Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Дария Салем

– Разрешите мне приветствовать вас…

Губы ее дрогнули в улыбке, и, ободренный, я продолжал:

– Не правда ли, странно, если б мы не обменялись приветствием после…

– После чего? – спросила она.

– После того, как уже столько времени видим друг друга здесь каждый день.

– Приветствие принято, – засмеявшись, непринужденно ответила она.

– Но это только первый шаг.

– А что, будут и следующие?

В Монтазу[37]37
  Монтаза – парк и пляж в Александрии.


[Закрыть] она приходила обычно с тремя сыновьями. Мальчики купались в море, а их мать сидела за столиком в уютном кафе и наблюдала за ними из окна. Ее улыбчивое лицо и пышное тело зрелой женщины привлекли меня. Приветливый, дружелюбный взгляд ее глаз располагал к непринужденности. Я вскоре почувствовал, что от нее, словно аромат от цветка, исходит волнующий призыв, и не откликнуться на него было выше моих сил. Начало знакомству было положено, и мы условились встретиться в парке, у озера с лебедями. Идя на свидание, я предполагал, что моя новая знакомая – вдова или разведенная. Но она тут же сказала мне, что замужем.

– Но почему же вы тогда все в одиночестве? – спросил я не без удивления.

– Мой муж в отъезде, но скоро вернется, еще в этом, 1960 году.

Видя, что я нахмурился, она засмеялась:

– А вы боитесь замужних женщин?

– Я подумал…

– Подумайте лучше о том, где мы сможем встречаться в Каире!

– Да, да, конечно! – воскликнул я с наигранным энтузиазмом.

– И не будьте обо мне плохого мнения!

– Что вы! Как можно!

– Вы, конечно, спрашиваете себя, что же это за женщина, которая так легко идет на знакомство.

Именно такая мысль и вертелась у меня в голове, но я возразил:

– Нет, нет, это мне очень хотелось познакомиться с вами, инициатива целиком принадлежит мне!

– Я предпочитаю откровенность, – мягко сказала она.

Тщательно взвесив все «за» и «против» – признак того, что я не был безумно увлечен ею, – я сказал себе, что эта женщина мне нравится и я хочу ее, но не больше. Для наших встреч я приглядел виллу на дороге к Саккарским пирамидам. Спальня там была оклеена красными обоями. И вот, наконец, мы остались вдвоем. Теперь я увидел перед собой совсем иную женщину. Спокойно уселась она на кушетку, не сняв с себя даже шелковой косынки. Глядела на меня нежно и покорно, отвечала с улыбкой на мои ласки и поцелуи. От предложенного мной бокала вина отказалась, а когда я позвал ее в постель, шепнула на ухо:

– Если б можно было обойтись без этого…

– Не верю, чтобы… – запротестовал я.

– И все же не считай это главным, – перебила она меня, поднимаясь с кушетки.

Нам было так хорошо вдвоем, но я понял, что она в самом деле могла бы обойтись и без этого. Легкость, с какой она пошла на знакомство, явно не соответствовала теперешней ее холодноватой сдержанности.

– Странная ты женщина, – сказал я ей.

– Правда? Почему же?

Я не нашелся сразу, что ответить.

– Тебе со мной приятно? – спросила она.

– Да, очень!

– Вот это для меня самое главное.

Мы продолжали встречаться каждую неделю. Без настоящей любви с моей стороны, но и без скуки, побудившей бы к разрыву. Мы привыкли друг к другу, и я теперь мог признаться Дарии, что тогда, в Монтазе, принял ее за легкомысленную женщину.

– Что ты хочешь этим сказать? – встревожилась Дария.

– О, ничего серьезного.

– Смотри же!

– Не могу понять, – взяв ее руку в свои, сказал я, – что толкает тебя в объятия другого мужчины.

– Другого?

– Другого, в смысле не мужа.

– Не люблю допросов! – недовольно прищурившись, произнесла она.

Однако постепенно Дария становилась со мной более откровенной и уже не сдерживала потока воспоминаний.

– Я вышла замуж по любви, по настоящей любви… – призналась она однажды.

