Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Сакр аль-Менуфи

В том, что дядюшка Сакр аль-Менуфи служил у нас в секретариате рассыльным, нет ничего удивительного. Удивительно то, что настала пора, когда наш с незапамятных времен существующий секретариат стали называть конторой дядюшки Сакра. Сакр аль-Менуфи – коротенький и толстый, но полный энергии человек. Применение же себе эта энергия находила в делах, далеко выходивших за рамки служебных обязанностей дядюшки Сакра. Он был шпионом по призванию и шпионил ради собственного удовольствия. Разнося по кабинетам утренний кофе, он шепотом выкладывал все секреты министерства и его чиновников. Он первым просветил меня относительно истинных причин возвышения Шарары ан-Наххаля из телефонистов в секретари его превосходительства заместителя министра. От него же исходили все сведения об Аббасе Фавзи, Адли аль-Муаззине, Абдаррахмане Шаабане, об Абде Сулейман, о добром и несчастном Тантауи Исмаиле и других моих сослуживцах. Однажды в дни войны мы с устазом Аббасом Фавзи заговорили о дороговизне и о нужде, в которой живут чиновники, сидящие на постоянном окладе.

– Один только дядюшка Сакр ест все, что его душа пожелает! – сказал тогда мне Аббас Фавзи.

Заметив мое удивление, он добавил:

– Он любитель хорошо поесть.

– Одно дело любить, и совсем другое – иметь для этого возможности, – возразил я.

В своей обычной иронической манере устаз Аббас пояснил:

– Он – настоящее сыскное бюро. Если где-то свадьба или похороны, Сакр обо всем узнает первым. И глядишь, он уже тут как тут – готов сослужить любую службу, лишь бы попасть к столу. В дни поминовения святых он обязательно обходит все большие мечети, и каждый вечер у него праздничная трапеза. Всякому ли наше выпадает счастье так ублажить свое чрево?!

Благодаря такому образу жизни дядюшка Сакр обладал отменным здоровьем. Во всем остальном он, как и множество других служащих столь же низкого ранга, влачил ничем не примечательное существование. Он обитал с женой и детьми в полуподвальной комнате в каком-то переулке Хусейнии. Когда же возник в его голове план обогащения? Ведь не подлежит сомнению, что план этот вынашивался им долго и тщательно. Быть может, уже тогда, когда я только поступил на службу в министерство, в конце 1934 года?

Начал он с того, что продал несколько украшений, доставшихся ему в наследство от матери, а вырученными деньгами стал ссужать под огромные проценты своих сослуживцев. Странное, конечно, занятие для мусульманина, и к тому же бедняка, но дядюшка Сакр встал на этот путь и шел по нему не сворачивая. Он приобрел известность среди бедных чиновников – а таких множество! – и они буквально осаждали его. Он стал своего рода тайной ссудной кассой, и капиталы его быстро росли. На протяжении четверти века он сумел за тысячу фунтов приобрести тот самый дом, где раньше он занимал только комнату в полуподвале, пустить его на слом и построить на том же месте небольшое двухэтажное здание. Первый этаж он отдал под лавки. У дядюшки Сакра было два сына и дочь. Он, как это водится у бедняков, не уделял им никакого внимания. Старший работал уборщиком где-то в сельской больнице и отношений с семьей не поддерживал. Младший был подручным в лавке мясника. А дочь пропала, когда была еще подростком. Говорили, что ее похитили. А может быть, она заблудилась или убежала из дому. В скором времени младшего сына убили в драке. Дядюшка Сакр страшно горевал и решил, что постигшие его несчастья – это кара аллаха за неправедное обогащение. Он перестал давать деньги в рост, совершил паломничество. Любопытно, что, хотя теперь Сакр был человеком далеко не бедным, это никак не отразилось ни на его внешности, ни на поведении. Он по-прежнему пребывал в должности рассыльного и прислуживал тем самым чиновникам, которые были его должниками. Все так же ходил по свадьбам и похоронам, чтобы вкусно поесть на дармовщинку. Все так же вынюхивал новости и разносил их по кабинетам вместе с кофе. Но, оставаясь один, сильно грустил о своей пропавшей дочери и убитом сыне. Помню (это было на поминках по Гаафару Халилю), пришел Адли аль-Муаззин и, сев возле меня, сообщил:

– Сакр аль-Менуфи арестован!

Я изумился и спросил, в чем дело.

– Не иначе как помешался… Он был дома один. Пришла девочка из прачечной, принесла белье. Он изнасиловал ее, а она несовершеннолетняя.

