Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Садек Абд аль-Хамид

Представляя его мне в своем салоне в Докки, устаз Гадд Абуль Аля сказал:

– Доктор Садек Абд аль-Хамид.

Я протянул руку для приветствия, а произнесенное устазом имя продолжало звучать у меня в ушах, подобно раскатам грома. Его, это имя, я вспомнил сразу. Вспомнил, как Дария, жена этого человека, рассказывала мне о нем. Может быть, спрашивал я себя, передо мной кто-то другой, носящий такое же имя? Но эта надежда рассеялась, стоило Гадд Абуль Аля сказать:

– Недавно он вернулся после стажировки в Англии. Но докторскую степень получил раньше, тоже в Англии, когда учился там. Он превосходный терапевт, а кроме того, еще и литератор, и художник, и философ, и политик.

Итак, сомнений нет – это муж моей любовницы! Человек, едва достигший сорока лет, блестящего ума и кипучей энергии. Меня сразу покорили широта его взглядов и глубокие экскурсы в искусство, философию и политику. Я почувствовал к нему искреннюю симпатию, личность его словно излучала обаяние. Удивительно быстро между нами установились прочные дружеские отношения, которые крепли день ото дня. Они стали еще более искренними после того, как прекратилась связь между мной и Дарией, хотя всякий раз, вспоминая ее, я испытывал чувство неловкости. По просьбе доктора Садека я ввел его в салон доктора Махера Абд аль-Керима и в кружок устаза Салема Габра, а также представил Зухейру Кямилю. Я серьезно подозревал, что доктор Садек намерен испробовать свои силы как писатель, но до поры до времени он ограничивался тем, что внимал спорам и сам принимал в них участие. Он был страстным спорщиком. Июльскую революцию он поддерживал со всей убежденностью, а о социализме мечтал еще со студенческих времен. Не существовало никаких обстоятельств – ни старых партийных связей, ни принадлежности к феодальным кругам в прошлом, – которые помешали бы ему принять революцию.

– Неужели у вас не вызывают возражений хотя бы какие-то мероприятия правительства? – спросил его однажды Реда Хаммада.

Доктор Садек с пафосом – он всегда говорил так – ответил:

– Нет. Я поддерживаю позицию революции в отношении партий, в том числе в отношении «братьев-мусульман» и даже коммунистов.

– А почему «даже»?

– Я не коммунист, но приветствую сотрудничество между революцией и коммунистами. Революция и коммунизм – это два течения, у которых общий источник и которые стремятся в конечном счете к достижению сходных целей. Я также поддерживал правительство в вопросе о единстве с Сирией и в йеменской кампании.

– Следовательно, все обстоит так хорошо, что лучше и быть не может… – заметил Реда Хаммада.

– Я не закрываю глаза на недостатки, – сказал доктор Садек засмеявшись, – но их невозможно избежать в периоды общественной ломки. Можно одним успешным ударом опрокинуть старый режим, но, чтобы изменить характер общества, требуется время. Возьмем, например, сельскохозяйственные кооперативы. О них говорят немало плохого, и говорят справедливо. Между тем в принципе это превосходная форма организации. С коррупцией когда-нибудь будет покончено, а кооперативы останутся. То же самое можно сказать и о государственном секторе. Вы помните банк земельного кредита? Исмаил Сидки использовал его, чтобы порочить своих врагов и подрывать единство нации. Однако же Исмаил Сидки ушел, а банк остался!

Когда произошла катастрофа 5 июня 1967 года, доктор Садек растерялся, утратил душевное равновесие. Он ходил по друзьям, бродил из дома в дом, слонялся по кофейням с таким видом, будто настал конец света. Между нами состоялся долгий телефонный разговор, который он закончил словами:

– Неужели наша прошлая жизнь была только иллюзией?

Через несколько дней я встретил его в доме Реды Хаммады в Гелиополисе. Он был вне себя от гнева и без конца повторял с возмущением:

– Сколько злорадствующих! Смеющихся! Издевающихся! И никто не сошел с ума, никто не покончил с собой, никого не хватил инфаркт! Наверное, это мне следовало бы сойти с ума или застрелиться.

