники. Сколько-то человек они извели неудачными опытами, да вот вправе ли мы их наказывать, в свою очередь, преступным путем? Ведь и невинные заодно пострадают. И главное, рассуди: основное их преступление не в том, что они несколько человек загубили, а в том, что они своими погаными лазерами лезут в человеческий мозг, что они на потребу всяким спецслужбам, и без того страшным, разрабатывают технологии насилия над психикой. Только представь себе, что будет, когда этот джинн вылезет из бутылки? Это надо бы, верно, пресечь в зародыше, но ведь наверняка не одни они такими делами занимаются. Что далеко ходить, ты уверена, что наш драгоценнейший Крот не пытался зондировать мозг?

Полина недовольно прикусила губу. Да, врать она действительно не умела.

– Пробовал, разумеется. Но настолько деликатно…

– Деликатно, неделикатно, – какая разница? Он – деликатно, а его результатами воспользуются неделикатно… Но заметь, никто у вас и не ставит вопрос о наказании за преступления. На любом промышленном предприятии людей больше губят, не громить же нам все заводы подряд. Меня наняли пресечь негоции Щепинского, оттого что он перешел дорогу «Общему делу»… Я с тобой разговор почему затеял… посоветоваться мне больше не с кем… Не выйдет ли так, что я подрядился уничтожить маленького преступника, чтобы расчистить путь преступлению гигантскому, неслыханному?

Она вздрогнула, как от удара, и лицо ее напряглось, так что кожа натянулась на скулах. Зрачки в глазах провалились, уступив место сверлящему, ледяному взгляду черных отверстий. Я видел это уже не впервые, и все-таки стало страшно – к такому привыкнуть нельзя.

– Ну, знаешь, – произнесла она хриплым шепотом, – ты говори, да не заговаривайся.

– Ты не так поняла меня, я не хотел сказать, что они злодеи. Но и с благородными намерениями можно совершить преступление. Если некто подожжет дом, чтобы согреть продрогшего, поджог все равно останется поджогом. Понимаешь, утопии хороши в книжках. Реализованная утопия – всегда рукотворный ад. Они хотят подменить Божий замысел – собственным и человечество – популяцией бесполых существ. Да и популяцией это не назовешь, – сообщество, не способное к размножению. Это, по сути, глобальная суицидная попытка.

– Почему суицид? В чем он? Размножение будет, и еще какое. Его уже Основатель предвидел, именно для расселения будущей популяции люди пытаются осваивать космос. Это мы уже проходили: воскрешение полностью эквивалентно деторождению.

– А по-моему, разница огромная, как между художником-реставратором и подлинным творцом. Деторождение дано людям как способность к творческому акту, доступная каждому, в этом богоподобие людей, которым не обделен даже последний из худших. Меня ужас берет при мысли, что Земля целиком будет заселена существами, похожими на Крота и Порфирия.

– Это нечестный прием, удар ниже пояса. Я же тебе объясняла насчет внешнего вида: просто несовершенство технологии, оно преодолимо. Плюс, пока, условности нашего социума – они не могут позволить себе выглядеть тридцатилетними. А в будущем каждый сможет сам выбирать оптимальный биологический возраст. Поверь мне, люди будут очень красивыми, и мужчины, и женщины.

– Не думаю. Красота в какой-то мере функциональна. Если не рожать, не заниматься любовью – какой тогда смысл в красоте женской, мужской?

– Примитивно мыслишь. Любовь останется, но не на телесном уровне. Что же касается функциональности красоты, то это вообще чушь, по этому поводу целые книги написаны. Весталки, к примеру, были прекрасны, хотя не занимались любовью, а гетеры, – она усмехнулась, – как мне помнится, редко рожали, но были собой недурны.

– Грудь весталки и зад гетеры прекрасны, пока на свете есть хоть одна женщина, собирающаяся родить. В противном случае это бессмысленные выросты тела. Бессмысленные и уродливые. А как ты представляешь себе население Земли при полном отсутствии детей? Не страшно?

