Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Ибрагим Акль

Впервые имя доктора Ибрагима Акля я встретил в статье профессора Салема Габра. Не помню уж, о чем шла там речь, но доктора Акля называли в ней выдающимся умом, который произвел бы идейный переворот в нашей культуре, если б не гнусная клевета, пущенная о нем в тот период, когда его положение еще не было прочным. Клеветник, личность весьма беспринципная, утверждал, что в докторской диссертации Ибрагима Акля, защищенной им в Сорбонне, содержались нападки на ислам. Пресса развернула против доктора яростную кампанию. Его обвиняли в богохульстве, в преклонении перед взглядами европейских ученых, в попрании ради докторской степени религии и национального достоинства. Требовали увольнения его из университета. Это сильно подействовало на доктора Акля. По натуре он не был борцом и не посмел бы бросить вызов общественному мнению: он боялся потерять свою должность, единственный для него источник средств к существованию. Он отрицал предъявленные ему обвинения, доказывал свою приверженность вере. Ему пришлось обратиться к друзьям по университету и коллегам, в первую очередь к доктору Махеру Абд аль-Кериму, с просьбой положить конец всей этой шумихе.

В 1930 году, когда я поступил в университет, доктор Ибрагим Акль занимал там должность адъюнкта. Видимо, пережитые неприятности научили его осторожности. Все свое внимание он сосредоточил на преподавательской работе и не принимал никакого участия в общественной жизни. Мы, студенты, находили его скучным, суховатым человеком. Лекции доктора Ибрагима Акля по большей части сводились к общим рассуждениям и не содержали той богатой информации, которой были насыщены лекции других преподавателей. Он был еще не стар – сорок с небольшим, здоров, полон сил. В студенческой среде он вскоре стал предметом насмешек и героем анекдотов. Однажды во время лекции я спросил его:

– Профессор, почему вы не пишете книг?

Не без высокомерия взглянув на меня, доктор Акль своим звучным голосом произнес:

– Не полагаешь ли ты, что в мире написано мало книг? – и, покачав головой, добавил: – Если выстелить книгами всю поверхность земного шара, они легли бы по ней двойным слоем. А из всей этой массы книги, содержащие новые мысли, не покрыли бы и переулка.

Встречал я доктора Акля и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, в большом доме, в Мунире[2]2
  Мунира – один из районов Каира. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть]. В его старинной гостиной я познакомился почти со всеми, кто представлял цвет нашей интеллигенции. Я и теперь бываю там, однако ничего от былых времен в ней не сохранилось. Очень высокий, с величественной осанкой и умным взглядом синих глаз доктор Ибрагим Акль на редкость гармонично вписывался в роскошную обстановку этой гостиной в классическом стиле.

Особенно яркое воспоминание сохранилось у меня об одном из проведенных там вечеров. Разговор тогда зашел о политике. Обычно мы избегали политических тем, нам было известно, что хозяин салона, наш уважаемый профессор, не выносит подобных дискуссий. В силу семейных традиций и воспитания он принадлежал к партии ватанистов[3]3
  Ватан (араб.) – родина. Партия «Ватан» – первая в Египте политическая партия. Основана Мустафой Кямилем в 1907 г.


[Закрыть], а мы, его ученики, – к молодежной организации партии «Вафд»[4]4
  Вафд (араб.) – делегация. «Вафд» – буржуазно-националистическая партия, созданная Саадом Заглулом в 1919 г. Получила свое название от египетской делегации, отправившейся в Париж для участия в мирной конференции.


[Закрыть].

Однако умолчать о совершенном Исмаилом Сидки[5]5
  Исмаил Сидки – реакционный политический деятель. Неоднократно возглавлял правительство Египта.


[Закрыть] перевороте, который взбудоражил наши мысли и чувства, было трудно. Доктор Ибрагим Акль выждал, пока высказались почти все студенты, и заговорил:

– Наша конституция – это, несомненно, завоевание и в то же время – ловушка! – Мы хотели тут же ринуться в спор, но он не дал себя перебить: – Национальная борьба уклонилась в сторону от своей первоначальной цели. Мы погрязли в межпартийных склоках. Любой переворот самым губительным образом сказывается на взаимоотношениях между людьми, на их правах. То замечательное, унаследованное нами от революции 1919 года единство слабеет день ото дня.

