Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Биляль Абдо аль-Басьюни

Встретился я с ним случайно на вилле Гадда Абуль Аля в начале 1970 года. Хотя встреча эта была единственной, она оставила след в моей душе и заслуживает упоминания. Придя на виллу в тот вечер, я застал в гостиной хозяина дома и моего старого приятеля Абдо аль-Басьюни. С ними был красивый молодой человек, очень похожий на Абдо, которого тот сразу мне представил:

– Мой сын, доктор Биляль.

Я тут же вспомнил историю сына и дочери, о которых шла речь во время тех памятных разговоров между мной и Абдо, а потом между мной и Амани Мухаммед лет пять назад. Старое чувство вины всколыхнулось во мне, мешая сосредоточиться на беседе, что велась в гостиной.

– Доктор собирается эмигрировать! – сказал вдруг Абдо Басьюни, указывая на сына.

Меня это заинтересовало, и я с любопытством взглянул на молодого человека. Слово «эмиграция» – новинка в нашей лексике и непривычно для моего поколения. А тут я оказался в обществе одного из поборников эмиграции, и этим случаем следовало воспользоваться. Абдо тем временем продолжал:

– Его посылают учиться в Соединенные Штаты на небольшой срок, но он намерен остаться там совсем.

– А ты сам что об этом думаешь? – спросил Гадд Абуль Аля.

– Что значат мое мнение и мои желания… – со смехом ответил Абдо.

– И все же?

– Я этого не одобряю.

– А госпожа Амани?

При упоминании этого имени я пришел в еще большее смятение, но теперь по крайней мере знал, что Амани вернулась в семью. Меня даже удивило, с какой симпатией говорит о ней Гадд Абуль Аля.

– Она в восторге от этой идеи, – ответил Абдо, – и воображает, что сможет ездить в Америку, когда ей вздумается.

Наш хозяин засмеялся и, обращаясь к юноше, сказал:

– Помни, только на родине тебя ждет блестящее будущее.

– Я должен работать среди настоящих ученых, – возразил Биляль.

– Билялю вскружил голову отъезд его друга, некоего доктора Юсри, – сказал его отец. – Но мне он кажется странной и недостойной подражания личностью. Преуспевающий врач, работал в клинике и имел частную практику, но вечно всем был недоволен, постоянно брюзжал и был просто одержим ненавистью к своей стране и соотечественникам. Поехал в США для повышения квалификации, воспользовался случаем да так Там и остался…

– И добился потрясающих успехов и в работе, и в научных исследованиях, – перебил его Биляль.

– Но он и здесь преуспевал. Зачем же было эмигрировать?!

– Ты понимаешь, отец, что значит научная среда? Возьми, например, помощника заведующего отделением в больнице, где я работаю. Он блестяще защитил докторскую диссертацию и ждал, что это оценят, но так и не дождался. То и дело устраивали всякие каверзы, чтобы помешать ему занять в науке достойное его место. Ему ничего другого не оставалось, как эмигрировать. А когда он опубликовал результаты своих научных исследований в США, то получил уйму приглашений на работу из университетов и клиник…

Резкость в его словах граничила с гневом. Я счел нужным вмешаться:

– Конечно, не все у нас обстоит благополучно, но это не оправдывает эмиграцию специалистов.

– У нас все обстоит из рук вон скверно! – заявил он с той же резкостью.

– Хорошо, что вас это так трогает, но кто, кроме вас, молодых, может помочь исправить положение?

– Меня подобные перспективы не вдохновляют.

– Однако родину нельзя отвергнуть или игнорировать.

– Моя родина – наука! – спокойно ответил молодой человек. Он помолчал, как бы взвешивая свои слова, потом с расстановкой проговорил: – Родина… социализм… арабская нация… что сказать на это? Не думайте, что мне все безразлично, нет. Но что осталось у нас после 5 июня?!

– Опыт прошедших лет, – заметил я, – уже позволяет воспринимать поражение не как трагедию, а как урок.

– Все твои слова впустую, – сказал, обращаясь ко мне, Абдо Басьюни, – эта молодежь верит только в собственные идеи.