– Ты меня специально изводишь? – Она подперла подбородок рукой с какой-то безнадежной усталостью, и мне стало совестно. – Дети будут. Они тоже умирали и тоже подлежат воскрешению.

– Умирал сравнительно небольшой процент, детей будет мало. Вообрази, как будут завидовать родители когда-то благополучных детей тем, у кого ребенка в свое время задрал волк?.. Извини, это я нечаянно. Увы, где речь о воскрешении, там и висельный юмор.

– Почему так уж завидовать? И у них будут дети, только выросшие. И потом… чем дальше в глубь веков, тем выше детская смертность. Гм… я тоже нечаянно. Похоже, насчет висельного юмора ты прав.

Последние фразы были сказаны почти ласковым тоном, она явно искала путь к примирению, но я никак не мог остановиться.

– Кстати, о детях. Те, кто убиты абортами, да и просто выкидыши, им тоже предстоит воскрешение? Тогда все-таки придется рожать. Опять концы с концами не сходятся.

– Ты просто садист какой-то. – Ее голос звучал сдавленно.

Она закрыла лицо ладонями, сквозь пальцы на стол закапали слезы, и раздались не сдерживаемые более всхлипывания:

– Ты же в медицинском учился! Неужели не видишь, что я беременна?

Удивление, радость и тревога захлестнули меня, но копаться в своих эмоциях не было времени, главное сейчас, чувствовал я, успокоить Полину.

– Почему же ты плачешь? Надо радоваться! – Я подошел к ней и обнял за плечи, но она стряхнула мою руку.

– Ты не в состоянии разговаривать?

Она молча кивнула, и всхлипывания стали громче.

– Ладно, поговорим завтра. Хорошо?

Она кивнула еще раз. Я снова обнял ее, и на этот раз она не противилась, покорно встала и позволила увести себя в постель.

40. ДОКТОР

Органы человека и их размещение до сих пор не приспособились к вертикальному положению, и особенно у женщин. Смещение матки – очень частая болезнь. Между тем многие из этих смещений не имели бы места, если бы женщины ходили на четвереньках…

Таким образом, можно сказать, что процесс рождения несвойственен существу, принявшему вертикальное положение.

Николай Федоров

До завтра ждать не пришлось. Едва отдышавшись после объятий, мы обнаружили, что ни один из нас спать не хочет. Я был возбужден ее сообщением, а она – происшедшим между нами объяснением. Должно быть, она преодолела нелегкий внутренний барьер и теперь, против обыкновения, была со мной ласкова и не пыталась уходить от разговора. Мне показалось, в наше общение вернулась былая открытость, но я чувствовал: именно сейчас мне нельзя ошибиться ни в одном слове, ни даже в интонации.

– Мы с тобой почему-то об этом не говорили, – начал я осторожно, – даже странно, столько занимались любовью, и об этом – ни разу… У тебя детей никогда не было?

– Нет… но, пожалуйста, не обольщайся, – она негромко засмеялась, – то, что я готова с тобой разговаривать, не означает, что я готова рожать. Если ты это имеешь в виду, выбрось из головы.

– И ты не делала никаких попыток? Неужели совсем не хотелось?

– Представь себе, нет. Я ведь и замуж-то выходила уже под знаком «Общего дела». Идея победы над смертью заслонила все остальное.

– И у меня детей нет, но причина совсем другая. Мне попросту не везло с женщинами. Каждый раз, когда возникал этот вопрос, меня одолевал ужас: как, неужели она, вот это вульгарное существо, будет матерью моего ребенка?! Знаешь ли, ты первая, с кем бы мне хотелось иметь детеныша.

– Польщена… Но повторяю: идея бессмертия «велика есть». – Ее дружелюбная любезность казалась непробиваемой. – Можешь утешиться тем, что я тоже вульгарна. Женщина без возраста, с выхолощенной наукой душой и оголенным умом. Это вульгарность второго рода, не кабацкая, а академическая. Возможно, они где-то смыкаются.