– Единство народа не ослабнет, – возразил доктору Ибрагиму Аклю кто-то из студентов.

Словно задумавшись на миг, профессор Махер Абд аль-Керим помолчал и затем с улыбкой, негромким, мягким голосом заметил:

– Народ наш, что великан из народной сказки, вдруг очнется на какое-то время и опять заснет… на века.

– Никто не собьет нас с пути, – сказал доктор Акль, – если мы будем верны идеалам.

И тут, обведя взглядом своих синих глаз наши настороженные лица, повторил, отчеканивая каждый слог:

– И-де-а-лам.

Он любил повторять это слово на лекциях, и Аглан Сабит, один из моих приятелей, так и прозвал его «доктор Идеал».

Должно быть вспомнив о волне атеизма, захлестнувшей в ту пору факультет, доктор Акль уточнил:

– Не следует понимать идеалы как порождение религии. Считайте их, если угодно, тем источником, из которого возникла сама религия.

Шейх-азхарит[6]6
  Шейх-азхарит – человек, окончивший крупнейший в мусульманском мире религиозный университет Аль-Азхар.


[Закрыть], имени которого я теперь уже не помню, заметил:

– Одни неприятности от этой политики.

– Именно идеалы мы должны сохранить, идеалы, – продолжал твердить доктор Акль.

Салем Габр, утопая своей тучной фигурой в мягком кресле, вмешался в разговор:

– Дорогой доктор, проблема нравственности тесно связана с общественными отношениями, и прежде всего мы должны изменить общество.

Доктор Акль обернулся к нему:

– Вы читали книгу Бергсона[7]7
  Бергсон, Анри (1859–1941) – реакционный французский философ-идеалист. В противовес научному материалистическому пониманию природы он выдвигает спиритуалистическую метафизику.


[Закрыть] о природе нравственности и религии?

Салем Габр презрительно пожал плечами:

– Бергсона я читаю как романтическую поэму!

– Вы, профессор, – обратился к Габру доктор Махер Абд аль-Керим, – мечтаете о революции, подобной той, что произошла в России четырнадцать лет назад, ведь ее слабые стороны становятся очевиднее с каждым днем…

– О России мы знаем лишь то, что прочтем о ней в западных газетах и книгах, – резко перебил его Салем Габр.

Перемирие, заключенное на время чаепития, пока все наслаждались ирфой[8]8
  Ирфа – чай с корицей.


[Закрыть], от которой исходил аромат миндаля и фисташек, было почти тут же нарушено кем-то из студентов.

– Единственный выход, – заявил он, – это покончить с рвущимися к власти партиями меньшинства.

– Ведь это и есть классовая борьба, – заметил Салем Габр, – только вы неправильно сформулировали само понятие.

В разговор снова вступил доктор Акль:

– Премьер-министр заявил, что его цель – добиться независимости. Что ж, пусть добивается!

– А если нам будет навязан договор вроде декларации 28 февраля[9]9
  Декларация 28 февраля 1922 г. – заявление английского правительства об отмене режима протектората и провозглашении Египта независимым королевством.


[Закрыть]?

– Залог истинной независимости – верность идеалам и Египетский банк! – не без раздражения ответил доктор Акль.

На меня весьма удручающее впечатление производило различие между народными слоями и образованной интеллигенцией в их подходе к политике: со стороны первых – бурная реакция, приводящая нередко к кровопролитию, со стороны вторых – затяжные, но бесплодные дискуссии.

Раздумывая над этим по дороге из Муниры, я слушал все те же речи:

– Революция неизбежна!

– Достаточно ли забастовки, чтобы начать революцию?

– Говорят, именно с забастовки и началась революция в девятнадцатом году.

– А как все начиналось в девятнадцатом?

Летом того же года я встретил доктора Акля с семьей – женой и двумя сыновьями – в ресторане «Аль-Анфуши» в Александрии. Как-то утром, после купания, я сидел там, пил кофе, просматривая газету и краем глаза наблюдая репетицию вечернего представления на сцене ресторана, хотя не отношу себя к любителям западной музыки, которой оно сопровождалось.

