Текст книги "Современный египетский рассказ"

Автор книги: Нагиб Махфуз

Соавторы: Баба Тахир,Сулейман Файад,Яхья ат-Тахир Абдалла,Хейри Шалаби,Юсуф Куайид,Юсуф Идрис,Гамаль Гитани,Юсуф Шаруни,Мухаммед Мустагаб,Мухаммед Бусати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

По правде говоря, мне не понравилось, что она рассердилась так быстро, будто только и ждала, что юноша заговорит с ней… И потом, зачем она так нервно сжимает пальцы малыша?

Я взглянул на юношу, ожидая увидеть его побледневшим и обескураженным. Мы в свое время подобные «потрясения» переживали неделями, а то и больше. Целые дни мы только и думали о том, что произошло, вспоминая подробности и умирая от стыда и отчаяния. Мы ругали себя, упрекали того, кто нам посоветовал так поступить, проклинали судьбу и даже помышляли о самоубийстве. Однако на лице юноши я не заметил ни малейшей бледности, ни единой капли холодного пота. В нем решительно ничего не изменилось, он был абсолютно спокоен, словно тоже ждал ее первого гнева и был готов к нему. Более того, он снова наклонился к девушке и опять спросил:

– Так, значит, вы не с филологического?

Ни один мускул не шевельнулся на ее лице, словно она и не слышала. Будь я на месте этого юноши, я немедленно выскочил бы из автобуса и пошел бродить по улицам, чтобы забыть о своей неудаче. Но что это? Неужели он хочет задать свой вопрос еще раз? Вот он снова наклонился к ее лицу и прошептал:

– Так, значит, вы едете не туда?

Девушка оставалась неподвижной, только губы ее презрительно сжались. Я понял, что ее терпение иссякло. Горе ему, если он решится сделать еще одну попытку!

И все-таки он решился. Приблизившись к ней вплотную, он быстро и нетерпеливо прошептал:

– Тогда, наверное, вы едете домой?

Я затаил дыхание. Было ясно, что он потерпел неудачу и на этот раз. Но тут я заметил, как кончик этого дурацкого конского хвоста из ее волос слегка дрогнул. Сперва мне показалось, что это произошло случайно, но потом я понял: девушка утвердительно кивнула головой!

Тотчас, прежде чем она успела одуматься, юноша произнес быстро и победоносно:

– В Гизу, не так ли?

– Да, – смущенно улыбнувшись, ответила девушка.

С досады я чуть не стукнул этого глупого мальчишку, ее братца, беспечно глазевшего в окно. Потом я отвернулся, предоставив возможность своему дорогому соседу досматривать эту сцену одному.

Дальнейшие события развивались быстро. Юноша опять говорил что-то твердым голосом уверенного в себе мужчины, настойчивость которого победила женскую скромность.

Девушка совсем забыла о братишке. Она выпустила его руку и не замечала, что малыш безуспешно старается снова поймать ее пальцы. А конский хвост ее прически так и летал во все стороны, совершая горизонтальные, вертикальные, овальные, круговые и разные другие движения.

Собираясь выходить, юноша повысил голос и решительно сказал:

– Так, значит, договорились.

Конский хвост сделал несколько утвердительных вертикальных движений.

– А вы не забыли номер?

Хвост качнулся горизонтально.

– Ну и какой же?

Она смущенно подняла на него глаза и робко спросила:

– Не 899?

Потом, помолчав немножко, отчеканила:

– 89-95-92.

Лицо юноши засияло, он едва не обнял девушку.

– Браво! Какая же вы умница! А когда вы позвоните?

– Может быть, завтра.

– Нет, сегодня.

– Я посмотрю.

– Сегодня.

– Ну хорошо, сегодня.

Я был уверен, что, если бы не люди вокруг, он бы поцеловал ее.

– Только будьте осторожны, – прошептал он. – У моего брата голос очень похож на мой. Убедитесь сначала, что это я отвечаю вам.

– А как же я узнаю?

– Я скажу: говорит Ахмед.

– Вас зовут Ахмед?

– Да. А вас?

Она потупилась, и хвост на ее голове вздернулся высоко вверх, как выброшенный флаг капитуляции. Она так тихо произнесла свое имя, что мы не расслышали. Однако юноша услышал. Я понял это, когда он сказал:

– Какое красивое имя!

