Текст книги "Современный египетский рассказ"

Автор книги: Нагиб Махфуз

Соавторы: Баба Тахир,Сулейман Файад,Яхья ат-Тахир Абдалла,Хейри Шалаби,Юсуф Куайид,Юсуф Идрис,Гамаль Гитани,Юсуф Шаруни,Мухаммед Мустагаб,Мухаммед Бусати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Роковая ошибка, которую он осознал только теперь, которую он ясно видит при ярком свете, льющемся из души Фахми и освещающем собственную его душу, заключается в том, что всякое достижение лишено смысла, если ты один. Что толку, если ты стал венценосным монархом или ученым, лауреатом Нобелевской премии, а вокруг тебя бесплодная пустыня? Все на свете, всякие радости лишены смысла, если ты вкушаешь их один.

Правда, он не один. У него есть жена, сын, родственники, несколько друзей. Но его отношения с ними – лишь видимость любви и дружбы, чувств, которые возникают между людьми благодаря глубокой внутренней потребности друг в друге, столь же острой, как потребность в воде и воздухе. У него есть братья, и жена, и знакомые, но общение с ними не представляет для него жизненно важной потребности. Если бы он впредь хотел жить так, как привык, то мог бы обойтись и без них. Они, возможно, будут нуждаться в нем. Но ему никто не нужен. Вернее, ему очень нужен, ему необходим кто-то, но только не они… Отсюда и эта нестерпимая боль… Поэтому возникла и стала расти раковая опухоль, парализующая улыбку на его губах, ибо он чувствует, что ему не нужен смех, леденящий чувства в груди, ведь он не ощущает потребности любить или быть любимым. В этом сущность трагедии, превратившей его в живой труп.

Он слышал крики Фахми теперь все отчетливее, потому что уже дошел до кухни и сидел возле двери. Фахми кричал опять после молчания, показавшегося аль-Хадиди бесконечно долгим. Казалось, стоило Фахми ощутить его присутствие, и боль утихла. Теперь слышались скорее не крики, а плач. Аль-Хадиди почувствовал как в груди у него закипают слезы и сердце рвется на части. Он не плакал с детских лет. А теперь ему очень хотелось плакать, долго, безутешно, плакать от жалости к себе. Он понял, что сам больше всех нуждается в жалости.

– Дай руку, Фахми. Положи ее вот сюда, мне на грудь. Я знаю, что ты болен. Я сочувствую тебе и хотел бы разделить твою боль. Но я не могу. У меня камень вместо сердца. Я бросил вас всех. Тебя в Зинине. Саада – в Бенхе, Абд аль-Мухсина – в Асьюте. Бросил университетских друзей. И собратьев по перу. Всех, всех. Я думал, вы идете обычным путем, длинным и тернистым, тогда как есть другой путь, легче и короче. И вот я давно уже мертв, а вы живете. Я мертвец, который убеждал себя, что он избегает людей, но на самом деле это люди чураются его. Кому нужен труп? Я чувствую, что даже жена и сын воротят от меня нос. Я хочу вернуться назад, Фахми, хочу начать все сначала. Хочу попытаться сделать это. Но кто примет меня? Кто примет труп? Кто согласится на такое? У меня нет никого, кроме тебя, Фахми. Примешь ли ты меня? Примешь, Фахми?

– Живи, Махмуд…

Он не удивился, что Фахми произнес эти слова. Впервые за все время Фахми заговорил. Не удивился он и тому, что Фахми назвал его Махмудом, словно имя это напомнило ему былые времена, их общее прошлое. Он понял только, что ему не отказано в просьбе, и вымолвил тихо:

– Спасибо тебе, Фахми, спасибо…

Аль-Хадиди лег, как был, в пижаме на кафельный пол кухни, взял руку Фахми и стал целовать ее и утирать ею слезы, непрерывно струившиеся из его глаз. При этом он повторял: «Прости меня, Фахми, прости меня… Простите меня, люди… Я ошибся, я сбился с пути, я жестоко страдаю… Прости меня, Фахми».

Но Фахми снова стала терзать боль, и он снова закричал из последних сил. Все окна дома давно уже были распахнуты, и жильцы поневоле вслушивались в истошные вопли, от которых и наглухо закрытые двери и окна все равно не спасли бы. Крик, переполошивший весь дом с его баввабами и беями, господами и няньками, долетал до соседних домов, тревожил их обитателей. Если бы крик длился еще, он, быть может, разбудил бы весь квартал, а то и целый город. Но жильцы вызвали полицию. Полицейским открыла жена, еще полусонная. Однако она мгновенно очнулась, когда, стоя вместе с полицейскими в дверях кухни, увидела своего мужа, стоящего на колениях и целующего Фахми руку, прося у него прощения.