– Здесь ты попала в точку, – не удержался я от смешка, вспомнив Кобылу, – но как ты ловко, однако, уводишь меня в сторону… Неужели ты, в твоем возрасте, готова сделать аборт?

– Ты неподражаем. В моем возрасте… Ты мог бы сказать: в моем ветхозаветном возрасте. – Она вслух рассмеялась и, повернувшись на бок, всем телом прижалась ко мне. – Думаю, в тебе погиб юморист… А насчет аборта не беспокойся. Просто сеанс рекомбинации – и no problems.

Внезапный страх оглушил меня: я сразу теряю и ее, и ребенка… Только не поддаваться страху и, главное, не позволить ей заметить его… иначе все пропало.

– Это тоже аборт, только высоко научный, – я заставил себя усмехнуться, – аборт второго рода, академический.

– Как скажете, сир, ваша ядовитость, – она продолжала беззаботно смеяться, – пусть так… если ты настаиваешь на терминологической точности.

Она была воистину неуязвима, и меня поразила неприятная догадка: она празднует свою грядущую независимость. Независимость от меня. Ее тяготила моральная обязанность объясниться со мной, и теперь, сделав это, она опьяняется предвкушением свободы. Хотя какая у нее может быть свобода, и зачем она ей… ни отдыхать, ни развлекаться она не умеет… самое большое развлечение, чуть не загул, – какая-нибудь умная книжка, не связанная напрямую с работой.

– Как ученая дама, ты не можешь недооценивать значение терминов. Коль скоро мы установили, что это аборт, следовательно, его-ее, – я просунул ладонь между нами и положил ей на живот, – тоже понадобится воскрешать. Зачем же устраивать себе лишнюю работу?

– Не убирай руку, это очень приятно, – тихо попросила она, и в ее голосе мне послышался оттенок тревоги. Значит, удалось нащупать в ее броне трещину.

– И самое смешное, – продолжал я невозмутимо, – после его воскрешения тебе все равно придется рожать. Получаются сплошные пустью хлопоты. – Я погладил ее по животу, но она отстранилась и убрала мою руку.

– Ты сам не понимаешь, что говоришь. Это будет… это было бы тяжелым ударом для Виктора и всех наших. Мало того, что рожать – противоречит концепции, это и теоретически невозможно. Беременность после сеансов рекомбинации, по теории Крота, смею сказать – законченной и стройной, просто исключена. Все выкладки проверены много раз, это было бы для них как гром с ясного неба.

– Понятно. Действует краеугольный научный принцип: если факты не укладываются в теорию – тем хуже для фактов. Но один исторический деятель говаривал: факты – штука упрямая.

– Нашел на кого ссылаться, – фыркнула она, но невесело.

Похоже, я ей испортил праздник, но отступать было нельзя.

– А на языке уголовного кодекса то, что ты хочешь сделать, называется сокрытием вещественных доказательств.

– Ты меня допек все-таки, – сказала она спокойно, без раздражения, – я пойду варить кофе.

У нее была странная привычка, к которой она ухитрилась приобщить и меня: если не спалось, пить по ночам кофе.

– Мне с тобой можно?

– Да, конечно, – улыбнулась она рассеянно, глядя куда-то мимо.

Включив кофемолку, она с интересом инопланетянина, словно видя это впервые, наблюдала, как я прикуриваю сигарету. Я же в свою очередь любопытным взглядом уставился на нее, не понимая, что ее удивляет.

– Вот видишь, странность всегда взаимна, – педантично отметила она, когда шум кофемолки прекратился. – Чувствую, ты меня не оставишь в покое. Ты уж если вцепляешься, то намертво. Наверное, профессиональное качество. Так что отвечаю на незаданные вопросы сама. Как это у вас называется, чистосердечное признание?

– Ты весьма успешно моделируешь уровень полицейских шуток.

