Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

20
УТРЕННЯЯ ВАННА

В одиннадцать часов, как раз когда в бане «Хиёси» разошлись утренние посетители, большой бассейн, словно свою собственность, единолично занял хозяин дома гейш «Китайский мискант» старик Годзан. Распарившийся в свое удовольствие, старик без стеснения широко зевнул и потянулся, да так, что из воды высунулись обе его тощие руки. Потом он с интересом стал наблюдать за тем, как в чистую, недавно набранную воду бассейна под углом входят теплые лучи зимнего солнца, проникающие через световое окошко высоко на потолке. В это время застекленная дверь с грохотом отворилась, и в мыльню вошел человек лет сорока, с почерневшим от загара лицом, крепкой шеей и широкими плечами. На нем было совсем не подходящее к его облику шелковое кимоно. Недоумение вызывал и откровенно грязный ворот сего франтовского наряда. Его кушаку из жатого шелка лишь на животе придана была видимость жесткого мужского пояса какуоби,однако накидки хаори,которая бы это прикрыла, на плечах мужчины не было. Под носом человека имелись редкие усики, по-видимому отпущенные с большим тщанием. Он не похож был ни на журналиста, ни на адвоката, и даже больше – едва ли кто-то мог принять его за порядочного человека. Снимая кимоно, господин не то чтобы изучал висящую на стене театральную программу, а скорее, её инспектировал, привычно скользя по ней боковым зрением.

Резко толкнув скользящую стеклянную перегородку между раздевалкой и мыльней до предела, он большими шагами приблизился к краю бассейна и начал плескать на себя воду. Увидев перед собой лицо старика Годзана, который как раз вволю належался в горячей воде и поднялся на ноги, господин небрежно поприветствовал его, как это делают между собой студенты: «Эгей!» Он собирался уже прыгнуть в бассейн, да, видно, опасался, что вода чересчур для него горяча. Годзан нарочно отпустил колкость:

– Принимать ванну – так уж в бане! Вы согласны, Такарая-сан? В домашней-то лоханке, может, и удобней, но вот песенка там не мурлычется…

Накативший на него при этих словах новый приступ зевоты Годзан подавил. Не то чтобы Годзан питал к хозяину заведения «Такарая» какую-то особенную вражду, скорее, тот ему просто не нравился. Когда-то господин Такарая был второстепенным актером в студенческом театре, [42]42
  Студенческий театр – соси-сибай,или сёсэй-сибай,непрофессиональный театр, созданный в 1888 г. в городе Осака с целью поддержать политическое движение за свободу и народные права.


[Закрыть]а еще лет пять назад про его заведение «Такарая» и гости, и гейши говорили не иначе, как «ах, этотдом!». В квартале Симбаси прекрасно знали, что обитательницы «этого дома» продавались всем без разбору. Зато Такарая в короткий срок сколотил капитал, быстренько нанял двух или трех настоящих профессиональных гейш, не поскупился на подарки хозяевам дорогих чайных домов и через короткое время стал вести свое дело совершенно по-новому. В прошлом году в местном комитете квартала Симбаси возникли какие-то трения, и настал момент смены руководства – тут уж господин Такарая похлопотал, стал одним из ответственных лиц и теперь начал постепенно приобретать влияние. Это выдвижение хозяина дома «Такарая» у старика Годзана вызывало в груди тошноту. Уж очень это было похоже на то, что писали газеты про «выросшую в одночасье» скороспелую элиту тогдашнего общества. Поначалу эти люди ничуть не заботились о внешних приличиях, совершали любые низости, какие только могли, но как только разбогатели, сразу же стали покупать себе привилегию за привилегией, позабыли о своем низком происхождении и надули щеки. Это можно еще стерпеть от политиков, дельцов, биржевых маклеров, но тот, кто зарабатывает на жизнь содержанием дома гейш, должен быть человеком безупречного вкуса, и дело свое вести наполовину для поддержания тонуса в конце весело прожитой жизни – от этих представлений времен своей юности Годзан не мог избавиться и теперь. Когда он смотрел на хозяина дома гейш «Такарая», то в первую очередь осуждал усы у того под носом, а потом уже то, как он работал в местном комитете, заняв там ответственную должность. Если комитет собирался, чтобы обсудить финансовый отчет или иные подобные вещи, хозяин дома «Такарая» сразу же начинал проталкивать свое мнение, ораторствуя словно на общем собрании пайщиков какой-нибудь акционерной компании. Годзану даже со стороны смешно было на это смотреть.