Работала она тогда медсестрой, а он – врачом.

– У нас с ним была такая красивая любовь. И, признаюсь тебе, я отдалась ему на первом же свидании.

– И он сразу женился на тебе?

– Он решительный человек и действительно любил меня. Мы были счастливы очень долго. Я родила ему троих сыновей.

– Ну а потом что? – спросил я.

– Ничего, – словно очнувшись от воспоминаний, пожала она плечами.

– Какие у вас отношения сейчас?

– Обычные.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что сейчас мы расплачиваемся за ушедшую любовь.

– Мы сможем встречаться, когда он вернется?

– А почему нет?

Меня уже связывала с ней только привычка. А она становилась все нежнее и ласковее.

– Не представляю своей жизни без тебя, – даже сказала она как-то.

Я предпочел промолчать, ответив ей долгим поцелуем.

– А ты? – настойчиво спросила она.

– Я тоже, и еще больше, чем ты.

Ни разу ты не сказал, что любишь.

– Но я в самом деле люблю тебя, это важнее слов.

И вот вскоре ее муж, доктор Садек Абд аль-Хамид, вернулся из командировки. Дария рассказывала о нем так спокойно, словно их вовсе ничто не связывало. Только уважение, и ничего больше.

Именно в этот период я стал посещать литературный салон устаза Гадда Абуль Аля. И там встретил доктора Садека! Абуль Аля рассказал, что однажды пришел к доктору Садеку посоветоваться насчет своего здоровья, и с тех пор они стали друзьями. Доктор Садек мне понравился с первой встречи, и я в свою очередь ввел его в круг друзей, собиравшихся в кабинете Салема Габра и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима. Ему примерно столько же лет, что и Дарии, а может быть, он был и моложе. Так, спустя четыре месяца после знакомства с Дарией я подружился с ее мужем. Ситуация была весьма щекотливая, и совесть мучала меня. Дария почувствовала мою нервозность. В интимной атмосфере наших свиданий появилась не существовавшая ранее натянутость. Возникло ощущение, что наши отношения зашли в тупик.

– Забудь, что он мой муж, – умоляла меня встревоженная Дария. – Ведь я могла бы и не называть тебе его имени.

– Что толку в запоздалых сожалениях! – воскликнул я.

– Мы должны сохранить наши отношения, это важнее всего!

– Все это так мучительно! – с искренней грустью сказал я.

– Вполне возможно, если б он узнал о наших отношениях, – с необычной для нее горячностью воскликнула она, – то не придал бы этому никакого значения.

Я взглянул на нее недоверчиво.

– Он не любит меня, – продолжала она. – Поверь, уже три года как не любит… Живет с другой женщиной. И если б не дети, ушел бы от меня и женился на ней!

– Мне жаль, Дария…

– Чего тебе жаль?

– Жаль тебя и себя.

– Если б ты любил, то не чувствовал бы жалости!

– Для меня такое положение невыносимо…

Глаза Дарии покраснели. Она отвернулась.

– Ты едва знаком с ним, – тихо сказала она. – И успел уже так подружиться! Но любовь сильнее дружбы, а ты не любишь меня…

Я молчал, не находя слов. Так, в молчании, уходила от нас наша грустная надуманная любовь. Уже на улице я словно со стороны посмотрел на молодую цветущую женщину, которой жизнь принесла столько разочарований, и сердце мое сжалось от сочувствия к ней. Как удары хлыста, обрушивались на нас в ночной темноте порывы холодного ветра.

