Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

18
ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

В чайном доме «Тисюн», в гостиной на четыре с половиной татами,которая стала для Комаё и Сэгавы Исси обычным местом желанных встреч, расположился Сэгава Исси в двустороннем кимоно с мелким набивным рисунком. В трех местах непрокрашенными оставлены были очертания его герба «Юивата», но так, чтобы это не бросалось в глаза, – излюбленная техника мастерской «Дайхико». Сэгава непринужденно привалился на бок, подобрав колени, так что виден был край его длинного нижнего кимоно бежево-оливкового цвета с протравленным белесым узором «сломанные колесницы» – надо думать, его специально заказывали в лавке «Эриэн». Пояс был на старинный манер очень узким, из китайского атласа с вытканной продольной полосой и красной нитью вышитыми на конце иероглифами «Дзёгэн» – вероятно, товар из магазина «Хираноя», что в квартале Хаматё. То, что в одежде обычного человека казалось бы безвкусицей, на актере, исполняющем роли женщин, напротив, выглядело удачно подобранной вещью. Сэгава завел руки за спину, чтобы потуже завязать пояс, и уселся прямо.

Его футляр для трубки с изображением алых кленовых листьев в потоке сделал мастер Дайсин. К старинной застежке футляра прикреплен был кисет из золоченой кожи с тисненым рисунком: куколки в ярко-алых китайских платьях. А застежка кисета – и кто только её сработал! Иногда случается видеть длинные плетенки из бамбука, которые набивают галькой и укрепляют ими берег реки, – подобная плетенка была сделана из серебра, а внутри виднелись мельчайшие камушки из золота. Все это великолепие Сэгава небрежно сунул за пояс.

– Комаё, я ненадолго. Через час-другой вернусь. Хорошо? Ну, не молчи. Подай, пожалуйста, мою накидку.

Свою верхнюю накидку из черного крепа Комаё еще даже не успела снять. Она раздраженно ворошила золу в жаровне и не поднимала головы.

– Хорошо, подожду, – ответила она сухо и в сердцах схватила со стола бутылочку сакэ чтобы наполнить и так уже полную чайную чашку.

Исси мгновенно остановил её руку:

– Да что с тобой?! Я ведь все уже объяснил, ты сама на себя не похожа… Этот гость из Осаки покровительствует нам еще с тех пор, когда был жив отец… Нынче после долгого перерыва на гастроли в Токио приехал осакский актер Содэдзаки-сан, вместе с ним специально изволил пожаловать этот наш патрон…

– Но, братец, если это правда, то разве о сегодняшней встрече с этим господином не было известно заранее? Тогда почему же вы давеча сказали в гримерной господину Ямаи, что, если все закончится не очень поздно, вы приглашаете его провести с нами вечер? Теперь вы говорите, что на ту, другую встречу понадобилось идти внезапно… Я ничуть не сомневаюсь, и все-таки это уж слишком…

Видно было, что Комаё крайне уязвлена, она не успела даже договорить, как голос её перехватило от слез.

– Так, значит, ты ни за что не согласна меня отпустить. Ну, нет так нет. Я просто-напросто никуда не пойду.

Сэгава нарочно пугал её, желая вызвать ответную реакцию, но так и не добился чего-нибудь вроде: «Раз уж так вышло, вы должны идти», – она только без конца вытирала глаза платком.

Чтобы показать, что он никуда не спешит, Сэгава достал из-за пояса свою трубку и сделал затяжку. Словно обращаясь к самому себе, он обронил:

– Ты говоришь не ходить туда, вот я и не иду. Если этот господин откажет мне отныне в своем покровительстве – так тому и быть. – Он выбил трубку. – Ведь ты же потеряла благосклонность своего драгоценного патрона Ёсиоки. Теперь и я потеряю своего патрона – будем квиты, никто никому не обязан, никто ни на кого не в обиде.