Может быть, хозяин «Такарая» не замечал, что вызывает столько неприязни, а может быть, замечал, но стремился одержать над всеми верх при помощи своего собственного тайного средства – сочетания подавляющей противников воли и хитрости. Господин Такарая совершенно спокойно воспринял сомнительную реплику старика Годзана, которую тот произнес, подавляя зевоту. Он обратился к старику уже из бассейна:

– Сэнсэй, правда ли, что вы так больше и не выступаете?

– В мои годы я и рад бы выступать, да не могу. – Старик вылез из бассейна и сидел теперь возле шайки для мытья, тер свои бока с выпирающими ребрами. – Если настанет день, когда я снова выйду выступать, устроители не оберутся хлопот, а зрителям придется и того хуже.

– В последнее время не дают на сцене ничего хорошего, оттого, наверное, и залы стали пустовать. А я, сэнсэй, по правде говоря, давно хотел с вами посоветоваться, только вот все занят, знаете ли…

Говоря это, господин Такарая посмотрел по сторонам, но в мужском отделении они по-прежнему были вдвоем со стариком, а в женском отделении было совершенно тихо, не доносилось ни звука, только старуха надзирательница, сидевшая на своей вышке, нацепив очки, сосредоточенно распарывала какие-то кимоно.

– По правде говоря, дело вот в чем. Я хотел просить вас, чтобы вы непременно стали одним из членов правления местного комитета. Раз вы прекратили выступления, то, само собой, располагаете свободным временем. Обязательно просил бы вас помочь в решении наших проблем… – Незаметно он перешел на свой ораторский тон.

Чтобы навязывать комитету свою волю, Такарая постепенно освободился от всех, кто состоял там до него, а взамен дал рекомендации таким субъектам, которые не годны были ни на что – ни заварить кашу, ни расхлебывать её. Словом, втайне он замышлял добиться выгоды лишь для себя одного.

Старик Годзан имел превосходную репутацию в качестве хозяина дома гейш «Китайский мискант», во всем квартале Симбаси немногие могли встать с ним вровень. Он слыл ехидным стариком, упрямым и несговорчивым, но зато смотрел на вещи широко, не был алчным, и все в округе знали его как человека глубоко добропорядочного. Такарая надеялся, что своими речами сможет улестить старика. Ведь если бы тот вошел в правление местного комитета, то счел бы докучным вникать во всякие мелочи и рта бы раскрывать не стал, словом, стал бы никудышным руководителем – это хорошо понимал Такарая. И для него самого такой член комитета был гораздо лучше, чем соперник в борьбе за власть. Сам Годзан обо всем этом, вероятно, догадывался и потому ответил холодно:

– Нет уж, позвольте принести вам мои извинения. Хозяйка моя в последнее время сдала, да и я старею. Ответственным лицом быть никак не смогу.

– Жаль, жаль. Во всяком случае, хозяин «Китайского мисканта» в этих краях старожил, человек уважаемый… – Вот я и думал…

– Похолодало-то как нынче!

Это пришел банщик, чтобы помыть спину господину Такарая, и тому пришлось оборвать разговор.

Тем временем в баню один за другим потянулись посетители. Один из них был белотелый тридцатилетний мужчина в очках с позолоченной оправой. Про него в округе говорили, будто бы он состоял на содержании у своей жены О-Ко, известной в квартале парикмахерши, которую все звали «богачкой». Прежде он, кажется, комментировал немые фильмы. Среди пришедших был и заплывший жиром Итидзю, пятидесятилетний хозяин ресторана, где готовили курятину. Он вел с собой мальчишку лет двенадцати с изуродованной ногой, про таких детей говорят «гусиная лапа». Все посетители были соседями, поэтому погрузились в бассейн, произнося взаимные приветствия:

– Здравствуйте!