– Просто пытаюсь отвлечь тебя от эмоций и ввести в русло логического мышления… Ты можешь сказать, кто я или что я? Какая я – добрая, злая, умная, дура, унылая или веселая? Не можешь. Час назад я была раздраженной и злой, потом – веселой и беззаботной, а вот теперь – равнодушна. Я – никакая. Что умом, как ты выразился, смоделирую, то и будет. Так подумай же, кто или что может у меня родиться? Каких выходок ждать от моих не раз перетасованных клеток? Виктор просчитывал действие генетического механизма в такой ситуации и пришел к выводу, что зачатие в принципе невозможно. Как это вышло – не знаю. Абсурд какой-то.

– Значит, твой организм, несмотря на перетасовки, оказался умнее всех теорий.

– Это всего лишь слова. Извини, пустые.

– Еще, думаю, смысл твоей реакции в том, что ты уже привыкла считать самое себя абстракцией. Интеллектуальной абстракцией, и боишься выхода из этой роли.

– Отчасти ты прав. Действительно, в моих обстоятельствах идентификация личности становится проблемой. Мы привыкли считать, что синдром эго, осознание своего я, формируется на уровне более глубоком, чем ощущение тела. А на самом деле значение тела, даже ненавистного его обладателю, в идентификации себя огромно – теперь я это знаю по личному опыту. Если можешь новое тело, образно говоря, купить в универмаге, сразу же начинаешь чувствовать себя абстракцией. Ты очень точно выразился, и, не скрою, меня это как-то задело… И все-таки дело не в том. Несмотря на перетасовки, я осталась женщиной и просто не хочу рожать «неведому зверушку». Не хочу и не буду.

– Вот, вот. Это родовая черта всех преобразователей-утопистов. Пока речь идет о судьбах человечества, а то и Вселенной, вы о риске даже не думаете. А вот лишь дело коснется вас лично, тут уж рисковать – ни за что.

– Не сомневаюсь, ты хороший сыщик, – небрежно обронила она, вставая из-за стола, – очень точно попадаешь в больные места.

Она отвернулась к плите, включила газ и сосредоточилась на варке кофе, бормоча что-то неразборчивое, но показавшееся мне странным. Напрягая слух, я обнаружил, что она, как заклинание, повторяет одно и то же:

– Не родит сука жеребяти… Аще бы родила, кому на нем ездити…

Я дал ей небольшую передышку, но как только кофе оказался на столе, спросил как бы вскользь:

– Ты кому-нибудь говорила?

– Нет, – ответила она уныло, но без запинки, то есть, несомненно, ожидала продолжения разговора.

– И правильно сделала. Нечего раньше времени людей беспокоить.

– Все равно же придется.

– Я хочу тебе кое-что предложить.

– Сейчас начнется шантаж? – В ее голосе странным образом смешались нотки вызова и обреченности.

Я понял, что нашел верный путь: какая-то часть в ней хотела, чтобы ее силой заставили сдаться.

– Если говорить о терминологической точности, то понятие шантажа формулируется совершенно иначе. То, что я предлагаю, похоже скорее на обмен заложниками.

– Еще милее. – Несмотря на сарказм, в интонации был оттенок почти поощрительный.

– Предлагается обмен: жизнь ребенка, которого ты хочешь убить, – она вздрогнула и зябко повела плечами, и мне это понравилось, – на безопасное для всех вас и меня прекращение деятельности Щепинского. В противном случае я все оставлю на произвол судьбы.

– Неужели ты думаешь, что тебе это позволят?

– А ты неужели думаешь, что я не предусмотрел страховку? Ведь если сейчас Порфирий может прикончить меня исключительно в воспитательных целях, то после ликвидации «Извращенного действия» моя жизнь будет стоить и вовсе недорого. Таких свидетелей не оставляют. Так что мне приходится заранее принимать меры.

– По-моему, это – плоды твоей мнительности. Ты же видел почти всех наших людей и знаешь их цели. Возьми хоть Амвросия: он не то что расправы, вообще никакого насилия не допустит. Порфирий действительно пугает меня временами, но он ничего не делает без ведома остальных.