Сэгава решительно улегся на бок, словно хотел сказать: будь по-твоему! Теперь уж женщине, имеющей слабость его любить, ничего не останется, как самой упрашивать, чтобы он непременно ушел от неё в другое место. Именно на это с самого начала рассчитывал Сэгава Исси, обладавший большим опытом «в преодолении любовных неурядиц. Ну а если женщина будет упорствовать и ни за что не согласится отпустить его, он тоже покажет свой характер, вырвется и уйдет помимо её желания. Сколько бы колкостей ни говорили друг другу любовники, но когда дело заходит так далеко, женщины совершенно теряют решимость. Если после этого на полгода или год оставить все как есть, то, хорошенько подобрав момент для нежного примирения, он сможет без труда вернуть её. Сэгаве, чтобы знать это, не нужно было изучать страницы книги «Сливовый календарь любви», посвященные соперничеству гейш Ёнэхати и Адакити, такие ситуации он и сам мог предсказать до самого последнего хода. Если говорить по совести, в глубине души он уже чувствовал, что охладел к Комаё. Он порвет с ней тогда, когда найдет подходящую замену. Пусть даже формального разрыва между ними не будет, ему надо, чтобы отношения не становились глубже, чем они есть. Комаё, похоже, и теперь уже в долгах, так что если он еще на полгода или год продлит эту связь, то в конце концов, волей или неволей, вынужден будет посадить её на свою шею и жениться. Если все действительно пойдет именно так, смирившись со своей судьбой, он рано или поздно соберется с духом и женится. В том, что сам он знал об этом, было его преимущество перед Комаё.

Комаё в этот момент тоже раздумывала, и ей было страшно представить себе, как будет злиться на неё Сэгава после, если сегодня вечером, ни за что не желая его отпустить, она будет настаивать и удерживать его против воли. Ведь это Сэгава, а у него необычный, совсем не подходящий для артиста характер: он думает только о себе, он упрям, он ни к кому не хочет подольститься… Может быть, за это Комаё так и любит его. А вдруг и правда из Осаки приехал какой-то солидный господин? Сэгава ведь прекрасно ей все объяснил… И уже совсем без прежнего гнева, смягчившись, она сказала:

– Братец, время идет, скоро станет совсем поздно. Пожалуйста, идите поскорее и поскорее возвращайтесь. Братец, я больше ни о чем не стану спрашивать… – Придвинувшись поближе, она с опаской заглядывала ему в лицо.

– Нет уж, раз сказал не пойду – значит, не пойду. – Всем видом показывая, как он утомлен, Сэгава уселся поудобнее. – Потом навещу его, извинюсь…

– Но мне-то как быть, я теперь и не знаю… Ведь уже больше одиннадцати! Братец, прошу, поскорее сходите – и назад, правда. Я тоже не хочу оставаться здесь одна и ждать, перед людьми неловко. Я вернусь ненадолго домой, потом приду снова…

– Ах, вот оно что? Ну, тогда так и сделаем, ты уж меня прости… – Сэгава нарочно взял её руку, как будто бы ожидая, что она поможет ему подняться, потом нехотя встал и поправил одежду.

Теперь уж, даже если ей больно так, будто её режут на куски, нужно все равно проводить его с великолепной миной на лице – такова роль женщины, взявшей в любовники актера. Как бы предъявляя свои права на него, Комаё тесно, почти обнимая, приблизилась к нему сзади и надела на плечи короткое верхнее кимоно (это немного напоминало сцену из пьесы для театра Новой волны). [40]40
  Театр Новой волны– театральное движение Симпа,возникшее в конце XIX в., направлено было на обновление театра Кабуки, главным образом, за счет репертуара. Создавались новые пьесы на современные темы при сохранении таких традиций, как исполнение мужчинами женских ролей. Театр Симпасуществует по сей день, занимая промежуточное положение между традиционным и новым театром.


[Закрыть]Сэгава, отклонившись назад и как будто бы положившись на поддержку Комаё, взял её руку кончиками пальцев своей, уже просунутой в рукав:

– Ну, я пойду. Ничего? Дождись меня непременно. – С этими словами он взялся за край раздвижной двери.

Комаё, сжимая в руках мужскую крылатку, шляпу и кашне, уложенные на крышку от коробки, проследовала за ним в коридор.

– Ну хорошо, еще увидимся.