Фахми подняли, наспех одели. Двое полицейских хотели вынести его, но аль-Хадиди воспротивился. Он сам взвалил Фахми на плечи и понес. Болезнь иссушила тело больного, остались лишь кожа да кости. Афат вцепилась в мужа, допытываясь, что он намерен делать. Он улыбнулся ей – новая, неведомая для нее улыбка осветила его лицо – и сказал:

– Я пойду другой дорогой, очень трудной… Ты пойдешь со мной?

– Куда я пойду с тобой в таком виде? Ты что, с ума сошел?

И она обеими руками прижала к себе маленького Фахми. А аль-Хадиди повернулся и пошел прочь с кричащим, воющим человеком на плечах. Жители дома и всего квартала провожали его взглядами, перешептывались и посмеивались… Он прожил здесь два года в постоянном страхе, как бы кто-нибудь не разнюхал, что он из простонародья, не рассказал бы всем, кто он и что он такое. И без сомнения, многие в этом квартале поступали ничуть не лучше. И теперь он видит множество трупов, выглядывающих из окон, стоящих у дверей… И он убыстряет шаги, стремится поскорей покинуть этот квартал… Потому что смрад, царящий здесь, сделался для него невыносимым.

Носильщик

Пер. А. Кирпиченко

Хотите верьте, хотите нет. Впрочем, меня не очень волнует, поверите ли вы. Достаточно того, что я видел его, разговаривал с ним, разглядывал этот трон. Мне все это показалось каким-то чудом. Но еще более удивительным, просто непостижимым, как страшный сон, ночной кошмар, было то, что ни человек, ни его ноша, ни вся эта история не привлекли ничьего внимания ни на площади Оперы, ни на улице аль-Гумхурийя, ни во всем Каире, а может быть, и в целом мире.

Глядя на этот трон, можно было подумать, что он возник из сказки или что он изготовлен специально для какого-то торжества. Огромный, как дом, с массивными ножками-колоннами, с сиденьем, покрытым тигровой шкурой, с подлокотниками, обитыми шелком. Так и хотелось присесть на него хоть на мгновение. Поразительным было то, что трон казался живым, он двигался, как движется паланкин над процессией паломников. У меня по крайней мере создалось именно такое впечатление: трон двигался, плыл, вызывая в душе трепет и замешательство, какое испытываешь перед ликом божества, – хотелось пасть ниц и поклониться ему, словно это священный алтарь-жертвенник.

Но вдруг я заметил между четырьмя массивными ножками трона, которые оканчивались блестящими на солнце золотыми копытцами, пятую, тонкую и невзрачную, никак не вязавшуюся с пышностью и великолепием всего сооружения. Но нет, это была не ножка трона. Это был человек – худой, изможденный, обливавшийся потом.

Поверьте! Клянусь богом, это правда! Я не лгу, не сочиняю, а лишь пересказываю то, что видел собственными глазами…

Я не мог понять, как этот тщедушный, замученный человек, нес трон, весивший уж никак не меньше тонны. Над этим стоило поразмыслить. Может, здесь крылся какой-то обман? Но нет, приглядевшись, я убедился, что никакого обмана нет. Действительно, этот человек один, без посторонней помощи ухитрялся нести трон. Но самое непонятное и ужасное заключалось в том, что это не вызывало удивления у прохожих. Ни один из них не остановился и не проявил ни малейшего интереса к тому, что происходило у всех на глазах. В оцепенении я смотрел на прохожих и ждал: хоть бы кто бровью повел, хоть бы причмокнул от удивления. Ничего подобного! Мне стало не по себе… Когда же я очнулся от размышлений, то увидел, что человек с троном над головой находится уже в нескольких шагах от меня. Я отчетливо видел доброе, изрезанное множеством морщин лицо, но не смог определить возраст носильщика. Он был почти гол, лишь на его тощих бедрах болталось нечто вроде набедренной повязки из полотна. Весь его облик был настолько необычным, что казалось, он сошел со страниц книги по древней истории или его извлекли на свет из тьмы веков во время археологических раскопок.

Вдруг он обратился ко мне, причем в его словах и даже в звуках его голоса сквозила униженность маленького, жалкого человека:

– Да благословит Аллах твоих родителей, сынок! Скажи, будь добр, не видел ли ты здесь моего господина Птаха Ра?