Реда Хаммада

В моей памяти он, как и Гаафар Халиль, Халиль Заки и Ханан Мустафа, неразрывно связан с нашей старой Аббасией, необъятными просторами ее полей и буйной зеленью садов. Вместе с тем имя его для меня – символ высоких идеалов и несгибаемой воли человека, преодолевающего в упорной борьбе невзгоды и отчаяние. Как и наш друг Сурур Абд аль-Баки, Реда Хаммада – личность выдающаяся. Еще в ту пору, когда мы гоняли футбольный мяч на площадке среди кактусов, он заметно выделялся из всех нас. Это он, один из немногих, смело противостоял Халилю Заки. В начальной школе Реда слыл горячим патриотом. О Сааде Заглуле говорил с большим восторгом, нежели о Хусейне Хигази или Чарли Чаплине. Всем этим он, конечно, был обязан своей семье, выделявшейся в нашем квартале патриотизмом и ученостью. Отец Реды был главным врачом инфекционной больницы, мать – преподавателем, одной из первых женщин, получивших высшее образование. Сестра его училась столь же успешно и была послана в Англию, брат с отличием окончил Юридическую школу.

Однако семья эта стала печально известной и выпавшими на ее долю несчастьями. Мать умерла, когда Реда был еще ребенком. За активную деятельность в партии «Вафд» в первые годы ее существования уволили со службы его отца. Умерла в Англии сестра. В революцию 1919 года погиб его брат. Реда гордился братом и часто вспоминал его. Это страшно злило Халиля Заки.

– Во имя чего погиб этот сумасшедший? – спросил он меня как-то с раздражением.

– Во имя независимости, – ответил я простодушно.

– Можно подумать, что англичане не давали ему житья, – заметил на это Халиль иронически.

Когда я познакомился с Редой, он жил с отцом и старым слугой в их опустевшем доме. Его тяготила унылая обстановка, и сам дом казался ему тюрьмой. Отца он побаивался. После увольнения со службы доктор замкнулся в себе, из дома выходил редко, только когда его приглашали на частную консультацию. Реду он, видимо, хотел воспитать таким человеком, который вознаградил бы его за все утраты. Был с ним весьма строг. Требовал, чтоб сын стал образцом в учебе, поведении, патриотизме. Ни в чем не давал ему поблажки. И Реда вырос безупречно честным, даже аскетом, однако в нем с детства жила потребность в доброте, ласке.

– Расскажи мне о своей матери, – просил он меня, – какие у тебя с ней отношения – любите ли вы друг друга.

Ему нравилась популярная песня, и он часто ее напевал:

 
Здравствуй, пташка дорогая, мой прими привет…
 

Голос Реды дрожал, когда он доходил до строк:

 
Как хотел бы улететь я следом за тобой.
Может, там, в краю далеком, я найду покой.
 

Однажды отец Реды отругал его за что-то тут же, на улице, в нашем присутствии. Реду это как громом поразило. Он молча ушел в дом. Когда появился снова, никто не заметил в нем перемены. И тут внезапно он весь скорчился, судорожно схватился руками за живот и громко вскрикнул. Повалился на землю у дерева и от невыносимой боли стал грызть его обнаженные корни. В испуге мы столпились вокруг него. Подходили люди, кто-то вызвал машину «скорой помощи». Реду отвезли в госпиталь Каср аль-Айни, где выяснилось, что он выпил карболовой кислоты с намерением отравиться. Его с трудом спасли. Этот случай глубоко потряс меня.

– Как же ты решился на такое? – спросил я его, когда все уже было позади.

– А ты разве не слышал, как он оскорбил меня при всех? – тихо сказал он, печально улыбнувшись.

Отчаянный поступок Реды заставил его отца изменить к нему отношение. И у него вызывали уважение редкие способности сына. Он отлично учился в школе и находил время для активного участия в политической деятельности, терявшей, правда, остроту по мере того, как спадала революционная волна. К моменту достижения нами сознательного возраста кровопролитная революция превратилась уже в святую легенду. Память любого из нас хранила какой-то эпизод или образ погибшего героя, зажигательные лозунги, но не больше. Все мы приняли участие в демонстрации, которая была организована Надиром Бурханом в поддержку Саада Заглула (в то время премьер-министра) в его конституционном конфликте с королем Фуадом[38]38
  Фуад – король Египта (1922–1936), отец последнего египетского короля Фарука, проводил проанглийскую политику.


[Закрыть].

В средней школе Реда Хаммада тесно сблизился с Бадром аз-Зияди на почве общности их политических взглядов. Когда к власти пришло правительство Мухаммеда Махмуда, Бадр сказал:

– Раньше у нас был один враг – англичане.