– День добрый!

Как-то само собой получилось, что собеседники разделились на две группы: Итидзю со старым Годзаном и хозяин парикмахерской с господином Такарая. Последние двое принялись обсуждать гейш каждого из веселых кварталов, и вдруг Такарая припомнил что-то и оживился:

– А ведь такие гейши появились в последнее время и в Симбаси! По правде говоря, даже в местный комитет тайком люди жалуются, мол, некая гейша позорит доброе имя квартала.

– Ого! И как эту гейшу зовут?

– Разве вы еще не знаете? Это Ранка.

– Из какого же дома?

– Еще и месяца не прошло, как она стала выходить к гостям, а уж во всём Симбаси не осталось человека, который бы о ней не слышал.

– Вот это да! Слушать – и то любопытство разбирает! – Муж парикмахерши так заинтересовался, что ему недосуг стало смыть попавшее в глаза мыло. – И как она? Хороша?

– Нет-нет, так не пойдет. Скажу, что хороша, а потом ваша госпожа О-Ко на меня будет сердиться.

– От таких слов мне еще больше хочется на неё взглянуть.

– Ха-ха-ха! По мне, так она и не гейша вовсе. Право, она из тех, что удивляют не только на первый взгляд, но и на второй. А молва все-таки имеет большую силу! И тут и там люди судачили, что с какой стороны ни подойди, а гейша она странная, и манеры у неё странные – и вот, пожалуйста, в мгновение ока она стала популярна. Нет, она действительно умная женщина, эту в угол не задвинешь!

– Да что же такого она делает, голая пляшет, что ли?

– Да, пожалуй, все равно что голая, но это не какие-нибудь вульгарные пляски вроде «Амэ-сёбо». [43]43
  Пляска «Амэ-сёбо» – букв.:«от дождика мокро», была игрой со стриптизом, практикуемой гейшами на горячих источниках. Женщины имитировали то, как они снимают промокшие от дождя одежды.


[Закрыть]Скажу честно, я и сам толком не знаю, только слышал от своих гейш, что она даже и не пляшет вовсе, она вообще ничего не делает. Одним словом, она всего-навсего появляется на банкетах голая. Ведь на Западе же многие показывают перед зрителями свое нагое тело… Она объявляет: я, мол, такая-то и такая-то знаменитая на Западе статуя, которая зовется так-то, – и изображает эту статую. Она выходит в белом обтягивающем трико, на голове парик, тоже белый, чтобы было похоже на статую. Вот потому-то, хоть и подумаешь невольно: ах ты… – а жаловаться нельзя. Она же из тех, что называются «новыми женщинами», с ней только заведи спор – конца не будет, это точно. К примеру, в гостиных она ужасные вещи заявляет. Говорит, японцы как следует не понимают, в чем красота нагого тела, потому и бывают каждый год проблемы с картинами обнаженных на выставках, организуемых Министерством культуры. [44]44
  Первая выставка западного искусства была организована Министерством культуры в октябре 1906 г. и с тех пор проводилась ежегодно. Нагаи Кафу в своем дневнике упоминал в октябре 1916 г. запрет на продажу открыток с репродукциями обнаженных фигур.


[Закрыть]Ей, мол, это прискорбно, и она якобы все свои штуки затеяла ради эстетического развития господ из высших слоев общества.

– Ого! Вот так особа! Пожалуй, схожу и я разок за эстетическим развитием!

– Говорят, что с ней не просто встретиться, она не придет, если позвонить ни с, того ни с сего, без рекомендации. У неё ведь ежедневно бывает по три или четыре условленных встречи. Не верится, верно?

В другом углу беседовали Годзан и хозяин ресторана курятины Итидзю. Здесь разговор шел не столь игривый, с обеих сторон было стариковское брюзжание, унылая беседа о законе судеб.