Что это? Иероглифическая надпись, прочитанная вслух по-арабски, или, наоборот, арабская речь, переведенная на язык иероглифов? Неужели человек этот – прямой потомок древних египтян?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что ты древний египтянин?

– Разве есть древние и нынешние? Я просто египтянин…

– А что это за трон?

– Я ищу моего господина Птаха Ра. Это он приказал мне доставить трон. Я уже совсем обессилел, но никак не могу найти моего господина.

– И давно ты его носишь?

– Очень давно! Я уж и счет времени потерял…

– Может быть, год?

– Что такое год, сынок?! Скажи лучше, год и несколько тысяч…

– Тысяч чего?

– … Лет…

– Может, скажешь, со времен фараонов и пирамид?

– Что ты! Намного раньше! Со времен Нила!

– Как это – со времен Нила?

– С той поры, когда Нил назвали Нилом и перенесли столицу с гор на его берег. Тогда-то Птах Ра и сказал мне: «Эй, носильщик, возьми этот трон и отнеси его!» Я и понес… И искал господина моего повсюду, но до сих пор не могу отыскать.

У меня больше не было ни сил, ни желания удивляться. Ведь если человек смог поднять эту огромную тяжелую ношу, то, наверное, он мог нести ее и многие тысячи лет. Чему же тут удивляться и против чего возражать? Меня мучил лишь один вопрос:

– Ну а если ты не найдешь своего господина, так и будешь носить этот трон?

– А что делать? Ведь я носильщик и выполняю волю господина. Мне приказано, и я не смею ослушаться.

Ну что тут скажешь? Что ответишь? Тогда я решил его разозлить:

– А ты брось этот трон. Ты же устал, измучился. Разбей его или сожги. Ведь этот трон сделан для того, чтобы служить людям, а не для того, чтобы люди служили ему.

– Что ты? Как я его брошу? Я должен донести. Ведь это мой хлеб!

– Но ты падаешь от усталости, и поясница у тебя вот-вот переломится! Давно надо было скинуть с себя ношу. Брось этот трон!

– Ты не носильщик и потому не понимаешь, а я головой за трон отвечаю и должен выполнить приказ господина.

– И до каких пор ты намерен его таскать?

– Пока не получу приказа от Птаха Ра.

– Но он наверняка уже давно умер!

– Тогда от его преемника или наследника, которому он передал свой приказ.

– Ладно. Тогда я приказываю тебе – сними с плеч этот трон!

– Слушаю и повинуюсь. Только скажи: ты родственник господину Птаху Ра?

– К сожалению, нет.

– Тогда, может быть, он передал тебе свой приказ?

– Нет.

– В таком случае, извини, мне надо идти…

Человек повернулся и зашагал дальше. Меня душили гнев и злость. Я крикнул, велел ему остановиться: я заметил, что к сиденью трона было прикреплено что-то вроде таблички или надписи. Оказалось, это кусок газельей кожи, на которой виднелась старинная полустертая надпись. Я с трудом разобрал ее:

«Носильщик трона, ты много потрудился на своем веку. И вот пришло время, чтобы этот великолепный и не имеющий себе равных по красоте трон послужил тебе. Отныне он твой. Возьми его, отнеси в свой дом и поставь в самый почетный угол. Ты можешь сидеть на нем и отдыхать, сколько захочешь. А после твоей смерти он достанется твоим детям».

Так вот каким был приказ господина Птаха Ра, уважаемый носильщик! Справедливый приказ. И отдан он был в тот самый момент, когда господин твой вручил тебе трон. Приказ был скреплен подписью и заключен в картуш. Задыхаясь от радостного волнения, я сообщил об этом носильщику. Ведь с того мгновения, как я его увидел и узнал его историю, я сам чувствовал себя носильщиком, пронесшим через тысячелетия тяжелый трон, я даже ощущал боль в пояснице. Теперь я испытал радость долгожданного освобождения.

Человек слушал меня, склонив голову, и ни один мускул не дрогнул в его лице – он терпеливо ждал, когда я окончу говорить. А я-то думал, что он будет вне себя от радости! Ничего подобного.

– Приказ над твоей головой, вот он! И написан давным-давно!

– Так ведь я не умею читать.

– Но я же тебе прочел!

– Я поверю только тому человеку, у которого есть с собой приказ. У тебя есть приказ?