– И король, – добавил Реда.

– Это одно и то же.

– Согласен!

– А вот теперь появился новый враг…

Когда Бадра аз-Зияди убили в школьном дворе, Реда сильно горевал.

– Бадра нет, а Халиль Заки живет! – с горечью сказал он мне.

– И Мухаммед Махмуд тоже жив! – в тон ему грустно сказал я.

Реда все серьезнее занимался политикой. В составе студенческой делегации он заседал рядом с Мустафой Наххасом в парламенте. При правительстве Мухаммеда Махмуда был арестован. Чуть не убит во времена Сидки. Учась на юридическом факультете, стал одним из лидеров студенчества. Не раз слушал я в университетских аудиториях его пламенные речи. Он был убежденный вафдист, искренне верящий в конституцию, независимость и демократические нормы жизни. С негодованием наблюдал он за ходом политической жизни в Египте и в конце концов пришел к убеждению, которое как-то высказал мне:

– «Вафд», а вернее, народ потерял свою ударную силу в тот день, когда были арестованы руководители организации «Черная рука»[39]39
  «Черная рука» – террористическая организация в Египте, действовавшая в 20—30-е гг.


[Закрыть].

– Но ведь «Вафд» призывает к законным действиям! – возразил я.

– Мало ли что они говорят, – засмеялся Реда. – У нас нет другого выхода, кроме как уничтожить монархию и партии меньшинства, а затем единым фронтом выступить против англичан.

Он полюбил Сураю Раафат и, когда учился на юридическом, собирался сделать ей предложение. В то время я об этом ничего не знал, так же как и он не знал тогда о моих отношениях с Сураей. История эта стала известна мне лишь в 1967 году, после поражения. Реда был в кабинете Салема Габра в тот день, когда туда пришла Сурая. Через несколько дней мы встретились с ним у него дома, в Гелиополисе.

– Ты помнишь ту женщину, что была в кабинете Салема Габра? – спросил он.

– Сураю Раафат?

– Когда-то она жила в квартале Сакакини, и я любил ее, – улыбнулся Реда. – Я посватался бы к ней, если бы не…

– Если бы не что?

– Если бы не встретил ее в обществе нашего приятеля Ида Мансура.

Тут и я в свою очередь рассказал ему историю моих отношений с Сураей.

В 1934 году Реда закончил юридический факультет и стал адвокатом. Отец его умер, оставив ему приличное состояние. По мере того как имя Реды приобретало все больший вес в адвокатских кругах, он становился известен и как писатель-публицист. На выборах 1942 года он стал членом парламента. Побоище 4 февраля[40]40
  4 февраля 1942 г. Мустафа Наххас, лидер партии «Вафд», пришел к власти с помощью англичан.


[Закрыть] глубоко потрясло меня и под корень подкосило мои вафдистские чувства. Я откровенно признался в этом Реде.

– Я убежден, что Мустафа Наххас спас родину и трон! – сказал он.

– Трудно даже и вообразить такое – лидер партии становится премьер-министром при помощи английских танков! – с горечью возразил я.

– Да, англичане были нашими врагами, – повторил он настойчиво. – Но нынче они сражаются на стороне тех сил, в победе которых мы заинтересованы.

– Меня не оставляет мысль, что тут какая-то ошибка!

– Ты хочешь, чтобы победил фашизм, как хотят этого все, кто окружает короля? – спросил Реда.

– Конечно, нет.

– Так вот, тогда и рассматривай события 4 февраля именно в этом свете.

В 1950 году Реда снова был избран в парламент от того же округа. Он глубоко переживал тот факт, что «Вафд» утратил свой прежний высокий политический уровень, что мощь партии ослабела и народ не питает к ней былого доверия. И как же он обрадовался в тот день, когда Мустафа Наххас, отменив англо-египетский договор, провозгласил священную войну. По всей долине Нила вновь повеяло тогда духом революции 1919 года. Однако разочарования следовали одно за другим вплоть до июльской революции 1952 года. Реда принял ее с восторгом.