Однако постепенно он обретал присутствие духа и стал смотреть на поражение как на тяжкое испытание, которое, однако, должно помочь нам правильно оцепить самих себя. И чем чаще он слышал о стремлении врагов революции задушить ее, тем убежденнее становился в своей правоте и проникался все большим энтузиазмом. Даже искренне уверовал в то, что дальнейшее развитие революции важнее, нежели возвращение оккупированных арабских земель. Ибо что пользы, говорил он, в том, чтоб вернуть земли, но потерять самих себя? К тому же продолжение революции – единственная гарантия того, что захваченные земли будут рано или поздно возвращены, главная предпосылка возрождения арабского народа.

– Наш бич – отсталость. Именно отсталость, а не Израиль наш главный враг. Израиль наш враг потому, что он угрожает нам увековечением отсталости.

Однажды ночью мы вместе вышли из дома доктора Махера Абд аль-Керима. Я уселся рядом с доктором Садеком в его машину «наср», и она медленно тронулась с места, разгоняя темноту фарами, закрашенными синей краской. Неожиданно для себя я сказал ему:

– Абдо аль-Басьюни рассказывал мне странные вещи…

– Что именно?

– Он сказал, что доктор Зухейр Кямиль влюбился в журналистку-практикантку по имени Ниамат Ареф…

– И что в этом странного?

– Ему, как ты знаешь, шестьдесят, а ей двадцать.

– Любовь всегда любовь, невзирая на возраст, – засмеялся доктор Садек.

– Он собирается на ней жениться.

– Дорогой мой, войны уносят тысячи, а то и миллионы жизней, во время землетрясений гибнут тысячи людей. Что же до женитьбы Зухейра Кямиля, то вполне возможно, что все пройдет мирно, а если кто и пострадает, то всего лишь один или два человека!

Мы немного помолчали, потом он снова заговорил:

– Признаюсь тебе, что и я люблю…

Я вспомнил, что говорила Дария при нашей последней встрече, но предпочел не выказывать свою осведомленность.

– … итальянскую танцовщицу из «Оберж де пирамид».

– Может быть, это только увлечение?

– Любовь наша длится уж десять лет…

– О, тогда это действительно любовь!

– Иногда мне кажется, что она затянулась дольше, чем следовало бы!

Я чуть было не спросил его о жене, но вовремя удержался. Он сам, будто прочитав мои мысли, сказал:

– А как я любил когда-то жену…

И спокойно рассказал мне об их любви – любви молодого врача к медицинской сестре – все то, что я уже слышал.

– Она была бедна. И несмотря на то что и моя семья не была богатой, родия ни за что не соглашалась на наш брак…

– Но ты женился на ней…

– Мы любили друг друга как сумасшедшие…

Я не сдержался и заметил:

– А потом любовь остыла!

Доктор Садек повысил голос, словно защищаясь:

– Все дело в том, что ее отношение к любви совсем изменилось, как только она стала матерью.

– В каком смысле изменилось?

– Не знаю.

– Как это не знаешь?

– Возможно, она испытала какую-то другую, более возвышенную любовь, но вкус к обычной любви потеряла… И тут я…

– Что, «ты»?

– Я полностью к ней охладел.

– Бедная женщина, она заслуживает сожаления!

– Я очень забочусь о ней, ни в чем она не знает нужды! Но порой мне хочется, чтоб она нашла себе другого мужчину и была бы с ним счастлива!

Я подумал о том, что история Дарии получила логическое завершение. Но до сих пор меня иногда мучают сомнения.

Случилось так, что Садека и меня одновременно познакомили с женой доктора Зухейра Кямиля. Садек пригласил всех нас прокатиться в Файюм, провести там ночь и вернуться обратно. Жену свою он с собой не взял, сославшись на то, что она занята с детьми. Через год после этой поездки Гадд Абуль Аля сказал мне:

– Я видел их вместе.

– Кого?

– Ниамат Ареф и доктора Садека Абд аль-Хамида в Кинг-Мариуте[66]66
  Кинг-Мариут – городок недалеко от Каира.


