Текст книги "Зеркала"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Кямиль Рамзи

Познакомились мы в 1965 году в доме доктора Азми Шакера. После пятилетнего пребывания в лагере он вышел тогда на свободу. Высокий, худой человек лет пятидесяти, с большой лысой головой и с маленькими блестящими глазами. Доктор экономических наук. До ареста преподавал на факультете торговли.

– Читал вашу книгу об экономических теориях, – сказал я ему, – и получил столько же удовольствия, сколько и пользы.

Доктор Кямиль поблагодарил.

– Преподавание в университете всегда отвечало моим склонностям, – сказал он.

– Его обвинили по ошибке, – заметил доктор Азми Шакер, – приписав ему кое-какие практические шаги в политике. На самом-то деле он ученый и его деятельность никогда не выходила за рамки научных исследований и сочинения книг.

Вскоре доктор Кямиль Рамзи был назначен на высокий пост.

– Он образец настоящего ученого и бескорыстного человека, – сказал по этому поводу Азми Шакер.

Кямиль Рамзи был дружен с Салемом Габром и Зухейром Кямилем. Я познакомил его с Редой Хаммадой, доктором Садеком Абд аль-Хамидом и Кадри Ризком. У них он вызывал чувство уважения, однако без особой теплоты. В беседе с ним обнаруживалась глубина его знаний, суждения подкупали своей искренностью. Образование он получил в Англии и превосходно разбирался в социальных и политических проблемах, обладал врожденным полемическим талантом: говорил уверенно, с убеждением. Не признавал компромиссов, не любил комплиментов и упорно отстаивал свою точку зрения. Такое же упорство со стороны противника выводило его из равновесия, приличествующего человеку столь высокого положения. Он обрушивал на оппонента поток доводов и доказательств, имеющих целью разбить его наголову. Своим фанатизмом он напоминал мне Абд аль-Ваххаба Исмаила, несмотря на разницу их взглядов.

– Он, безусловно, ученый, но склад ума у него, как у верующего, – сказал я однажды доктору Азми Шакеру.

– Он действительно фанатик и страшно горяч в спорах, – согласился со мной доктор Азми, – это потому, что нервы у него сильно расшатаны еще в пору его тюремного заключения.

Позднее познакомился я и с женой доктора Рамзи, тоже доктором экономических наук и преподавателем факультета торговли; она являла собой прекрасный пример образованной египтянки. Уже не был для меня тайной и образ жизни доктора Рамзи, в наши дни весьма редкий. Одевался он необычайно просто, в еде был неприхотлив до крайности, к тому же не пил и не курил. До женитьбы не знал женщин, рассказал он мне как-то, и в период своей учебы в Англии стоически боролся со всеми соблазнами. Меня удивило, что, несмотря на свой атеизм, доктор постится в рамадан. Я спросил его, чем это можно объяснить.

– Мой отец был простым рабочим и весьма религиозным человеком, – ответил он. – Воспитал он нас в религиозном духе, и с детства я усвоил нравственные догмы ислама. По сей день я придерживаюсь только тех, что не противоречат моим убеждениям. Пост – это старая привычка, к тому же он полностью отвечает моему образу жизни. – И, помолчав немного, добавил: – Истинный смысл религиозных обрядов становится ясным, если их рассматривать вне связи с религией.

Я тут же вспомнил Захрану Хассуну и удивился огромной разнице между двумя этими людьми. Ну прямо небо от земли – так отличались они друг от друга.

– Жизнь наша не лишена противоречий, – сказал я доктору Рамзи.

– Главное – это работать на будущее!

– Вы, конечно, верите в коммунизм?

– Да.

– И считаете себя искрение преданным революции, назначившей вас на столь высокий пост?

– Я создан для дела и не мыслю себя вне его, – четко, с уверенностью отвечал он.

– Но я спрашиваю вас о преданности революции…

Доктор глубоко вздохнул.

– Мне не свойственно лицемерие, и, если я принял назначение, буду работать честно.

– И все же в вашем ответе чего-то не хватает.