– Моему ведь уже двенадцать в этом году, но раз так вышло, ничего не поделаешь. Я его и из школы недавно забрал. – Итидзю тер спину своего бледного сына. – Ясно, что это мне воздаяние за погубленные жизни кур, это ведь не шутка…

У ребенка была не только больная нога, все его тело было крайне неразвито, и видно было, что умственная деятельность также пребывала в упадке: с отсутствующим видом, уставившись куда-то в пустоту, он сидел молча и неподвижно.

Годзан с невыразимой жалостью смотрел то на отца, то на сына.

– Исстари люди рассуждают о законе судеб, но если бы это было правдой, то все мальчишки с рыбного рынка должны были бы стать калеками. Некоторые еще считают, что нельзя заводить ресторан, где готовят угря, но что угорь, что рыба – все одно, живые твари. Предрассудки людьми правят, вот что! Мне вот тоже из-за моего сына одни только слезы.

– Это вы про того, которого зовут Такидзиро? А что он сейчас делает?

– О-хо-хо, не пристало о таком и говорить. Три года назад я краем уха прослышал о нем. Поскольку его видели в одном непотребном питейном заведении возле парка, [45]45
  Парк Асакуса в Токио, примыкавший к веселому кварталу Ёсивара. В этом районе было много заведений с вывеской «Мэйсюя» (букв:.«Первосортное сакэ»), хозяева которых содержали проституток.


[Закрыть]я решил разузнать, как и что, да попытаться его урезонить, если получится. Один раз я ведь уже махнул было рукой на своего сына, но чувства отца к кровному детищу… Теперь я нарочно, под видом посетителя, пошел к его соседям в питейное заведение, которое мне указали.

– Хм, да… Все родители одинаковы.

– Когда я услышал, что говорят его соседи, то совсем отчаялся. Не иначе как в него вселился злой дух. Как ни в чем не бывало глядеть такому в глаза и высказывать все, что наболело в душе, – только себя расстраивать. Мало ли что из этого может выйти… Я решил, что лучше с ним не встречаться, чтобы не навлечь на себя бед и в будущем перерождении. Так и вернулся, даже своей старухе Дзюкити до сих пор ничего не рассказал.

– Ох, да что же он наделал?

– О-хо-хо, про такое и рассказать-то… никудышные дела… Этот негодник Таки живет там с одной… Да что говорить, она ему все равно что жена. И он спокойно-преспокойно смотрит на то, что эта женщина, которая все равно что жена, принимает клиентов, – каково? Этот мерзавец вроде бы даже сам, первый, предлагает её друзьям и знакомым и к тому же тайком от властей использует её для съемки каких-то неслыханных фильмов. Говорят, что на все вырученные деньги он играет в азартные игры. Даже проститутки-«белошейки», [46]46
  «Белошейками» называли продажных женщин, они отличались тем, что особенно густо белили шею и верхнюю часть спины, которая видна в вороте кимоно, поскольку эти части тела считалась наиболее привлекательными для мужчин.


[Закрыть]занятые таким же постыдным ремеслом, – и те таки ругают, прямо грязью поливают, а женщину жалеют. Если уж до такой степени нутро у человека стало гнилое, то это конец. Когда я это все услышал, то твердо решил порвать с ним окончательно. Как представлю, сколько еще этот наглец в будущем наделает хлопот властям, так страх берет… И думается мне, что это тоже воздаяние – за то, что я десятки лет зарабатывал на жизнь рассказами про азартных игроков.

В этот момент, второпях толкнув стеклянную дверь, в банное помещение вбежала женщина, по виду служанка, она совсем запыхалась:

– Хозяин, хозяин, я из дома, из «Китайского мисканта»…

– Что, что такое? Чего так переполошилась?

– С хозяйкой плохо!