– «Вафд», несомненно, вернется к жизни! – сказал он мне.

В первое время после революции он надеялся, что новое руководство будет опираться на массы, которые поддерживали «Вафд». Но когда было принято решение о роспуске политических партий, он понял, что надежды его напрасны.

– Мы идем к военному режиму, и только один аллах ведает, во что это выльется, – сказал он мне.

Я искренне посоветовал ему оставить политику и заняться адвокатурой.

– Да, видно, другого выхода у меня нет, – засмеялся он.

Однако его преданность Наххасу и коллегам по партии постоянно навлекала на него подозрения, и его не раз арестовывали. В 1940 году он женился. Жена родила ему единственного сына, вскоре она заболела, и детей у нее больше не было. Сын Реды мне очень нравился, это был умный и живой мальчик. Он тяжело переживал арест отца и дискредитацию его имени. Обостренная чувствительность привела к нервному кризису. Мальчик бросил школу, перестал выходить из дому. Здоровье его все ухудшалось, так что Реда вынужден был поместить сына в больницу для душевнобольных. Мать не перенесла такого удара. Ее разбил паралич, и в том же году она умерла. На склоне лет Реда остался один – и его не миновало проклятье, тяготевшее над их семьей.

И я сказал себе, что для Реды все кончено.

Однако я ошибся. Из своего квартала Реда переехал в Гелиополис. Всю энергию он отдавал теперь адвокатуре и своей библиотеке. Без преувеличения можно сказать, что последние десять лет были самыми плодотворными в его жизни. Сегодня он – известнейший юрист. Упорно работает над составлением так называемой «Энциклопедии уголовного правоведения». В уже написанном им предисловии он высказал столь зрелые философские взгляды и обнаружил такие обширные познания в области психологии, что не будет преувеличением назвать его ум энциклопедическим, а его способности как мыслителя – блестящими. Для меня все это не ново. Я не раз слушал его споры с Махером Абд аль-Керимом, Салемом Габром, Зухейром Кямилем и другими корифеями науки. В них он обнаруживал блистательную эрудицию в философии, политике и литературе. Что же касается юриспруденции, то в ней он – непререкаемый авторитет. Но наибольшее восхищение вызывает во мне нравственная сторона его личности. В этом отношении я не могу никого поставить с ним рядом, кроме, пожалуй, Кямиля Рамзи и Сурура Абд аль-Баки. Высокая нравственность в моих глазах имеет особую ценность, поскольку мне довелось жить в эпоху невиданного обесценивания всех моральных норм и идеалов. Порой мне даже представлялось, будто живу я не в обществе, а в огромном публичном доме. Реда Хаммада всегда оставался человеком безупречным в своих мыслях и поступках. Всю жизнь он искренне верил в принципы свободы и демократии, верил в культуру и религиозную доктрину, в основном очищенную от каких бы то ни было наслоений фанатизма и суеверия.

Правда, он занял отрицательную позицию по отношению к сторонникам левых взглядов, не сумел быть на уровне времени. В молодости я знал его как революционера, в старости же он стал убежденным консерватором, хотя и не признает этого. С упорством твердит он, что либерализм – последнее, священное слово в политической истории человечества. Возможно, именно его высокая нравственность помогла ему выдержать обрушившиеся на него испытания, служила ему опорой в жизни в период, когда он терял все, что было у него самого дорогого: принципы, свободу и демократию, своих близких – жену и сына. Однако Реда не сдался. С удвоенной энергией принялся он за работу, противопоставив невзгодам стальную волю, сохранил связи с друзьями, продолжал появляться в обществе.

Всякий раз, как я вижу его прямую высокую фигуру и седую голову, когда наслаждаюсь беседой с ним, ко мне возвращаются ощущение радости жизни и бодрость духа, и я не устаю восхищаться им как великолепным творением щедрой природы.

Захран Хассуна

Я познакомился с ним в дни второй мировой войны в кафе «Рокс», куда заглядывал порой в компании Гаафара Халиля, Реды Хаммады, Шаарауи Фаххама и Ида Мансура. Приходил он в кафе по воскресеньям тоже с приятелями. Это был толстый человек среднего роста, с непропорционально большой головой. Познакомились мы за нардами.