– Пожалуйста, дополню. Я честен по отношению к революции, но не верю в нее, точнее, не верю до конца. Но в настоящее время я удовлетворен тем, что она прокладывает путь к истинной революции!

– Ваша позиция похожа на ту, что занимал когда-то наш друг Азми Шакер.

Доктор Рамзи засмеялся и вдруг, оборвав смех, резко сказал:

– Он сложил оружие до начала битвы, мы же примирились с существующим положением лишь после того, как поняли бесполезность борьбы.

– Быть может, он просто был дальновиднее!

– Разрешите мне в таком случае послать ко всем чертям эту дальновидность!

Азми Шакер необычайно восхищался доктором Рамзи. Реда Хаммада – тоже, несмотря на идейные разногласия. Мы нередко говорили о Рамзи, хотели понять и оценить его личность.

– Я попросил его посодействовать переводу одного чиновника, – рассказывал как-то Реда Хаммада, – а он категорически отказался вмешаться, дав мне этим жестокий урок. Я обиделся, однако стал уважать его еще больше.

Азми Шакер рассказал другой случай:

– Министр рекомендовал ему какого-то чиновника, однако Рамзи отказался принять его на службу, чтобы не нарушать принципа справедливости!

– Отказал самому министру? – переспросил я.

– Да, он тверд как кремень. И я весьма сомневаюсь, что он долго продержится на своем посту.

– Разве чиновника могут уволить за то, что он неподкупен? – с сомнением сказал Реда Хаммада.

– Есть куда больше причин избавиться от неподкупного чиновника, нежели от покладистого.

Сам Кямиль Рамзи признавался мне, что в его учреждении никто, от швейцара до министра, его не любит.

– Я не могу одновременно заботиться об интересах дела и о чувствах людей, – говорил он. – Тогда на этом посту нужен шут, а не честный служащий. – И с раздражением добавлял: – Кумовство, комплименты, компромиссы у нас в крови. Когда-то мы обожали Мустафу Наххаса только за его бескорыстие и твердость, а между тем этими двумя качествами должен обладать каждый гражданин. А у нас они так редки, что мы сочли их главными достоинствами народного лидера.

– Вы и в самом деле когда-то обожали Мустафу Наххаса? – спросил я.

– Я был вафдистом, и симпатия к «Вафду» долго жила в моей душе даже после того, как я утратил веру в него, – ответил он с подкупающей откровенностью. Посмотрел мне в лицо своими блестящими глазами и продолжал: – Можно говорить о «Вафде» все, что угодно, но нельзя забывать, что это была подлинно народная партия, иногда изменявшая в известной степени свою политику, например в соответствии с волей учащихся средних школ!

Потом Рамзи рассказал мне о событиях 1935 года, о том, как он в составе делегации студентов участвовал в дискуссии с Мустафой Наххасом, какой жаркой была эта дискуссия и как «Вафд» отказался от поддержки правительства Тауфика Насима и устами Макрама Убейда[89]89
  Тауфик Насим – политический деятель, известный своими проанглийскими симпатиями. В 20—30-е гг. неоднократно занимал пост премьер-министра.
  Макрам Убейд – политический деятель, видный член партии «Вафд».


[Закрыть] призвал народ к борьбе, в результате которой менее чем через час улицы были залиты кровью.

Как и предсказывал Азми Шакер, Кямиль Рамзи долго не продержался на своем посту. Оказалось достаточно и года, чтобы «заземленные» люди взвыли от его твердости и неподкупной честности. Газеты сообщили вскоре о том, что он перешел на журналистскую работу.

Многие злорадствовали. Я ничуть не удивлялся этому, вспоминая историю Тантауи Исмаила, нашего бывшего начальника секретариата, и доктора Сурура Абд аль-Баки. Такие люди мешают жить карьеристам и взяточникам, которых несть числа. Их высокая нравственность служит, кроме того, постоянным укором слабым, наполняет их сердца злобой. Вот почему я не слышал сожалений о докторе Рамзи нигде, кроме как в кругу его друзей. Самого Рамзи это страшно расстроило, он был вне себя от гнева, решив, что его отставка лишена всякого здравого смысла, противоречит чуть ли не всяким законам бытия. Однако она не помешала ему с тем же рвением взяться за новое дело. Теперь у него оставалось больше свободного времени, и, возобновив свою научную работу, он принялся за составление политического словаря. Он был и остается примером неутомимого деятеля, свет его личности как бы рассеивает мрак отчаяния и безнадежности.