После этого до меня долго не доходило никаких вестей о Сакре аль-Менуфи. Наконец в 1960 году, через несколько месяцев после выхода его из тюрьмы, он встретился мне в кафе «Аль-Фишауи». Когда я спросил его, как дела, он коротко ответил:

– Слава аллаху.

Я узнал, что, пока он был в тюрьме, жена его умерла и теперь старик живет один.

– Ездил навестить сына, – сказал дядюшка Сакр, – но мне у него не понравилось, и через неделю вернулся.

Я пытался как-то подбодрить его, но в ответ на слова утешения Сакр аль-Менуфи заметил:

– Я не сетую, я понес справедливое наказание. Но почему аллах не покарал точно так же людей вроде Шарары ан-Наххаля или Адли аль-Муаззина?!

Сабрия аль-Хишма

Году примерно в 1930 она содержала на улице Дарб Тияб дом с четырьмя хорошенькими девицами. Тогда-то и зародилась прочная дружба между нею и Сайидом Шаиром. Сайид приводил туда всю нашу компанию, и, как друзьям хозяйки, нам в этом доме многое позволялось. Мы принимали участие в пирушках, которые начинались после ухода посетителей, слушали пение и любовались танцами чуть ли не до рассвета. Сабрии было лет сорок. Это была тучная важная особа с довольно приятными чертами лица, с властным, как и подобает содержательнице притона, характером. В присутствии Сабрии все, словно иначе и быть не могло, безропотно подчинялись ей. Никто – девушки, посетители, сутенеры, слуги – не смел ослушаться хозяйки. Гаафар Халиль был от нее в восторге. А Шаарауи аль-Фаххам так вокруг нее увивался, что Сайид Шаир вынужден был одернуть его:

– Хозяйка распоряжается, а не работает.

– Что ж, она и мужчину иметь не вправе? – спросил Шаарауи.

– Любить она может, но она не работает за плату. И у нее есть друг, грек-виноторговец.

Когда началась вторая мировая война, Сабрия одной из первых оценила новую ситуацию и сняла большую квартиру на улице Шампольона, которую и оборудовала под тайный притон. Круг ее деятельности расширился, она открыла питейное заведение на улице королевы Назли и не плохо наживалась на солдатах британской армии. Тут-то всем стало очевидно, до чего предприимчива эта женщина.

– Я боялся, что теперь, когда дело так разрослось, Сабрия не сумеет с ним справиться, но она оказалась на удивление оборотистой! – сказал мне Сайид Шаир.

Он часто бывал у Сабрии и рассказывал нам обо всех авантюрах, в которые она пускалась. От него мы узнали, например, о ее баснословно прибыльных спекуляциях вином и поношенной одеждой на черном рынке.

– Сабрия, – восхищался Сайид Шаир, – умнее министра, хоть и неграмотная. Ни на миллим не ошибется в счетах, ни в торговых, ни по притону, всех агентов знает по именам. И горе тому, кто попытается ее обмануть. Однако она щедро платит тем, кто с ней работает: розничным торговцам, сутенерам, девушкам. Они ее даже уважают и любят…

– Если бы наше правительство так же обращалось со своими чиновниками! – заметил я Реде Хаммаде.

– Я уважаю Сабрию куда больше, чем нашего набожного друга Захрана Хассуну! – засмеявшись, сказал Реда.

– А по мне, так она куда достойнее многих министров и высокопоставленных деятелей, которые точно так же обделывают делишки с англичанами, но только за счет страны! – добавил я.

– Да упокоит аллах душу нашего друга Шаарауи аль-Фаххама, – грустно промолвил Гаафар Халиль. – Это была единственная женщина, которую он любил в своей короткой жизни.

К концу войны Сабрия сколотила огромный капитал, подтвердив тем самым, что она умнее многих. Ей исполнилось пятьдесят пять лет. Она ликвидировала дела, положила в банк свои тысячи и воздвигла роскошную виллу в Маади. Ее друг, грек-виноторговец, умер, а у Сабрии не было ни родственников, ни наследников. Какое-то время она вела спокойный и размеренный образ жизни, но потом решила все в корне изменить. Совершила паломничество, осыпала щедротами старых друзей, пожертвовала большие суммы благотворительным учреждениям, а в 1950 году в возрасте шестидесяти лет вышла замуж за тридцатилетнего мужчину, служащего топографического департамента. Стало ясно, что спокойный период в ее жизни миновал и началось время тревог. Но с тех пор и по сей день я ничего о ней не слышал, поскольку с замужеством Сабрии двери ее дома для Сайида Шаира, обычно рассказывавшего мне о ней, оказались закрытыми.