– Низко кланяюсь твоему прекраснодушию и, более того, ему радуюсь, но пойми: любой спецслужбе прежде всего за то платят, чтобы все скверно пахнущее совершалось без ведома хозяина.

– Это ты пойми: все они, и даже Порфирий, – люди культуры и морали.

– Все великие инквизиторы были людьми культуры и морали… Когда речь идет о великих замыслах, с мелкими деталями в механизме воплощения не считаются.

– Не могу с тобой спорить и не могу согласиться. Оставим это.

– Хорошая мысль… Так что скажешь насчет обмена?

– Если это не шантаж, то вымогательство, притом весьма профессиональное… Я подумаю. Но учти, если я скажу «да», в соглашение будет входить сеанс интеграции твоей личности. Ребенок должен иметь хотя бы одного нормального родителя. А я… когда ты поймешь наконец, что я – порождение науки, существо экспериментальное?

– Давно понял, но мне начихать. Похоже, я люблю все испорченное.

– Теоретически тебе следовало бы влепить пощечину. Или хотя бы отчитать как следует. Но у меня нет сил. Пошли спать.

41. КРОКОДИЛ

Знание должно доказываться не только опытами в малом виде, производимыми особым сословием ученых в физических кабинетах и лабораториях, по-городски; знание должно доказываться и по-сельски, опытами в естественном размере, т. е. регуляциею метеорическою и теллурическою, а также обращением Земли из стихийно самодвижущейся в земноход, движимый всем человеческим родом, как кормчим.

Николай Федоров

«Жучки» лаборатории «икс» заговорили только в конце сентября, тридцатого числа. Я как раз находился в логове Джефа на Боровой и, обратив первым внимание, что магнитофон заработал, увеличил громкость. Это была всего лишь обычная профилактика компьютеров, но вид я имел, должно быть, глуповато-довольный.

– Ты похож, начальник, на фермера, у которого наконец начала телиться любимая корова, – позволил себе шуточку Джеф, и я не счел нужным даже огрызнуться.

– У них ночью будет аврал, и у нас, соответственно, тоже. Запаси для нас какой-нибудь пищи, – я достал из кармана бумажник, – и парочку коньяка.

Как выяснилось довольно скоро, я ошибся, но, чтобы удостовериться в этом, нам пришлось просидеть без сна половину ночи.

Вечером, в десять, подкатили «форд» и микробус. По их ли заказу или случайно – уличное освещение включено не было, так что Джеф делал снимки инфракрасной оптикой, а я наблюдал происходящее через бинокль ночного видения.

Из машин вышло шесть человек, все в штатском, но, судя по манере общения, военнослужащие, два офицера и четверо – нижние чины. Их ведомство сразу не угадывалось, но только не Министерство обороны – ни в одном из них не было и следа строевой лихости. Значит, какая-то из служб безопасности.

Из двери вышел Щепинский. После короткого обмена репликами с ним старшего по возрасту и, надо думать, по званию из микробуса извлекли нечто продолговатое, упакованное в полиэтилен, и внесли внутрь.

– Похоже на труп, – откомментировал Джеф, закончив серию снимков.

– Труп и есть, не сомневайся.

– Почему это ты так уверен?

– А в каком еще случае офицер станет придерживать дверь перед рядовым личным составом? Только если они несут что-то особенное. И заметил, как он следил, чтоб они ничего не задели? Это важный для них покойник.

В тот вечер на входе дежурил Бугай, и в соответствии с инструкцией он обязан был сообщить по условленному телефону о доставке трупа. Но сигнала Васи, отслеживающего этот канал, так и не последовало, и меня это беспокоило, как всякий сбой ответственного механизма. Недоразумение разъяснилось утром, когда Бугай, сменившись, позвонил с уличного таксофона и произнес нужные слова. Оказалось, с ним рядом сразу же посадили человека, и, как только Бугай потянулся к телефону, тот прихлопнул трубку, коротко буркнув:

– Звонить нельзя.