– Пусть себе верит, – вмешался Абуль Аля, – но нельзя забывать родину.

Нас ничто не спасет, кроме науки, – возразил доктор Биляль. – Не национализм и не социализм, а одна лишь наука в состоянии решить насущные проблемы человечества. Что же до национализма, социализма, капитализма, то присущие им ограниченность и уверенность в собственном превосходстве только порождают каждый день все новые проблемы, а предлагаемые ими рецепты в конечном счете лишь увеличивают число неразрешимых проблем.

– Но что мешает вам заниматься наукой и научными исследованиями на родине? – спросил я.

– Препятствий не счесть. Здесь и примитивность научно-исследовательской базы, и атмосфера, которая душит творческую мысль, и отсутствие справедливости и надлежащей оценки научного труда. Вот почему я собираюсь эмигрировать. В Америке я принесу неизмеримо больше пользы родине, чем если бы остался здесь. Наука служит всему человечеству, за исключением, конечно, той, что служит войне и разрушению…

– А что думает его сестра? – спросил Абдо аль-Басьюни Абуль Аля.

– В этом году она оканчивает фармацевтический факультет и мечтает тоже уехать, как только получит диплом.

– Она ни по ком не вздыхает? – рассмеялся Абуль Аля. – Или эта проблема ее еще не волнует?

– То, что для нас проблема, для них – игра.

– Да, – вздохнул Абуль Аля, – жаль, что наше искусство еще не отобразило этот новый тип молодежи. Как бы мне хотелось быть первым, кто сделает это!

– Этот новый тип уже облекся в плоть и кровь и вышел на авансцену нашей неустроенной жизни, – сказал я.

Взглянув на сына, Абдо Басьюни заметил:

– Они мечтают о просторах, кораблях и бурях.

Я понимал, что в глубине души Абдо не осуждает сына. Он не мог скрыть своего восхищения им. Доктор Биляль пренебрежительно пожал плечами, а я подумал, что он олицетворяет собой тип нового человека с его новым пониманием патриотизма, этой старой ценности, которая тяжким грузом давила на плечи нашего поколения. Со смехом, напомнившим мне смех его матери, Биляль сказал:

– Я и впрямь мечтаю, чтобы миром для его же блага управляла организация ученых.

– А как быть с духовными ценностями? Разве наука не имеет с ними дела, а человек не нуждается в них не меньше, чем в научных истинах? – спросил я.

Он взглянул на меня с некоторой растерянностью.

– Прискорбно, если это отчаянное и бесполезное цепляние за устаревшие ценности означает лишь страх перед поисками новых, – ответил он. – Наука не имеет дела с духовными ценностями, но она дает прекрасный пример мужества: когда классический детерминизм рухнул, наука смело ступила на почву теории относительности и, не оглядываясь, двинулась вперед…

– Бесполезно спорить с людьми, с которыми у тебя нет общего языка, – вмешался Абуль Аля.

Но я уже распалился.

– Вы предпочитаете искать культуру за океаном вместо того, чтобы создавать ее здесь, на своей земле, – резко сказал я Билялю.

– Человек по природе своей – скиталец, – запальчиво возразил он, – и родина там, где ты счастлив и процветаешь. Поэтому эмигрируют лучшие люди, а отсталые… – и замолчал, не решаясь закончить фразу.

– А от отсталых лучше избавиться, – подсказал я.

Доктор Биляль засмеялся и уже без прежней резкости продолжал:

– Если население будет и дальше расти сегодняшними темпами и продовольственная проблема встанет во весь рост, то, быть может, интересы всего человечества потребуют ликвидации целых народов!

– Что ты болтаешь? – воскликнул его отец.

– То-то вы окажете услугу Израилю! – заметил Абуль Аля.

Голос юноши снова зазвучал резко:

– Израиль не принес нам столько вреда, сколько принесли мы себе сами!