Камелия Захран

Она пришла к нам в секретариат в элегантном платье. Ее черные, коротко подстриженные волосы красиво обрамляли ее голову, и я невольно вспомнил Абду Сулейман. Сколько времени пролетело с 1944 по 1965 год! Канули в прошлое лица прежних знакомых: Тантауи Исмаила, Аббаса Фавзи, Адли аль-Муаззина, Абдаррахмана Шаабана, дядюшки Сакра. Словно волна, нахлынула в секретариат молодежь, из них половина – представительницы прекрасного пола. Самым свежим цветком в этом букете была только что появившаяся у нас Камелия Захран. Мы давно привыкли к присутствию среди нас женщин, как и к слухам, неизменно сопутствующим им в критическую пору их жизни – перед замужеством. Большая часть работающих у нас девушек вышли замуж, конечно не за сотрудников нашего министерства, только одна выбрала себе в мужья коллегу из юридического отдела. Однако никто из них не оставил работу после своего замужества.

Двадцатитрехлетняя Камелия Захран, юрист по образованию, была недовольна своим назначением. Окончив юридический факультет, она оказалась на секретарской работе, и все ее знания грозили пойти прахом. Мне доставляло удовольствие наблюдать ее открытый и смелый взгляд, ничего общего не имевший с апатичным и покорным выражением глаз у обитательниц женской половины дома былых времен. Вместе с тем интуитивно я почувствовал таящуюся в ней глубину жизненного опыта и понял, что в этом она, пожалуй, не уступит ни одному из сидящих рядом с ней коллег мужчин. Вскоре между Камелией и коллегами исчезла стесненность, однако отношения не выходили из рамок вежливости – казалось, обе стороны предусмотрительно заглядывали в будущее и помнили о наших восточных предрассудках, у наследованных от отцов и матерей.

Прошла пора летних отпусков, и один мой сравнительно давний сослуживец сказал мне:

– А ты, наверное, и не предполагаешь, что Камелия Захран прекрасно танцует? Я видел ее в Ханновилле[90]90
  Ханновилль – курортное местечко на побережье Средиземного моря недалеко от Александрии.


[Закрыть], она там самозабвенно танцевала с каким-то молодым человеком.

Я встал на защиту девушки.

– То, что в свое время считалось грехом, – сказал я, – теперь отнюдь не грех.

Коллега, почесав в затылке, промолвил:

– Не представляю себе, каково будет жить с такой женой, как она.

– В настоящее время процент разводов значительно снизился по сравнению с прежним, так же как и многоженство.

– Сразу видно, что ты вполне современный человек, несмотря на возраст, – засмеялся он.

– Я хотел бы принадлежать к нынешнему поколению – не потому, что считаю его жизнь легче, а потому, что оно избавилось от многих предрассудков, так осложнявших когда-то нашу жизнь.

Я повторил это и Реде Хаммаде, наиболее консервативному среди моих старых друзей. Он спросил, что я имею в виду.

– Открытая любовь в обстановке здоровой нравственности куда лучше, чем нездоровое воздержание или знакомство с проститутками.

– Мне кажется, что любовь, как и демократия, стали редкостью, чем-то вроде старомодной комедии, – скептически заметил Реда.