[Закрыть].

Скрывая охватившее меня неприятное чувство, я пробормотал:

– Быть может, это просто…

Но он, насмешливо перебив, запел:

 
Говорят, она переменилась,
Но, быть может, это просто сплетня…
 

Я подумал, что персона этого блистательного доктора заслуживает более пристального изучения с точки зрения ее духовной организации. Он много говорил о политике и искусстве, но ни словом не обмолвился о своей любви к Ниамат. Продолжал бывать у Зухейра Кямиля, продолжал, как и прежде, играть роль его друга и почитателя… От всего этого я стал испытывать к нему глубокую неприязнь, которая еще больше усилилась, когда в том же году я увидел Дарию в машине Гадд Абуль Аля на Шоссе пирамид. Я тотчас вспомнил о вилле неподалеку от пирамид, о которой говорил Аглаи Сабит, когда рассказывал о связи Абуль Аля с Амани Мухаммед, женой Абдо аль-Басьюни. Значит, Дария решилась вновь попытать счастья с легкомысленным, не внушающим доверия человеком. Нравственные проблемы, постоянно занимавшие меня, снова напомнили о себе. Я подумал о тех (а их немало), кто с пренебрежением называет эти проблемы «буржуазными», и сказал себе: как хорошо, что нам осталось не так уж долго жить в этом сложном и полном соблазнов мире!

Сабри Гадд

Он был назначен к нам в секретариат в конце 1967 года. Двадцатидвухлетний юноша с дипломом лиценциата философии. С первого же дня он возбудил во мне острое любопытство. Сабри родился в деревне, но вырос и учился в Каире. Он был из семьи среднего достатка, три его сестры были замужем и работали.

– Вы знакомы с устазом Аббасом Фавзи? – спросил меня однажды Сабри.

– Конечно. Он был нашим начальником, пока не ушел на пенсию несколько лет назад.

– Где он сейчас живет?

– В Абдине. Хочешь с ним встретиться?

– Да, я хотел бы взять у него интервью для журнала «Наука».

– Ты сотрудничаешь в этом журнале?

– Я у них стажером…

– Если хочешь, можем пойти к нему вместе. Я давно его не видел.

Мы отправились к Аббасу Фавзи, который жил на верхнем этаже принадлежавшего ему дома в Абдине. Встретил он нас со своим обычным радушием. Сабри Гадд стал расспрашивать Аббаса о его исследованиях в области классической арабской литературы и, закончив разговор, хотел было уйти. Но устаз Аббас удержал его.

– Я не позволю тебе уйти, – сказал он, – пока ты не ответишь на мои вопросы. Меня серьезно интересует все, что касается молодого поколения. Будешь ли ты говорить со мной откровенно?

Юноша улыбнулся.

– Конечно.

– Только, пожалуйста, откровенно. Мы не на службе, и это не официальный разговор, поэтому, будь добр, говори правду.

– Я готов.

– Устаза интересуют вещи, – вмешавшись в разговор, пояснил я, – касающиеся не лично тебя, а всего вашего поколения.

– Я готов, – повторил Сабри Гадд.

Устаз Аббас устроился на диване поудобнее.

– Как вы относитесь к религии? – спросил он.

– Никто не интересуется ею, – просто ответил юноша.

– Никто?!

– Во всяком случае, большинство.

– Почему?

– Я не занимался выяснением причин. Возможно, потому, что в ней много неразумного, противоречащего науке.

– Но ведь, как известно, государство считает, что преподавание религии в школе должно быть обязательным, и высокий балл по этому предмету – необходимое условие для получения аттестата.

– Мы и проходим предмет, и даже получаем высокие баллы.

– Ты считаешь, что преподавание религии не оказывает влияния на убеждения?

– Абсолютно никакого.

– А дома? Разве в домашней обстановке ты не проникаешься духом религии? Твои родители верующие?

– Да, но они не молятся, не постятся и не говорят о вере.

– А среди студентов нет «братьев-мусульман»?

– Очень мало.

– Неужели среди учащихся нет верующих?