И ночью мне не давал покоя происшедший у нас разговор с доктором Билялем. На ум приходили сказанные им слова, я размышлял над ними и в конце концов пришел к выводу, что единственный путь к спасению людей – это уничтожение эксплуатации, использующей высшие достижения мысли человека для его порабощения, с одной стороны, и искусственного разжигания серьезных конфликтов, несущих гибель лучшему, что есть на земле, – с другой. Это было бы первым шагом к объединению человечества во имя всеобщего блага на основе разума и науки. Человека станут тогда воспитывать как члена единого мирового сообщества. Ему самому будет обеспечена безопасность, а его творческим силам – безграничное развитие, возможность создавать новые ценности и смело продвигаться вперед к подлинному познанию нашего прекрасного и полного тайн мира. От этих мыслей о будущем во мне пробудилось чувство признательности судьбе за то, что я принадлежу к поколению, путь которого – уже близящийся к концу – пролегает через удивительную, исполненную борением добра со злом, грозную, как кратер вулкана, эпоху.

Через несколько месяцев я встретил Абдо Басьюни в салоне доктора Махера Абд аль-Керима и спросил его о сыне. Абдо сказал, что сын уехал и что вскоре дочь тоже отправится в США.

– Сердце за них болит, – понизив голос, признался он мне, – хотя годы научили меня покорности судьбе. Не скрою, я понимаю их, жаль, что мы с тобой не получили специальности, с которой можно было бы эмигрировать.

– Наука интернациональна, а люди нашей профессии занимаются домашними проблемами, – заметил я.

Я поделился с Абдо теми мыслями, на которые навел меня разговор с его сыном, и это его рассмешило.

– Мы старики, нам немного надо, – сказал он. – Мне для личного счастья достаточно по утрам стакана кофе с молоком да пары бисквитов…

Сурая Раафат

Я увидел ее в 1935 году, когда поступил на службу. Она заходила в министерство к своему дяде. Он представил меня ей, и мы познакомились. Сурая училась в педагогическом институте и по окончании должна была стать учительницей. Лицо у нее было довольно обыкновенное, но фигура прекрасная, а глаза светились умом. Аббас Фавзи, начальник секретариата, заметил мой интерес к девушке. Однажды после ее ухода он, подписывая принесенные мной бумаги, сказал:

– Пора тебе обзавестись домом и семьей.

Я понял, что он раскусил меня.

– Вы так думаете? – спросил я.

– Твой чистый заработок составляет восемь фунтов. Этого достаточно, чтобы взять двух жен сразу!

Я засмеялся и сказал с сомнением, свойственным нашему поколению:

– Хорошо ли это, брать в жены служащую?

В своей обычной насмешливой манере Аббас Фавзи ответил:

– Непутевая может попасться и среди тех, кто сидит дома, а одна из служащих, глядишь, и окажется порядочной.

Я воспринял эти слова как косвенное предостережение, но обаяние девушки было столь велико, что я пренебрег всякими советами и как мог старался упрочить наше знакомство. Как студентка, она пользовалась некоторой свободой, и это могло заставить усомниться в ее нравственности. К тому же черные глаза Сураи смотрели весьма смело, и, встречаясь с нею взглядом, я испытывал сильное смущение. Этого было, казалось, достаточно, чтобы насторожить меня, но это же меня к ней и притягивало. Однажды, не имея в виду ничего худого, но вместе с тем втайне рассчитывая на приключение, я дождался Сураю у выхода из министерства и пошел ее провожать.

– Что, если мы посидим где-нибудь немного? – предложил я.

– Зачем? – спросила она с удивлением.

– Чтобы познакомиться поближе.

– Сегодня я не могу, – сказала Сурая и хотела было распрощаться, но я удержал ее:

– Вы не сказали, когда мы встретимся.

Слегка замедлив шаг, она проговорила:

– Ну хорошо, в понедельник, в десять часов утра, в зоопарке.

Ее согласие несказанно меня обрадовало, но в то же время подтвердило мои опасения насчет того, что она излишне вольна в своих поступках. И все-таки жажда приключения взяла в моей душе верх над благоразумием. Мы встретились у ворот зоопарка, гуляли по дорожкам и разговаривали. Я сказал ей, что она мне очень нравится. Потом мы беседовали о нашей жизни, о планах на будущее. Мне трудно было бороться с влечением, которое я испытывал к ней. Я был уверен, что Сурая ответит на мои чувства, раз уж согласилась прийти на свидание, и при первом же удобном случае, когда поблизости никого не было, попытался ее поцеловать. Сурая отстранилась, взглянула на меня и, очевидно, прочла в моих глазах что-то такое, что ей не понравилось.

