Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Махмуд Дервиш

Махмуд был высок ростом и отличался худобой. Среди студентов его выделяли острый ум и редкая работоспособность. Вскоре эти качества завоевали ему уважение сокурсников и преподавателей, как египтян, так и иностранцев. Черты его лица были довольно приятны, однако человеком он был весьма сухим и замкнутым. Со всеми у Махмуда были хорошие отношения, но по-настоящему он не дружил ни с кем. Его единственным другом была книга. Отец Махмуда служил имамом в мечети в Гизе и вечно жаловался всем на свою многодетность и недостаток средств. Жилось Махмуду трудно. Едва он появился в университете, между ним и Агланом Сабитом с первого дня возникла вражда. Ее вызвал издевательский смех Аглана над должностью отца Махмуда.

– Ты чего смеешься? – спросил его Махмуд.

– А разве не смешно, что имамство считается работой?!

Махмуд накинулся на Аглана, обвинив его в невежестве. Мы едва разняли их, но враждебное отношение к Аглану сохранилось у Махмуда до конца учебы. Когда Аглана обвинили в краже торбуша, Махмуд свидетельствовал против него, и это в какой-то степени способствовало отчислению Аглана с факультета. Мы упрекали Махмуда, но он упорно стоял на своем:

– Обществу не нужен ученый вор.

Всякий раз при взгляде на какую-нибудь студентку в глазах Махмуда светился отблеск вечно подавляемого желания. А Суад Вахби просто сводила его с ума. Однако вместо попытки поухаживать за ней он повел кампанию против ее «бесстыдства». Донес декану об ее откровенных нарядах и о «беспорядке», который всякий раз вызывало ее появление в лекционном зале. Видимо, вынужденное воздержание при наличии сильного темперамента жестоко мучило его. Отец не придумал ничего лучшего, как женить Махмуда на его двоюродной сестре-сироте, и в следующем учебном году он появился в университете мужем неграмотной деревенской девушки. Он стал заметно уравновешеннее и с удвоенной энергией принялся за учебу. Письменные работы он выполнял особенно тщательно, привлекая массу источников и обнаруживая широкую эрудицию. К нашей шумной болтовне о политике относился как мудрец к лепету безумцев.

– Когда вы только находите время для занятий? – спрашивал он нас.

– Можно подумать, что англичане оккупируют не твою родину, и что король угнетает не твой народ! – ответил ему один из горячих патриотов.

Махмуд не отличал Мустафу Наххаса-паши от Исмаила Сидки и нередко забывал имя самого паши, возглавлявшего в ту пору правительство. Начавшееся в университете забастовочное движение он воспринял с большим недовольством. Тайком пробирался в библиотеку и работал там допоздна в полном одиночестве. Однажды после зажигательной речи студенческого лидера Махмуд в бешеном порыве забрался на трибуну и призвал студентов к восстановлению порядка и возвращению их в аудитории, заявил, что их главная цель – это учеба. Студенты возмутились, собираясь стащить его с трибуны. Остановило их то уважение, которое Махмуд внушал всем своими успехами в учебе. Вскоре был опубликован приказ о закрытии университета на месяц, и студенческие вожаки были арестованы. Вернувшись на факультет после вынужденного перерыва, мы услышали шепотом передаваемую новость.

– Говорят, Махмуд Дервиш связан с полицией, – сказал мне Гаафар Халиль. – Я не поверил этому и в ужасе замахал руками. – Рассказывают, это отец рекомендовал его полиции. Он сам на нее работает! – добавил Гаафар.

– Но ведь Махмуд честный парень!

Гаафар грустно вздохнул.

– Говорят, он-то и выдал имена вожаков.