– Уж не захворала ли вдруг? Ну-ка, давай оботри меня, сделай милость…

21
ПЕРЕПОЛОХ

Дзюкити, хозяйка дома гейш «Китайский мискант», весной этого года уже пережила один удар, хоть и легкий, – он сразил её в чайной, куда она пришла на банкет. С тех пор она совсем отказалась от своего любимого сакэ и старалась поменьше курить. Однако сегодня, когда она вернулась от парикмахера, чтобы успеть к двум часам на банкет, неожиданно, прямо возле телефона, с грохотом свалилась без чувств и громко захрипела.

Управительница О-Сада в это время как раз обходила чайные дома и дома свиданий, где работали их гейши, собирала счета. Обе ученицы были на занятиях. Ханаскэ только что ушла на богомолье. Дома остались только кухарка О-Дзю да Комаё. Сегодня был последний день сезона в театре «Синтомидза», и перед уходом туда Комаё собиралась принять ванну. Она села перед зеркалом, намереваясь достать из ящика гребень, которым подправляла обычно боковые пряди, как вдруг её напугал шум и громкий крик кухарки: «Кто-нибудь! Сюда!» – и она сбежала вниз по лестнице.

Комаё отправила растерянную служанку О-Дзю в баню, чтобы та привела Годзана, а сама позвонила врачу. Она хотела перенести лежащую Дзюкити в гостиную, но одной ей это было не под силу. Поэтому она лишь принесла из комнаты стеганое кимоно и накинула на больную. Как раз в этот момент вернулись запыхавшиеся О-Дзю и Годзан, втроём они первым делом уложили Дзюкити в дальней гостиной. Вскоре пришел врач и произвел осмотр. Он объявил, что не сможет ничего сказать, пока не проследит за ходом болезни в течение ночи. Однако, чтобы не беспокоить Дзюкити, он запретил в этом состоянии сразу везти её в больницу. Врач пояснил, что ничего не остается, ничего другого, как уложить больную и обеспечить ей полный покой, а затем, растолковав Годзану, как следует ухаживать за женой, удалился. Через некоторое время пришла сиделка.

Постепенно один за другим вернулись все домашние, установился и какой-то порядок в уходе за Дзюкити, но не успели они вздохнуть свободней, как тут начали являться с визитами гейши и их хозяйки, которые по очереди узнавали новость друг от друга.

Хозяйки домов свиданий, профессиональные балагуры хокан,распорядители из разных заведений… Двери дома беспрестанно открывались и закрывались, телефонные звонки не умолкали. Суматоха стояла такая, что и здоровому человеку впору слечь. Распорядительница без конца снимала трубку, так что ей некогда было даже поесть. Комаё и Ханаскэ встречали посетителей у входа, не имея свободной минутки, чтобы покурить. Только когда по всему дому стали зажигать огни, затих наконец шум от многочисленных визитеров, навещавших больную.

– Кома-тян, давай пока хоть чем-нибудь подкрепимся. Ты бы что хотела съесть?

– И правда! Я с утра сегодня ничего еще не ела. Только как-то уже и не хочется ничего…

– Тогда что-нибудь европейское, чтобы не тратить много времени.

Только Ханаскэ поднялась с места, как зазвонил телефон. Она подошла и некоторое время только поддакивала в трубку, а потом попросила собеседника немного подождать и повернулась к Комаё:

– Кома-тян, это хозяйка дома «Гисюн», говорит, что звонит из театра «Синтомидза».

Телефонную трубку взяла Комаё:

– Неужели? Вот как! Непростительная оплошность с моей стороны! Извините меня, хозяюшка, но у нас в доме теперь немного беспокойно… Заболела наша старшая сестрица. Потому-то у меня до сих пор не было ни минутки, чтобы позвонить, вы понимаете… Искреннее прошу меня простить! – Потом они тихонько поговорили о чем-то своем, Комаё попрощалась и повесила трубку.

– Кома-тян, сегодня ведь был последний спектакль в «Синтомидза»! Я совсем об этом забыла. Наверное, нельзя тебе не пойти…

– Я уже отказалась, только что. Что бы там ни было, а сегодня я из дома уйти не могу.