И когда я не ответил, сердито проворчал, поворачиваясь ко мне спиной:

– Вот люди… только задерживают… а ноша такая тяжелая, за день в один конец города едва успеваешь донести…

Я стоял, наблюдая за ним. Трон снова поплыл над головами прохожих, медленно, важно, – казалось, он двигался сам собой. Человек же снова превратился в его тонкую пятую ногу – ногу, которая, однако, была способна нести эту махину.

Я стоял, наблюдая, как носильщик удалялся, тяжело дыша и обливаясь потом. Стоял в растерянности, не зная, что делать. Догнать его и убить, чтобы дать выход распиравшему меня гневу? Или силой сорвать с его плеч этот трон и принудить его к отдыху? Злиться на него или жалеть его?

Или обратить свой гнев на самого себя за то, что у меня нет приказа?

НАГИБ МАХФУЗ

Ребячий рай

Пер. В. Кирпиченко

– Папа…

– Ну что?

– Мы с моей подружкой Надией всегда вместе.

– Это хорошо, детка.

– И в классе, и на переменках, и в столовой.

– Прекрасно. Она такая милая, воспитанная девочка.

– Но на урок закона божия я иду в один класс, а она в другой.

Отец взглянул на жену, вышивавшую скатерть, и увидел, что она улыбается. Тогда он сказал, тоже с улыбкой:

– Это ведь только на время урока закона божия.

– А почему так, папа?

– Потому что у тебя одна вера, а у нее – другая.

– Как это?

– Ты мусульманка, а она христианка.

– Почему, папа?

– Ты еще маленькая, поймешь, когда вырастешь.

– Я уже большая.

– Нет, детка, ты еще маленькая.

– А почему я мусульманка?

Да, тут нужно проявить терпение и осторожность, чтобы не подорвать сразу же современные методы воспитания.

– У тебя папа мусульманин, мама мусульманка, поэтому и ты мусульманка тоже.

– А Надия?

– У нее папа христианин и мама христианка. Поэтому и она христианка.

– Это потому, что ее папа носит очки?

– Нет, очки тут ни при чем. Просто ее дедушка тоже был христианин.

Он станет перечислять предков до бесконечности, пока дочери это не наскучит и она не заговорит о другом. Но она спросила:

– А что лучше – быть мусульманкой или христианкой?

Подумав немного, отец ответил:

– И то и другое хорошо.

– Но ведь что-то же лучше?

– И та и другая религия хороши.

– Может, и мне стать христианкой, чтобы нам с Надией никогда не разлучаться?

– Нет, доченька, это невозможно. Каждый должен сохранять веру своих родителей.

– Но почему?

…Воистину современное воспитание – нелегкая штука!

– Ты не хочешь сначала подрасти, а потом спрашивать? – ответил он вопросом.

– Нет, папа.

– Хорошо. А ты знаешь, что такое мода? Так вот, кто следует одной моде, а кто предпочитает другую. Быть мусульманкой – самая последняя мода. Поэтому ты должна оставаться мусульманкой.

– Значит, Надия старомодная?

Будь ты неладна вместе со своей Надией! Видно, он все же допустил какую-то ошибку. Как теперь из всего этого выпутываться?..

– Это дело вкуса, но каждый должен исповедовать веру родителей.

– Можно, я ей скажу, что она старомодная, а я следую новой моде?

– Каждая вера хороша, – поспешно перебил ее отец, – и мусульмане и христиане веруют в бога.

– Но почему они веруют в разных комнатах?

– Потому что каждый верует по-своему.

– Как по-своему?

– Это ты узнаешь в будущем году или еще через год. А сейчас с тебя довольно знать, что мусульмане веруют в бога и христиане тоже веруют в бога.

– А кто такой бог, папа?

Тут уж отец растерялся. Потом спросил, пытаясь сохранять спокойствие:

– А что говорила про это учительница в школе?

– Она прочитала суру [22]22
  Сура – глава Корана.


[Закрыть], и мы выучили молитву, но я ничего не поняла. Кто такой бог, папа?

– Это творец всего в мире, – помедлив немного, сказал отец.

– Всего-всего?

– Да, всего-всего.

– А что значит творец?

– Это значит, что он все сделал.

– Как сделал?

– Своей всемогущей волей.

– А где он живет?

– Повсюду в мире.

– А когда мира не было, где он жил?

– Высоко, наверху…

– На небе?

– Да.

– Мне хочется на него посмотреть.

– Это невозможно.

– Даже по телевизору?

– Даже по телевизору.

– И никто его не видел?

– Никто.

– Так почему же ты знаешь, что он наверху?