Внимательно прислушивался я к разговорам молодежи, работающей в нашем департаменте, и узнал немало интересного, особенно о Камелии, привлекавшей более, чем кто-либо другой, мое внимание своей современностью. Принадлежала она к семье среднего достатка и первой из ее пяти сестер пошла работать. Легко себе представить все серьезные проблемы такой семьи, а также проблемы молодой девушки, вступившей на путь независимости и несущей ответственность за себя, а возможно, отчасти и за семью; представить все расходы, которые потребует от нее современная жизнь, и те проблемы, с которыми она столкнется в поисках достойного жениха. Не удивительно, что всякого рода отвлеченным вещам Камелия уделяла весьма поверхностное внимание. На жизнь она смотрела с практической стороны, не задумываясь над проблемами религии и революции. Ее главной заботой было устройство личной судьбы. А что понимала она под личной судьбой, как не любовь, замужество и приобщение к плодам современной цивилизации?!

Всерьез интересующаяся религией, философией или политикой женщина – редкость. Это, очевидно, объясняется тем, что на работу к нам в министерство приходили женщины весьма посредственных способностей. Наиболее талантливые оставались в университетах или избирали сферу общественной деятельности.

– Отсутствие у женщин интереса к философским доктринам, – сказал по этому поводу доктор Зухейр Кямиль, – свидетельствует о том, что они – я имею в виду философские доктрины – представляют весьма незначительную ценность в повседневной жизни. Женщину интересует прежде всего созидание и все, что с ним связано. Она – искусный творец, созидание – смысл ее жизни. Любая другая деятельность – удел мужчины, стремящегося не к созиданию, а к господству. Цель женщины, ее божество – наша земная жизнь. Эта земная жизнь – цель ее созидания. Значит, мы созданы для того, чтобы заботиться о нашей земной жизни и ни о чем больше. Бессмертие должно быть, здесь, на земле. И если бы религии изображали бога в виде женщины, то они обогатили бы нас новой мудростью – познанием истинного счастья.

Нелегко объяснить эти взгляды Зухейра Кямиля, исходя из хорошо известного всем образа его мыслей. Понять их можно только в свете обстоятельств его личной жизни. Он по-прежнему питал большую нежность к покинувшим его и поселившимся в Греции жене и дочери, кроме того, познал другую любовь – к Ниамат Ареф.

После июльского поражения, когда мы все пребывали в скорби и печали, ко мне как-то подошел мой сослуживец и сказал:

– Есть довольно странные новости, на этот раз не имеющие отношения к военным событиям.

– А в чем дело? – спросил я.

– Наша Камелия Захран затеяла с генеральным директором старую как мир игру.

Директорами у нас были теперь люди молодые, не то что раньше. Нашему генеральному директору было лет сорок, он был мужем и отцом семейства и имел – по крайней мере с этой стороны – хорошую репутацию.

– Быть может, это сплетни?

– А вдруг правда?!

– А как ты сам это объясняешь?

– Не знаю, может, любовь у них, и если так, то одна семья развалится, а на ее руинах возникнет новая. – Помолчав, он добавил: – А возможно, это старая игра на манер Шарары ан-Наххаля.

– Неужели приспособленчество нашего поколения передалось и молодежи?

– Соблазны теперь не менее сильны и притягательны.

– Мы дождемся все-таки, что приспособленчество будет в конце концов признано новой моралью как некое технологическое усовершенствование, – проворчал я сердито.

В разговоре на эту тему с доктором Азми Шакером я заметил:

– Ты незаурядный философ. Почему бы тебе не заняться изучением новой морали? Морали, соответствующей новому времени, рожденной новым обществом, а не старыми идеалами…

– Почему вдруг тебе в голову пришла такая мысль? – спросил он.

– Вспомни нашего друга доктора Кямиля Рамзи, – Возмущенный, ответил я. – Я знаю и других, кого можно считать образцом нравственности, их постигла та же печальная участь. Быть может, их мораль уже не пригодна для современного мира?!