– Что с вами? – сердито спросила она.

Указывая на укромную аллею, я пробормотал:

– Пойдем посидим там.

С изменившимся выражением лица она решительно сказала:

– Мне кажется, вы плохо обо мне думаете.

Меня словно холодной водой окатило.

– Нет, вовсе нет! – воскликнул я.

– Я, наверное, ошиблась, хорошо подумав о вас…

Чувствуя искреннее раскаяние, я с жаром произнес:

– Ради аллаха, не говорите так.

Буря миновала. Мы мирно уселись на скамейку и продолжали серьезно, по-дружески разговаривать. Расстались, условившись о новой встрече. Меня влекло к ней неудержимо, и я самым серьезным образом стал подумывать о женитьбе. В одну из встреч Сурая подарила мне ручку из эбенового дерева. Подарок очень тронул меня, а она, вручая его, сказала:

– Я долго колебалась, хотела порвать с тобой…

– Почему? – с тревогой спросил я.

– Боюсь разочароваться.

Я нежно сжал ее руку.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю.

Новые встречи показали, что наши чувства взаимны, и мы уже начали обсуждать разные житейские дела, которые обычно предшествуют помолвке. Однажды вместе с Сураей на свидание пришла ее замужняя сестра. Мы говорили главным образом о том, работать ли Сурае после свадьбы или посвятить себя дому.

– Не представляю, как ты сможешь содержать в порядке дом, если будешь работать, – сказал я без всякой задней мысли.

– Зачем тогда было тратить столько сил и денег на учение? – возразила ее сестра.

– Моей зарплаты на семью хватит, и Сурае ни к чему разрываться между работой и домом.

– Хоть ты и образованный человек, но рассуждаешь по старинке, – рассмеялась ее сестра.

– Моего мнения до сих пор никто не спросил! – вмешалась Сурая.

– Ты молчишь, значит, согласна со мной, – заметил я.

– Вовсе нет!

– Тогда скажи нам, дорогая, что ты сама думаешь по этому поводу.

– У меня есть профессия, и я обязательно буду работать.

В следующий раз мы встретились, чтобы договориться о дне, когда состоится знакомство наших семей. Сурая была крайне взволнованна и рассеянна.

– Тебя что-то тревожит? – спросил я.

– Да, – ответила она просто.

– Что же?

– Больше откладывать нельзя. Я и так совершила ошибку, до сих пор не поговорив с тобой.

– Что-нибудь серьезное?

– Ты должен знать все.

– Разве мы и так не знаем всего друг о друге?

– Любовь требует полной откровенности. – И, закрыв глаза, она прошептала: – Я должна тебе признаться…

Сурая рассказала, что один человек обманул ее, когда она была еще совсем наивной девочкой. Сначала я ничего не понял. Потом вдруг решил, что она меня разыгрывает. А дальше мною овладело чувство безнадежности, и я сам себе показался ничтожеством. Я словно погрузился в пучину апатии, равнодушия и слепой покорности судьбе. Оцепенело лежал я на дне этой пучины, и меня медленно заносило песком. Сурая пристально глядела на меня сквозь мокрые ресницы.

– Я так и знала, – с отчаянием прошептала она.

– Что? – глупо переспросил я.

– Ты меня не любишь.

– Я?! Не говори так!

– Ты не простишь мне…

– Кто он?

– Неважно.

– Кто он? – настойчиво повторил я.

– Один негодяй.

– Но кто он?

– Не мучай меня.

Она взяла сумочку и встала:

– До свидания…

– Не уходи, – сказал я безжизненным голосом.

– Ты уже дал мне ответ.

– Но я еще ничего не сказал.

– Я хочу полного доверия или ничего.

Про себя я молил аллаха, чтобы она поскорее ушла.