– Потому что это так и есть.

– А кто первый узнал, что он наверху?

– Пророки.

– Пророки?

– Да, пророк Мухаммед, например.

– А как он это узнал, папа?

– Благодаря своей особой силе.

– У него были очень хорошие глаза?

– Да.

– Почему, папа?

– Потому что Аллах сделал его таким.

– Но почему все-таки?

Теряя остатки терпения, он ответил:

– Потому что он может сделать все, что захочет.

– А какой он?

– Очень могучий, очень сильный, он все может.

– Как ты, да, папа? Он едва сдержал смех.

– Ему нет равных.

– А зачем он живет наверху?

– Земля для него мала. Но он видит все. Она задумалась ненадолго, потом сказала:

– Но Надия говорит, что он жил на земле.

– Это потому, что он знает все, что происходит на земле, так, словно живет здесь.

– А она говорит, что люди убили его.

– Но он вечно жив и никогда не умирает.

– А Надия говорит, что его убили.

– Нет, малышка, они думали, будто убили его, но он не умер, он жив.

– А дедушка мой тоже жив?

– Нет, дедушка умер.

– Его люди убили?

– Нет, он сам умер.

– Отчего?

– Заболел, оттого и умер.

– А сестренка моя тоже умрет, потому что болеет? Он нахмурил брови, заметив негодующий жест жены.

– Нет, она выздоровеет, бог даст.

– А дедушка почему умер?

– Он был больной и старенький.

– А ты тоже болел и тоже старенький, почему же ты не умер?

Мать прикрикнула на нее, и девочка, не поняв, растерялась. Она в нерешительности поглядывала то на мать, то на отца.

– Мы умрем, когда на то будет воля бога, когда он захочет этого, – нашелся наконец отец.

– А почему он захочет, чтобы мы умерли?

– На все его воля.

– А смерть – это хорошо?

– Нет, детка.

– Так зачем же бог делает нехорошее?

– Раз богу угодно, люди должны умирать.

– Но ты же сам сказал, что это нехорошо.

– Я ошибся, малышка.

– А почему мама рассердилась, когда я сказала, что ты умрешь?

– Потому что бог еще не хочет этого.

– А когда захочет?

– Он посылает нас в этот мир, а потом забирает отсюда.

– Зачем же?

– Чтобы мы здесь делали добро, пока не уйдем.

– А почему бы нам не остаться?

– Если люди не будут покидать землю, им не хватит места.

– А все хорошее мы оставим здесь?

– Мы уйдем в еще более хорошее место.

– Куда?

– Наверх.

– К богу?

– Да.

– И увидим его?

– Да.

– А это хорошо?

– Конечно.

– Потому и нужно, чтоб мы уходили?

– Но мы еще не сделали все добро, на какое способны.

– А дедушка сделал?

– Да.

– А что он сделал?

– Построил дом и посадил сад.

– А мой двоюродный брат Туту что сделал?

Отец в отчаянии бросил взгляд на мать, взывая о помощи. Потом сказал:

– Он тоже построил маленький домик, прежде чем уйти.

– А Лулу, соседский мальчик, бьет меня и никакого добра не делает.

– Он сорванец.

– И он не умрет?

– Умрет, когда будет угодно богу.

– Хотя он никакого добра не сделал?

– Все умирают. Но кто делал добро, приходит к богу, а кто делал зло, будет гореть в огне.

Она вздохнула, помолчала немного. А он почувствовал себя совершенно измученным. Правильно ли он отвечал ей? Но тут девочка снова сказала:

– Я хочу всегда быть с Надией.

Он взглянул на нее в недоумении, и она объяснила:

– Даже на уроке закона божия.

Он громко расхохотался. Рассмеялась и мать.

– Не думал я, что можно обсуждать такие вопросы с детьми, – проговорил он.

Жена отозвалась:

– Когда дочка вырастет, ты сможешь высказать ей все свои сомнения.

Он быстро обернулся к жене, стараясь понять, всерьез или в шутку сказала она это, но увидел, что она снова склонилась над вышиванием.

Фокусник украл тарелку

Пер. Н. Мартиросовой

– Не пора ли и тебе заняться делом? – сказала мне как-то мать. И, сунув руку в карман, добавила: – Вот пиастр, пойди купи бобов. Да не играй с мальчишками на дороге и смотри, под машину не попади!

Я взял тарелку, обулся и, напевая, вышел за дверь. Перед лавкой, где продавались бобы, толпился народ. Пришлось долго дожидаться, пока я наконец смог протиснуться к мраморному прилавку.