Слухи ходили упорные, однако проверить их было трудно. Некоторые студенты держались по отношению к Махмуду с вызовом и открыто обвиняли его в предательстве. Доктор Ибрагим Акль, вызвав их к себе в кабинет, пригрозил, что, если и впредь они будут вести себя подобным образом, он сообщит о них в соответствующие органы. Слухи сделали свое дело. Во мне они тоже породили неприязнь к Махмуду, тем более что он был мне несимпатичен уже с первого дня. Когда после окончания университета Махмуда Дервиша рекомендовали для поездки во Францию, я почти поверил в достоверность этих слухов, так как в тот период во Францию посылали немногих. Долгие годы я не слышал о Махмуде ничего. И вот случайно я столкнулся с ним в кабинете Адли аль-Муаззина в нашем министерстве. Разговорились. Махмуд сильно изменился, в нем чувствовалась бьющая через край энергия, отменное здоровье и самоуверенность. Глядя на меня через элегантные очки, придававшие ему вид ученого, Махмуд рассказывал:

– Преподаю на факультете…

– И начал публиковать серию книг по философии суфизма, – вмешался Адли аль-Муаззин.

– Война застала меня во Франции, – продолжал Махмуд. – Моя докторская диссертация была еще не закончена. Пришлось переехать в Швейцарию и защищаться там.

Когда он ушел, Адли аль-Муаззин сказал:

– Как видишь, вернулся европейцем, а дома – жена, неграмотная крестьянка.

Я спросил Адли, известно ли ему что-нибудь о связях Махмуда с полицией: я помнил, что в период отъезда Махмуда во Францию Адли работал в университетской администрации.

– Ерунда, – коротко ответил он.

Я рассказал об этом Аббасу Фавзи, и тот долго смеялся надо мной.

– Наивная душа! – сказал он. – Разве ты не знаешь, что Адли в то время сам был связан с полицией?

Прошло несколько лет, и я опять встретил доктора Махмуда, на этот раз в салоне доктора Махера Абд аль-Керима в Мунире. Тогда он уже занимал прочное место в литературном мире, опубликовал три книги, считавшиеся важным вкладом в теорию суфизма. Доктор Махер превозносил их. На мой вопрос, как идут дела, доктор Махмуд ответил:

– У меня четверо сыновей-студентов, один на инженерном факультете, второй – на торговом, третий – на юридическом, четвертый – на филологическом. А дочь замужем за военным летчиком.

– Ты исповедуешь суфизм? – поинтересовался я.

– Отнюдь нет, – засмеялся он. – Однако, без сомнения, человек специализируется преимущественно в той области, которая ему больше по душе.

Я вспомнил его жену, это в полном смысле слова первобытное существо, которое волею судьбы стало матерью детей-интеллигентов. Захотелось поглубже понять эту сторону жизни Махмуда. Внешне он казался вполне счастливым и довольным своей судьбой.

– Ты, конечно, слышал о несчастье с доктором Ибрагимом Аклем? – спросил он.

– Да, настоящая трагедия. Но тебя я не видел на похоронах его сыновей.

– Меня не было в Каире. Ты поддерживал с ним связь после выпуска из университета?

– Нет…

– К сожалению, он – учитель без учеников и последователей.

После этого я дважды встречался с ним в салоне в Мунире, перед тем как он, получив приглашение университета одной из арабских стран, покинул Египет.

Магида Абд ар-Разик

Как-то в 1950 году я побывал в редакции газеты «Аль-Мысри» у Салема Габра. Войдя к нему в кабинет, я увидел там молодую красивую женщину.

– Магида Абд ар-Разик – редактор женской страницы, – представил он ее.

Лет тридцати, стройная, с умным взглядом черных глаз, Магида – это обнаруживалось сразу – была, как говорят, сильной личностью. Потом я встретил ее на вечере, устроенном доктором Зухейром Кямилем в период избирательной кампании с целью пропаганды своей кандидатуры.

– Значит, вы вафдистка? – спросил я.

– Просто ученица доктора Зухейра Кямиля, – ответила она улыбаясь.

– Филологический факультет?

– Отделение журналистики.

– И все же вафдистка?

– Гораздо левее.

Внимательно глядя в ее красивые глаза, я спросил:

– Что это означает?

Она молча улыбнулась. В третий раз я увидел ее в доме Зухейра Кямиля и почувствовал, что наше знакомство переходит в дружбу. После ее ухода доктор Зухейр Кямиль сказал мне:

– Прекрасно образована, и у нее сильный характер.