И дерзко добавил:

– Как и вы сама!

Мой сосед вздрогнул, как ужаленный, и втянул голову в плечи, будто слова юноши имели к нему прямое отношение. Однако спустя мгновение он занял свою прежнюю позицию, стараясь не пропустить ни единого звука.

Автобус был уже почти у самой остановки, но юноша не торопился и, прежде чем направиться к выходу, сказал:

– Если бы не лекции, я проводил бы вас… Так, значит, мы договорились?

– Договорились.

– Сегодня?

– Сегодня.

– А вы помните номер?

– Я ни за что его не забуду!

– Повторите-ка!

Я попытался вспомнить номер телефона, но безуспешно. А она быстро и четко, как диктор телевидения, произнесла: «89-95-92».

Юноша был в восторге.

– Браво! Я буду весь день сидеть у телефона. Оревуар!

По лицу девушки разлился румянец. Юноша спрыгнул с подножки, и она проводила его долгим взглядом, любуясь его походкой. Потом рука ее безвольно упала, так что мальчик смог опять ухватиться за нее. Я не был уверен, что, находясь в таком состоянии, она сможет вспомнить, на какой остановке ей выходить. Но вот она потянула брата за руку и стала пробираться к выходу. Не успела ее стройная фигурка скрыться за спинами толпящихся в проходе людей, как мой сосед, словно очнувшись, всплеснул руками и заговорил громким сердитым голосом, будто обращаясь к пассажирам за помощью или приглашая их в свидетели:

– Что за дикость! Что за невоспитанность! В какой стране мы живем! В каждом автобусе нужно поставить полицейского, пусть смотрят за нравственностью. С этим нужно бороться, как с воровством! Безобразие! Клянусь Аллахом, если бы не мы, он стал бы ее обнимать, а она бы и слова не сказала! Это же позор! Я своими ушами слышал, как он дал ей номер телефона. Не так ли, уважаемый господин? Не иначе как наступает светопреставление! Клянусь Аллахом, оно уже, наверное, наступило! Наверняка наступило!..

Манна небесная

Пер. В. Кирпиченко

Увидеть на улицах Минья ан-Наср бегущего – целое событие. Люди здесь редко бегают. Да и чего бегать, ежели некуда спешить. В деревне время не высчитывается по минутам и секундам. Поезда и те ходят по солнышку. Один поезд на рассвете, второй – когда солнце стоит высоко в небе, третий – перед закатом. Нет и шума, который раздражает и принуждает спешить и суетиться. Все здесь спокойно, размеренно. И все убеждены, что так оно и должно быть, что поспешность ни к чему и всякая суета от лукавого.

Увидеть в Минья ан-Наср бегущего – событие. Все равно как услышать сирену полицейской автомашины. Так и знай – случилось что-то из ряда вон выходящее. Зато уж если что случается, какое это развлечение для тихой, сонной деревеньки!

В ту пятницу по Минья ан-Наср бежал не один человек. Пожалуй, это было похоже на состязание бегунов. Почему бегут эти люди, никто не знал. На улицах и в переулках царило первозданное спокойствие. Был тот тихий час, который наступает после пятничной молитвы, когда на земле стоят лужи пенящейся подсиненной воды, выплеснутой после стирки и пахнущей дешевым мылом, когда женщины стряпают дома обед, а мужчины слоняются без дела, томясь желанием сесть наконец за стол. И вдруг эта безмятежная тишь нарушается тяжким топотом бегущих ног, от которого сотрясаются стены. Пробегая мимо мужчин, которые сидят возле дома, бегущий здоровается. Сидящие отвечают на приветствие и пытаются спросить, куда он бежит, но того уж и след простыл. Тогда они встают и устремляются вслед за ним. Кто-то советует им торопиться. Они ускоряют шаг и в конце концов тоже пускаются бежать. На бегу они здороваются с другими людьми, сидящими возле домов. Те также встают с места и тоже бегут.

Однако сколь бы таинственной ни была причина, рано или поздно ее выясняют и все собираются вместе. Деревушка невелика. Пройдя ее вдоль и поперек, даже не запыхаешься.