Доктор Акль познакомил меня со своей женой, она, кажется, работала тогда инспектором в министерстве просвещения. Было приятно смотреть, как трогательно ласков он с сыновьями, как любит их, – слишком уж отец балует их, пожаловалась мне его жена. Это впервые вызвало во мне симпатию к доктору Аклю. Я не очень-то уважал его раньше – не мог простить ему не только его нежелание писать книги, но и отсутствие с его стороны настоящего интереса к работе. Правда, его импозантная внешность, остроумие, манера перемежать философские рассуждения иронией производили на меня приятное впечатление.

– А вы всегда тут купаетесь? – спросил доктор Акль.

– Да. Море на этом пляже куда спокойнее, чем в аш-Шатби.

– Как только закончат Корниш[10]10
  Корниш – 30-километровая набережная в Александрии.


[Закрыть], Александрия станет неузнаваемой.

Я согласился с ним, и он, вдруг улыбнувшись, сказал:

– Ну вот, а вы ненавидите Исмаила Сидки.

Услыхав это имя, я поморщился от досады.

– Не одним Корнишем жив человек!

– Ничто так не иссушает ум человеческий, как политика, – засмеялся доктор Акль. И продолжал, указав глазами на жену: – Ее мать – моя теща – член женской комиссии «Вафда».

Женщина кивнула, не было сомнения, что она гордилась своей матерью.

Доктор Ибрагим Акль был назначен в начале учебного года на ответственный пост в университете. И ради этого назначения он попрал свои идеалы.

По всей долине Нила отношение к дворцу становилось все более враждебным. Газета «Таймс» сообщила, что в Асуане состоялась демонстрация, участники которой потребовали назначения Наххаса-паши[11]11
  Наххас-паша – лидер партии «Вафд» после смерти Саада Заглула.


[Закрыть] президентом республики. Меньшинство в стране поддерживали короля, а большинство почти открыто выступили против него. И вот в «Аль-Ахрам» появляется статья доктора Акля, где он призывает сохранять верность трону и восхваляет благодеяния, которыми осыпала страну династия, и особенно Мухаммед Али и Исмаил[12]12
  Мухаммед Али – основатель династии, правившей Египтом с 1805 по 1952 г.
  Исмаил – правитель Египта (1863–1879), внук Мухаммеда Али, принявший титул хедива. Его деятельность способствовала закабалению страны империалистическими державами.


[Закрыть].

В ту критическую пору рухнули почти все идеалы, люди утратили честь и достоинство. Лишь немногие, оставаясь честными, взирали на эту комедию с ужасом, но разложение коснулось и их. Это была пора потрясений и взрывов. Пора крушения иллюзий и разгула оппортунизма. Пора героев, готовых идти на смерть.

Доктор Акль появлялся среди нас, старался держаться твердо и мужественно, смотрел с вызовом, однако в глубине его глаз словно притаилось сознание вины. Мы выказывали ему свое почтение, как того требовал его высокий пост, но в душе относились к нему с пренебрежением и насмешкой. Правда, ненависти к нему не испытывали, и у нас не возникало желания расправиться с ним, что мы охотно сделали бы со многими политиканами. Нет, ненависти он в нас не вызывал. Благодаря своим остротам и шуточкам он казался нам скорее клоуном, шутом, чем злодеем и подлинным врагом народа. В последний день занятий перед короткими каникулами, за которыми нас ждали выпускные экзамены, доктор Акль пригласил десятерых студентов к себе в кабинет. Рассадив нас перед письменным столом, он какое-то время молча всматривался в наши лица своими синими глазами и, иронически улыбаясь, покачивал головой.

– Скоро мы расстанемся, – заговорил наконец он. – А расставаться, не сказав друг другу ни слова, нехорошо… – И, помолчав, по-прежнему внимательно вглядываясь в наши лица, он продолжал: – Я знаю, какое мнение сложилось у вас обо мне. Однако все обстоит иначе, чем вы думаете!

Итак, после долгого, очень долгого молчания он решился все-таки заговорить на эту тему. Но нам следовало сохранять выдержку и осторожность. Мы не должны были забывать о предстоящих устных и письменных экзаменах по каждому предмету. Совет факультета имел право пересмотреть результаты экзаменов – независимо от того, какие оценки получит студент, – и изменить их, согласно мнению преподавателей об общем уровне его знаний. Это ставило нас в полную зависимость от доктора Акля.