Тантауи Исмаил

Пожалуй, это единственный из знакомых мне чиновников, в котором не было ничего «чиновничьего». Когда я поступил на службу в министерство, он занимал должность начальника секретариата департамента, в возрасте пятидесяти лет имел чин еще только пятого класса. С этой должности он в 1944 году и был уволен на пенсию. Ознакомившись с моим в новенькой папке личным делом, Тантауи Исмаил спросил:

– Ты учился у доктора Ибрагима Акля?

– Да, и у доктора Махера Абд аль-Керима тоже, – ответил я с гордостью.

Голосом, в котором звенела медь, он изрек:

– Махер Абд аль-Керим – прекрасный человек, а вот Ибрагим Акль – подлец и безбожник, пособник миссионеров.

У меня не было никакой охоты защищать доктора Акля.

– Научную деятельность он, кажется, совсем забросил, – сказал я, – а от профессорского звания осталось одно воспоминание.

– Он был и остался прислужником Запада! – заключил все с той же резкостью Тантауи Исмаил.

Мне довелось не раз побывать вместе с Тантауи Исмаилом в кабинете директора департамента, и я увидел, что Тантауи не гнется в дугу, не угодничает, а держится с большим достоинством, нимало не заботясь о том, какое это производит впечатление на начальство. Я отметил также, что в документах, которые подаются Тантауи на подпись, он исправляет не только смысловые, но и орфографические ошибки. Он регулярно обходил все комнаты департамента, следя за порядком и за тем, как идет работа. Он не знал снисхождения к лентяям, к тем, кто небрежно относился к своим обязанностям или был груб с посетителями. И тем не менее во всем департаменте не было человека, который бы отдавал должное заслугам и достоинствам Тантауи. Что бы он ни сделал, любой его поступок обычно расценивался как блажь или бессмыслица.

Помню, накануне праздника Хиджры[69]69
  Праздник Хиджры – день переселения Мухаммеда из Мекки в Медину; отмечается как начало нового года по мусульманскому календарю.


[Закрыть] он сказал мне: «Я первым потребовал, чтобы праздник Хиджры был объявлен нерабочим днем» – и обещал показать статью, которую написал по этому поводу. Помню также, как после долгих лет службы его наконец повысили в чине на основании указа правительства о «забытых чиновниках». Я поздравил его, а он во всеуслышание заявил:

– По справедливости, этим «забытым» следовало бы передать всю власть, ведь они – самые достойные люди.

При разговоре присутствовал наш рассыльный дядюшка Сакр, который не преминул заметить:

– Может быть, хоть это заставит ваше превосходительство по-другому относиться к «Вафду»?

– Нашими правителями движет не чувство справедливости, – со свойственной ему прямотой ответил Тантауи, – а страх за свое будущее – слишком уж широко распространилась коррупция. Только им ничего не добиться такими полумерами – они вполне в духе того непротивленчества, которое составляет подлинную сущность «Вафда». Единственный выход – призвать к власти достойных, а недостойных отправить в тюрьму. Да упокоит аллах души лидеров партии «Ватан», они умели идти на жертвы и бороться. А нынешние – сплошь политиканы да соглашатели!

Однажды, пробежав глазами список крупных чиновников, получивших награды и ордена по какому-то случаю, Тантауи Исмаил сказал:

– Если бы я не верил в аллаха и в то, что мудрость его вне пределов понимания, я бы сошел с ума!

– Он воображает, что все еще находится в здравом уме! – прошептал мне на ухо переводчик Абдаррахман Шаабан.