– По-моему, таких немного. Правда, после поражения тяга к религии усилилась. Некоторые говорят, что причина поражения – наша нестойкость в вере.

– Значит, тяготение к вере все-таки существует?

– Да.

– Мне хотелось бы узнать об этом более определенно, – произнес с улыбкой устаз Аббас.

– Я рассказал то, что мне известно по моей учебе в средней школе и в университете.

– Разреши мне тебе помочь. Быть может, ты хочешь сказать, что вообще вера не играет особой роли в вашей жизни, но после поражения дело может измениться?

– Да, примерно так.

– И как далеко, по-твоему, могут зайти эти изменения?

– Не знаю…

Устаз Аббас задумался. Я наблюдал за ним, вернее, за ними обоими с живейшим вниманием и любопытством.

– Каковы же ваши идеалы? – задал он новый вопрос немного погодя.

Сабри взглянул на него с некоторой растерянностью.

– Идеалы?

– Лучше стараться избегать абстрактных понятий, – сказал я устазу.

Тогда тот поставил вопрос иначе:

– Ради чего вы учитесь?

– Очевидно, это лучше, чем болтаться по улицам.

– И только?

– Ну, и еще чтобы получить должность, которая обеспечила бы нам счастливую жизнь…

– А что такое «счастливая жизнь»?

– Хорошая квартира, вкусная еда, нарядная одежда и прочие радости жизни…

Я не удержался от вопроса:

– Но вы любите науку? Стремитесь овладеть ею?

– Все мы стремимся попасть в университет, кроме тех, кому не позволяют отметки.

– Зачем?

– Только диплом о высшем образовании гарантирует хорошую должность.

– А наука сама по себе, желание внести в нее что-то новое?

Юноша немного поколебался, потом сказал:

– Думаю, что наиболее способные мечтают об этом.

– В свободное время вы читаете книги? – спросил устаз Аббас Фавзи.

– Редко кто читает. Мы предпочитаем кино, радио, телевизор…

– Ну, а классическую литературу кто-нибудь читает?

– Не думаю.

– Вот, например, ты, в прошлом студент-филолог, ты ее читаешь?

– Там сложный язык, а ценного мало, и она очень далека от нашей жизни.

Когда устаз Аббас задавал следующий вопрос, в голосе его звенела суровость:

– А родину вы любите по-прежнему?

– Конечно.

– Вы за то, чтобы воевать с Израилем?

– Мы своей кровью спасем родину, которую погубили вы.

– Мы?!

– Да, вы.

– Не наше поколение стоит сейчас у власти…

Я сделал устазу знак, чтобы он не обострял разговора, и голос Аббаса снова зазвучал спокойно и дружелюбно:

– А что вы предпочитаете – социализм или капитализм?

– Нас не интересует, как это будет называться! – пожал плечами Сабри.

– Называться?!

– Да, нам наскучили формулировки. Главное, чтобы каждый обрел свободу и счастье.

– Значит, – снова вмешался я, – ты предпочитаешь социализм!

– Не знаю.

– Или тебе больше нравятся капиталистические порядки? – спросил я.

– Не думаю.

– Тебе известны какие-нибудь иные формы общественного устройства?

– Нет… Но все эти разговоры нам надоели.

Следующий вопрос задал снова устаз Аббас Фавзи:

– Как вы относитесь к любви? Верите еще в чистую любовь, или секс заслонил собой все?

– Секс, конечно, на первом месте. Лишь немногие любят и даже хотят жениться по любви.

– А как же большинство?

– Вступают в связь…

– С кем?

– Со школьницами… студентками… словом, с девушками!

– И эти связи перерастают иногда в брак?

– Да, довольно часто. Однако кое-кто следует традициям прошлых поколений.

– Надеюсь, девушки по-прежнему мечтают о замужестве?

– Это их самый большой недостаток.

– Но есть надежда, что и ты когда-нибудь женишься?

– Надежда-то есть, да заработок мой до смешного мал, а будущего у меня практически нет.

– Что же служит тебе опорой в жизни?

– Инстинкт выживания.

– Но может быть, в твоей жизни есть и кой-какие радости?