– Дело в том, – продолжал он, – что одним нравится выступать с речами, а другим – работать. Я принадлежу к тем, кто отдает предпочтение работе. В конце концов, мы все египтяне.

И тут в тишине раздался чей-то смелый голос:

– Выступающий с требованием независимости и конституции лучше того, кто строит Корниш и в то же время выжимает все соки из народа.

Голос принадлежал Исхаку Боктору. Единственному из нас выходцу из богатой семьи. Сдав экзамен, он поселится в своем поместье в окрестностях Каира и займется разведением редких цветов.

Доктор Акль не рассердился, только улыбнулся, как бы жалея нас.

– Ничто так не иссушает ум, как политика… – произнес он. – Истина, – продолжал он с какой-то чуть ли не заискивающей нотой в голосе, – вот что должно быть для вас всего дороже! На свете нет ничего драгоценнее истины. Поклоняйтесь ей и бегите от всего, что искажает ее.

Мы хранили молчание, памятуя об экзаменах и о правах факультетского совета.

– Я не стану вступать в спор с Боктором, – сказал доктор Акль, – не хочу касаться политики. Я пригласил вас для того, чтобы мы вместе бросили взгляд в будущее.

Мы вздохнули с облегчением. Опасные политические темы остались в стороне. Куда приятнее было говорить о будущем, хотя оно после опубликования правительственных решений о приостановке на неопределенный срок назначений на должности, повышений и прибавок к зарплате не сулило нам ничего хорошего. На что мы могли еще рассчитывать и что он мог нам обещать?

– Нынешний кризис, – продолжал доктор Акль, – парализовал не только нашу страну, но и весь мир. Что вас ждет? Вы найдете работу, но не так скоро, как вам хотелось бы. Вам еще долго будет не по средствам обзавестись семьей. Как знать, может быть, кому-то из вас повезет. – Словно видя, как погасла последняя искра надежды в наших глазах, он, улыбаясь, продолжал: – Даже тех незначительных возможностей, которые открываются перед врачом, инженером, адвокатом и другими свободными профессиями, даже этих возможностей для вас не существует. Однако у вас останется одна великолепная возможность… – В наших глазах вновь засветился интерес. – … возможность идти путем истины и высоких идеалов!

А мы-то думали совсем о другом – о своих родных, любимых, о надеждах, связанных с получением должности!

– Освободитесь от мелкого житейского тщеславия. Старайтесь довольствоваться теми благами, которые отпустит вам жизнь, как бы скромны они ни были. Однако никогда не удовлетворяйтесь достигнутым в своем стремлении к истине!

Он что, смеется над нами?!

– Сидеть под деревом и любоваться ясным небом лучше, чем владеть поместьем, – продолжал доктор Акль.

И это говорит человек, променявший нетленные ценности на…

– Мудрость жизни – вот величайшая награда нам в нашем быстротечном существовании.

Разочарование и злость в нас были так велики, что, выйдя от него, мы рассмеялись горьким смехом. Понося доктора Акля последними словами, мы изощрялись каждый на свой лад:

– Негодяй!

– Шут!

– Паяц!

По окончании университета я не встречал доктора Акля много лет. Он исчез из поля моего зрения, и я очень редко вспоминал о нем. Еще со времен сомнительной истории с назначением его на высокий пост он стал уклоняться от посещений салона доктора Махера Абд аль-Керима, чтобы не выслушивать колких реплик со стороны радикально настроенных гостей, и со своим другом встречался лишь наедине. Прошло тринадцать лет, прежде чем мне довелось снова встретить доктора Акля, к тому же при весьма печальных обстоятельствах: когда в 1947 году страну охватила эпидемия холеры, он потерял обоих сыновей. Потрясенный этим известием, я вспомнил встречу с ним в ресторане «Аль-Анфуши», где мне открылось, как нежно любил доктор своих детей. Каким тяжким ударом должна быть для него их смерть! Я отправился в Гизу на похороны. Это было скорбное зрелище. Высокий человек с застывшим лицом, с обведенными тенью, глубоко запавшими глазами шел за двумя гробами как олицетворение неизбывного отчаяния. Я подошел к нему, чтоб выразить соболезнование. Мне показалось, что он не узнал меня. Он не видел никого, пребывая словно в оцепенении. Но вот к нему со словами участия подошел доктор Махер Абд аль-Керим, и Ибрагим Акль при всем своем самообладании не мог удержаться от слез.