– Дяденька, дайте бобов на пиастр! – пискнул я тоненьким голосом.

– Каких бобов, вареных? С маслом или с топленым жиром?

Я не знал, что ответить, и он грубо крикнул:

– Ну-ка, отойди от прилавка!

Я растерянно попятился и вернулся домой с пустыми руками. Увидев меня, мать воскликнула:

– Да ты ни с чем явился?! Никак рассыпал бобы или потерял пиастр, сорванец?

– Ты же не сказала мне, каких бобов купить – с маслом или с топленым жиром!

– Вот наказание! А чем я тебя кормлю каждое утро?

– Не знаю.

– Ну и бестолочь! Ступай и скажи ему: с маслом.

Я снова побежал в лавку.

– Дяденька, дайте бобов с маслом на пиастр!

– С каким маслом, – хмуро спросил он, – с хлопковым, кукурузным, оливковым?

Я опять растерялся, а он прикрикнул:

– Не мешай, отойди от прилавка!

Обескураженный, я вернулся домой к матери. Она в изумлении всплеснула руками:

– Опять пришел без бобов?

– Ты же не сказала мне, с каким маслом надо купить бобов, – рассердился я, – с хлопковым, кукурузным или оливковым?

– Если с маслом, стало быть, с хлопковым.

– Да я-то почем знаю?

– Наказание ты мое, а лавочник – дубина! – заключила мать, вновь отослав меня за бобами.

На этот раз я прямо с порога лавки крикнул:

– Дайте бобов с хлопковым маслом, дяденька!

Тяжело дыша, подошел я к мраморному прилавку, до которого едва доставал головой, и торжествующе повторил:

– С хлопковым маслом, дяденька!

Он опустил черпак в котел:

– Плати пиастр.

Я сунул руку в карман, но он был пуст! Я стал отчаянно искать монету, даже карман вывернул, но пиастр исчез. Вынув из котла пустой черпак, лавочник сказал со скукой:

– Посеял пиастр, глупый мальчишка.

Я поглядел себе под ноги, обшарил глазами пол и пробормотал:

– Ничего не посеял. Он все время был у меня в кармане.

– Отойди от прилавка и моли Аллаха, чтоб он помог тебе найти деньги.

Я вернулся к матери с пустой тарелкой. Она крикнула в сердцах:

– Вот наказание! Ты, видно, настоящий чурбан!

– Но пиастр…

– Что пиастр?

– Его нет в кармане.

– Небось леденцов купил?

– Нет, Аллах свидетель!

– Так куда же он делся?

– Не знаю.

– Поклянись на Коране, что ты его не потратил.

– Клянусь!

– А может, у тебя карман дырявый?

– Да нет, что ты, мама.

– Может, все-таки ты отдал его лавочнику, когда приходил в первый или во второй раз?

– Может, и так… я не помню.

– А хоть что-нибудь ты помнишь?

– Я есть хочу.

Тут она всплеснула руками.

– Ну что мне с тобой делать? Ладно, дам тебе еще пиастр, но я его выну из твоей копилки. А если снова вернешься с пустыми руками, получишь подзатыльник.

Я пустился бегом, мечтая о вкусном завтраке. У поворота, неподалеку от лавки, я увидел толпу ребят. До меня донеслись их радостные возгласы. Ноги мои сами перешли на шаг, а сердцем я устремился туда, к ним. Хоть бы одним глазком взглянуть, что там делается! Протиснувшись сквозь толпу, я вдруг увидел перед собой… фокусника. Вот это да! Позабыв обо всем на свете, я принялся глазеть, как он проделывал всякие чудеса с веревками, яйцами, кроликами и змеями. А когда фокусник пошел по кругу, собирая деньги, я попятился назад и прошептал: «У меня ничего нет». Он вцепился в меня, как лютый зверь. Я еле вырвался и пустился наутек, получив напоследок тычок в спину. Но все равно я был на верху блаженства. Прибежав к лавочнику, я выпалил:

– Бобов с маслом, дяденька!

Он посмотрел на меня, не двигаясь с места. Когда я снова повторил просьбу, он процедил сквозь зубы:

– Тарелку давай!

«Тарелку! Но где же она? – в ужасе думал я. – Может, я выронил ее, когда бежал? Или ее украл фокусник?»

– У тебя, малый, совсем котелок не варит.