Когда голоса хозяйки и служанок чайного дома остались за спиной, и Сэгава, погрузившийся в недра крытой коляски своего постоянного рикши, выехал из ворот дома «Гисюн», он привычно взглянул на золотые часы у себя на запястье. С самого начала ему было ясно, что премьерный спектакль кончается позднее обычного и в этот вечер невозможно успеть сразу в два места. Однако хозяйка чайного дома «Кикё» умело нашла нужный тон и уговорила его, пробудив извечно присущую мужской природе ветреность. Теперь он испытывал лишь всепоглощающее нетерпение, словно ребенок, который не может ни спать, ни бодрствовать, пока не получит желанной игрушки. Сэгава сознавал свою вину перед Комаё, но хозяйка дома «Кикё», изощренная мастерица в подобных делах, с кошачьей вкрадчивостью внушала ему: перед Комаё, мол, я сама как-нибудь потом оправдаюсь. Раз уж она все взяла на себя: «Пусть виновата буду я одна», – то Сэгава счел, что, пусть и без особого желания, он должен пойти на эту встречу. Более всего его интерес возбуждала сидевшая в ложе пухленькая хорошенькая дама с прической марумагэ,издалека казавшаяся еще прекраснее, чем была на самом деле. Сердце его забилось чаще, когда он услышал, что после кончины своего патрона дама продолжительное время соблюдала целомудрие, так что теперь она все равно что и не гейша.

Сэгава решил, что в зависимости от того, как сложится вечер, он, может быть, и вовсе не вернется в дом «Гисюн». А дальше будь что будет: в гору ли, под гору ли… В мечтаниях о множестве разнообразных наслаждений, которые предвещала новая и нежданная встреча, он не заметил, как пересек реку Цукидзи и оказался у ворот чайного дома «Куцува».

А в чайном доме «Гисюн» хозяйка предложила Комаё пока что отдохнуть в конторке, а сама пообещала через некоторое время позвонить в дом, куда ушел Сэгава. Однако Комаё не могла спокойно сидеть и ждать. Она сказала, что прогуляется до Гиндзы, и даже не стала вызывать рикшу, а вышла из ворот и бесцельно побрела. На узкой боковой улочке друг за другом выстроились чайные дома, и с обоих концов она была перекрыта: своих хозяев ожидали четыре или пять колясок рикш и пара автомобилей. Комаё, не желая, чтобы кто-нибудь её заметил, поспешила в сторону Министерства торговли и сельского хозяйства.

Этот окутанный синими сумерками вечер в начале зимы казался удивительно теплым, думалось даже: не к землетрясению ли? То, как отчетливы были в ярком свете луны ложившиеся на подсохшую дорогу тени, напоминало пору лета точно так же, как и свежесть гладившего волосы ветерка. Невольно Комаё припомнила, как братец Сэгава впервые пригласил её в гостиную дома «Гисюн», как она возвращалась домой, не веря себе и своему счастью, трепеща оттого, что все это могло оказаться сном и лисьим наваждением. Ей тогда не хотелось уходить на залитые светом оживленные улицы, где мельтешение людей и машин могло бы нарушить сладостные мысли. Хотя она устала до дрожи в коленях, домой нарочно возвращалась кружной дорогой, переходя из одной темной боковой улочки в другую. Тогда стояла пора, когда дни еще оставались по-летнему теплыми, к вечеру рукава приятно колыхал осенний ветерок, а с наступлением темноты сырость постепенно насквозь пронизывала тело. Теперь же на дворе было совсем иное время года. Когда наконец после целого дня, проведенного в театральной толчее, она очутилась под напоенным росой сумеречным небом, то увидела, что, несмотря на ясную луну, крыши домов окутаны туманом, а кожу ей обжег продувавший ночные улицы ветер с реки. Несущиеся с того берега реки звуки напева синнай,на ходу исполняемого уличным музыкантом, пробивающийся сквозь садовые заросли свет на втором этаже тамошних чайных домов… – может быть, причиной было её настроение, но вся обстановка вокруг напоминала тот первый их вечер, его было трудно забыть, как бы ей сейчас этого ни хотелось. Мысль об этом заставила Комаё прямо на ходу разразиться слезами. В смущении она поскорее прикрыла лицо особым платком и тайком огляделась по сторонам, о, по счастью, улица перед огромным зданием Министерства торговли и сельского хозяйства была погружена во тьму. Обычно именно в этот час и именно здесь можно встретить множество колясок с гейшами, которых развозят по гостиным. Вывески с названиями заведений сияли как звезды: «Хиёси», «Дайсэй», «Синтакэ», «Михара», «Накамино» – однако отчего-то и впереди Комаё, и сзади, сколько хватало взгляда, улица была пуста. Только со стороны моста Унэмэ приближался единственный автомобиль, да медленно шли пешком две или три гейши, которые, видимо, были пьяны – они громко разговаривали и смеялись.