– Вкусно поесть, посмотреть хороший фильм, завязать любовную интрижку, только бы она не кончилась браком.

– И ты уверен, что ваше поколение лучше, чем поколение наших отцов?

– Мой отец был вафдистом, почитал Саада Заглула и Мустафу Наххаса, а мне это смешно.

– Почему?

– Оказалось, что они не более чем идолы.

– И ты не обрел взамен никаких убеждений?

– У меня были убеждения, но после 5 июня они рухнули…

– Как ты думаешь, что надо делать, чтоб исправить нынешнее положение?

– Что ни делай, толку все равно не будет.

– Но у тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

– Ликвидировать всякую власть!

– А что ж потом?

– Не важно, потом все образуется само собой.

– Дорогой мой, ты пришел ко мне поговорить о классическом наследии, а для тебя самого оно – пустой звук!

– Я журналист!

– К тому же ты еще и оппортунист!

– А что в этом плохого? Любые средства хороши, если они позволяют протолкаться вперед в этом тесном мире!

– Благодарю тебя!

– Не за что.

Самые противоречивые чувства обуревали меня, когда мы покидали дом устаза Аббаса Фавзи.

Сафа аль-Кятиб

Дворец семейства аль-Кятиб был одним из самых старых в Аббасии. Внушительного вида, окруженный садом, он занимал большой участок в восточной части квартала – от одной трамвайной остановки до другой. Мы часто проходили вдоль его стены, направляясь на пустырь, где обычно играли в футбол. Из-за стены виднелись лишь верхушки деревьев, заросли жасмина и окна с задернутыми шторами. Неподалеку от стены я встретил как-то экипаж, съезжавший по восточной дороге на главную улицу квартала. В нем заметил старуху с сонными глазами и рядом девушку, очаровательную в своей юности. Едва я глянул в ее прекрасное лицо, сердце мое затрепетало, словно из распахнутых врат рая в него потоком хлынул сладостный нектар любви. Шаарауи аль-Фаххам, лучше нас знавший обитателей восточной части квартала, сообщил:

– Это Сафа́, дочь владельца дворца.

А Халиль Заки, который довольно часто наведывался в сады на этой стороне, чтобы полакомиться гроздью винограда или плодом манго, сказал:

– Ей двадцать лет.

Гаафар Халиль, заметивший перемену в моем лице, прошептал мне на ухо:

– А тебе пятнадцать!

Как ни странно, но внешность девушки, возбудившей во мне такое сильное чувство, совершенно стерлась в моей памяти. Я не мог ясно представить себе ее черты даже в то время, когда находился в плену ее очарования. Не запомнил цвета ее волос и глаз, не знал, какого она роста. Она вся лучилась обаянием, и оно как бы размывало отдельные штрихи, из которых складывался ее облик.

Как я ни пытался вызвать его в воображении, мне это не удавалось, я ощущал лишь его присутствие в своем сердце – так аромат, доносящийся из-за стены сада, создает представление о розе. Сердце мое отзывалось трепетным стуком на все, что было хоть в малейшей степени связано с ней. Да и потом, когда прошли годы, в каждой звезде экрана – в ее чертах, жестах, мимике – я старался найти что-нибудь, что напомнило бы мне эту девушку. Женское лицо могло понравиться мне, только если в нем были – или мне казалось, что были, – ее черты.

Эта внезапная любовь заставила меня пережить сладкие муки и неизведанные ранее тревоги, хотя – что самое удивительное – она не сопровождалась никакими событиями, о которых можно было бы вспоминать. Я увидел Сафа в экипаже, и этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтоб я стал другим человеком. Еще так недавно я был влюблен в Ханан Мустафа, а в это мгновение понял, что тогда ошибался, понял, что именно теперь полюбил впервые в жизни. Только сейчас я обнаружил, что человек может одновременно находиться в одном месте, а мыслями быть где-то далеко-далеко, может спать и в то же время бодрствовать, может петь в одиночестве среди толпы и радоваться мукам. Я без устали бродил вокруг дворца Кятибов, окна которого были всегда закрыты и занавешены, а из его обитателей на улице показывались лишь бавваб[67]67
  Бавваб – швейцар, привратник.