Между тем слухи о Камелии и директоре распространялись. Они подтвердились после того, как она была переведена в юридический отдел. Однако семья директора не распалась и, значит, не возникла новая. А вот когда к нам в департамент был назначен Сабри Гадд, между ним и Камелией вспыхнула настоящая любовь. Правда, Сабри показался нам поначалу взбалмошным и легкомысленным, но он серьезно полюбил Камелию, хотя и был моложе ее на два года, и они официально объявили о своей помолвке. Лично я был рад такому счастливому финалу, который привел их обоих к созданию настоящей жизни и серьезной ответственности друг за друга, меняющей все существо человека. День ото дня крепнет моя вера в то, что нравственная чистота человека столько же зависит от окружения, сколько и от него самого, и что если мы хотим взрастить прекрасные цветы, то должны обеспечить им обилие света и свежего воздуха.

Махер Абд аль-Керим

Он был адъюнктом в университете, когда я поступил туда в 1930 году. Было ему между тридцатью и сорока годами, но он уже достиг больших высот в науке и имел незапятнанную репутацию. Я не знал другого преподавателя, который так же, как он, располагал бы к себе студентов своими моральными качествами, и прежде всего добродушием. Доктор Махер принадлежал к знатной семье, известной богатством и преданностью партии ватанистов. И сам он по семейной традиции числился среди сторонников этой партии, что, однако, не отражалось на нашей любви к нему. Да он никогда и не говорил о своих политических симпатиях. Он вообще не впадал в крайности, не высказывался ни о чем пристрастно или с осуждением. Он посвятил всего себя науке и добру. Помню, доктор Ибрагим Акль как-то говорил нам:

– Если бы все богачи были похожи на Махера Абд аль-Керима, я решил бы, что идеал человека – быть богатым!

Щедрость доктора Махера буквально пожирала его богатство. Он не отказывал ни одному нуждающемуся, причем делал добрые дела тайно, скрывая их как порок. Он был образцом великодушия и оставался таким во всем, в том числе и в научных и в политических – если его вынуждали спорить о политике – спорах. Казалось, черты его лица были способны выражать лишь задумчивость или приветливость. Он совершенно не мог сердиться, быть резким. Его старинный дворец в Мунире был местом встречи ученых и литераторов, однако двери его были всегда открыты также и для студентов, с которыми доктор Махер обращался как с равными. Со сколькими умными и учеными людьми я познакомился в салоне доктора Махера! Главной темой разговоров была культура в самом широком смысле. Политики касались редко. Но помню, еще в 1931 году Салем Габр (он тогда только что вернулся из поездки во Францию) затеял как-то разговор о классовых различиях.

– Некоторые слои французского общества, – сказал он, – презирают нас за то, что наш народ плохо живет.

– Это прискорбно, – с улыбкой заметил доктор Махер.

Доктор Ибрагим Акль, вступив в разговор, обратился к Салему Габру:

– Ты общался во Франции с радикальными кругами, которые, возможно, презирают и саму Францию. Но культура человека определяется не его материальным положением, а качествами его ума и сердца. Лично я считаю бедного индуса больше человеком, нежели Форда или Рокфеллера.

Салем Габр вспылил и обвинил Ибрагима Акля в реакционном идеализме и суфизме, который является, по словам Габра, главной причиной отсталости Востока.

Махер Абд аль-Керим придерживался иного мнения. Он утверждал, что ислам гарантирует людям полную социальную справедливость и что распространение образования ведет к той же цели, только другим путем.

Однажды после лекции он пригласил нас с Гаафаром Халилем к себе в Муниру. Мы застали его одного в гостиной.

– Сейчас придет молодая американка, изъявившая желание увидеться со мной, – сказал доктор Махер. – Я выбрал вас в качестве переводчиков нашей беседы.

Он не говорил по-английски и предпочел обратиться к нам, нежели к кому-то из своих коллег, чтоб понять причины этого странного визита. К вечеру пришла девушка – необыкновенно красивая блондинка лет двадцати. Поздоровавшись, попросила прощения за свою назойливость. Подали чай и сладости. Девушка рассказала, что приехала в Египет с группой молодежи и что ее мать поручила ей разыскать в Каире человека по имени Махер Абд аль-Керим, который учился в Сорбонне после мировой войны. Директор гостиницы, где она остановилась, сообщил ей адрес доктора и связался с ним по телефону. Из дальнейшей беседы нам стало ясно, что мать девушки училась вместе с доктором Махером в Сорбонне и была когда-то с ним дружна. Поездкой дочери в Египет она воспользовалась, чтобы передать ему привет. Разговор шел о добрых старых временах и о нынешней жизни двух давних друзей.