– Я того же мнения, – охотно согласился я.

– В довершение всего она коммунистка, – улыбнулся он.

Между мной и Магидой на почве взаимного уважения завязалась крепкая дружба. Чаще всего мы встречались в кафе «Гроппи» в компании наших друзей и держались с ней как добрые товарищи. На ухаживания мужчин она не обращала внимания, считая их пустой забавой, и сама не прибегала к обычному женскому кокетству. Не испытывала особого почтения к так называемым буржуазным ценностям, однако всегда была на стороне искреннего, настоящего чувства.

– Не думай, мне вовсе не чужды эмоции, – сказала она мне однажды. – Напротив, я люблю любовь… – И, словно спохватившись, добавила: – Любовь и идеологию.

Почувствовав доверие ко мне, Магида рассказала свою историю:

– Родилась в мелкобуржуазной семье. Отец мой – скромный чиновник. Кроме меня, у родителей еще четверо сыновей.

– Значит, ты была избалованной любимицей, – заметил я улыбаясь.

– Совсем наоборот, меня все притесняли, и тем больше, чем старше я становилась. Я заставила уважать себя тем, что отлично училась.

Я улыбкой выразил свое восхищение.

– Когда я окончила среднюю школу, ко мне посватался один господин. Все в семье были согласны, однако я поставила ему условие: я должна получить высшее образование. Он спросил, зачем мне оно, и тогда я откровенно заявила, что хочу работать. Он был против. Мои родные взяли его сторону, но я настояла на своем. В результате он отказался от меня.

– И ты добилась, чего хотела!

– Да. В университете я познакомилась с преподавателем, оказавшим огромное влияние на всю мою жизнь. Ты слышал, конечно, о профессоре Мухаммеде аль-Арефе?

– Да.

– Он помогал мне в учебе, и от него я усвоила самую важную из всех наук.

– Коммунизм?

– Да. В конце концов мы полюбили друг друга, и вскоре после окончания университета я вышла за него замуж.

– Я думал, ты не замужем, – удивился я.

– Мы с ним прожили много счастливых дней, я родила двух мальчиков-близнецов и девочку. Хозяйство вела его мать. После ее смерти возникли трудности. Я буквально разрывалась между работой в газете и домашними делами. А муж мой любил порядок, привык, чтобы за ним ухаживали. Он предложил мне бросить работу.

– И был не так уж неправ.

– Нет, – возразила резко Магида. – У меня были свои планы. Я наотрез отказалась стать домашней хозяйкой и с его стороны не нашла ни сочувствия, ни понимания. – Я не промолвил ни слова, и она продолжала: – И тут мне открылся его эгоизм, грубость и себялюбие. Мир в семье кончился, начались скандалы, и дело дошло до развода.

– Когда же это произошло?

– Как раз во время эпидемии холеры.

– Ну и как же ты теперь живешь? – сочувственно спросил я.

– Как видишь, успешно работаю, – сказала она с гордостью. – Воспитывать детей мне помогает одна славная женщина. А муж платит алименты.

После июльской революции впервые наша дружба была омрачена серьезными разногласиями. Магида утверждала, что это реакционная революция, или мелкобуржуазный переворот, вполне устраивающий таких мелких буржуа, как я! И продолжала доказывать до той поры, когда Египет пошел на сближение со странами восточного блока. Только тут позиция Магиды стала смягчаться.

Мне невыносимо было видеть ее одиночество. Я чувствовал, что она страдает. Однако она отвергала домогательство своих коллег, ожидая настоящей любви.

– Я снова обманулась, – призналась она мне однажды.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду врача, лечившего моих детей, будь он проклят!

– А в чем дело?

– Он был женат…

– А зачем же ты на это пошла?

– Я полюбила его. Он уверял меня, что несчастлив и все равно разведется.

– И ты поверила?

– Да, а он бесстыдно обманул меня.

Горький опыт поселил в душе Магиды не только еще большее недоверие к мужчинам, но и заставил острее ощутить одиночество и потребность в настоящей любви.

