Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Но революция не погибла. Напротив, она залечивала раны, обретала новые силы, готовилась к грядущим битвам. А Салем Габр по-прежнему переживал острый душевный разлад, хотя это никак не проявлялось: внешне он оставался таким же, каким мы знали его с 1924 года, и все так же верно служил своим пером делу революции. Несмотря на возраст – ему было уже семьдесят, – одиночество и угрюмый нрав, он сохранил крепкое здоровье и завидную энергию. Из всех моих соотечественников Салем, пожалуй, единственный, от кого я ни разу в жизни не услышал ни шутки, ни анекдота. Искусство его совершенно не привлекает. Даже пения он не любит. Книги, которые он изредка читает, интересуют его лишь постольку, поскольку имеют отношение к политике. Эстетическое наслаждение ему, похоже, вовсе недоступно.

В последнее время Салем всеми мыслями обратился к науке, уповая на нее так же, как раньше уповал на политику.

– Наступит ли наконец царство науки?! Когда же у кормила государства встанут ученые? – порой восклицает он с пафосом.

Эти слова стали его последним девизом, к ним, собственно, свелась вся его оппозиционность любому режиму и правительству. Реда Хаммада сказал даже, что он, наверное, ненормальный и этим объясняется все его поведение. А я заметил:

– Однако не станешь же ты отрицать, что взгляды Салема – даже если ты их не разделяешь – оставили заметный след в умах не одного поколения!

Сурур Абд аль-Баки

Это один из моих друзей по Аббасии, друзей детства. Отец его был известным и богатым адвокатом. Мать, женщина с сильным характером, пользовалась в семье непререкаемым авторитетом, которому подчинялись и отец, и сын, и две дочери. Была она чудовищно скупа и отчаянно торговалась с каждым лавочником. Не сойдясь с ним в цене хоть на миллим, могла отказаться от любой покупки, а купленное еще раз взвешивала дома на специально заведенных для такой цели весах. Все это не могло не сказаться на характере Сурура, который, как никто из нас, был вежлив, воспитан и бережлив. Его отношения с нами вообще были несколько своеобразными. Он никогда не расставался с нашей компанией, но и не сливался с ней, избегая участвовать в наших озорных проделках и болтовне на всякие скользкие темы.

Однажды у нас зашел разговор о новой молодой певице Умм Кальсум, и Сурур сказал, что слышал ее на какой-то свадьбе и голос у нее лучше, чем у Муниры аль-Махдийи. Нам это утверждение пришлось не по вкусу.

– Лучше голоса, чем у Муниры, нет и быть не может! – заявил Гаафар Халиль.

Его поддержал Халиль Заки, хотя и был совершенно равнодушен к пению.

– Это твоя мамаша так считает, а нам наплевать! – завопил он в своей обычной оскорбительной манере.

Сурур разозлился.

– Как ты смеешь так говорить о моей матери, ублюдок! – воскликнул он.

В ответ он получил пощечину, завязалась драка. Мы едва растащили спорщиков.

Учился Сурур старательно, но при таком усердии его отметки могли быть и выше. По правде сказать, мы не считали его умным. А однажды из-за него чуть было не развалилась вся наша компания. Он вдруг решительно потребовал, чтобы мы выражались и вели себя более пристойно.

– Ребята, – сказал он, – давайте не сквернословить и будем относиться друг к другу с уважением.

Халиль Заки и Сайид Шаир почти одновременно фыркнули, а Сурур продолжал:

– Если вы не согласитесь, я не буду с вами водиться.

Он мне нравился, и поэтому я поспешил сказать:

– Ты можешь предлагать что угодно, но зачем же ссориться?

– Предложение заслуживает того, чтобы его обдумать, – важно изрек Реда Хаммада.

– Разговор без ругательств – что еда без соли, – заметил Гаафар Халиль.

– Я, ребята, – признался Ид Мансур, – «папа-мама» не могу сказать без того, чтоб не ругнуться.