Когда мы вышли от доктора Махера, я сказал Гаафару Халилю:

– Видно, наш учитель уже в молодости обладал даром привлекать к себе людей.

– Привлекать к себе женщин, – хитро подмигнул Гаафар, – это совсем другое! – И убежденно заявил: – С его внешностью он мог бы играть первых любовников в кино!

Я процитировал строку Фараздака[91]91
  Фараздак (640–732) – знаменитый арабский средневековый поэт.


[Закрыть], которая обычно приходила мне на ум, когда я глядел на доктора Махера:

В смущении он потупляет взор и говорит всегда с улыбкой…

– Не могу представить себе, – продолжал я, – чтобы доктор Махер когда-нибудь утратил свое достоинство. Если для других достоинство что-то вроде одежды, то у него оно – плоть и кровь.

И действительно, в течение всей жизни доктора Махера его поведение было безупречным. Тут я считаю своим долгом упомянуть о слухах, ходивших о нем в тревожную пору политических покушений, после второй мировой войны. Говорили, что он якобы послал секретное письмо королю Фаруку, в котором предостерегал его о возможных последствиях охватившего молодежь недовольства, разъяснял его причины и предлагал меры по предотвращению опасности. Это был один из слухов. И по сей день я не перестаю сомневаться в его правдивости. Все это были только домыслы на почве сложной политической обстановки. Вафдисты распространяли версию о том, что доктор Махер предложил королю распустить партии и установить диктатуру, которая взяла бы курс на проведение реформ и воспитание молодежи в традиционном духе. Экстремисты из учеников Салема Габра утверждали, что это призыв к контрреволюции. Этот слух в свое время меня буквально ошеломил. Каково бы ни было содержание письма, я воспринял его как нарушение конституции и демократии. В душе моей возникло противоречие между преклонением, которое я испытывал перед доктором Махером, и ясной политической позицией, на которой я стоял. Однако у меня не хватило смелости заговорить на эту тему с самим доктором. Гаафар Халиль оказался смелее. Разговор состоялся, когда Гаафар пришел к учителю попрощаться перед отъездом в Соединенные Штаты. Я пришел с ним вместе. И тут мой друг выложил доктору все, что о нем говорили. Доктор Махер спокойно выслушал его, а потом спросил:

– А вы верите тому, что говорят?

Гаафар Халиль не решился ответить утвердительно.

– Ну и прекрасно! – воскликнул доктор Махер.

Я вспоминаю мнения, высказанные о докторе Махере двумя людьми: его старым другом Салемом Габром и учеником и последователем Салема Габра Аббасом Фавзи. Салем Габр не только любил доктора Махера, но и восхищался им, однако считал, что он аристократ, который не знает, что такое бедность, а поэтому смотрит на народ сверху вниз, и его точка зрения, сколь бы она ни была искренна, чужда нам, как язык далекой планеты.

Аббас Фавзи, колкий насмешник, высказывался о докторе Махере с большей осторожностью, и не сразу, а постепенно, понемногу добавляя что-нибудь новое к своей характеристике.

– Он знатен и благороден, мамлюк из рода мамлюков! – сказал он однажды.

Я, зная ехидство Аббаса Фавзи, долго раздумывал над его словами. В другой раз, услышав от меня дифирамбы в адрес моего учителя, Аббас Фавзи изрек:

– Все это достоинства благородных богачей, не подвергшихся горькому испытанию бедностью!

Потом он заявил:

– В Египте благородство, богатство и ученость не могут совмещаться в одном человеке. Однако богатый человек имеет возможность выдавать себя за ученого. Он эксплуатирует умы бедняков – они собирают для него материалы, предлагают идеи, а он благосклонно все это принимает и ставит свою подпись!