Комаё поспешила свернуть на перекрестке Коби-китё налево и, как только она затерялась в темноте улицы, сразу уткнулась лицом в рукава кимоно, присела на корточки и постаралась выплакаться. Она знала за собой эту привычку, свойственную её меланхолической натуре: Комаё нужно было уединиться там, где никто не утешал бы её и не мешал поплакать, пока на душе не станет легче. Только тогда она могла успокоиться и до неё начинали доходить чужие слова. В тех случаях, когда она не знала, как ей быть, она прежде всего стремилась уединиться, а если это было невозможно, засовывала голову в шкаф и насильно заставляла себя поплакать. Эта причуда, по её собственному мнению, глупая, превратилась в привычку, когда она отправилась в далекую провинцию Акита, где проводила свои дни, не имея рядом ни одной души, которая могла бы её понять, за исключением собственного мужа.

Все это Комаё прекрасно знала, но от сложившейся привычки так просто не откажешься даже при желании. Более того, у неё год от года появлялось все больше поводов для слез – когда же ей было отказаться от своего обыкновения, даже если бы и хотелось? Рыдая в одиночестве посреди темной улицы, Комаё ни с того ни с сего подумала вдруг, что она, наверное, для того и на свет родилась, чтобы всю жизнь провести в слезах. От этих мыслей ей стало еще горше, и рукава нижнего кимоно, которое они с Сэгавой совсем недавно заказали в пару с его нижним одеянием, можно уже было выжимать.

Взметая пыль, по улице проехала машина, потом где-то совсем близко раздался собачий лай. Комаё через силу поднялась и вышла из переулка, чтобы продолжить свой путь, но впереди, в двух или трех кэнах [41]41
  Кэн– мера длины; 1 кэн равняется 1,81 м.


[Закрыть]от себя, она отчетливо уловила голоса, очевидно, что это были две гейши, возвращавшиеся с банкета. Хоть разговор их был ей непонятен, она услышала, как они произнесли имя Хамамурая. Стараясь стукать тише, Комаё подошла к ним поближе и, прячась под карнизами домов, чтобы оставаться в тени, стала прислушиваться к их беседе. Две незнакомые ей гейши были откровенны:

– Да, это точно был братец Сэгава из дома Хамамурая. Можно позавидовать! Интересно, куда они пошли?

– Давай спорить. Я завтра попробую позвонить сестрице Комаё, как будто ничего не знаю. И если это правда был он, Хамамурая, я приглашу тебя в кино.

– Ладно. Если проспорю, то в кино приглашаю я. Только подожди-ка! Если это был братец Сэгава из дома Хамамурая с другой гейшей, то это же ужасно! Сестрица Комаё может и нас заподозрить, уж лучше ей не звонить…

– Верно. Так, значит, теперь у господина Сэгавы есть сестрица Комаё и еще кто-то – кто же?

Комаё невольно затаила дыхание, чтобы услышать, что ответит та, которой был задан вопрос, но все напрасно – разговор был, видимо, прерван стремительно подъехавшим автомобилем. Обе гейши, стоявшие как раз возле решетчатой двери одного из чайных домов, еще с улицы крикнули хозяйке: «Добрый вечер!» – и вошли внутрь.

Комаё едва не потеряла разум. Она не понимала, что же именно произошло, что было до и что после, но несколько случайно услышанных слов лишили её покоя. Нужно попробовать связаться по телефону с чайным домом «Куцува», куда, как сказал ей сам Сэгава, он отправился, нужно проверить, там он или нет… Если это обычная встреча, то пусть даже там узнают её голос, в том не будет никакой неловкости. Почему же она раньше не догадалась? Комаё едва ли не бегом бросилась прежней дорогой назад в чайный дом «Гисюн» и сразу схватилась за трубку телефона в конторке. Конечно, она постаралась, чтобы по крайней мере голос её был спокойным:

– Чайный дом «Куцува»? Прошу прощения за причиненные хлопоты, но нельзя ли позвать к телефону господина Сэгаву?… Кто говорит? Это… это говорят из дома господина Сэгавы.

Она некоторое время подождала, но ответа не последовало. В раздражении она продолжала настойчиво кричать в трубку, пока, к несчастью, не отключили линию. Служанка О-Маки, которая была рядом и не могла больше все это выносить, взяла трубку и снова позвонила туда вместо Комаё.

На том конце провода ответили:

– Теперь он, наверное, уже должен быть дома.

О-Маки не стала продолжать расспросы и уверять, что такого не может быть, поскольку звонок как раз из дома Сэгавы.