– Станем паиньками – и прощай наша компания! – предостерег Шаараун аль-Фаххам.

Мы долго и серьезно обсуждали положение и наконец договорились, что между собой будем по-прежнему обходиться без церемоний, а с Суруром постараемся вести себя поделикатнее.

Точно таким же было и отношение Сурура Абд аль-Баки к политике: он держался от нее в стороне и совершенно ею не интересовался. Даже не принял участия в мирной демонстрации на площади Абдин[51]51
  Абдин – название площади в Каире, а также дворца, служившего королевской резиденцией.


[Закрыть], во время которой народ требовал назначения Саада Заглула премьер-министром. А в день забастовки, когда был убит Бадр аз-Зияди, Сурур отсиживался дома. Несмотря на свою приятную внешность, красивое смуглое лицо, Сурур избегал девушек, даже не глядел в их сторону. Куда бы он ни пошел, он постоянно чувствовал, что за ним наблюдают глаза его матери. Мы в свободное время много читали, а он долгие часы проводил в небольшом саду возле их дома, ухаживая за цветами или тренируясь в поднятии тяжестей.

Склонность к медицине обнаружилась в нем довольно рано, но с тем скромным общим баллом, который стоял в его школьном аттестате, о медицинском факультете нечего было и думать. Поэтому он уговорил родителей послать его изучать медицину в Лондон. По существовавшим тогда правилам, студентов, успешно закончивших двухгодичное обучение в Англии, принимали на медицинский факультет Каирского университета. Туда и поступил Сурур Абд аль-Баки, вернувшись через два года из Англии.

Когда мы обсуждали это событие между собой, Реда Хаммада сказал:

– Сурур не так глуп, как мы думали, иначе он не смог бы учиться в Лондоне.

– А все же с этими правилами приема на медицинский факультет у нас что-то не так, – заметил Ид Мансур.

– Бедные и богатые поставлены в неравные условия, – добавил Гаафар Халиль.

В 1936 году Сурур окончил университет, а через четыре года женился на девушке из богатой семьи. Его врачебная практика все расширялась, и он даже прослыл одним из крупнейших в Египте хирургов. Зарабатывал он превосходно; построил себе большой дом в центре города и роскошную виллу в Маади. Однако он навсегда сохранил верность своим нравственным принципам и был известен гуманностью и добропорядочностью в такой же мере, как и высоким врачебным искусством. Прекрасный хирург, эрудированный специалист, чуткий к больным, без тени корыстолюбия и алчности, Сурур пользовался большим уважением среди студентов. Не раз из-за своей непримиримой честности он вступал в острые конфликты с членами факультетского совета. Но несмотря на обширные познания и опыт, Сурур оставался наивным младенцем в том, что касалось идеологии и политики, и не имел цельного представления об обществе, в котором жил и одним из столпов которого считался. Самые важные события оставались вне его внимания. Только социальные потрясения, вызванные июльской революцией[52]52
  Имеется в виду революция, происшедшая в Египте в июле 1952 г., которая положила конец феодально-монархическому строю и колониальной зависимости страны от империалистических держав.


[Закрыть], заставили его покинуть свою скорлупу. Он был вынужден проявить интерес к происходящему, поскольку революция посягнула на частную собственность и затронула его личные интересы. Он стал вдруг испытывать незнакомое ему ранее чувство тревоги. Закон об аграрной реформе прямо затронул его интересы: владения его жены были уменьшены на пятьсот федданов[53]53
  По закону об аграрной реформе максимум земельной собственности был постепенно сокращен до 100 федданов. Один феддан составляет 0,4 га.


[Закрыть]. Сурур, с детства приученный свято чтить деньги и собственность, был потрясен. Его родня исходила злобой. Он оказался в стане врагов революции. Поэтому, несмотря на научные заслуги, он не был назначен деканом медицинского факультета. Ему было невыразимо горько. Однажды он признался мне с откровенностью, которую я мог оценить лучше, чем кто-либо другой:

– Я серьезно подумывал об отставке, чтобы потом заняться исключительно частной практикой. Но я не имею права изменить своему долгу ученого.