После похорон доктор Махер Абд аль-Керим предложил подвезти меня до города на своей машине. Всю дорогу он сочувственно вздыхал или бормотал:

– Помоги ему аллах. Вот горе-то!

И меня не покидало тягостное впечатление от этого несчастья.

– Очень тревожит меня его душевное состояние, – проговорил доктор Абд аль-Керим, – он все твердит, что только смерть приносит избавление и, если бы не она, жизнь не имела бы никакого смысла.

Он умолк, погрузившись в раздумье.

Долгое время я не виделся после этого с доктором Аклем, но кое-какие сведения о нем до меня доходили. В гостиной дома в Мунире я слышал, что нередко его видят в мечети святого Хусейна, где он, сидя на корточках, проводит долгие часы. Он обратился к религии и стал едва ли не дервишем. Это возбудило множество толков и споров о вере – о вере, привитой воспитанием, о вере по убеждению, об обретении веры под влиянием трагических перемен в жизни, о вере философов и вере стариков. Махер Абд аль-Керим прилагал немалые усилия, чтоб отвести нападки от своего старого друга.

Достигнув пенсионного возраста, доктор Акль в 1950 году оставил должность и с головой ушел в религию. Я случайно столкнулся с ним в 1953 году на аль-Баб аль-Ахдар в Хусейнии[13]13
  Хусейния – один из старых районов Каира, где расположена мечеть святого Хусейна.


[Закрыть] – то ли он шел в мечеть, то ли возвращался оттуда. В глаза мне бросилась его величественная седовласая фигура. Подойдя к нему, я протянул руку, и он ответил на мое рукопожатие, но в его глазах не было ничего, и я понял, что он меня не узнал. Я назвал свое имя, и тогда он своим звучным голосом воскликнул:

– Ты?! Как поживаешь? Чем занимаешься?

Я ответил, и он извиняющимся тоном произнес:

– Не сердись. Я ведь теперь ничего не читаю.

Я проводил старика до площади аль-Азхар, где стояла его машина. Перед расставанием он спросил:

– Что нового в мире?

Я рассказал ему о самых важных в то время событиях, и прежде всего, конечно, о революции.

– Спад – подъем, – заметил он, – смерть – возрождение, гражданские – военные. Пусть мир идет своим путем. А я готовлюсь к иному странствию.

И снова я потерял его из виду, на этот раз, как оказалось, навсегда. Кажется, в 1957 году я прочел некролог о его смерти. Кто-то говорил мне потом, что племянник доктора нашел в его бумагах рукопись великолепного перевода книги Бодлера «Цветы зла». На рукописи не было даты завершения работы. Племянник оказался единственным наследником покойного – жена доктора умерла годом раньше, – он дал разрешение на публикацию перевода. Итак, доктор Акль увековечил свое имя в арабской литературе как переводчик Бодлера.

Бывшие ученики доктора единодушны в своем мнении о докторе Акле – они считают, что он был шутом. Однако такой всеми уважаемый человек, как Салем Габр, видит в нем жертву социальных условий, но и он не может простить ему малодушия. Доктор Абд аль-Керим, мой учитель, сказал мне как-то:

– Вы несправедливы к Ибрагиму Аклю. – И когда я из уважения к его дружбе с покойным промолчал, он продолжал: – Это был человек редкого дарования. Еще в Сорбонне он поражал нас своим умом…

– Его ум никому не принес пользы.

Доктор Абд аль-Керим будто не слышал моей реплики.

– В Египте это был единственный настоящий философ. Он обладал всеобъемлющим кругозором. Таланта писателя у него не было, но он великолепно говорил – истинный Сократ. Только близким друзьям он поверял свои заветные мысли, а остальные слышали от него одни банальности.

– Может быть, появится новый Платон, который воздаст ему должное, – съязвил я.