В отчаянии Комаё предположила, что Сэгава, может быть, сказал, что пошел домой, а сам собирался все-таки заглянуть в «Гисюн». Она еще немного подождала, но уже очень скоро часы пробили двенадцать. Тут уж Комаё вскочила и принялась открыто звонить от своего имени. Мол, господина Сэгаву в доме «Гисюн» ждет Комаё, и поэтому… После того как её опять заставили ждать неслыханно долго, последовал ответ, что Сэгава определенно вернулся к себе домой в Цукидзи. Комаё чувствовала, что сходит с ума. Она позвонила ему домой в Цукидзи, но и там его не было.

Теперь уже было совершенно непонятно, куда подевался Сэгава Исси. Во всяком случае, в полночь все чайные дома должны были закрывать свои ворота. Служанка О-Таки, которой, конечно же, было жаль Комаё, закрыла только одну створку ворот и стояла на улице, нарочно приговаривая, словно сама себе: «Он уже вот-вот будет здесь». И тут невесть откуда появился низенький человек в европейском костюме. Он, видимо, был изрядно пьян и, шатаясь, едва не повис на О-Маки. Она испугалась и хотела поскорее закрыть ворота, но пьяница был проворнее:

– Эй, эй, прошу подождать! Я, это… у вас тут нет госпожи Комаё?

– О, да это же наш вчерашний гость… Простите меня, пожалуйста! Хи-хи-хи!

– Да, это я, Ямаи.

Едва успев произнести собственное имя, опытный Ямаи быстренько скинул обувь и бросился наверх, не дожидаясь, пока ему скажут, что комнат, мол, к сожалению, нет…

19
ЯСУНА

Прошло два или три дня, и в газете «Мияко Симбун» появилась нескромного содержания публикация на полторы колонки под названием: «Неистовое сердце Комаё».

«На концерте гейш осенью прошлого года нам было показано „Безумие Ясуны”, весной нынешнего года – „Сумидагава”, и оба раза искусное изображение сцен безумия принесло громкий успех гейше Комаё из дома „Китайский мискант". Она прославилась на весь район Симбаси, так что не осталось ни единого человека, который бы о ней не слышал. Вечером в день премьеры у неё увели её милого и ненаглядного, актера из дома Хамамурая, и она прождала до зари, не смыкая глаз в любовном томлении. Вот так закончилась её страстная любовь. Ведь она не глиняная кукла, не могла же она снести все это молча, спокойно, не ревнуя, – вот и бросила под ноги свой веер для танцев и в безумии его растоптала».

Все это журналист написал в шутливом тоне, и каждая его фраза пародировала пьесу про безумного Ясуну «Ветви горной сакуры, до которых не дотянуться».

Разумеется, это была всего лишь газетная статья, в которой не разберешь, что правда, а что нет, но если бы только статья! Среди людей ветреной артистической профессии скандалы вовсе не редкость, и, поскольку это обычное дело, про сплетни, как правило, сразу забывают. Однако на этот раз, на удивление, вышло иначе. В банях, цирюльнях, служебных помещениях чайных домов, музыкальных классах – везде, где встречаются гейши, день ото дня слухи разрастались, рождая все новые слухи. Из квартала Симбаси люди нарочно ходили в театр ради Кимирю, и уже не осталось никого, кто бы на неё не взглянул. Представления в «Синтомидза» продолжали собирать полный зал, и незаметно время подошло к середине театрального сезона, но все равно то и дело слышалось: «Видела её? Я тоже!»

С самого дня премьеры Кимирю ежедневно можно было увидеть в каком-нибудь уголке театра: если не в ложе, то в коридоре или в артистической, если не в чайной, то в ресторане. После четвертого или пятого представления появился великолепный занавес, которого не было в первые дни спектаклей. На нем было вышито посвящение актеру из дома Хамамурая, а также имена пятерых гейш дома «Минатоя», начиная с Рикидзи. Занавес стали каждый раз опускать во втором действии, когда давали сцены из «Почтительных детей Японии».

Тем временем прошел неизвестно кем пущенный слух, будто бы весной будущего года, когда актер Сэгава из дома Хамамурая унаследует имя своего отца Кикудзё, он возьмет Кимирю в жены. Были даже люди, которые уверяли, что своими глазами видели подарки, сделанные по случаю помолвки. Были и такие, кто рассказывал, что брачное соглашение эти двое заключили уже давно, когда Кимирю была еще гейшей.