Теперь ей уже пятьдесят. Дочь вышла замуж, сын уехал в Кувейт и работает там на радио. Другой сын со времени развода живет с отцом. Магида осталась совсем одна. По-прежнему подтянута и красива. Выступая иногда по телевидению, производит на зрителей необычайное впечатление не только своим обаянием, но и логикой, и шпротой эрудиции. И если нам случается с ней остаться вдвоем, я, кажется, начинаю ощущать ее внутреннюю напряженность.

Магида по-прежнему заходит иногда к своему старому учителю доктору Зухейру Кямилю. Даже подружилась с его молодой женой Ниамат Ареф. Ей, конечно, известно о связи Ниамат с доктором Садеком Абд аль-Хамидом, однако она не подает виду, что знает.

Недавно я услышал новость, которая меня страшно обрадовала: Магида совершит журналистскую поездку по странам Средиземноморья. Она, быть может, развлечет ее, скрасит одинокую жизнь и даст необходимый материал для работы.

Наги Маркос

Никогда не забуду я это имя, оно сохранится в моей памяти вместе с именами других достойных людей, хотя с тем, кому оно принадлежит, я общался только три года: с 1925 по 1928 мы учились с ним в средней школе. Начальную школу Наги окончил в Судане, где работал его отец. Вернувшись в Египет, семья поселилась в Аббасии, и сына определили в наш класс.

– Нас было четверо братьев, трое умерли, остался я один, – рассказывал мне Наги. И помню, он как-то обронил: – Мать у меня такая печальная, никогда не смеется.

Высокий, стройный мальчик с приятным лицом, на редкость воспитанный и не по возрасту серьезный, Наги, кажется, был единственным в классе, кто носил длинные брюки. И вне всякого сомнения, был самым незаурядным учеником. Каждый из нас имел односторонние способности, в лучшем случае к какому-то одному предмету – один к языкам, другой к математике. Наги блестяще успевал по арабскому, английскому и французскому, по алгебре и геометрии, по естествознанию и химии, по истории и географии. Равных ему не было, и все учителя, и египтяне, и иностранцы, относились к нему с подчеркнутым уважением и обращались к нему не как к ученику, а как к взрослому человеку. Бадр аз-Зияди называл его Абд аль-Халимом аль-Мысри, проводя параллель между мощью его ума и физической силой знаменитого борца.

– Как ты умудряешься успевать по всем предметам? – спросил я его как-то.

– Внимательно слушаю в классе и учу уроки с первого дня учебного года, – ответил он, как всегда, вежливо и серьезно.

– Разве ты не ходишь в кино по четвергам? – задал ему вопрос Гаафар Халиль.

– Только по праздникам и во время каникул.

– Ты не играешь в футбол? – поинтересовался Ид Мансур.

– Нет.

– У тебя нет никаких увлечений? – удивился Реда Хаммада.

– В свободное время я играю на пианино.

– Ты не участвуешь в демонстрациях, – заметил Реда. – Разве тебя не интересует национальная проблема?

– Интересует, конечно, но… – И после некоторого колебания добавил: – Моего старшего брата убили во время демонстрации.

Экзамены он сдал блестяще и вошел в первую десятку лучших учеников страны. Однако, вернувшись в школу в начале нового учебного года, мы не увидели Наги Маркоса ни в классах с естественнонаучным уклоном, ни с филологическим. Всех это удивило. Жил он далеко от нас, на окраине Аббасии, рядом с Маншийят аль-Бикри. Мы собрались и пошли к нему домой; там мы узнали, что Наги серьезно болен и его отправили лечиться в Верхний Египет, где жила его бабушка. Лечение продлится не меньше года, сказали нам. Известие это огорчило всех – и нас, и учителей. Мы послали туда письмо, пожелав ему скорейшего выздоровления.

Именно в этот период Мустафа ан-Наххас был предан суду по делу Сейф ад-Дина. Верховный суд оправдал его, и многолюдные народные делегации направились к парламенту, чтобы поздравить Мустафу Наххаса. Пошел вместе с другими и отец Наги Маркоса, чиновник военного министерства. К несчастью, среди прочих поздравлявших Наххаса он оказался на фото, опубликованном в газете, и был уволен из министерства. Небогатый человек, к тому же с больным сердцем, он не вынес этого удара. Его разбил паралич, и он вскоре скончался.