– Мне надо собраться с мыслями… – лепетал я.

– Прощай, – гордо бросила Сурая уходя.

Ситуация представлялась мне сложной, почти безвыходной. Моя любовь оказалась просто бурным увлечением, на настоящую мне не хватило сил. В те дни ошибки, подобные той, которую совершила Сурая, женщине не прощали. Никому не под силу было преодолеть тогда предрассудки, мощными корнями уходившие в далекое прошлое. Четверть века – слишком небольшой срок, чтоб победить их в себе. Мне было невыразимо больно, и я ни минуты не сомневался в том, что Сурая потеряна для меня навсегда. Больше она не приходила в министерство проведать дядю, и я не видел ее вплоть до сельскохозяйственной и промышленной выставки, устроенной в 1939 году накануне второй мировой войны. В этот день мы вместе с приятелем юности Идом Мансуром бродили по луна-парку, прилегавшему к территории выставки. И тут я вдруг увидел Сураю, она была со своей замужней сестрой и ее детьми. Сурая не заметила меня. Взглянув на нее, Ид Мансур прошептал мне на ухо:

– Посмотри на эту девушку!

– А что такое?

– Она живет в квартале Сакакини рядом с моей теткой.

Он гнусно хихикнул и сделал рукой непристойный жест. Мне стало противно, и со злостью, причины которой он не понял, я сказал ему:

– Какой же ты подлец!

Как обычно, он, развязно захохотав, сказал:

– Несмотря ни на что, она, я слышал, помолвлена и скоро выйдет замуж.

С тех пор прошло много лет, и я не видел Сураю и ничего не слышал о ней. Как-то в 1967 году, после поражения, я пошел к Салему Габру и в его кабинете среди других гостей увидел Сураю. В те дни я жаждал общества коллег и друзей – так мечется в поисках воды человек, объятый пламенем. У Салема Габра я встретил Гадда Абуль Аля, Реду Хаммаду, Азми Шакера, Кямиля Рамзи. В солидной женщине лет пятидесяти я признал Сураю Раафат. Поздоровавшись со всеми, я опустился на стул. Хотя мы не обменялись рукопожатием, но я почувствовал, что Сурая меня тоже узнала. Разговор вертелся вокруг поражения. Определяли его масштабы, анализировали причины, гадали о будущем. Когда все стали расходиться, Сурая подошла к Салему Габру.

– Значит, до понедельника, – сказала она, пожав ему руку.

Он подтвердил, что в понедельник они встретятся, и, проводив Сураю до двери, вернулся к письменному столу.

– Приглашает меня на дискуссию в профсоюз учителей, – пояснил он.

Сделав вид, будто не знаю Сураю, я спросил:

– Кто она такая?

– Доктор Сурая Раафат, главный инспектор министерства просвещения. Ее муж – крупный ученый, один из тех редких людей, которые всю жизнь отдали науке. А она – активистка нашего женского движения. Женщина, которой наша страна может гордиться. Мало кто обладает столь сильным характером и такими знаниями.

Я вспомнил Ида Мансура, свою трусость и отступничество. Вспомнил некоторых приятелей юности вроде Халиля Заки и Сайида Шаира. Своего родственника Ахмеда Кадри, которого не видел целую вечность. Вспомнил десятки подобных им, с кем сводила меня судьба. Лица их выплывали передо мной, словно из какого-то гнилого тумана, как выползают насекомые из щелей готового рухнуть дома.

Гадд Абуль Аля

Он есть, и в то же время его как бы нет.

Наше знакомство состоялось в 1960 году. Абуль Аля позвонил мне на работу и предложил встретиться. Я с удовольствием согласился, поскольку имя его было хорошо известно в литературных кругах. Его перу принадлежит пять, а то и больше романов. Выход в свет нового произведения Абуль Аля шумно рекламируется на первых страницах газет и сопровождается многочисленными хвалебными статьями в прессе и литературных журналах. Его романы переведены на английский и французский языки. А все, что написано о нем за границей, опубликовано в нашей печати, которая преподносит его так, будто он великий писатель. Я же не мог осилить до конца ни одного его романа. Ни один не возбудил во мне внимания или интереса. Я был поражен, не обнаружив в авторе ни грана таланта, даже по нашим скромным местным меркам. По его произведениям были созданы многосерийные постановки для радио и сценарии для кинофильмов. Успеха они не имели, но тем не менее гордо шествовали по экранам.