Этот последний слух казался всем очень правдоподобным, потому что только он позволял принять новость тем, кто считал чересчур скоропалительным превращение сплетен об интрижке в разговоры о женитьбе.

Когда эти слухи дошли до Комаё, она признала свое поражение. Для Сэгавы же эти слухи стали самым удобным оправданием, какое только можно вообразить. Потому-то между ним и Комаё ни разу не было разговора о том, правду ли, в конце концов, говорит молва или нет. Комаё всей душой уверилась, что это правда, и вне себя от горя проливала слезы обиды на мужское бессердечие. Мужчине нелегко было при каждой встрече выдерживать слезы и упреки, а она не слушала ничего, даже его оправданий. В конце концов он решил, что по горло сыт всем этим, и сбежал.

Зато его новая любовь, Кимирю, так была им увлечена, что не говорила ни единого слова поперек. Чем больше запутывались его отношения с Комаё, тем безоблачнее был роман с Кимирю. Однажды пара сидела в гостиной чайного дома «Куцува», и Сэгава сказал:

– Вокруг все только и говорят о том, что мы поженимся. О чем бы ни зашла речь – сразу про нашу свадьбу…

– Мне очень жаль. Вам ведь от этого неловко, да?

– Напротив, это, вероятно, большое беспокойство для вас. Простите же меня!

– Как так? Почему же это беспокойство для меня? Объясните, пожалуйста!

– Ну, когда о вас все говорят, то и на людях не появиться, верно?

– Вот и я о том же! Разве я не сказала, что мне жаль братца? У вас с госпожой Комаё было все так хорошо, и тут появилась еще я. Мне не будет прощения, если с ней теперь что-нибудь случится!

– Мы ведь условились не упоминать иероглиф «Кома»! Но в свете ходят удивительные разговоры… Мол, мы с вами давным-давно заключили уговор о женитьбе, еще в ту пору, когда вы были гейшей в доме госпожи Рикидзи. Якобы как раз тогда у вас появился патрон, он вас выкупил, и потому мы на некоторое время расстались. А госпожа Рикидзи – очень опасный человек! Ведь кое-кто из гейш спрашивал её, справедливы ли все эти слухи, и госпожа Рикидзи сказала, что все – совершенная правда! Ну, и я тоже говорю теперь, что все правда, потому что мне надоели бесконечные расспросы о том и о сем. И даже знаку «Кома» я сказал то же самое.

– И что же она на это?

– Я не знаю, ведь с тех пор мы не виделись.

– Удивительно все это, правда? Я совсем не понимаю, где кончается вчера и где уже сегодня! Отчего так случилось? Братец, скажите!

– Что же сказать?

– Братец! Не бросайте меня никогда, прошу вас! – Кимирю без всякой причины, как это свойственно женщинам, уронила слезу.

В этот вечер Сэгава пришел в её дом в Хаматё, прежде бывший домом содержанки, да так и остался там на ночь. За первой ночью последовала вторая и третья, и в конце концов он стал оттуда ходить в театр. Потом он привел за собой в этот дом еще двоих, слугу Цунакити и рикшу Кумако. Само собой получилось, что когда в театре появлялись срочные дела к актеру Сэгаве, то все, начиная с заведующего гримерными, являлись к нему в Хаматё, а дом в Цукидзи стал лишь местом обитания его ушедшей на покой матери. Хотя на воротах дома в Хаматё не висела табличка с его именем, здесь и был теперь его дом, а Кимирю, которая всегда теперь носила прическу марумагэ,была ему поистине как супруга.

Приемная мать Сэгавы, О-Хан, оставив в стороне все прочие доводы, уж во всяком случае возлагала надежды на приданое Кимирю. Поэтому она нарочно нанесла визит в Хаматё, чтобы заручиться там благосклонностью к сыну и в будущем. Когда Кимирю явилась к О-Хан с ответным визитом, то её приняли с почтением и не выказывая превосходства. После этого Кимирю стала думать о матери Сэгавы с истинной нежностью, будто это была её родная матушка. Вскоре между двумя женщинами наладилась такая дружба, что они стали частенько ходить вместе не только в театр «Синтомидза», но и в театр «Итимурадза», и в Императорский театр, и на другие представления.

Тем временем Рикидзи из дома «Минатоя», чтобы показать Кимирю в выгодном свете и вызвать к ней сочувствие, неустанно сеяла сплетни и намеки среди знакомых из артистического мира, а прежде всего среди гейш в чайных домах квартала Симбаси.