– Что ты, твое ли дело так волноваться? Ведь здесь не частный дом. Разве это не твое ремесло – выходить к гостям, когда зовут? Сходи хотя бы ненадолго. Я как раз сегодня вечером никуда не приглашена, так что… Если надо будет принять тех, кто придет осведомиться о больной, я и одна справлюсь. Не волнуйся, кажется, старшая сестрица лежит совсем тихо, ей лучше. Сейчас прямо и иди, хотя бы покажись.

– Да я сегодня и ванны не приняла! И с прической вон что… – Комаё засунула пальцы в свою прическу итёгаэси,которая на самом деле не была в таком уж беспорядке, и принялась грубо её ворошить, словно желая уничтожить. Она раздраженно трясла головой. – Если бы между нами все было как прежде, тогда неудобно было бы не пойти, пусть и через силу, но теперь… Нет, раз он так себя повел, то не стоит! Как ни в чем не бывало смотреть на то, что видеть противно, слышать то, от чего досада берет… – уж лучше мне никуда больше не ходить.

– Нет-нет, ни в коем случае нельзя так рассуждать! Из-за того, что ты так легко смирилась, ему только легче, и он поступает, как ему нравится. Будь я на твоем месте, не подумала бы даже, есть ли рядом люди или нет, – живо бы ему всю кожу на лице разодрала!

– Да ведь что ни делай, как ни старайся, а если сердце у него уже другое – ничего не изменить. Я уже научена, горький опыт имею в достатке. – По тону Комаё было ясно, что она над этим много думала. – Хана-тян, раз уж братец в конце концов решил так, то мне теперь со всех сторон выходит только стыд и срам. Я на глаза людям не могу показаться, поэтому и в квартале дольше оставаться не собираюсь.

– Да что же это! Она во всем видит только плохие стороны! Мужчины все таковы – с каждой новой любовью на некоторое время теряют разум, точно лихорадка с ними случается. Только какая же ветка лучше ствола? Старая любовь всегда одержит верх. Потерпи немного, когда-то ведь до него дойдет, где истинные чувства! Давай-ка больше не рассуждай, а поскорее иди, покажись на людях. Уж я тебе дурного не посоветую…

Комаё хоть на словах и сомневалась, идти ей или не идти, но на деле она бы определенно не успокоилась, пока не побывала в театре. После доводов Ханаскэ она стала настолько же неудержимо решительна, сколь до этого была смиренно тиха:

– Ну, тогда я, пожалуй, схожу ненадолго. Со старшей сестрицей, надеюсь, все будет хорошо.

– Если понадобишься, я сразу позвоню.

– Хана-тян, ты уж, пожалуйста, меня прости, ладно?

Комаё тайком сходила на кухню и взяла там горячей воды для приглаживания выбившихся прядей, а потом тихо поднялась к себе и села перед зеркалом. На втором этаже дома, где обычно некуда было деваться от шума и толчеи, сегодня было тоскливо и пусто, рядом – ни единой души. Оставленная гореть яркая электрическая лампочка отражалась сияющим бликом на поверхности зеркала, в которое смотрелась Комаё, и, видимо, такое уж у неё было настроение, но её угнетало даже это. Кимоно, которое в обычное время ей бы помогла надеть распорядительница О-Сада, она на этот раз сама достала из комода и кое-как надела самостоятельно: затянула пояс оби,выровняла полы. Все еще пребывая в подавленном состоянии, она спешно покинула комнату – словно хотела как можно скорее сбежать от этой тоски, разлитой по второму этажу, где не было ни души.

Вдруг ей под ноги со стуком упал какой-то продолговатый предмет. Вздрогнув, она невольно попятилась, а приглядевшись, увидела, что это была её собственная застежка для пояса обис металлической деталью ювелирной работы в виде медно-красной узорчатой прялки.