Познакомившись с Абуль Аля, я обнаружил, что это милый, воспитанный человек, приятный собеседник. После нескольких минут разговора с ним вы воспринимаете его уже как старого друга, с которым излишни всякие церемонии. Он откровенно признался, что хотел бы видеть меня в числе своих друзей, и пригласил к себе в литературный салон в уютном доме, в квартале Докки[26]26
  Докки – один из аристократических кварталов в Каире.


[Закрыть]. Я иногда заходил к нему, когда он бывал один или в компании друзей и знакомых. Позднее, года два спустя после памятной встречи, к нам присоединился Абдо аль-Басьюни. Абуль Аля вскоре после нашего знакомства поведал мне свою историю. Указав как-то на большой портрет в золоченой раме, он заметил:

– Мой отец, да упокоит аллах его душу, держал антикварный магазин на Хан аль-Халили[27]27
  Хан аль-Халили – старинный базар в Каире, славящийся своими изделиями из золота и другой продукцией ремесленников.


[Закрыть]. Если б все шло своим чередом, я бы тоже принадлежал к цеху торговцев, что избавило бы меня от раздвоения личности.

Я спросил его, что он имеет в виду под раздвоением личности, и он пояснил:

– Я довольно рано открыл в себе талант, и мне пришлось долго уговаривать отца послать меня после окончания средней школы учиться во Францию… – Тут он с улыбкой покачал головой. – Не очень-то верил я в успех систематического обучения, да и не ставил себе такой цели. Поступил в институт, чтоб только выучить французский, а все остальное время посвятил знакомству с искусством: музеям, театрам, концертам, чтению книг…

Абуль Аля долго говорил об искусстве, о том, какое он получал от него наслаждение.

– Но через три года, когда умер отец, я вынужден был прервать учебу. Поскольку я старший из братьев, мне пришлось вернуться и принять на себя дело.

Он рассказывал о том, как тогда разрывался – и до сих пор разрывается – между торговлей и литературой, чего стоило ему пробить себе дорогу в литературу, отдавая ей по минутам все свое свободное время.

Разговор этот – и все последующие на протяжении целого ряда лет – оставил в моей душе странное впечатление. Абуль Аля был человеком жизнерадостным, посредственного ума, весьма поверхностной культуры. Мое мнение о нем самом и о его романах давало основание верить тому, что говорили об Абуль Аля в таких интеллектуальных кружках, как салон доктора Махера Абд аль-Керима и кабинет Салема Габра. Рассказывали, что три года во Франции он провел – во имя приобретения жизненного опыта и познания людей – в кабаках и других увеселительных заведениях. Говорили также, что он с большим мастерством ведет торговые операции и сколотил огромное состояние, которое день ото дня все растет. Утверждали, что он, безусловно, любит искусство, но еще больше – славу; что таланта у него нет, и это толкает его на весьма скользкий путь. Во что бы то ни стало он решил сделаться писателем, а недостаток таланта восполнял деньгами. Свои произведения он писал с помощью близких друзей из числа литераторов и критиков, дорабатывая вещь на основе их замечаний и советов. Не возражал он и против того, чтобы за него писали целые главы. Они же, его подручные, правили потом и его стиль. Оказывающих ему такие услуги Абуль Аля щедро вознаграждал подарками и деньгами. Роман он печатал за свой счет, затрат на оформление не жалел, из типографии книга выходила нарядная, как невеста. Затем он все свое внимание сосредоточивал на критиках, добиваясь их хвалебных отзывов, которые рекой текли по страницам литературных журналов. Куда больше тратил он на перевод своих романов на европейские языки. Благодаря этим усилиям он и вошел в литературу. При помощи подобных же методов пробился он на радио, на телевидение и в кино. Не получив от этого ни миллима[28]28
  Миллим (араб.) – самая мелкая монета в Египте.