Тантауи Исмаила и правда считали не совсем нормальным. Поэтому большая часть его распоряжений выполнялась спустя рукава. О прошлом его мне было известно от Аббаса Фавзи, дядюшки Сакра и сослуживцев. Он пришел в министерство двадцатилетним юношей с дипломом выпускника факультета торговли. Пять лет проработал инспектором в финансовом отделе. Он был человеком в высшей степени порядочным и честным, и его неподкупность повергала в ужас счетоводов и бухгалтеров, с головой погрязших во взяточничестве. Его появление было для них подобно взрыву бомбы и грозило лишить их источника существования. Будь они посмелее, они убили бы его. Но они нашли другой выход. Подделали его подпись на каком-то важном документе, и Тантауи неожиданно для себя оказался в положении обвиняемого. Он не сумел доказать свою невиновность, был предан дисциплинарному суду и уволен с работы. Представьте себе: человека беспредельно честного увольняют по обвинению в мошенничестве! Он покинул министерство, выкрикивая во весь голос: «Я честен!.. Я невиновен!.. Со мной поступили несправедливо!.. Аллах свидетель!» В течение пяти лет он страдал от обиды, голодал, и в конце концов нервы у него не выдержали. Родственники были вынуждены поместить его в больницу для душевнобольных в Хелуане. Тантауи провел там год, состояние его улучшилось, и он вышел из больницы. Но что-то в его душе навсегда надломилось. Вскоре заболел начальник финансового отдела; почувствовав приближение конца, он призвал к себе начальника управления кадров и признался ему в заговоре против Тантауи Исмаила. Дело было негласно пересмотрено, и Тантауи восстановили на работе. При этом во избежание всяких неприятностей и для него, и для других его решили определить в отдел, не связанный с финансовыми делами. Я проработал с Тантауи десять лет и хорошо изучил этого человека. Его вера в аллаха была беспредельна, нравственность – безупречна, а патриотизм граничил со слепым фанатизмом. Он много читал, но главным образом книги религиозного содержания, и был консерватором до такой степени, что не терпел никаких новшеств ни в мыслях, ни в поведении людей, считая их отступничеством. Однажды я оказался рядом с ним в мечети святого Хусейна в ночь праздника Хиджры, когда проповедь читал шейх Али Махмуд. Тантауи Исмаил, обращаясь к стоявшим вокруг него, вопрошал:

– Скажите же мне, ценят ли у нас еще добродетели или они уже вышли из моды?

Он клеймил трусость, коррупцию, распущенность.

– Нужен новый потоп. Пусть спасутся немногие праведники и построят мир заново! – говорил он.

Мне страшно хотелось узнать побольше о личной жизни Тантауи, о том, каким он был в молодости, о его отношениях с женой и детьми, как он смотрит на всякого рода мирские соблазны. Постепенно у меня составилось о нем представление как о человеке безукоризненно честном, который, однако, считает, что живет в болоте, кишащем микробами. Иногда его требовательность граничила с бесчеловечностью, а прямота была беспощадна, и это вызывало у окружающих неприязнь и даже ненависть к нему. Переводчик Абдаррахман Шаабан называл его не иначе как сумасшедшим, а Аббас Фавзи дал ему прозвище «Тантауи-праведник».

Однако даже Тантауи не смог оградить свой семейный мирок от захлестнувшей все вокруг волны новшеств. Однажды – это было вскоре после моего поступления на службу – я увидел сидящую возле его стола хорошенькую девушку. Он представил меня ей. Потом сказал:

– Сурая Раафат, моя племянница. – И добавил с шутливым возмущением: – Подумать только, студентка педагогического института! Конечно, ученье – свет, но я не признаю того, чтобы женщина служила. К сожалению, в доме моего старшего брата я могу давать только советы.

Последний запавший мне в память эпизод, связанный с Тантауи Исмаилом, относится к 4 февраля 1942 года[70]70
  4 февраля 1942 года партия «Вафд» во главе с лидером Мустафой Наххасом вернулась к власти.


[Закрыть]. В тот день, садясь за свой стол, он сказал мне:

– Каково? Ваш лидер возвращается в кресло премьер-министра при помощи английских танков… – Видя, как он возбужден, я не стал с ним спорить. – Где это видано?! Нечего сказать, лидер! – с горящими от негодования глазами восклицал он. И вдруг в приступе гнева закричал как помешанный: – Потоп!.. Потоп!.. Потоп!..

Таха Анан

Он появился в нашей жизни, когда мы учились в четвертом классе средней школы. Отец его служил маамуром[71]71
  Маамур (араб.) – начальник полицейского участка.


[Закрыть] в Асьюте, а потом был переведен на такую же должность в каирский участок аль-Вайли и поселился в Аббасии. Таха Анан познакомился с моими друзьями: Гаафаром Халилем, Редой Хаммадой и Суруром Абд аль-Баки, но близко сошелся лишь со мной и Редой Хаммадой, поскольку все мы трое были убежденными вафдистами и увлекались литературой. Таха участвовал в забастовке, во время которой погиб наш друг Бадр аз-Зияди, а отец его был среди полицейских, окруживших школу и затем ворвавшихся в нее. Когда мы обсуждали действия его отца, Таха сгорал от стыда и пытался защищать его.