С тех пор он стал живо интересоваться общественной жизнью и политикой, которой раньше всегда чуждался и которая настигла теперь его в собственном доме. Изредка, когда ему позволяло время, мы встречались в спортивном клубе Маади. Знакомство с Суруром продолжали поддерживать главным образом я и Реда Хаммада. Халиль Заки, не питавший к Суруру по-настоящему дружеских чувств, виделся с ним только по делам, поскольку сам работал тогда в госпитале Каср аль-Айни. Сурур же ко всем относился с сердечной теплотой и был искренне опечален гибелью Шаарауи Фаххама и смертью Гаафара Халиля. А если при нем упоминали имя Ида Мансура, смеясь говорил:

– Проклятый Шейлок!

Именно в этот период Реду Хаммаду постигло большое горе: он потерял сына и жену. Это сблизило его с Суруром.

Известие о наделавшей много шума закупке оружия у Чехословакии подействовало на доктора Сурура удручающе.

– Это первый шаг к коммунизму, – уныло ворчал он.

А после тройственной агрессии и состоявшегося затем отвода вражеских войск Сурур сказал:

– Если б не Соединенные Штаты, нам бы несдобровать.

– Но советский ультиматум… – возразил я.

Однако он не захотел дослушать меня и все твердил:

– Мы не должны пренебрегать дружбой американцев.

После того как были опубликованы социалистические законы[54]54
  Имеются в виду принятые правительством президента Насера в 1961–1963 гг. декреты о государственном секторе экономики, о национализации банков и многих частных промышленных и торговых компаний.


[Закрыть], страх и тоска больше не покидали доктора Сурура.

– Ведь ты специалист, ты всегда заработаешь себе на жизнь, – утешал я его.

Но он только горестно вздыхал:

– Не осталось ничего святого.

А однажды вдруг сказал:

– Жена советует мне эмигрировать.

– В этом нет никакой нужды, – возразил Реда Хаммада.

– Социализм, – ответил Сурур, – враждебен ко всем, кто сумел получить образование. Ведь новый режим пришел к власти силой оружия, а не с помощью науки.

– А как же, по-твоему, бороться с нищетой в Египте? – спросил я.

Его ответ поразил своей наивностью:

– Каждый должен занимать в жизни место, соответствующее его способностям. Так повелел премудрый аллах!

Я понял, что при всей своей учености и добродетелях он совершенно не сведущ в социальных и политических вопросах. Прекрасный, нужный людям специалист, он страдал духовной слепотой и был не способен понять, что он не отдельно существующая независимая личность, а клетка огромного социального организма, функционирование которой неразрывно связано с жизнедеятельностью этого организма. Вот почему красивый, здоровый и высокообразованный доктор Сурур стал чахнуть и хиреть по той единственной причине, что твердой рукой были отобраны излишки у тех, кто владел всем, и отданы миллионам голодающих. И мне было страшно горько, когда после 5 июня 1967 года я услышал в его голосе ноту злорадства, которое он был не в силах скрыть. Я поделился своим огорчением с моим другом Кямилем Рамзи, и тот сказал:

– Не удивляйся и не огорчайся. Надо глядеть в лицо истине, как бы она ни была горька. Идет непримиримая борьба. Противниками в ней выступают, с одной стороны, русские и социалисты-арабы, а также те слои народа, которые увидели в социализме воплощение их мечты, а с другой – американцы, Израиль и те, для кого социализм стал препятствием на пути к удовлетворению их корыстных устремлений.

– А как же родина и патриотизм? – спросил я.

– Изменилось само содержание понятия родины. Оно означает теперь вовсе не территорию, имеющую определенные границы, а духовную сферу, границами которой служат взгляды и убеждения!