Поэтому в ту пятницу на току собралась большая толпа. Тут были все, кто в состоянии быстро передвигаться. Отстали лишь дряхлые и немощные да еще те, кто считал ниже своего достоинства бегать, желая показать, что они не чета всяким легкомысленным юнцам. Однако и они поторапливались, боясь поспеть лишь к шапочному разбору…

Как и все сыны Аллаха, обитатели Минья ан-Наср считают пятницу злополучным днем. Если что случается в пятницу, то уж наверняка не к добру. В пятницу не начинают никаких дел. Все откладывается на субботу. Если спросить почему, скажут, что по пятницам бывает несчастливый час. Но несчастливый час просто-напросто отговорка, предлог, которым пользуются, чтобы отложить все дела на субботу. Таким образом, пятница становится днем отдыха. Но в слове «отдых» для крестьян есть нечто постыдное, в нем как бы кроется сомнение в их трудолюбии и силе. Отдых нужен лишь изнеженным горожанам, те, даже работая в тени, обливаются потом. Отдыхать всякую неделю – блажь. Поэтому пускай пятница – злополучный день, пускай в этот день бывает несчастливый час, а значит, следует все дела отложить на субботу.

Естественно, все бежавшие опасались, что случилось какое-то несчастье. Но, прибежав на ток, они не увидели ни издыхающей коровы, ни пламени пожара, ни кровавой резни. Посреди тока стоял шейх Али, разъяренный до крайности. Был он без чалмы и без галабеи, в руке держал палку и неистово ею размахивал. Когда вновь прибегающие спрашивали, в чем дело, опередившие их отвечали: «Шейх вознамерился отречься от веры». Все смеялись, полагая, что это новая нелепая выдумка, одна из бесчисленного множества нелепостей, ходивших о шейхе Али. Шейх сам – ходячая нелепость. У него огромная ослиная голова. Глаза выпученные, круглые, как у совы. И на каждом глазу – бельмо. Голос хриплый, глухой, похожий на шипение засорившегося примуса. Шейх никогда не улыбается, а свое удовольствие выражает оглушительным хохотом. Впрочем, доволен он бывает очень редко. Одного слова, сказанного некстати, достаточно, чтобы шейх вспыхнул как порох и бросился на обидчика либо с кулаками, тяжелыми, словно жернова, либо с палкой. Эту изогнутую палку из толстого бамбука с железным наконечником шейх очень любил и называл ее хукумдаром [13]13
  Хукумдар – начальник полиции.


[Закрыть].

Когда-то отец послал его учиться в аль-Азхар. А тамошний шейх, его наставник, имел как-то неосторожность сказать ему: «Ты осел». Само собой, шейх Али тут же ответил ему: «А ты шестьдесят ослов сразу». Его выгнали, он вернулся в Минья ан-Наср, где стал проповедником и имамом в мечети. Однажды он по ошибке совершил во время пятничной молитвы три ракята [14]14
  Ракят – комплекс религиозных формул и положений тела, являющийся элементом мусульманской молитвы; каждая молитва имеет установленное число ракятов.


[Закрыть]вместо двух. А когда молящиеся указали ему на ошибку, он стал осыпать их проклятиями. С того дня он оставил мечеть и должность имама. Заодно бросил и молиться. Выучился играть в карты и не успокоился до тех пор, пока не проиграл все свое имущество. Тогда он поклялся бросить карты. Потом Мухаммед-эфенди, учитель начальной школы, открыл в деревне бакалейную лавку и предложил шейху Али торговать вместо него по утрам. Шейх согласился, но проработал всего три дня. На четвертый, когда Мухаммед-эфенди взвешивал кому-то тахинную халву, шейх Али заметил, что он подкладывает на весы кусочек железа, для тяжести. Шейх Али напрямик заявил Мухаммеду-эфенди, что он жулик. И едва Мухаммед-эфенди успел сказать ему, что это, мол, не твое дело, шейх Али, стой себе в сторонке да помалкивай, как шейх Али запустил в него целой глыбой халвы. После этого никто уже не решался предложить шейху Али работу.

Внешность у этого шейха Али была безобразная. Характер тяжелый. Работать он не любил. И вместе с тем не было в деревне человека, который относился бы к нему недоброжелательно. Напротив, все его любили и пересказывали друг другу всякие истории о нем. Не было большего удовольствия, чем окружить шейха кольцом и дразнить его. В гневе он бывал очень смешон. Когда он сердился, лицо его становилось землистым, голос срывался. Все хохотали до упаду, подзуживая его, пока не надоест, и восклицали хором: «Да вознаградит тебя Аллах, шейх Али!» А потом оставляли его в одиночестве изливать свой гнев на Абу Ахмеда. Абу Ахмедом шейх Али величал бедность, которую полагал единственным своим заклятым врагом, и говорил о ней так, словно она была существом из плоти и крови. Бывало, кто-нибудь спросит его:

– Ну как у тебя нынче обстоят дела с Абу Ахмедом, шейх Али?