– Я был чиновником в министерстве торговли и промышленности, вышел в отставку, чтоб заняться торговлей… – сказал он о себе.

Едва наступало время молитвы, Захран и его приятели поднимались с мест, отходили в сторонку, за бар, и начинали молиться. Захран у них был за имама. Только он один среди них совершил хадж[41]41
  Имам(араб.) – руководитель молитвы.
  Хадж(араб.) – паломничество в Мекку, считающееся у мусульман подвигом благочестия.


[Закрыть]. В их разговорах тема религии занимала немалое место. Казалось, вера этих людей была простой, бесхитростной: хотя к ней и примешивалась изрядная доля суеверия, однако трудно было усомниться в ее искренности. Это были, на мой взгляд, вроде бы честные и порядочные люди…

– Я узнал нечто интересное о хаджи[42]42
  Хаджи (араб.) – совершивший хадж.


[Закрыть] Захране Хассуне, – сказал нам однажды Ид Мансур. – Оказывается, он не сам ушел в отставку. Его уволили по причине плохой репутации.

– В каком смысле плохой?

– За взяточничество!

Ид Мансур был всегда рад случаю доказать, что люди столь же безнравственны, как и он сам.

– Я сомневаюсь во всех, но больше всего в верующих, – заявил он усмехаясь.

– Однако не всякий верующий – лицемер! – возразил ему на это Реда Хаммада.

– Ну, лицемерие – это чересчур тонко для дядюшки Захрана! – рассмеялся Ид Мансур. И продолжал: – Суть лицемерия в том, чтоб выдавать себя за верующего и скрывать свое неверие. Однако он слишком глуп, чтоб быть безбожником. Его вера сомнений у меня не вызывает.

– Так что же, он стал взяточником в силу обстоятельств?

– Возможно.

Нам стало известно, что Захран Хассуна развил бурную деятельность на черном рынке. Торговал спичками и виски, потом продуктами. Он вовсе не скрывал этого и нередко предлагал даже нам свои услуги.

– Скажи, хаджи, разве торговля на черном рынке не противоречит благочестию? – не сдержавшись, спросил я его.

– На этом свете – одни порядки, на том – другие, – ответил он убежденно.

– Но аллах будет недоволен тобой, ведь из-за тебя голодают бедняки.

– Свои прегрешения я искупаю молитвой, постом и раздачей милостыни. Чего же ему еще? – заявил Захран все с той же убежденностью.

Когда он ушел, я сказал:

– Захран Хассуна совершает грех сознательно, а не по неведению, и он не лицемерит.

– Он наживается, а взывает к религии, чтоб искупить свои грехи. Так, кража волею творца превращается в законную прибыль. Религия-то и побуждает дядюшку Захрана к совершению грехов. Вот почему его лицо светится верой и благостью, в то время как он крадет хлеб у бедняков, – высказался Ид Мансур.

Теперь с усмешкой наблюдал я эти молитвы в кафе. Захран и его приятели преклоняли колена, падали ниц, закрывая глаза в знак смирения и кротости. А я с возмущением думал, что подобные негодяи и жулики не заслуживают даже права на существование. Было бы бесполезно убеждать Захрана: он полностью уверовал в свою правоту. Зло считал добром, поклонялся дьяволу так же, как и богу. Ловко лавировал между ними, заботясь только о том, чтоб его прибыли превышали расходы. С большей снисходительностью стал я смотреть теперь на подлецов типа Халиля Заки, Сайида Шаира и даже Ида Мансура, не относившихся серьезно к религии и руководствовавшихся в жизни прежде всего практическим умом и своим природным чутьем – это и было их главным оружием в жестокой борьбе за существование. Однако именно это нередко вызывало во мне прилив мрачного отчаяния, я был почти на грани утраты веры в людей. Мы вели на эту тему нескончаемые споры.

– Видимо, честных торговцев вообще не существует! – говорил Реда Хаммада.