Суад Вахби

Надолго запомнилась нам эта студентка, хотя училась она на факультете всего лишь год. В 1930 году у нас было около десяти девушек. Большинство из них были воспитаны в традиционном духе. Одевались скромно, украшений не носили, в аудитории всегда садились в первом ряду, отдельно от юношей, словно в женской половине трамвайного вагона. С нами они не разговаривали и даже не здоровались. Если же нужно было о чем-то спросить или, скажем, взять взаймы тетрадку, они делали это с величайшим смущением и робостью. Подобные случаи обычно привлекали к себе всеобщее внимание, вызывали много толков и пересудов.

В этой атмосфере чопорности и принужденности Суад Вахби сверкнула, как упавшая с неба звезда. Она была самой красивой из девушек, выше ростом, с более развитыми формами. Но ей этого казалось мало, и она слегка подкрашивала губы и щеки. Платья носила очень узкие и ходила, покачивая бедрами. Нарочно появлялась в аудитории с опозданием, когда все уже сидели на местах, а профессор был за кафедрой. Влетала, бормоча извинения, и ее пышная грудь подрагивала от бега. В рядах возникало оживление, студенты начинали гудеть, как пчелиный рой. Имя девушки быстро приобрело известность и неизменно сопровождалось шутливыми эпитетами и остротами. Студенты называли ее «тетушкой Суад», «многомудрой Суад», а завидев ее издалека, принимались декламировать: «И вот явилась нам Суад!..» В отличие от других студенток Суад вела себя весьма смело, с нами держалась свободно и откровенно любовалась собой. Громко спорила с профессорами и вообще чувствовала себя центром мироздания.

Махмуд Дервиш сказал о ней:

– Это не студентка, а потаскушка.

– Интересно, – проговорил Гаафар Халиль, – как она вела себя в школе? Жаль, что я с ней не учился.

– В университет она, видно, поступила, только чтобы подыскать жениха, – заметил я.

– Или любовника! – добавил кто-то.

О Суад ходило много разговоров, не знаю, сколько в них было правды, а сколько вымысла. Говорили, что она из еврейского квартала и выросла в самой безнравственной обстановке, что вся семья ее – отец, мать и сестры – беспутная, что сама она уже давно не девушка, а довольно опытная женщина, изведавшая не только вкус вина, но и разгульной жизни. Гаафар Халиль, разгоряченный этими рассказами, попытался завязать с Суад более близкие отношения, но получил отпор. Пробовали и другие, но тоже безуспешно. Вместе с тем она была приветлива со всяким, кто не переступал границ вежливости. Молва о Суад разнеслась по всему университету, студенты других факультетов приходили посмотреть на нее и удостовериться в ее достоинствах. На занятиях по английской литературе она иногда читала отрывки из «Отелло» с мастерством настоящей актрисы. Профессор-англичанин восхищался ею и относился к ней с особой приязнью. Благовоспитанные студенты, главным образом те, кто был родом из провинции, много судачили между собой о поведении Суад и его разлагающем влиянии. Их беспокойство передалось доктору Ибрагиму Аклю, который, по-отечески опекая студентов, зорко стоял на страже традиций. Однажды, когда Суад в который уже раз произвела в аудитории фурор своим колышущимся бюстом, доктор Акль воспользовался поводом и, устремив на нас пристальный взор синих глаз, изрек:

– Не следовало бы забывать о той большой разнице, которая существует между университетской аудиторией и светским салоном!

Зал разразился хохотом. Между тем доктор Акль, покачивая головой, увенчанной высоким тарбушем, продолжал:

– Помните, что мы все – женщины и мужчины – излюбленная мишень для всякого рода критики. Многие до сих пор не могут примириться с совместным обучением юношей и девушек в университете, не признают самого права девушек на получение высшего образования…

После лекции он пригласил Суад Вахби к себе в кабинет. Мы догадывались, о чем пойдет там речь, и строили предположения об исходе беседы. Многие впали даже в уныние при мысли, что будут лишены ежедневного волнующего зрелища. С мрачным видом вышла Суад из кабинета доктора Акля, а увидев собравшихся поглазеть на нее студентов, громко и с вызовом сказала:

– Никому я не позволю посягать на мою личную свободу.