И шейх Али сразу приходил в бешенство. Он не любил, когда ему напоминали о его бедности. Сам он мог говорить о ней, но от других слышать об этом не желал. Несмотря на свою внешнюю грубость, шейх Али был очень застенчив. Он предпочитал по нескольку дней оставаться без табака, чем попросить у кого-нибудь сигарету. Он постоянно носил при себе иголку с ниткой, чтобы залатать галабею, если она порвется. Когда же она становилась грязной, он уходил подальше от деревни, стирал свою одежду и ждал в чем мать родила, пока она не высохнет. Да и единственная его чалма всегда была самой чистой в деревне.

Понятно, что жители Минья ан-Наср не приняли всерьез эту новую историю Али. Но смех быстро затих, и языки от страха прилипли к гортаням. Слово «отречение» – прескверное слово. В этой деревне, как и во всех прочих, люди привыкли жить в страхе божием. Здесь, как и повсюду, были хорошие люди, которые, кроме своего дома да работы, ничего не знали, были мелкие воришки, промышлявшие початками кукурузы, были жулики покрупнее, которые забирались в загоны для скота и уводили коров, были торговцы, заключавшие солидные сделки, были такие, чей товар не стоил горстки пиастров. Женщины? Одни греховодничали тайком, другие – на виду у всех. Правдивые и криводушные, страждущие и немощные, старые девы, праведники – всякие люди были в деревне. И все они, едва заслышав зов муэдзина, спешили в мечеть, на молитву. Никто не осмелился бы нарушить пост в рамадан. Существуют неписаные законы, обычаи, определяющие жизнь всех и каждого. Вор не крадет у вора. Не срамят друг друга за ремесло. Не поднимают голоса против общего мнения. И вдруг шейх Али, попирая все правила, обращается прямо к Аллаху, без всяких посредников.

Поначалу люди смеялись, но, послушав внимательнее, что говорил шейх, тут же смолкали.

С непокрытой головой и взмокшими от пота короткими волосами, с палкой-хукумдаром, зажатой в правой руке, и глазами, горевшими лихорадочным огнем, шейх Али был воплощением дикой, слепой ярости. Он взывал к небу:

– Чего ты от меня хочешь? Скажи, чего ты от меня хочешь? Аль-Азхар я бросил из-за кучки шейхов, которые вообразили себя ревнителями веры. С женой я развелся. Дом продал, Абу Ахмед мытарит меня сильнее других. Нет разве на свете никого, кроме меня? Покарай Черчилля либо Занхаура [15]15
  Эйзенхауэра.


[Закрыть]. Или ты только против меня всемогущ? Чего тебе от меня надо? Прежде, бывало, не поем один день, ладно, думаю, ничего, это все равно как в рамадан. И вот я не ел с позавчерашнего дня, не курил неделю. А уж зелья [16]16
  Имеется в виду гашиш, курение которого широко распространено в египетской деревне.


[Закрыть], упаси господи, не пробовал целых десять дней. Ты говоришь, что в раю мед, и плоды, и молочные реки. Так почему же ты мне этого не даешь? Дожидаешься, покуда умру с голоду и попаду в рай, чтобы наесться досыта? Нет, создатель, ты меня сперва накорми, а потом уже отправляй куда хочешь. Убери от меня Абу Ахмеда. Пошли его в Америку. Приписан он ко мне, что ли? За что ты меня мучишь? У меня ничего нет, кроме этой галабеи да хукумдара. Либо сейчас же накорми меня обедом, либо немедля забирай к себе. Накормишь ты меня наконец?