Доктора Ибрагима Акля уже нет в живых, остались только память о его трагической судьбе да прекрасный перевод «Цветов зла».

Ахмед Кадри

В моей памяти имя Ахмеда Кадри связано с далеким детством, с душистым сотовым медом и пирожками, кинематографом и одним незабываемым приключением. Ахмед был сыном наших деревенских родственников. Он приезжал иногда на несколько дней в Каир и обычно проводил время в играх с нами, мальчишками, на тихих, утопающих в зелени садов улицах Аббасии[14]14
  Аббасия – один из старых кварталов Каира.


[Закрыть]. Он был старше меня лет на пять. Единственный сын у родителей, он был отчаянным сорванцом. Как-то предложил он мне прогуляться. А чтобы избежать ненужных подозрений, попросил моего отца отпустить меня с ним. По дороге к трамвайной остановке он сказал, что купит мне печенье, но при одном условии:

– Запомни хорошенько, что я тебе скажу, и повтори это дома родителям: мы были с тобой в кинотеатре «Олимпия» и смотрели фильм с Чарли Чаплином.

Я обещал выполнить его условие и получил печенье. Сошли мы с трамвая на улице, где я никогда не бывал. Я шел за ним по незнакомым переулкам, и передо мной открывался новый, какой-то странный мир. Наконец мы вошли в весьма необычный дом. В коридоре сидели три женщины. Их сильно накрашенные лица и кричаще яркие платья, не прикрывающие ни колен, ни груди, поразили меня. При виде нас одна из них тут же поднялась. Усадив меня на ее место, Ахмед сказал:

– Сиди здесь и жди меня.

Поручив женщинам присмотреть за мной, он исчез с их подругой за дверью. Избегая глядеть на них, я уставился в каменный пол. Я понимал, что там совершается что-то постыдное. Одна из женщин не раз принималась напевать, и все одно и то же: «В тот день, когда я тебя полюбила…» А другая, вдруг наклонившись ко мне, спросила:

– У тебя есть полреала?

Я отрицательно мотнул головой.

– А сколько у тебя?

Испуганный, я торопливо ответил:

– Шиллинг.

– Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?

– Мне он не велел никуда уходить.

– А мы только на минутку зайдем вон в ту комнату напротив.

– Нет, не надо.

– Да не бойся! Чего ты боишься?

Взяв за руку, она повела меня в комнату и, прикрыв за собой дверь, сказала:

– Ну, давай свой шиллинг.

Я без колебаний отдал. Игриво глядя на меня, она предложила:

– Сними костюм.

– Ни за что!

И тут она сама вдруг скинула с себя платье и предстала передо мной совсем голой. Впервые я видел обнаженную женщину. Такое страшное, неприличное зрелище наполнило меня ужасом. Я отскочил к двери. Вдогонку за мной несся бесстыдный заливистый смех. Сидевшая в коридоре женщина тоже встретила меня смехом и, указав на стул, пригласила сесть рядом. Но я остался стоять. Я не хотел ни к чему прикасаться. Так противно мне было все в этом доме. Кто-то заглядывал в дверь с улицы. Люди смотрели на меня удивленно, бросали в лицо мне грязные слова. Не помню, как вынес я эту пытку, еле дождался возвращения Ахмеда.

– Чего это ты стоишь будто на посту? – спросил он равнодушно.

Ухватившись за его руку как утопающий за соломинку, я вышел с ним из этого дома. Дорогу нам преградила огромная толпа демонстрантов. Добираться до дому нам пришлось окольными переулками. Слышались звуки выстрелов. В трамвае Ахмед тоном экзаменатора спросил меня:

– Так где же мы были, герой?

– В кинотеатре «Олимпия», – прошептал я пересохшими губами.

– А что смотрели?

– Чарли Чаплина.

– Прекрасно. А почему ты такой кислый?

– Вовсе нет.

– Женщины к тебе приставали?

– Нет.

Посмотрев на меня с беспокойством, он спросил:

– Да что с тобой?

Мне было грустно и хотелось плакать, но я сказал:

– Ничего. Просто я задумался. Дора оказалась не такой красивой, как я ожидал.

– Какая Дора?