И продолжала отстаивать свою свободу до тех пор, пока в один прекрасный день не появился приказ об исключении ее из университета! Некоторых это обрадовало, других огорчило, но глубоко никого не задело, несмотря на то что все дружно осуждали реакционный политический режим, подавлявший свободу в стране. Отец Суад явился к ректору, долго говорил с ним и убедил отменить приказ, пообещав, что дочь выполнит любые требования. О том, каким образом Суад удалось вернуться в университет, я узнал от Гаафара Халиля.

– Знаешь, что скрывается за возвращением Суад? – спросил он.

Я этого не знал, и Гаафар пояснил:

– Говорят, что ректор получил указание от министра просвещения.

– Но ведь министр – махровый реакционер и весьма печется о соблюдении традиций.

– Говорят, у него интрижка с Суад.

Как бы то ни было, Суад вернулась. Ее появление было встречено аплодисментами. Впервые мы увидели ее лицо без косметики, оно все равно оставалось красивым. Впервые же мы увидели на ней платье нормальной длины и ширины. Что же касается ее бюста, то, какие бы обещания ни давал ректору отец Суад, ни спрятать, ни уменьшить его было невозможно, и он по-прежнему бросал резкий вызов и ректору, и традициям.

Однажды какой-то студент рассказал, что видел Суад с нашим англичанином в японском садике в Хелуане[55]55
  Хелуан – город неподалеку от Каира.


[Закрыть]. Новость эта обошла весь факультет. Один из друзей спросил Суад, правда ли это. Она отвечала, что встретила преподавателя в Хелуане случайно и они немного прогулялись по саду. Таким образом, слух подтвердился и достиг ушей факультетской администрации. Однако найти выход из создавшейся ситуации было не так-то просто. Любые меры против преподавателя-англичанина вызвали бы недовольство английского верховного комиссара. А наказание студентки, несомненно, привело бы в негодование преподавателя! Мы горячо обсуждали между собой все политические и психологические аспекты этого казуса.

– К оговоркам от 28 февраля[56]56
  Декларация правительства Англии от 28 февраля 1922 г. об отмене режима протектората над Египтом содержала многочисленные оговорки.


[Закрыть] Англия добавила еще одну, касающуюся Суад Вахби, – сострил Гаафар Халиль.

Кто-то подхватил шутку:

– Английский флот угрожает захватить таможни в случае, если на Суад Вахби будет оказано хотя бы малейшее давление.

В честь этого события наши доморощенные поэты слагали стихи, и было высказано немало язвительных замечаний, иногда даже в присутствии самого ректора. Однако в начале следующего учебного года обстановка изменилась. Преподаватель-англичанин не пожелал возобновить контракта, и Суад не вернулась на факультет. Что стало с ней потом? Поговаривали, что она уехала с англичанином, что вышла замуж, что поступила в кабаре на улице Альфи. Как бы то ни было, с тех пор я не встречал ее ни разу.

Сайид Шаир

Он был вожаком нашей аббасийской компании. Правда, Халиль Заки не уступал ему в силе, а может, и превосходил, но, чтобы быть вожаком, одной силы недостаточно, нужно, чтобы тебя любили. А Сайида Шаира не только любили, но и уважали. Во всех играх он был заводилой, в ночи рамадана – нашим певцом-солистом. Невольно возникает желание сравнить Сайида и Халиля Заки друг с другом. Оба они были сильными и задиристыми парнями, только причиной столкновений с окружающими у Халиля был его вздорный характер, а у Сайида – излишняя эмоциональность. И тот и другой не окончили начальной школы, обоих отцы засадили помогать в своих лавках и потом выгнали из дому. Но Халиль был изгнан за свою злобность, а Сайид – за непристойное обращение с покупательницами.

От его хитрых глаз не укрылись те нежные чувства, которые мы с Ханан питали друг к другу, и он принялся дразнить меня, потешаясь над моей нерешительностью.