Все это шейх Али выкрикивал в крайнем возбуждении. На губах его пена выступила. Он весь покрылся испариной. В голосе звучала ненависть. У жителей Минья ан-Наср сердца сжимались от страху. Они боялись, что шейх и вправду исполнит свою угрозу и отречется от веры. Да и не одно это было страшно. Сами слова, которые произносил шейх Али, были опасны. Ведь Аллах мог прогневаться и отомстить всей деревне, наслав на нее всяческие бедствия. Слова шейха Али таили в себе угрозу для каждого. Надо было во что бы то ни стало заткнуть ему рот. И наиболее рассудительные начали ласково уговаривать шейха, просили его образумиться и замолчать. Шейх Али ненадолго оставил в покое небеса и обернулся к толпе:

– Почему это я должен молчать, вы, мужичье? Молчать, покуда не сдохну с голоду? Не стану я молчать! Вы боитесь за свой кров, за своих жен, за свои поля. Всякий трясется за свое добро. А у меня ничего нет, и я ничего не боюсь. Если Аллах на меня гневается, пусть заберет меня отсюда. Пускай ниспошлет кого-нибудь убрать меня. Если прилетит Азраил, я обломаю хукумдар об его голову. Клянусь верой и всеми святыми, не замолчу, ежели он сию секунду не пошлет мне с неба стол с яствами. Чем я хуже девы Марьям [17]17
  Марьям – дева Мария.


[Закрыть]? Она как-никак была женщина, а я-то мужчина. И она не была бедна. А меня Абу Ахмед вконец замучил. Клянусь верой, не замолчу, если он не пошлет мне стол с яствами.

И шейх Али снова громко воззвал к небу:

– Эй, посылай живо, или я ни перед чем не остановлюсь, сделаю, что говорю. Давай сюда стол, и чтоб на нем были две курицы, блюдо с медом и четыре свежие лепешки. Хлеб обязательно теплый. Да не забудь про салат. Считаю до десяти. Не будет стола, смотри у меня…

Шейх Али начал считать. Нервы у всех напряглись до предела. Надо было как-то остановить шейха. Кто-то предложил, чтобы несколько самых сильных парней повалили шейха на землю и заткнули ему рот. А потом избили его так, чтоб надолго запомнил. Однако стоило шейху поглядеть на собравшихся с гневом, как все тотчас замолкли. Никому не хотелось, чтобы удар железным наконечником шейховой палки пришелся на его долю. Если шейх грозит проломить голову самому Азраилу, то уж голову любого из толпы он размозжит, не задумываясь.

Кто-то спросил шейха:

– Ты ведь, дядя, всю жизнь голодал. Отчего же именно сегодня?..

Метнув в него испепеляющий взгляд, шейх Али прервал говорящего:

– На сей раз, Абдель Гавад, дело слишком затянулось. Понял, ты, бестолочь?

Другой крикнул:

– Ну ладно, брат, раз ты такой голодный, отчего не сказать нам? Мы б тебя накормили. Зачем городить глупости?

– Да разве я у вас чего-нибудь прошу? – напустился на него шейх Али. – Стану я попрошайничать тут, в нищей деревне! Да вы сами голодаете не меньше моего! Зачем мне ваша милостыня?.. А не даст – я знаю, что мне делать.

Тут снова вмешался Абдель Гавад:

– Если б ты работал, не пришлось бы тебе голодать, бесстыжие твои глаза.

После этого ярость шейха Али достигла предела. Он стал размахивать палкой и возопил, обращаясь попеременно то к толпе, то к небу:

– А твое какое дело, Абдель Гавад, сын Ситт Абуха? Я не работаю, потому что не хочу, не умею. Нету для меня работы. Разве вашу работу можно назвать работой? Пускай ослы так работают! А я не осел! Я не могу надрываться целый день в поле, подобно волу. Будьте прокляты вы и ваши отцы, быдло вы безмозглое! Клянусь пророком, если даже мне суждено умереть с голоду, я все равно не стану работать так, как вы.

Люди невольно смеялись, несмотря на опасный оборот, который приняла эта история. Шейх Али выпрямился во весь рост и торжественно изрек:

– Итак считаю до десяти и, если стола не будет, отрекаюсь и преступаю заветы.

Казалось, шейх воистину исполнит угрозу, и тогда произойдет непоправимое.

Шейх снова принялся считать. Лоб его весь лоснился от пота. Полуденный зной делался невыносимым. В толпе даже стали перешептываться, что кара господня, возможно, уже начала действовать и эта ужасная жара не иначе как провозвестие чудовищного пожара, который спалит всю пшеницу, скошенную и нескошенную.

Кто-то снова рискнул предложить:

– Надо принести ему чего-нибудь поесть. Может, он уймется.