[Закрыть] дохода, напротив, вложив собственные средства. Источником богатства и благополучия Абуля Аля была торговля, но он презирал среду торговцев, хотя и пользовался в ней огромным уважением. Всеми путями, даже самыми хитроумными, стремился он внедриться в литературную среду, отвергавшую его, не желавшую признавать. Как-то я спросил доктора Зухейра Кямиля, могут ли приносить Абуль Аля удовлетворение его отчаянные усилия добиться признания, если сам он, лучше, чем кто-либо другой, знает, что его успех – чистая фальсификация. На это Зухейр заметил:

– Ты ошибаешься. Вполне возможно, что в конце концов он и сам уверовал в свой талант.

– Сомневаюсь.

– А может быть, он считает, что главное – это остов произведения, который он обычно пишет сам. Что касается формы, стиля и прочего, то это, по его мнению, мелочи, с ними легко справятся его подручные. Право же, самоослепление у людей бывает порой безгранично. Ложь так же необходима в нашем мире, как вода и воздух. Поэтому самая суть в человеке нередко скрыта от него, тогда как другим она очевидна. – Зухейр Кямиль усмехнулся и, махнув безнадежно рукой, продолжал: – Я убежден, что все люди – безнравственные негодяи, и самое лучшее, что они могут сделать, – признать это и строить совместную жизнь на такой основе. Главная нравственная проблема в этом случае – обеспечение всеобщего счастья и благополучия в обществе, состоящем из негодяев и подлецов.

В салоне Гадда Абуль Аля Абдо аль-Басьюни появился уже после 1968 года. Увидев его там впервые – после нашего достопамятного свидания в моем кабинете, – я подумал, что Абуль Аля напал на ценную добычу! Сделав вид, будто между нами ничего не произошло, мы тепло, как в былые студенческие времена, пожали друг другу руки. Я не без труда подавил в себе желание спросить Басьюни, как поживает его жена, вернулась ли к нему. Он тоже ни словом не обмолвился об Амани. А о семье своей сказал:

– Слава богу, дела идут неплохо. Мой сын Биляль оканчивает в этом году медицинский факультет. Очень способный парень и, надеюсь, добьется успеха в жизни. Его сестра тоже весьма способная, учится там же в университете, на фармацевтическом. Недалек тот день, когда я наконец обрету и материальный достаток, и душевный покой.

Я порадовался за него, пожелал осуществления его надежд и спросил:

– Ты что, недавно познакомился с Абуль Аля?

Он ответил шепотом:

– Года два назад, но здесь бываю лишь изредка. Знаешь, ведь большая часть его многосерийных пьес для радио и телевидения написаны мной. – Мы с ним засмеялись. Басьюни продолжал: – И до сих пор мне так и не удалось продать ни одну из этих пьес за собственной подписью!

Когда устаз[29]29
  Устаз (араб.) – обращение к образованному человеку; прямое значение – учитель, профессор.


[Закрыть] Гадд Абуль Аля получил государственную поощрительную премию, навестивший меня Аглан Сабит с саркастическим смехом заявил по этому поводу:

– Бога они не боятся!

Мы долго обсуждали эту тему, и, когда было упомянуто имя Абдо аль-Басьюни, Аглаи сказал:

– Возможно, ты не знаешь, что его жена была любовницей устаза Абуль Аля?

Меня всего передернуло, но Аглан ничего не заметил.

– Ты сам бога не боишься! – воскликнул я.

– Даю тебе слово, уж я-то эти дела знаю! И Абдо знает, он их застал как-то на вилле, на Шоссе пирамид, но ограничился тем, что запретил встречаться. А потом муж и бывший любовник крепко подружились.

Мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтоб скрыть волнение.

– Когда же это было? – спросил я.

– Года три или четыре назад, а может, и пять.

– Ну и ну…

– Он насквозь фальшив!

– Кто? Абдо аль-Басьюни?

– Да нет же, Абдо просто осел. Я говорю о нашем лауреате поощрительной премии… Но самое удивительное, так это то, что герой любого из его романов – идеал честности и благородства!