Я поплелся назад искать тарелку. На том месте, где показывал свое представление фокусник, уже никого не было, но из соседнего переулка доносились ребячьи голоса. Фокусник, увидев меня, рявкнул:

– Плати деньги или катись отсюда!

– Моя тарелка! – с отчаянием завопил я.

– Какая еще тарелка, сын шайтана?

– Отдайте тарелку!

– Проваливай, не то напущу на тебя змей.

Ясное дело, это он украл тарелку… Но я ушел, испугавшись его, и в конце концов разревелся.

Когда прохожие спрашивали меня, почему я плачу, я отвечал: «Фокусник украл тарелку». Но тут я услышал громкий голос: «Эй, подходи, полюбуйся!» Я повернул голову и увидел неподалеку ящик с круглыми окошечками – волшебные картинки! Туда уже десятками сбегались дети. Один за другим они глядели в окошечки, а хозяин пояснял, что изображено на картинках: «Вот доблестный рыцарь и красавица принцесса, прекраснейшая из дев».

Слезы мои мгновенно высохли, и я в восторге устремился к ящику, совершенно забыв и про фокусника, и про тарелку. Я не мог устоять перед соблазном и, заплатив пиастр, прильнул к окошечку вместе с девчонкой, смотревшей во второе окошечко рядом со мной. Перед моим взором чередой проходили восхитительные картинки.

Когда же я вновь спустился с небес на землю, у меня уже не было ни пиастра, ни тарелки… Но я не жалел об утраченном, зачарованный картинками рыцарских поединков и рыцарской любви. Я забыл о голоде, забыл даже о неприятностях, которые ожидали меня дома. Отойдя в сторону, я прислонился к стене полуразрушенного дома, где некогда помещалось казначейство, а также резиденция судьи, и целиком отдался грезам. Мое воображение рисовало мне рыцарские подвиги, красавицу принцессу и свирепого дракона. В мечтах своих я испускал воинственные кличи, и рука моя ни разу не дрогнула в битве. Я разил врага воображаемым копьем и восклицал:

– Получай, дракон, удар прямо в сердце!

Вдруг подле меня раздался тоненький голосок:

– И подхватил он красавицу принцессу, и усадил ее в седло у себя за спиной!

Я повернулся и увидел ту самую девочку, которая вместе со мной смотрела волшебные картинки. На ней было перепачканное платьице и цветные сандалии. Одной рукой она перебирала длинную косу, а в другой у нее была горсть засахаренных горошин, которые она не спеша отправляла в рот. Мы посмотрели друг на друга, и она мне сразу понравилась.

– Давай посидим немного, – сказал я.

Она кивнула. Я взял ее за руку, мы прошли через дверь в полуразрушенной стене и сели на ступеньку лестницы, давно уже никуда не ведущей. Ступеньки взбегали вверх, к площадке, за которой голубело небо и высились купола минаретов. Мы молча сидели рядом, не зная, о чем разговаривать. Меня охватили странные, неведомые чувства. Я склонился к лицу девочки и вдыхал запах ее волос, смешавшийся с запахом земли и ароматом ее дыхания, сладостным от засахаренного горошка. Я поцеловал ее в губы, и во рту у меня тоже стало сладко. Я обнял ее обеими руками. Она молчала. Я снова поцеловал ее в щеку, в сомкнутые губы. Потом губы ее шевельнулись, обсасывая сладкий горошек. Наконец она решительно встала. Я с испугом схватил ее за руку и попросил:

– Посиди еще немного.

Но она равнодушно сказала:

– Нет, я пойду.

– Куда?

– К повитухе Умм Али.

И указала на дом, где в нижнем этаже была мастерская гладильщика.

– Зачем?

– Маме плохо. Велела мне бежать к Умм Али и сказать, чтоб она шла поскорее.

– Но потом ты вернешься?

Она кивнула и ушла.

Тут и я вспомнил о своей маме. Сердце мое сжалось. Я поднялся с ветхих ступенек и направился домой с громким плачем: это испытанный способ избавиться от наказания. Только я очень боялся, что мать разгадает мою хитрость. Но ее не оказалось дома. Я заглянул на кухню, в спальню – дом был пуст. Куда она ушла? Когда вернется? Мне стало не по себе… И тут меня осенила спасительная мысль. Я взял на кухне тарелку, вытряхнул из своей копилки пиастр и снова отправился к лавочнику. Он спал на скамье перед лавкой, прикрыв лицо рукой. Котел с бобами куда-то исчез, бутыли с маслом выстроились на полке, а мраморный прилавок был чисто вымыт.