– Отец – патриот, – говорил он, – такой же, как и мы. Он верит в Мустафу Наххаса, как раньше верил в Саада Заглула. Но он выполняет свой долг!

– Мы знаем, – возражал Реда Хаммада, – как в 1919 году такие же офицеры, как твой отец, переходили на сторону революционеров.

– Тогда была революция, а сейчас нет… – оправдывал своего отца, как мог, Таха.

Основной чертой его характера была серьезность, и ему претили шутки Гаафара Халиля. Мы много читали вместе, иногда арабскую классику, но чаще – произведения современных писателей из числа тех, кто были тогда властителями дум. Горячо обсуждали прочитанное, и наши взгляды и вкусы, как правило, совпадали. Таха был завзятым книгочеем и ответы на все жизненные вопросы искал в книгах. Когда он узнал о моей любви к Сафа аль-Кятиб, он с удивлением сказал:

– Но это ненормально…

– И тем не менее это так, – ответил я, задетый его словами.

– Я тоже люблю свою двоюродную сестру, и мы собираемся объявить о нашей помолвке.

Верный своей привычке обращаться за ответом на все вопросы к книгам, он повел меня в библиотеку, и мы вместе прочли статью «Любовь» в Британской энциклопедии.

– Вот тебе любовь со всех точек зрения: физиологической, психологической, социальной, – сказал он. – Теперь ты видишь, что твое чувство не любовь, а сумасшествие… – Заметив, что я едва не задыхаюсь от возмущения, он произнес с улыбкой: – Не сердись, может, нам что-нибудь еще почитать об этом?

Но специально о любви мы больше уже ничего не читали, хотя вообще-то читали немало, особенно во время летних каникул. Многое было для нас новым и удивительным. Оно рождало смятение в наших душах и мыслях, потрясало юные сердца.

Однажды, когда мы сидели в кафе «Аль-Фишауи», Таха неожиданно заявил:

– Мы должны начать с нуля!

– Как с нуля? – удивился я.

– У нас нет другого способа преодолеть наши сомнения, иначе как начать все сначала, – уверенно подтвердил он.

Я продолжал смотреть на него с недоумением, хотя уже, кажется, понимал, что он имеет в виду.

– Мы должны проследить заново всю историю цивилизации, воспринимая ее только разумом.

– А если мы наткнемся на то, что невозможно объяснить разумом?

– Мы возьмем разум в проводники и посмотрим, куда он нас приведет.

Отправившись в путешествие по истории, мы продолжали его два первых года пребывания в университете. Потом произошли непредвиденные события. Исмаил Сидки отменил конституцию 1923 года, и партия «Вафд» выступила против него, призывая народ к борьбе. Напряжение достигло высшей точки. Все перекрестки были заняты полицией и войсками. Таким образом, была исключена возможность проведения мощной демонстрации. Небольшие группы людей из разных слоев общества собрались в боковых улочках и переулках, иногда делали стремительные вылазки, выкрикивали лозунги и швыряли кирпичи в полицейских и солдат, но, преследуемые выстрелами, спасались бегством. Таха Анан, Реда Хаммада и я с первого дня участвовали в таких стихийных выступлениях. Мы видели, как падали под залпами сотни людей, как коршунами кидались на них солдаты, тащили их волоком и с нечеловеческой жестокостью швыряли в грузовики, а потом землей и песком засыпали на асфальте следы крови. Перед заходом солнца ожесточение схватки спало, группы демонстрантов поредели, но откуда-то еще доносились лозунги и свистели редкие пули. Решено было идти по домам. Шатаясь от усталости и поддерживая друг друга, мы брели по улице Хасан аль-Акбар. Таха Анан, шедший между нами, сказал:

– Народ борется уже несколько месяцев. Жертвы неисчислимы!..

– Сидки – настоящий кровопийца! – воскликнул Реда Хаммада.

– В любом случае, – заявил Таха, – такая бурная реакция народа на события значит куда больше, чем те отвлеченные дискуссии, которые мы слышим в салоне нашего профессора Махера Абд аль-Керима. – И вдруг тяжело повис у нас на руках.

– Ты что, устал? – спросил я.

Не отвечая, он оседал все ниже. Мы наклонились к нему и увидели вытекающую из его рта струйку крови.

– Он ранен! – закричал Реда.

Выстрелы еще не смолкли. На одном из домов мы заметили вывеску зубного врача и в смятении потащили Таху к нему. В приемной, кроме санитара, никого не было. Уложив раненого на диван, санитар кинулся к телефону вызвать врача.

Таха скончался у нас на руках, прежде чем подоспел врач.