Очевидно, эти слова дошли до ушей шейха Али, хотя он и продолжал считать громким голосом. Он обернулся к толпе и сказал:

– Чего поесть, цыганский вы табор? Вашего заплесневелого хлеба и червивого сыра? Это вы называете едой? Клянусь верой, не замолчу, покуда не увижу вот здесь, на этом самом месте, стол и на нем пару цыплят.

По толпе пробежал ропот, а какая-то старуха сказала:

– Я сварила сегодня малость бамии [18]18
  Бамия – съедобная трава, которую египетские крестьяне выращивают в огороде.


[Закрыть]. Принести тебе?

Шейх Али огрызнулся:

– Замолчи, женщина. Какая еще бамия? Заместо мозгов у вас бамия, и вся деревня воняет прокисшей бамией.

Абу Сархан сказал:

– У меня есть свежая рыба, шейх Али. Нынче утром купил у рыбака Ахмеда.

– На что мне ваша рыба с мизинец длиной, пескари вы несчастные?! Не рыба, а одно название! Клянусь, если не будет мне двух цыплят и всего, что я заказывал, прокляну веру, а там будь что будет.

Положение стало невыносимым. Молчать – значит погубить всю деревню вместе с жителями. Надо заставить умолкнуть шейха – но как? Сотня человек закричала разом, приглашая шейха Али к обеду, но он отверг приглашения, заявив:

– Все знают, что я на мели. Три дня мне никто куска не предложил, а теперь зовете обедать. Нет, я желаю получить угощение от господа.

В толпе переглядывались, спрашивали друг друга, кто сегодня стряпал. Как известно, люди стряпают не каждый день, а уж если кто готовит мясо или курицу, это считается великим праздником. Наконец выяснилось, что у Абдаррахмана есть фунт вареной телятины. Положили его на таблийю [19]19
  Таблийя – низенький столик, предмет деревенского обихода.


[Закрыть], добавили пучок редиски, четыре свежие лепешки, зеленого луку и поставили перед шейхом Али.

– Этого с тебя хватит?

Шейх Али поглядывал то на небо, то на таблийю. Всякий раз, как он обращал взор к небу, глаза его метали искры, а когда он смотрел на еду, лицо наливалось кровью от гнева. Все затаили дыхание. Наконец шейх Али изрек:

– Я требовал стол, вы же суете мне таблийю, голодранцы! А где сигареты?

Кто-то положил на таблийю пачку табаку.

Шейх протянул руку и ухватил изрядный кус мяса. Но, прежде чем отправить его в рот, сказал:

– А зелье где?

Ему ответили:

– Ишь чего захотел!

Шейх Али снова разъярился, сорвал с себя галабею и чалму, стал размахивать палкой и угрожать отречением. Он не успокоился, покуда ему не привели Мандура, торговавшего зельем, и тот не угостил его со словами:

– Бери, бери, шейх Али. Для тебя мне не жалко. Просто мы недоглядели, не знали, что ты стесняешься просить. Народ слушает тебя, уши развесил, а потом уходит и забывает про тебя. Мы должны заботиться о тебе, шейх. Без тебя да без Абу Ахмеда наша деревня выеденного яйца не стоит. Ты нас смешишь, а мы тебя должны кормить. Правильно я говорю?

Шейх Али снова впал в неистовый гнев и кинулся на Мандура с палкой, норовя проломить ему голову. Он кричал:

– Я вас смешу?! Я для вас посмешище, так, что ли, Мандур, чертов ты сын?! Провались ты в преисподнюю, будь проклят ты и твой отец!

Мандур, смеясь, побежал от него прочь. Люди, глядя на эту погоню, с хохотом разбегались во все стороны от шейха, осыпавшего их ругательствами и проклятиями.

Шейх Али по-прежнему живет в Минья ан-Наср. По-прежнему о нем рассказывают всякие истории. Все так же он смешон в гневе и потешает этим людей. Но с того дня люди относятся к нему по-иному и едва завидят шейха, стоящего посреди тока без галабеи и чалмы и грозящего небу своей палкой-хукумдаром, сразу догадываются, что забыли о нем и позволили Абу Ахмеду мучить его. И прежде чем с губ шейха Али сорвется хоть одно богохульство, перед ним уже стоит таблийя с едой. Обычно шейх остается доволен этими приношениями и успокаивается.