А еще как-то заметил:

– Твой учитель не дурак поесть. Съедает в день столько, что хватило бы прокормить полк солдат. Скажи-ка мне, дорогой, когда он перестанет жевать и начнет думать?

Но мы-то своего учителя знали лучше, знали его ум, ясный и точный, широту его эрудиции. А его достоинство неоднократно подвергалось испытаниям, из которых он выходил с честью. Правда, я ощущал в нем внутреннее беспокойство в такие напряженные периоды нашей жизни, как пора политических покушений, каирский пожар, июльская революция, опубликование социалистических законов, но внешне это никак не проявлялось. Не думаю, чтобы какой-нибудь другой феодал был способен так же мужественно, как он, выдержать удар, лишивший его десяти тысяч федданов земли. Доктор Махер продал свой дворец в Мунире и купил виллу в Гелиополисе, где и по сию пору собираются деятели науки и культуры. Он по-прежнему добросовестно преподавал в университете до 1954 года, когда по достижении пенсионного возраста ушел на пенсию. Потом продолжал преподавать внештатно. Был назначен членом Высшего совета по делам литературы, получил от государства премию в области общественных наук и орден первой степени «За заслуги». Так революция оценила его вклад в науку и незапятнанную репутацию. Никогда доктор Махер не заявлял о своей преданности революции, поскольку был весьма далек от органов пропаганды и терпеть не мог афишировать свою персону. Однако в частных беседах и в кругу друзей он без колебаний высказывался в поддержку революции:

– Я убежден, все происходящее сейчас – это минимум того, что можно сделать, чтобы возродить нашу страну к жизни, – говорил он.

Ни в его словах, ни в поведении я не чувствовал ни малейшего осадка горечи. Поэтому не вижу смысла копаться в тайниках его души. Можно ли требовать от человека, подобного доктору Махеру, чего-то большего, чем мудро-спокойное отношение к революции, поставившей своей целью ликвидацию его класса; и он принял ее как исторически неизбежное событие.

В 1969 году доктор Махер отмечал свое семидесятипятилетие. У него собрались все, кто еще оставался в живых, старые университетские преподаватели и друзья – Салем Габр, Реда Хаммада, Азми Шакер, Кямиль Рамзи, Кадри Ризк, Гадд Абуль Аля, Аббас Фавзи, Садек Абд аль-Хамид и Ниамат Ареф, представлявшая своего мужа Зухейра Кямиля. Молодежи было мало. В салоне преобладали седые волосы, морщины и трости. В тот день я с особой остротой почувствовал быстротечность времени и его гнет, и вместе с тем его мудрое беспристрастие. Словно я сел в поезд и заснул, а проснувшись, обнаружил себя где-то на отдаленной станции. Доктор Махер сохранил, однако, ясную голубизну глаз, приветливую улыбку и обаятельное достоинство.

– Никаких юбилеев, – сказал он. – Время военное, и праздники отменяются. Это просто случай собраться всем вместе.

Разговор переходил от одной темы к другой, но всегда возвращался все к тому же – к ближневосточному конфликту. Он обсуждался со всех точек зрения: политики и экономики, философии и религии, в связи с общей международной обстановкой, научными открытиями, общечеловеческими проблемами, серьезными потрясениями на Западе и Востоке и в свете попрания прежних идеалов. Говорили и о будущем, о том, что оно нам сулит. Предположения были в основном пессимистические. Старики словно испытывали удовольствие, представляя грядущий мир в мрачных тонах. Наш учитель участвовал в общей беседе, однако мнение его было совсем иным.

– Да упокоит аллах душу Ибрагима Акля, – внезапно сказал он.

Почему он вспомнил о нем? Я знал, что он был его самым близким другом. На похоронах доктора Акля в 1957 году я единственный раз видел доктора Махера плачущим.

– Вера была для него такой же истиной, как и смерть, – продолжал доктор Махер, – такой же неизменной, как восход солнца. Говорите о мире что хотите. Пессимизм не нов. Однако жизнь развивается на благо человека. Подтверждение этому не только постоянный прирост населения, но и увеличение власти человека над миром.