[Закрыть], садовник да слуги. Однажды я услышал нежный голос, зовущий бавваба. Сердце мое гулко забилось, я решил, что этот голос – ее. Второй раз я увидел Сафа при весьма печальных обстоятельствах – в окне дома на улице Мухаммеда Али, где собрались несколько женщин, чтобы наблюдать за похоронами Саада Заглула. Я заметил ее уже после того, как катафалк миновал дом. Сквозь слезы разглядел ее прелестное лицо – она вытягивала голову из окна вслед катафалку и утирала глаза. Сердце мое вздрогнуло от неожиданности, однако тяжесть утраты была столь велика, что настоящей радости я не ощутил. Потом я увидел ее уже в ту минуту, когда она в наряде невесты сходила по ступенькам дворца, чтоб сесть в машину, которая должна была везти ее в дом жениха. Я стоял в толпе на тротуаре против дворца. Все события совершились немногим меньше, чем за год. Но это был удивительнейший год в моей жизни.

Все друзья знали о моей любви. Насмешники потешались надо мной и дразнили «Меджнуном Сафа». Остальные советовали мне образумиться и подавить в себе это напрасное чувство. Мы были еще подростками, и все наши наивные представления о любви были почерпнуты из романов и известных нам произведений арабской классики.

– Не поддавайся чувству, иначе сойдешь с ума, как Меджнун из-за Лейлы, – сказал мне Сурур Абд аль-Баки.

– Твоя любовь доказывает, – добавил Реда Хаммада, – что ты любил ее еще в далеком прошлом, может быть, в эпоху фараонов, как пишет Райдер Хаггард[68]68
  Хаггард, Райдер (1856–1925) – английский писатель, автор популярных приключенческих романов.


[Закрыть].

Любовь явилась мне в облике властной, неодолимой силы, поработившей душу и тело. Принесла с собой жестокие муки. Она буквально преобразила меня, я превратился в какое-то существо, страстно влюбленное в жизнь, тянущееся ко всему, что есть в ней истинного и прекрасного. И после исчезновения из моей жизни той, что возбудила это чувство, любовь жила во мне еще добрых десять лет и была словно безумие, от которого нет исцеления. Затихая со временем, она затаилась где-то в уголке души. Однако случайно услышанная мелодия, когда-то увиденный пейзаж снова пробуждали во мне эту любовь, не подвластную забвению. Вспоминая те дни, я всякий раз прихожу в изумление и пытаюсь найти объяснение тому, что мне довелось пережить. Было ли это и в самом деле безумием? Я испытываю глубокое сожаление от того, что любви моей не суждено было пройти испытания жизнью. Как бы мне хотелось, чтоб в неистовом вихре любви небеса встретились с землей, чтоб моя способность любить, любить по-настоящему, была проверена грубой и жестокой реальностью. Как прав был Реда Хаммада, когда сказал мне (тогда мы уже были взрослыми, зрелыми людьми):

– Сафа сыграла в твоей жизни роль провозвестника. Она была как символ, тебе нужно было разгадать его, чтоб проникнуть в то, что за ним скрывалось…

– Мы привыкли смеяться надо всем в жизни, но те дни я не хочу вспоминать с насмешкой, – ответил ему я.

– С насмешкой? Разве может человек смеяться над лучшими днями своей жизни?!

В шестидесятых годах мне случилось проходить по улице, где стоял когда-то дворец семейства аль-Кятиб. Он был разрушен, и рабочие разбирали руины, готовя участок для строительства четырех жилых зданий. Глядя на эту картину, я горько улыбался. Вспомнил Сафа, которую видел последний раз в платье невесты и о которой с тех пор ничего не слышал. Жива ли она? Счастлива ли? Как выглядит в свои шестьдесят лет? Однако, как бы ни прожила она жизнь и что бы ни думали о ней люди, она должна узнать, что ее почитали как божество и что именно она пробудила к жизни сердце, которое и по сей день начинает биться сильнее при одном воспоминании о ней.