Между тем Наги выздоровел, но продолжать образование ему оказалось не по средствам. Добрые люди, воспользовавшись возвращением «Вафда» к власти, помогли юноше, еще подростку, устроиться при военном министерстве. Он получил маленькую внештатную должность. Так обстоятельства лишили самого способного ученика возможности учиться. Я часто вспоминал о нем и горевал о его судьбе. Всякий раз, как мне в жизни выпадала удача, я думал о нем, и мной овладевала грусть – я старался представить себе, сколько славных дел мог бы свершить Наги, если бы не роковой удар слепой судьбы. И вдруг в 1960 году я встретился с Наги Маркосом в ресторане «Эзбекийя». Сперва я не узнал его и прошел мимо. Обратив внимание на седую бороду, я решил, что это какой-нибудь художник. Он окликнул меня, я оглянулся и сразу же признал Наги. Мы горячо пожали друг другу руки и сели за столик. Он почти не изменился. От всего его облика веяло спокойствием и просветленностью. Мы помянули прошлое, друзей, тех, кого уже не было в живых – Бадра аз-Зияди и Гаафара Халиля, тех, кто преуспел, – Реду Хаммаду и Сурура Абд аль-Баки. Наконец пришла его очередь рассказывать:

– По-прежнему работаю в военном министерстве. Дослужился до звания чиновника третьего класса. Женат. У меня двадцатилетняя дочь, студентка естественнонаучного факультета. – Помолчав немного, он добавил: – Давно уже занимаюсь проблемами духовной жизни человека…

– Кое-какие книги на эту тему мне попадались, – сказал я.

– Не только изучаю вопрос теоретически, но и применяю свои знания на практике, – улыбнулся Наги.

– Вот как?!

– Мир духа – это удивительный мир, – с воодушевлением заговорил он, – гораздо удивительнее материального. Он несет человеку надежду на подлинное спасение.

Внимательно выслушав его, я вполне искренне сказал:

– Что и говорить, человек нуждается в спасении.

Ободренный моим вниманием, он горячо продолжал:

– Наша цивилизация материальна. Благодаря науке она каждый день одерживает поразительные победы, и не далек тот день, когда человек будет владеть миром. Однако какой смысл овладеть миром, но потерять себя?

– Человек должен не только овладеть миром, но и собой! – осторожно заметил я.

– Ты можешь верить или не верить моим словам, – сказал он с мягкой улыбкой, – но мир духа столь же загадочен, сколь и мир материи, и его исследование сулит человеку открытия и победы, ничуть не менее захватывающие, чем освоение космоса. Однако в духовные методы исследования мы не верим, доверяем только науке, ищем истину на пересечении разных путей, а не в конце одного-единственного…

– Разумно.

Взглянув на меня своими нежными черными глазами – я впервые увидел, какого они цвета, – он с сожалением проговорил:

– Голос истины ослабел среди рева машин, и человечество сегодня, как никогда, нуждается в спасителе…

– И как же ты представляешь себе этого спасителя? – спросил я с любопытством.

– Им может быть человек, или идея, или урок, который дорого обойдется всему человечеству.

– Атомная война, например?

– Возможно… Я вижу, что между нами преграда, но это преграда тонкая и преодолимая. Я чувствую в тебе стремление к истине. Знаешь, я провожу у себя в доме спиритические сеансы. Может, как-нибудь зайдешь ко мне?

И дал мне свою визитную карточку. Я прочитал его имя, должность и адрес. Его слова разожгли мое любопытство, но вряд ли убедили, и все же от встречи с Наги у меня оставалось необычайно приятное ощущение, будто повеяло вдруг ароматом свежих цветов.

Вечером того же дня я зашел в редакцию к Салему Габру и рассказал о Наги Маркосе и его приглашении. Даже предложил ему пойти вместе, но он с презрением отказался. Походя он заметил, что между материальным и духовным миром не существует преграды и что проникновение в тайны материи есть одновременно проникновение и в тайны духа. Опыты Наги Маркоса Салем Габр назвал магическими обрядами в эпоху космоса.