– Все эти твои вздохи – сплошное слюнтяйство, – говорил он.

Я страдал оттого, что мою любовь поднимают насмех, а он втолковывал мне:

– Послушайся моего совета, назначь ей свидание в кактусах.

Во время каникул Сайид по средам приглашал нас к себе домой, жил он в конце улицы, окруженной садами. В тот день у них во дворе устраивался зикр[57]57
  Зикр – религиозный обряд поминания аллаха.


[Закрыть]. Мы рассаживались на двух скамьях, слушали религиозные гимны и, наблюдая за ритмичными движениями участников зикра, пили чай. Когда поблизости не было его отца, Сайид рассказывал нам неприличные анекдоты о верующих. Насколько религиозной была его семья, настолько сам он был циником во всем, что касалось веры. Это приводило меня в замешательство и никак не укладывалось в голове. Убедившись, что начальной школы ему не одолеть, Сайид стал работать в лавке отца в квартале аль-Гури. Вечерами, к закрытию лавки, мы приходили к нему, и он водил нас по закоулкам Хусейнии, по всем ее кофейням. Благодаря ему мы познакомились с достопримечательностями и соблазнами улицы аль-Баб аль-Ахдар, кафе «Аль-Фишауи» и Хан аль-Халили, услышали, как звучит азан[58]58
  Азан – произносимый нараспев призыв к молитве.


[Закрыть] в устах шейха Али Махмуда и песни аль-Араби. Мы едва перешли в среднюю школу, как уже научились курить наргиле, играть в нарды и домино. Это были лучшие дни Сайида Шаира. Он жил и работал в доме отца, а жалованье свое тратил на развлечения. В четырнадцать лет он держался как взрослый мужчина. Нелады между Сайидом и его отцом начались из-за историй с покупательницами. А однажды Сайид принялся заигрывать с женщиной, муж которой, как оказалось, стоял у входа. Разразился скандал, отцу пришлось вмешаться, и он поколотил сына у всех на глазах. Сайид рассвирепел и кинулся бить стеклянные бутыли, в которых отец держал благовония. Отец прогнал его из лавки и из дому, отношения между ними были порваны навсегда. Мы предлагали ему, чтобы наши отцы выступили посредниками и помирили их, но Сайид наотрез отказался.

– Довольно с меня домашней тюрьмы, – сказал он. – Мир широк…

Мы думали, что, когда его гнев остынет, он вернется домой, но шло время, и мы убеждались, что Сайид и без того всюду чувствует себя как дома, что разрыв с семьей пережил удивительно легко и его совсем к ней не тянет. Тогда мне это казалось непостижимым, но впоследствии я понял, что в семье рядом с тремя положительными братьями, один из которых, окончив торговую школу, занимался вместе с отцом делами, а двое других продолжали успешно учиться, Сайид чувствовал себя как бы отщепенцем. Помню, однажды он с гордостью сказал мне:

– Все торговцы в квартале только и мечтают, чтоб я служил у них.

– А как же твои проделки с женщинами? – усомнился я.

– Женщины, – сказал он с усмешкой, – для того и слоняются по лавкам, чтобы где перемигнуться, где словом перекинуться. Настоящая купля-продажа бывает только под праздники.

Он сменил немало торговых заведений, пока экономический кризис не свел торговлю на нет. Сайид, как и многие другие, оказался на улице без всяких средств к существованию, один как перст. Мы тогда еще учились и не могли ощутимо помочь ему. Однако он был хорошо знаком с владельцем кофейни в Маргуше, одновременно занимавшимся оптовой торговлей наркотиками. Сайид предложил ему свои услуги и стал работать на него. Он был горд собой и хвастлив, как мальчишка, когда выкладывал нам эту новость. Мы же страшно испугались за него.

– Ты с ума сошел! – сказал Сурур Абд аль-Баки.

– Не делай этого! – поддержал его Реда Хаммада.