Я позвал шепотом:

– Дяденька…

В ответ раздавался только храп. Я легонько тронул лавочника за плечо. Он беспокойно зашевелился и открыл глаза, покрасневшие от сна.

– Дяденька, – позвал я еще раз.

Он наконец проснулся, узнал меня и пробурчал недовольно:

– Ну чего еще?

– На пиастр бобов…

– Чего?!

– Вот пиастр, а вот и тарелка.

Тут он разорался:

– Ты что, малый, вконец спятил? Убирайся, покуда я не проломил тебе голову!

Но я не двигался с места. Тогда он толкнул меня, да так сильно, что я не устоял на ногах и упал навзничь. Я поднялся, с трудом сдерживая слезы, которые жгли мне глаза. В одной руке я все еще сжимал тарелку, в другой – пиастр. Я взглянул на торговца с ненавистью и повернулся было, чтобы уйти, как вдруг мне вспомнились картинки, изображавшие рыцарские подвиги. Мгновенно я исполнился решимости и изо всех сил запустил в лавочника тарелкой. Тарелка угодила ему прямо в голову. Я же бросился бежать без оглядки. Мне казалось, что я убил его, как рыцарь убил дракона…

Только у старой стены я остановился и, тяжело дыша, огляделся – погони не было. Что же мне делать дальше? Возвращаться домой без второй тарелки нельзя, за это меня неминуемо высекут, оставалось лишь бесцельно бродить по улицам. В кулаке у меня был зажат пиастр, он мог еще доставить мне радость. Я решил не думать о своей провинности. Но где же фокусник, где волшебные картинки? Напрасно я их искал повсюду. Их нигде не было.

Устав от бесплодных поисков, я вернулся к разрушенной лестнице, где у меня было назначено свидание, и сел там в ожидании приятной встречи. Мне хотелось еще раз поцеловать сладкие от засахаренного горошка губы девочки. В душе я признавался себе, что девочка пробудила во мне чудесные чувства, каких я никогда прежде не испытывал.

Пока я ждал, предаваясь мечтам, из глубины дома до меня донесся шепот. Осторожно поднявшись по ступенькам на верхнюю площадку, я прилег там и, оставаясь незамеченным, заглянул вниз. За высокой стеной виднелись руины – все, что уцелело от бывшего казначейства и резиденции верховного судьи. Под лестницей сидели мужчина и женщина, они-то и шептались меж собой. Мужчина был похож на бродягу, а женщина с виду напоминала цыганку-пастушку. Каким-то чутьем я догадался, что у них тоже «свидание», вроде того, какое назначено здесь у меня. Только они были гораздо искушеннее в подобных вещах и занимались таким делом, какое мне и не снилось. В удивлении я не мог оторвать от них взгляда. Я был охвачен любопытством и в то же время сконфужен.

Наконец они отстранились друг от друга. После продолжительного молчания мужчина сказал:

– Гони монету!

– На тебя не напасешься! – сердито отозвалась женщина.

Сплюнув под ноги, он сказал:

– Ты чокнутая.

– А ты ворюга!

Неожиданно он ударил ее наотмашь по лицу. В ответ она швырнула ему в глаза горсть земли. Лицо его исказилось от ненависти, он бросился на нее и схватил за горло. Завязалась отчаянная борьба. Женщина безуспешно пыталась разжать пальцы, стиснувшие ей шею. Из горла у нее вырвался хрип, глаза вылезли из орбит, по телу пробежала судорога… Я смотрел на все это, онемев от страха. Но, увидев струйку крови, сочившуюся у нее из носа, я громко вскрикнул и скатился вниз по ступенькам, прежде чем мужчина успел поднять голову. В два прыжка я достиг двери и помчался по улице, сам не зная куда. Я бежал до тех пор, пока не задохнулся от быстрого бега. Тогда я остановился и с удивлением обнаружил, что стою под высокой аркой на перекрестке. Я никогда не бывал здесь раньше и не знал, в какой стороне мой дом. По обеим сторонам арки сидели нищие слепцы, мимо них равнодушно сновали прохожие. Со страхом я понял, что заблудился и неисчислимые опасности поджидают меня, прежде чем я найду дорогу домой. Может быть, обратиться к первому встречному и спросить, куда идти? А что, если я нарвусь на кого-нибудь вроде лавочника или бродяги, которого видел среди развалин? Вот если бы произошло чудо и я увидел бы маму, идущую мне навстречу! Как радостно кинулся бы я к ней! Сумею ли я один выбраться отсюда?