В самом начале их любви, когда они с Сэгавой только-только стали близки, братец однажды провожал её пешком из чайной «Гисюн» до угла её дома. Когда они проходили по улице Такэкаватё, на пути им попалась галантерейная лавка «Хамамацуя» – братец распахнул дверь и зашел в неё. Им показали множество оригинальных футляров с красивыми вещицами из металла, и Комаё очень обрадовалась, когда ей попалась на глаза маленькая металлическая прялка. Ведь она подходила к имени Сэгавы Исси, потому что Исси значит «нить»! Комаё поскорее купила прялку, а братец выискал для себя маленькую металлическую лошадку, потому что она обозначается тем же иероглифом, какой есть в имени Комаё. Галантерейный магазин «Хамамацуя» был неизменным поставщиком товаров для семьи братца Сэгавы еще при жизни его родителя. Похоже, что было взято за правило: только из этого магазина должны были быть все мелкие вещицы в карманах и у пояса известных артистов, прежде всего у таких семей, как Наритая, Отовая, Такасимая и Татибаная.

Комаё подобрала упавшую к её ногам дорогую сердцу застежку в виде прялки и попыталась заново её прикрепить. Только приглядевшись получше, Комаё заметила, что неизвестно когда и почему, но металлический диск на обратной стороне застежки стал неисправен, и даже если ей удавалось на некоторое время стянуть пояс, он тут же расходился снова. Когда на неё свалились еще и эти совсем уж пустячные неприятности, Комаё охватило такое одиночество и отвращение к жизни, что на словах она не смогла бы выразить свои чувства. Однако же ей не оставалось ничего другого, как заменить сломанную застежку на ту, которой она пользовалась раньше, перламутровую. Спускаясь по ступеням лестницы осторожно-преосторожно, чтобы не шуметь, она вышла из дома с тяжелым сердцем.

Когда наконец Комаё приехала в театр, то сразу поняла, что другого такого несчастливого, такого отвратительного дня ей еще не выпадало. «Ну конечно, ведь этому было неоспоримое предзнаменование», – раздумывала она в одиночестве. Все началось с того, что, когда рикша подвез её к входу в театральную чайную, время было уже слишком позднее, и навстречу никто не вышел. Делать было нечего, она вошла и некоторое время ждала, пока наконец-то не увидела знакомую служанку, спускавшуюся с озабоченным видом со второго этажа. Комаё попросила проводить её на место и услышала в ответ, что хозяйка дома «Гисюн» перед уходом предупредила, что никто больше не придет, и поэтому места только что отдали другим зрителям, которым никак нельзя было отказать. Вышла хозяйка театральной чайной, сначала она только извинялась и извинялась, но потом нашла все же одно место в партере и проводила туда Комаё. Место оказалось в той части партера, где татамилежат на некотором возвышении, однако оно было у самого прохода. Комаё почувствовала себя очень неловко, ей стала невыносима сама мысль о том, как она будет там сидеть совсем одна. Так и не заняв своего места, она вышла в коридор и, стоя у входа в зал, потихоньку туда заглянула. Ей сразу бросились в глаза те особы, что сидели в одной из лож восточной стороны ближе к центру: её соперница в любви Кимирю с большой прической марумагэ,поддерживаемой красной лентой, рядом гейша Рикидзи из дома «Минатоя» и хозяйка чайной «Куцува». К тому же с ними была О-Хан, названая мать Сэгавы. Глядя на то, как дружелюбно все они беседуют, Комаё поразилась: неужели Кимирю уже сумела привлечь на свою сторону даже его приемную мать? – и её охватила несказанная печаль.

В глазах Комаё беседа Кимирю и О-Хан выглядела так, словно они уже дружные свекровь и невестка. Значит, её они низвели на положение совсем чужой женщины, причем случилось это в мгновение ока, она и сама не заметила когда. Потому ли, что тоска и досада её уже превзошли все пределы, но у неё не было даже слез. Только больно и стыдно было чувствовать, что многие и многие знающие её люди смотрят сейчас на неё и видят её лицо. Ничуть не интересуясь тем, какую именно пьесу давали на сцене, где уже шло действие, Комаё не помня себя вышла из театра, стремглав кинулась домой и, едва сумев подняться на второй этаж, ничком упала перед своим туалетным столиком.