Но Сайид посмеивался над нашими страхами и просил только, чтоб мы ничего не говорили Халилю Заки, который его ненавидел. Несмотря на все уговоры, Сайид ступил на опасный путь, избавивший его, однако, от бедности и голода. Следующим его шагом было проникновение в квартал публичных домов, причем не в качестве клиента, а исключительно с деловыми целями. Он завел любовницу – содержательницу притона – и поселился у нее. Однажды он пригласил нас посетить его новые владения. Сурур Абд аль-Баки отказался от приглашения, а остальные, подстрекаемые любопытством и тягой к приключениям, согласились. По дороге в гости я вспомнил случай из детства, связанный с моим родственником Ахмедом Кадри. Я даже отыскал тот дом, правда, в нем не осталось никого из прежних его обитательниц. Сайид Шаир водил нас по всем закоулкам, как прежде водил по Хусейнии, и знакомил с их правами, посвящал в тайны этих мест. Мы сидели в кофейнях в компании сводниц, сутенеров, жуликов и вышибал, слушали непристойные песни, бесстыдные разговоры, любовались плясками полуголых девиц. Все это дурманило наши головы, наполняло сердца горько-сладкой отравой.

Сайид Шаир как равный был принят в мире «деловых людей» и открыл кафе, которое быстро приобрело известность благодаря своей «изысканности», дешевым винам и музыканту, услаждавшему игрой на арголе слух пьяниц и наркоманов. Сайид управлял своим «делом» с суровой властностью настоящего хозяина и с приветливой улыбкой опытного приказчика. Он носил европейский костюм, подчеркивая тем самым, что в отличие от других владельцев кофеен – выходцев из простонародья – он человек совсем иной породы. Когда началась вторая мировая война, его доходы необычайно возросли. Но тогда же его покинула сожительница. В те дни многие смазливые проститутки перебрались в ночные клубы, где развлекались английские солдаты. В старом квартале остались лишь безнадежно затасканные и потерявшие всякую привлекательность. Квартал пришел в упадок, приличные клиенты его больше не посещали. В ту пору мы видели Сайида Шаира лишь изредка. Один раз это было, когда мы все собрались на похоронах Шаарауи Фаххама. В углу поминального шатра[59]59
  В Египте принято во время свадеб, поминок и других церемоний, где собирается много народу, устанавливать на улице перед домом специальные шатры.


[Закрыть] встретились Гаафар Халиль, Халиль Заки, Реда Хаммада, доктор Сурур Абд аль-Баки, Ид Мансур и Сайид Шаир. Встретились в связи со смертью друга люди в расцвете сил – всем нам было от тридцати до тридцати пяти лет. Каждый уже занимал свое место в жизни: учитель, чиновник, адвокат, врач, маклер, содержатель кафе, торговец наркотиками. Скорбя о потерянном друге, мы говорили, что не забудем его, что был он веселым малым и умер с улыбкой, что всю жизнь мечтал о том, чему так и не суждено было сбыться.

Сайид Шаир упрекнул нас за то, что мы перестали заходить к нему. Мы оправдывались, говоря, что старый квартал стал не очень-то подходящим местом для визитов.

– Забыли, откуда вы родом… – осуждающе процедил он сквозь зубы. И, печально вздохнув, добавил: – Шаарауи, да упокоит аллах его душу, был единственным, кто частенько ко мне наведывался.

Через несколько лет после окончания войны вышел официальный указ, запрещавший проституцию, и Сайиду Шаиру пришлось свернуть «дело». Ему в то время было лет сорок. Он обладал уже капиталом в несколько тысяч фунтов и богатейшим опытом в делах сомнительного свойства. Мы собрались как-то в кафе «Аль-Фишауи».

– Почему бы тебе не воспользоваться этой прекрасной возможностью начать новую жизнь?! – сказал Сайиду Реда Хаммада.

– Терпеть не могу проповедей! – расхохотался Сайид.