– Возлюбленная Дана.

– А кто такой Дан?

– Герой приключенческой повести из журнала «Аль-Аулад»[15]15
  «Аль-Аулад» – детский журнал.


[Закрыть].

– Что за ерунду ты городишь? Ну-ка, перестань кукситься! Пока ты не придешь в себя, мы не сможем появиться дома.

Откуда ему знать, чем была для меня Дора. Ведь я-то воображал, что тело ее недосягаемо прекрасно – оно будто соткано из солнечных лучей и сияния далеких звезд.

Все же наезды Ахмеда в Каир для меня были счастливым событием. Он учил меня играть в футбол, боксировать, поднимать тяжести, рассказывал смешные анекдоты. Он умел копировать походку Чаплина, петь популярные песенки, изображать деревенского старосту и ночного сторожа.

Вскоре родители Ахмеда перебрались в Каир и поселились в Абдине. Бывать у нас он стал все реже. В средней школе дела у него не ладились. Он поступил в полицейскую школу и учился там так успешно, что после выпуска получил место в Каире. Поглощенный целиком своей новой жизнью, он и вовсе перестал бывать у нас. За время его службы в Каире я видел Ахмеда только раз, да и то случайно, когда он, крадучись, наверно после любовного свидания, выходил из дворца Асам-бея.

Родители его умерли, и я уже не вспоминал о своем родственнике. Однако события, происшедшие во время второй мировой войны и после нее, заставили меня вспомнить об Ахмеде Кадри. Тогда он уже работал в политической полиции и мало походил на того Ахмеда, которого я знал. Ахмед Кадри превратился в зловещую фигуру, о нем ходили жуткие истории. Он стал одним из палачей, которые помогали деспотизму держать в узде патриотические силы. Я слушал эти истории и удивлялся: как мог веселый, озорной малый превратиться в настоящее чудовище? Как мог он измываться над молодыми борцами за свободу, пытать их, гасить сигареты об их веки, вырывать им ногти?! Круг моих друзей, людей мыслящих и патриотов, таких, как Реда Хаммада, Салем Габр и другие, резко осуждали «деятельность» Кадри. Пока нет условий для настоящей революции, по крайней мере должны быть, считали они, созданы тайные террористические организации для защиты угнетенного народа. Была предпринята попытка расправиться с Кадри, когда он выходил из клуба Мухаммеда Али. Он чудом спасся от пули одного из тех, кого называли тогда «преступными террористами».

После революции 1952 года Кадри находился под следствием, но дело ограничилось тем, что его отправили на пенсию. Долгое время я ничего о нем не слышал. Однако осенью 1967 года меня вдруг вызвали по телефону в англо-американский госпиталь. Там-то я и увидел Ахмеда Кадри, которого хватил тогда инфаркт. Я его и не узнал сразу: ему уже было за шестьдесят, и внешне он походил теперь на своего отца, когда тот доживал последние дни.

– Прости, что я тебя побеспокоил, – сказал Ахмед. – Я бормотал какие-то слова ободрения, а он продолжал: – По сути дела, у меня ведь никого, кроме тебя, нет… – И шепотом закончил: —… похоронить некому.

Я сказал, что сделаю все необходимое, а выйдя от Ахмеда, расспросил врача о его состоянии. Тот заверил меня, что опасность миновала и теперь все будет зависеть от воли самого больного к выздоровлению.

Я передал эти слова Ахмеду.

– У меня много болезней, – сказал он.

Я понял, что он имел в виду вино, женщин и карты.

– Чтобы инфаркт не повторился, ты должен избегать всяких волнений, – посоветовал ему я.

– Чему бывать – того не миновать! – пренебрежительно махнул он рукой.

Вглядываясь в его лицо, я искал в нем приметы чудовища, сеявшего вокруг себя ужас и страх в былые времена, или то, что, может быть, оставалось еще в нем от веселого, озорного подростка, – но все тщетно. По отношению к нему я испытывал лишь чувство долга. Я знал, что живет он один в маленькой квартирке в Замалеке[16]16
  Замалек – один из аристократических кварталов Каира.


[Закрыть], никогда не был женат и компанию водит лишь со старыми греками, завсегдатаями скачек.