Больше я не видел Наги. Однако время от времени его образ всплывает перед моим мысленным взором как воспоминание о далекой юности. И я понимаю, что он навсегда затаился где-то в уголке моей души.

Надир Бурхан

В начальной школе с 1921 по 1925 год он был одним из наших кумиров. Старше нас на несколько лет, высокий и сильный, он слыл заводилой. Собравшись вокруг него во дворе, мы ловили буквально каждое его слово.

– Главное, не считайте себя маленькими, – поучал нас Надир. – Вы солдаты Саада, значит, солдаты родины. Мы должны быть готовы к любым испытаниям, к тюрьме, а может быть, и к виселице. Жизнь ничего не стоит без свободы, а свободу не добудешь без жертв. Аллах послал нам вождем Саада Заглула, и мы должны быть достойны своего вождя.

Я уважал Надира, восхищался им, а Реда Хаммада боготворил его. Даже Халиль Заки не осмеливался потешаться над ним. Когда же он рассказывал о том, как был в парламенте и беседовал с вождем, мы буквально сходили с ума от восторга. Однажды я не выдержал и сказал:

– Мне так хочется взглянуть на Саада Заглула! Ты можешь взять нас собой в парламент?

Он посмотрел на меня снисходительно.

– Ты еще малыш и носишь короткие штанишки, пойти в парламент не прогулка, а риск.

Если принималось решение о забастовке или демонстрации, Надир Бурхан дожидался того момента, когда нас выстроят рядами на утреннюю линейку, выходил на несколько шагов из строя и начинал громко хлопать в ладоши. Ряды отвечали ему такими же аплодисментами. Школьные надзиратели уводили младших школьников в классы. Мы шли за ними с криками «Да здравствует Саад!». А старшие с Надиром во главе отправлялись на демонстрацию. По пути к ним присоединялись учащиеся других школ. Во время одной из демонстраций Надир был ранен в ногу и два месяца провел в больнице. С тех пор он слегка прихрамывал. Под руководством Надира я участвовал в первой в своей жизни демонстрации – это был 1924 год. Он призвал нас к забастовке, заявив, что король Фуад собирается превратить конституцию в пустую бумажку, а Саад Заглул – в то время премьер-министр – твердо отстаивает права народа, и мы должны идти на площадь Абдин, чтобы выразить поддержку вождю. Поскольку это было первое народное правительство, а премьер-министр исполнял и обязанности министра внутренних дел, нам разрешили принять участие в демонстрации. Собрались огромные толпы школьников, студентов, горожан. Площадь Абдин была заполнена до отказа. Мы стучали кулаками в дворцовые ворота, требуя, чтобы король принял условия Саада, и угрожая в противном случае поднять восстание. «Саад или революция!» – кричали мы.

И вот издалека донесся гул. Это народ приветствовал появление вождя, ехавшего на встречу с королем. Толпа напирала со всех сторон, полиция с трудом расчищала дорогу автомобилю Саада.

– Сейчас мы своими глазами увидим Саада Заглула! – радостно крикнул я Реде Хаммаде.

– Хоть секунду! – восторженно ответил он.

Работая изо всех сил локтями, мы протиснулись почти к самому проходу и увидели медленно приближавшуюся машину, буквально облепленную людьми – они висели на дверцах, стояли на крыше. Мы смотрели во все глаза, но не увидели ничего, кроме груды человеческих тел. Долго мы не могли пережить огорчения.

Уже в средней школе наши пути с Надиром Бурханом разошлись. Минуло сорок лет, прежде чем я встретил его снова зимой 1965 года. Я возвращался со свидания с Амани Мухаммед и зашел в кафе «Астра» выпить чашку кофе. Неожиданно я увидел там Надира, он в одиночестве сидел за столиком. На спинке соседнего стула висел его плащ. Это был тучный человек высоченного роста. Я сразу узнал его. Мне даже показалось, что он мало изменился, хотя ему было за шестьдесят. И волосы поседели только на висках. Я подошел к нему улыбаясь. Он глядел, явно не узнавая, но все же пожал протянутую мной руку. Когда я напомнил ему о начальной школе и о роли, которую он в ней играл, лицо Надира засветилось улыбкой, и он пригласил меня сесть.