– Не существует честных людей! – отвечал ему на это Ид Мансур.

– А какова же тогда роль религии? – спрашивал я.

– Какой смысл придерживаться морали, если все равно она не спасает человека от падения? – вместо ответа задавал вопрос Ид Мансур.

Проблема эта волновала меня на протяжении многих лет. Она не раз была предметом обсуждения и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима. Обычно все начиналось с критики египетской действительности и сводилось к толкованию вопросов добра и зла в их философском аспекте. Мы нередко вспоминали при этом доктора Ибрагима Акля с его приверженностью идеалам и попранием этих идеалов в собственной жизни.

– Трудно отрицать в наши дни тот факт, что человечество прошло огромный путь развития от пещерного века до освоения Луны! – сказал как-то Салем Габр.

– В натуре человека, несомненно, немало прекрасных, вселяющих оптимизм качеств, таких, как способность жертвовать собой во имя близких, пытливый ум, стремящийся к познанию истины, есть и редкие примеры самоотверженного героизма, – заметил в другой раз Реда Хаммада.

Ему же принадлежат слова: «Чрезмерная набожность внушает отвращение!»

За годы войны Захран Хассуна сказочно разбогател, стал чуть ли не миллионером. В 1945 году он основал подрядную компанию. Однако после отмены договора 1936 года, когда в боях в зоне Суэцкого канала был убит его сын, я стал относиться к нему терпимее. Опираясь на руки друзей, с покрасневшими от слез глазами и потухшим взглядом, шел он за гробом сына. В тот период наши с ним отношения ограничивались лишь обменом приветствиями при редких встречах. От Ида Мансура я знал, что папаша Захран по-прежнему творит молитвы и обогащается. Ид Мансур виделся с ним по торговым делам. Состояние Хассуны все росло. Он уже жил во дворце, в Маади[43]43
  Маади – пригород Каира.


[Закрыть]. В пятьдесят лет женился на двадцатилетней девушке под предлогом, будто его жена после смерти сына стала отказывать ему в супружеских радостях. Ежегодно совершал хадж. После революции его деловая активность значительно возросла. Хотя Захран не принадлежал к землевладельцам, его компания в 1961 году, как и многие другие, была национализирована. И вот рухнуло мощное здание, фундаментом которому служили деловая сметка и мошенничество, воля и изворотливость, вера и отсутствие совести. Реда Хаммада отнесся весьма неодобрительно к самому факту национализации состояния Хассуны.

– Но ты же знаешь, что это за человек! – говорил я ему.

– Ну и что же! Это вопрос принципа, – возражал он.

– Дело вовсе не в принципе, и даже не в человеке. Это политика, и политика правильная, – убеждал я.

– Погоди, ты еще не разглядел как следует новый режим, – горько усмехнулся Реда. – Захран Хассуна ведь тоже был сначала чиновником, как и те чиновники, что отобрали теперь у него компанию и управляют ею!

Оправившись от удара, хаджи Хассуна продал дворец в Маади и открыл кафе в Гелиополисе, которое обеспечило ему средства к безбедному существованию. В нашем присутствии он старался выглядеть бодрым и спокойным. Происходящее комментировал в основном такими религиозными сентенциями, как: «слава аллаху!», «все в Его воле!», «нет силы и мощи, кроме как от аллаха», «аллах ведает» и все в этом же духе. В своей осторожности он доходил даже до того, что одобрял постановление о национализации, лишившее его богатства.

– Мы должны уважать справедливость, – говорил он.

Однако Хассуну выдавала радость, порой сверкавшая в его глазах, особенно в дни, когда новый режим переживал трудности и неудачи. Так, в период экономического кризиса, неудачной йеменской кампании и, наконец, 5 июня хаджи Хассуна от счастья буквально потерял голову.

В тот злосчастный день я едва не лишился рассудка от обуревавших меня противоречивых чувств. Именно тогда безмерно возросло во мне уважение к Реде Хаммада, который не менее остро, чем мы, переживал трагедию. Для него в тот день не существовало ничего, кроме беззаветной любви к родине.