Он решил выждать какое-то время. Поселился в подозрительной гостинице на улице Моски, много пил, курил гашиш, развлекался с девицами, играл в карты, одним словом, жил так, словно ему ни до чего не было дела. Все важнейшие события – палестинская война, пожар в Каире, июльская революция – прошли мимо него. Когда ему исполнилось пятьдесят, он женился на сорокалетней торговке наркотиками, муж которой умер в тюрьме. Несмотря на строгие меры, принятые революционным правительством для пресечения торговли наркотиками, он продолжал заниматься ею, нимало не тревожась о последствиях. Построил себе большой дом в Даррасе[60]60
  Дарраса – один из старинных кварталов Каира.


[Закрыть], неподалеку от подножия горы Мукаттам, разбил сад на целый феддан, посадил в нем пальмы, виноград, гуаву, лимоны, хенну[61]61
  Хенна (араб.) – название группы растений, дающих желто-красную краску, которой красят волосы, ногти, иногда и кожу.


[Закрыть] и жасмин. Комнаты обставил в восточном стиле, а на крыше поместил клетки с курами, гусями и кроликами.

Мы снова собрались все вместе, теперь уже на похоронах жены Реды Хаммады. Около полуночи я и Сайид возвращались домой, и по дороге у нас произошел такой разговор.

– Разве ты недостаточно богат, чтоб бросить торговать наркотиками? – спросил я его.

– Зарабатываю я много, но трачу еще больше.

– А под суд попасть не боишься?

Похлопывая меня по плечу, Сайид ответил:

– Плевал я на суд! – И с неожиданной грустью продолжал: – Помнишь мою давнишнюю любовницу, которая бросила меня во время войны? Я узнал, что она родила от меня сына, но не могу найти их следов!

– Тебе хочется иметь сына?

Не ответив, он сказал с усмешкой:

– Я доволен своей женой, и другой мне не нужно. – И, смеясь, добавил: – Для меня взять вторую жену – все равно что совершить самоубийство. – Потом, вздохнув, проговорил: – Все это ерунда по сравнению с горем нашего друга Реды.

– Да, он лучше нас всех, а ему столько пришлось выстрадать… – согласился я.

– Не то что этому негодяю Халилю Заки! – со злобой сказал Сайид.

– Разве можно их сравнивать – они такие разные…

– Вот кто мерзавец, так мерзавец. А я что? Подумаешь, торгую наркотиками!

– Боюсь, вдруг попадешься.

– Ну и что?! Вон Реда безгрешен, а страдает.

Он настойчиво приглашал меня к себе в гости. Однако прошло несколько лет, прежде чем я снова увидел его. Не забуду, как он подошел ко мне в кафе «Аль-Фишауи» через неделю после поражения 5 июня. Я сидел в угрюмом одиночестве. Сайид поздоровался и сел возле меня.

– Как ты думаешь, оккупация Синая помешает провозу контрабанды через него? – спросил он.

Я остолбенел: в каком мире живет этот человек?!

Он понял свою оплошность и замолчал. Сидел и молча курил наргиле.

– Ты, как всегда, занят политикой. А по-моему, от нее только голова болит, – пробормотал он.

– Видно, ты не знаешь, что случилось? – спросил я сквозь зубы.

– Как же, наслышались о чудесах! – ответил он, скрывая насмешку.

Два года спустя я столкнулся с ним в кабинете Ида Мансура. Сайид сильно изменился – отекшее лицо, выпирающий живот. Один вид его говорил о том, что он серьезно болен.

– Как дела? – спросил я.

– Прекрасно, как видишь.

– Ты здорово изменился.

– Один аллах не меняется!

– Наконец-то вспомнил аллаха, – рассмеялся Ид Мансур.

– Ты не советовался с врачом? – спросил я.

– А ты веришь врачам? – ответил вопросом на вопрос Сайид. И с гордостью заявил: – Ни разу в жизни не был у врача и никогда не пил лекарств!

А когда он ушел, Ид Мансур с усмешкой сказал:

– Похоже, скоро мы опять соберемся на похоронах!