– Сдается, конец мне пришел, – покачав головой, пробормотал он, – так же, как и этим…

Я сразу догадался, кого он имеет в виду. 5 июня[17]17
  5 июня 1967 г. – день начала израильской агрессии против Египта.


[Закрыть] еще саднило незажившей раной в наших душах. И тут же понял, какая ненависть живет в нем еще с той поры, как ему дали отставку. Я не ответил на его злобную реплику, больно задевшую мои чувства.

Как бы то ни было, его мрачное пророчество не сбылось ни по отношению к его собственной жизни, ни по отношению к революции.

Через три недели он выписался из госпиталя и явился ко мне домой, чтобы поблагодарить меня. Выглядел он довольно сносно. Пустился в воспоминания о былых временах, а меня так и подмывало задать ему вопрос о его недавнем прошлом. Наконец я решился.

– Знаешь, я не мог поверить этим историям о тебе.

Казалось, он пропустил мимо ушей мои слова, однако через некоторое время без всякой связи с предыдущим разговором промолвил:

– Случается, человек попадает под машину и гибнет…

Презрев советы врачей, он закурил.

– Кто-то ведь несет ответственность? – продолжал он. – Либо водитель, либо завод – изготовитель машины, либо сам пострадавший, но, во всяком случае, не машина… Почему во времена «Вафда» никого не пытали? Потому что правительства бывают двух сортов: одни приходят к власти при поддержке народа и обеспечивают личности ее права даже в ущерб правам государства, другие же государство навязывает народу, и они оберегают права государства, не считаясь с правами личности… Мы никого не пытали в том смысле, как понимаешь это ты. Делали свое дело, как ты заполняешь графы формуляров или пишешь отчет по требованию министра. Обычная работа, и ничего больше. Одни выполняют ее хуже, другие лучше. А если кто-то слишком усердствует или испытывает от этой работы тайное, а то и явное наслаждение, так ведь и среди вас есть такие, кто хочет старанием загладить недостатки и забыть о собственных бедах…

Во время этой тирады его взгляд задержался на фотографии, стоявшей на столике. Ахмед долго в нее всматривался.

– Кто это? Доктор Ибрагим Акль? – спросил он.

Я удивился.

– Да, это он с группой преподавателей и студентов. Разве ты его знаешь?

– Нет, но по долгу службы я следил за всем, что публиковали о нем газеты.

– При чем здесь служба?

Ахмед помолчал, словно раздумывая, сказать мне или нет.

– Помнишь смерть его сыновей?

– Да, они погибли во время холеры.

– Все так думают, – с усмешкой произнес он. – На самом-то деле холера тут ни при чем.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мой начальник, да упокоит аллах его душу, шепнул мне как-то в весьма тесной компании, что они были убиты.

– Убиты?!

– Не нервничай. Дело-то прошлое…

– Но кто же их убил?

– Поверь, точно до сих пор неизвестно. Даже начальник мой ничего определенного не знал. До него дошли какие-то слухи о любовной связи, о женщине из знатной семьи, о персоне из окружения короля и об убийстве в заброшенном доме в пригороде.

– Что ты знаешь еще?

– Больше ничего. Да и эти слухи недостоверны, правда, совсем недостоверны.

Так он больше ничего и не сказал, и мне пришлось ему поверить. Тем, что стало мне от него известно, я поделился с моим бывшим учителем доктором Махером Абд аль-Керимом. Крайнее изумление отразилось на его обычно спокойном и невозмутимом лице.

– Не думаю, что покойный Ибрагим Акль стал бы скрывать от меня такую тайну, – сказал он.

– Возможно, он был вынужден молчать, ведь дело было связано с дворцом, – возразил я.

Доктор Абд аль-Керим с сомнением покачал головой. А я решил даже в мыслях не возвращаться к этой теме. Что же до Ахмеда Кадри, то он опять исчез из моей жизни. Иногда, правда, я встречал его в кафе, в компании хаваг[18]18
  Хавага (араб.) – господин (о христианах или европейцах).


[Закрыть]. А весной 1970 года видел издалека, как он проходил по площади Талаат Харб. Губы у него ввалились, очевидно, он лишился зубов, но все-таки выглядел лучше, чем можно было ожидать.