В десять сорок они уехали, оставив внутри двоих, в том числе офицера, а около полуночи покинул Институт и Щепинский.

– Это надо же, так пасти покойника, – удивился Джеф, – неужто боятся, что он оживет и сбежит? Или он – очень важная шишка?

– Вероятнее, тот, кто приедет с ним завтра знакомиться, – важная шишка. Ради его безопасности людей и оставили.

Хотя было ясно, что представление окончено, мы для страховки просидели за коньяком еще пару часов, изредка поглядывая в окно.

Продолжение спектакля состоялось на следующий день. К пяти вечера из Института удалили всех сотрудников, остались только Щепинский и охранник на входе плюс двое «гостей». В шесть подъехал вчерашний «форд». Впереди, рядом с водителем, сидел уже знакомый нам старший офицер, а с заднего сиденья машины вышли трое, точнее, вышли двое, которые затем выволокли наружу третьего, очень странного человека. Небритый, с угрюмым и загнанным выражением лица, он был одет в новенькую рабочую робу, не подходящую ему по размеру. Он плохо стоял на ногах, так что сопровождающие вели его под руки, и во время обычной заминки у входа его невидящий взгляд бессмысленно блуждал по окружающим предметам.

– Наркота? – спросил я у Джефа, помня, что он дока в этих делах.

– На игле, – уверенно заявил он, щелкая раз за разом затвором, – колеса иначе работают.

Нейродонор для работы на полный износ, решил я, вспомнив все, что знал от Кобылы. Скорее всего, приговоренный к исключительной мере… в общем, личность неподотчетная. Наверняка негодяй отпетый, и все-таки… Я почувствовал, как во мне разгорается бешенство, и заставил себя его подавить. Это мне сейчас ни к чему.

Они же времени не теряли: через несколько минут были включены компьютеры, обслуживающие лабораторию «икс», и заработали наши «жучки».

– Положите его сюда и пристегните ремнями. – В голосе Щепинского звучало напряжение. Ясное дело: обычно рядом с ним суетились две-три лаборантки, а сейчас ему все предстояло делать самому. Но расчет понятен: если произойдет утечка информации, то разбираться в ней не Щепинскому, а этим людям, кто бы они ни были, – из ФСК, ФСБ или еще откуда. У них проверка персонала – дело повседневное.

– Да не так туго, – раздраженно добавил Щепинский, – а то кровообращение передавите… Постойте, я ему инъекцию сделаю.

– А что вы ему колете? – начальственно-вальяжно, но и с профессиональной подозрительностью поинтересовался, надо думать, старший офицер.

– Глюкозу и витамины, – пробормотал сквозь зубы Щепинский.

– Да не цацкайтесь вы с ним, профессор. Все равно не жилец, не придет в сознание – ему же и лучше.

– Знаю, – после паузы ответил Щепинский, теперь уже не только раздраженно, но и брезгливо, – но тот будет на энергетической подпитке от этого. Сколько продержится этот, ровно столько и тот. У вас может не хватить времени.

– Что же вы вчера не сказали? Мы могли привезти двоих, – все так же по-барски небрежно заметил гость.

– Замена донора во время сеанса категорически невозможна, – Щепинский перешел на академический, лекторский тон, – между ними устанавливается очень сложная биологическая связь.

– А, вот оно что… Ну ладно, ладно, вам виднее.

Смутные догадки, возникшие у меня при первом визите в лабораторию «икс», получили исчерпывающее подтверждение: там должен сейчас состояться сеанс оживления трупа с целью допроса. Что же, вполне закономерно. Заставить говорить мертвых – исконная мечта всех органов безопасности, начиная, наверное, с Египта и Вавилона. То-то они носятся со Щепинским и платят ему сколько запросит. И даже под себя не подмяли – держать в своих структурах столь одиозное подразделение по нынешним временам небезопасно. Проще пользоваться его услугами на стороне, в случае чего можно и откреститься.