– Я с первого взгляда узнал тебя. Ты совсем не изменился, – сказал я.

– У нас в семье все долгожители, погибают только от несчастных случаев, – весело засмеялся он.

Мы вспомнили школьных друзей, я рассказал об их судьбах. Оказалось, что он знает только о Реде Хаммаде, да и то понаслышке. А когда я попросил его рассказать о себе, он заговорил с такой охотой, словно только и ждал подходящего случая:

– После начальной школы я учился в средней в Асьюте: туда перевели моего отца. При правительстве Мухаммеда Махмуда меня исключили. При Наххасе восстановили. При Сидки снова исключили. Потом обвинили в причастности к покушению на него, арестовали, приговорили к десяти годам тюрьмы. Но вышел я раньше – по амнистии при правительстве Наххаса. Тут я понял, что мне все равно не закончить среднюю школу, и «Вафд» назначил меня редактором газеты «Аль-Джихад»[92]92
  Аль-Джихад (араб.) – борьба.


[Закрыть] в Александрии…

Он немного помолчал, нахмурился, словно собираясь с мыслями.

– Ничто в жизни меня так не огорчило, как конфликт между Мустафой Наххасом и Нокраши. Наххас был вождем, а Нокраши – моим духовным отцом. Когда между ними началась вражда, мне показалось, что в мире что-то нарушилось. Как развивались события, ты знаешь. Мне было тошно смотреть на все это. И когда договор 1936 года поставил последнюю точку на революции 1919 года и мы все-таки, хоть и поздно, получили независимость, я решил отойти от политики. В это время умер мой отец, он оставил мне приличное состояние. Я открыл рыбный ресторан в Сиди-Габер, и дела мои, слава аллаху, пошли успешно.

– Значит, политикой ты больше не занимаешься?

– С 1937 года. Но я продолжаю следить за событиями. Быть может, я единственный владелец ресторана, который каждый день, прежде чем открыть двери своего заведения, внимательно изучает газету. – Он грустно покачал головой. – Дела шли все хуже. Всякий раз, когда «Вафд» проявлял слабость или часть молодежи откалывалась от партии, сердце мое сжималось. Но что поделаешь?!

– Вслед за молодостью неминуемо наступает старость. Таков закон жизни, – вздохнул я.

– Но «Вафд» в нашей жизни – это символ молодости и силы. Скажи мне, в какой исторический период, начиная с эпохи фараонов и до наших дней, народ имел столько прав, как в дни правления «Вафда»? – И со смехом добавил: – А когда произошла июльская революция, я возблагодарил аллаха за свое решение отойти от политики. По крайней мере я принял его по доброй воле, прежде чем меня принудили бы к нему или еще к чему-нибудь похуже…

– Но ты, конечно, оценил заслуги революции?

– Искренность – добродетель. Но я, по совести говоря, не мог простить ей попытки очернить личность Саада Заглула.

– Политика есть политика, – пробормотал я.

– Ты видел похороны Мустафы Наххаса? Это было истинное выражение народной любви к Сааду, к «Вафду» и к величайшей в нашей жизни народной революции…

Надир сказал, что время от времени наезжает в Каир, поскольку тут живет его замужняя дочь. Кроме нее, у него было еще трое сыновей: старший, как и отец, содержал рыбный ресторан, средний работал инженером, младший служил в авиации.

С тех пор, отдыхая летом в Александрии, я старался хоть раз поужинать в ресторане моего старого доброго знакомого. Летом 1969 года я нашел его необычайно расстроенным.

– В конце прошлого года мой сын-инженер эмигрировал в Канаду, – объяснил мне Надир причину своего огорчения. И дрожащим голосом добавил: – А в этом году зимой погиб за родину мой младший сын-летчик!