Далее, в течение почти двух часов, как я мог заключить по редким репликам, возгласам и междометиям, а также по щелчкам клавишей и выключателей, шел сеанс реставрации покойника, в общем похожий на знакомую мне процедуру рекомбинации. Оба младших офицера выступали в роли лаборантов, судя по желчным замечаниям Щепинского достаточно неуклюже, а старший чин, пристроившись где-то в стороне, сидел и курил, на что испросил специальное разрешение.

Незадолго до восьми Щепинский, пощелкав клавишами компьютера, уже довольно усталым голосом обратился, по-видимому, к старшему офицеру:

– Ну вот, кажется, получилось… Примерно через полчаса можно будет стимулировать возвращение сознания. Но продержится он минут двадцать, не больше.

– Двадцать минут? Почему так мало? – лениво осведомился тот.

– Я вам уже говорил: он будет на прямой энергетической подпитке донора. При этом будут использованы все резервные ресурсы их организмов, до капли. Процесс быстротечный и необратимый. Так что если ваше начальство хочет… то уже пора.

– Ну что же… можно и позвонить, – последовал небрежный ответ, и тотчас послышались серии щелчков электронного номеронабирателя. В лаборатории «икс» телефонного аппарата не было, значит, звонили по сотовому телефону.

Я едва успел нажать кнопку индикации номера, который тут же высветился на экране. Доклад по телефону, в отличие от разговора со Щепинским, был энергичным и исполненным служебного рвения, с оборотами «разрешите доложить» и «так точно, слушаюсь».

– Едет.

Щепинский в ответ неопределенно хмыкнул.

До сих пор я не рисковал пускать в ход видеокамеру, понимая, что имею дело с крутыми профессионалами, но во время набора номера включил ее на несколько секунд: если у них имеются индикаторы, то они все равно сработают на номеронабиратель.

Начальство не заставило себя ждать, подкатив через двадцать пять минут на скромной серой «девятке», без сопровождения и охраны. Его встречали внизу, и приехавший мгновенно исчез в дверях, однако Джеф успел запечатлеть низкорослого массивного человека в штатском пиджаке, но в брюках с генеральскими лампасами, с плоским широким лицом и маленькими цепкими глазками.

«Девятка» тут же отъехала и убралась из поля зрения, дабы не демаскировать своим видом дислокацию столь важной персоны.

Он же, добравшись до места действия, сразу продемонстрировал воистину генеральское чувство юмора, вернее, полное его отсутствие. В ответ на обращение: «Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант…» – он резко перебил своего подчиненного:

– Здесь лучше общаться без чинов, полковник.

– Слушаюсь… Это профессор Щепинский.

– Рад познакомиться.

– Разрешите начать?

– Приступайте, – милостиво согласился генерал, и полковник громко повторил, но уже приказным тоном:

– Можно приступать.

В наставшей тишине защелкали клавиши, затем Щепинский проговорил раздельно и с легким подвыванием:

– Включается блок активизации сознания. – Он не мог отказаться от театральных эффектов, хотя в данный момент они были совсем не к месту.

Тишина сделалась полной.

Прошедшие четыре с половиной минуты даже мне показались очень долгими, а всем им там – и подавно. Затем генерал, почему-то шепотом, произнес:

– Смотрите, он действительно оживает!

Раздался звук шагов, и голос полковника спросил скучным допросным тоном:

– Вы меня слышите?

После паузы последовало:

– Да.

Возможно, сыграло роль самовнушение, но этот голос я без колебаний определил бы словом «загробный». Нечто похожее померещилось и Джефу, потому что он, зябко поежившись, скрестил руки, обхватил свои плечи и стал растирать их ладонями.

– Вы меня узнаете?

Опять долгая пауза.

– Узнаю твою сущность. Она омерзительна.

Я понял, почему голос производит жутковатое впечатление: он состоял в основном из свистящих и тонко гудящих звуков. Если можно было бы заставить говорить осенний ветер, получилось бы что-то похожее.