Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Когда мужчина сажал Кикутиё на колени, то туго налитые груди словно присасывались к его телу и копошились там, в то время как бедра со всех сторон обжимал похожий на резиновый мяч задок. Ниже поясницы к его ногам льнули, подобно легкому пуховому одеялу, мягкие шелковистые женские ляжки. Если же мужчина обнимал её, лежа на боку, то хотя все её небольшое тело и помещалось целиком в его руках, каждый раз казалось, что она вот-вот выскользнет, такая она была гладкая. Не в силах удержать её в объятиях, мужчина принужден был, скрючившись точно креветка, обхватить и удерживать её еще и ногами, отчего неописуемая плоть Кикутиё сладким фасолевым желе таяла и растворялась в нем, перетекая от низа живота в пах, от поясницы к спине. На самом деле Кикутиё, когда её обнимали, от удовольствия непрестанно извивалась всем своим небольшим телом. И каждый миг мужчина испытывал новые ощущения, как будто каждое следующее мгновенье с ним была совсем другая женщина.

Манера держаться была третьим достоинством Кикутиё. Она была необычная гейша, и, будь то дневной свет или свет фонаря, она не пугалась и не смущалась, как все японские женщины. Если мужчина искал близости с ней еще прежде, чем была приготовлена постель, она вела себя столь же бесстыдно, как если бы стояла глубокая ночь и все вокруг уже уснули. Постельные принадлежности, а тем более ночная одежда служили, в представлении Кикутиё, лишь для защиты от холода, но отнюдь не для прикрытия наготы. Ну а Ёсиока, хоть он и предавался наслаждениям отчаянно и неустанно, был все-таки не доктор – многие уголки женского тела все еще оставались для него неизведанными. Немало оставалось и невысказанных желаний, к исполнению которых трудно было бы кого-то принудить. Благодаря Кикутиё он смог получить все, о чем так давно мечтал, к полному своему удовлетворению.

Четвертой особенностью, отличавшей Кикутиё от остальных гейш, была её речь – разговоры, которые она вела в постели, порой вступая с гостем в перепалку.

Об искусстве она не рассуждала. Не высказывала пристрастий относительно актеров. Не злословила о подругах и не сплетничала о своих хозяевах. Не возмущалась порядками в чайных домах, где бывала. Она вела оживленные беседы лишь о себе самой. Правда, ни одной складной истории от неё никто не слышал. Все рассказы всегда сводились к мужчинам, к тому, как они с ней забавлялись. Она без конца говорила о том, как разные господа проводили с ней время, – с той самой поры, как она служила в усадьбе виконта, и до последних своих приключений в качестве гейши. Порой она приплетала и истории, случившиеся с другими гейшами, однако никак не рассказы об их пылких романах, а одни лишь альковные подробности. Говорила ли она о путешествиях или об отдыхе на горячих источниках, о театре и кино или о прогулке в парке Хибия – все, что исходило из уст Кикутиё, всегда было из области щекотливых любовных эпизодов.

К примеру, Кикутиё заводила речь о театре Кабуки:

– А говорят, что, когда актер Омодакая играл в пьесе «Кандзинтё», как раз в центральной ложе оказались зрители, которые занялись кое-чем подозрительным, – одно действие спектакля пошло насмарку. В театре ведь такое исстари бывало. Рассказывают даже, что актеры это считают хорошей приметой, праздник, мол, устраивают по такому случаю.

Или вот, про курорт Хаконэ:

– Ужасную вещь я однажды сотворила в Хаконэ – с чужим мужчиной! Перепила и, чтобы освежиться, пошла одна в горячие ванны. Так мне было хорошо, что я прямо в ванне и задремала. Вдруг чувствую, что меня коснулось волосатое мужское тело – я пребываю в полной уверенности, что это мой гость, поскольку знаю, что он волосат, как медведь. Ну, я ничуть не удивляюсь, а вокруг темно, светильник заволокло горячим паром… Дело привычное, и я его намерения сразу поняла, мы ведь с ним еще раньше уговаривались – я глаз не открываю и со смеженными веками беру его за руку и тяну к себе. Как раз собиралась немного подзаработать на всякие мелочи, а тут выпал случай продемонстрировать и искренность чувств, и свое искусство, а к тому же я сообразила, что мы в ванне, отмыты начисто – мне вдруг вздумалось попробовать одну штуку, которой научил меня гость, поживший за границей. Да только впрок это не пошло. Это меня алчность подвела, хотела я получить вдвое больше обычного… Нет, вы слушайте, слушайте дальше! Я ведь сама наглупила – знала, что гость мой не силен, ну и давай первая к нему… Думала, что он удивится редкому фокусу, дело и пойдет… Но что тут началось! Мужчина даже чересчур разошелся, ему не до того было, кто с ним, хотя обычно гейши и проститутки такого не выделывают. Ну, он молча принимал все как должное, а потом вдруг без всякого предупреждения раздалось мычание, он весь задрожал… Спросить я постеснялась, но чтобы знать, как быть дальше, открыла глаза взглянуть на него – вот тут и раздался у меня над ухом ужасный женский крик. Мы все трое уставились друг на друга: оказывается, тот, кого я приняла за своего гостя, был совсем незнакомый человек, а та, что вошла в самый непристойный момент, была его молодая жена. Они были новобрачные. Потом, я слышала, они разошлись.

Первый раз в жизни попала я в такое отвратительное положение. Это даже ужаснее, чем терпеть позор от насильников, – ничто не может быть хуже!

За одну лишь ночь Ёсиока понял, что эту женщину он уже не захочет отпустить от себя. А если он её упустит, то в целой Японии не найдет никого, кто смог бы её заменить. Он даже уверился в том, что вся история его прежних побед, которой он немного гордился, была лишь подготовкой к этой встрече. Тут же они договорились, что он её выкупит, и Ёсиока стал подробно её наставлять, как следует перехитрить Комаё.

Миновала пора, когда и одного лишь кимоно на подкладке достаточно, чтобы не озябнуть. В чайном доме «Тайгэцу», подавая на стол грибы хаиутакэили симэдзи,уже не превозносили их аромат, а у «Мацумото» даже дорогие грибы мацутакэтеперь безжалостно пускали на похлебку. Вот и хризантемы, которые одно время влекли людей заглянуть в парк Хибия, незаметно исчезли, не оставив и следа. Наступило время года, когда палая листва, мешаясь с песчаной пылью, носится по засыпанным гравием пустырям вместе со школьниками и их мячиком.

Начала свою работу нижняя палата парламента, и в чайных района Симбаси, помимо привычных уже лиц, появились отдающие провинцией физиономии со стариковскими неряшливыми усами. Одно за другим следовали общие собрания различных компаний из квартала Маруноути, и на банкетах их высшего руководства, которые проходили почти каждый вечер, естественным образом множились поводы для сплетен: мол, ученица такая-то, про которую все думали, что она еще не… – глядь, и стала вдруг гейшей.

Ивовая зелень на Гиндзе пожелтела и начала опадать. Разом обновились витрины магазинов. С каждым днем стало бросаться в глаза все больше красных и синих флажков, и люди невольно всякий раз оборачивались и ускоряли шаг, заслышав резкие, словно визгливый крик, звуки духового оркестра. [25]25
  Духовой оркестр универмага «Мицукоси» на Гинзде исполнял бодрую музыку в дни распродаж.


[Закрыть]

«Экстренный выпуск, экстренный выпуск!» – разносились голоса газетчиков.

При мысли о том, что бы это могло быть, на ум приходил грядущий чемпионат по борьбе сумо,который сулил вскоре оживить страстями газетные полосы.

Гейши уже начали подсчитывать, что принесут им банкеты по случаю встречи новой весны, и даже на виду у гостя они не стеснялись вынуть из-за пояса записную книжку, чтобы, послюнявив тупой кончик ни разу не заточенного старого карандаша, беглым почерком отметить свои новогодние выходы.

Только теперь Комаё впервые встревожилась – отчего это господин Ёсиока больше ни разу не появился, что-то он нынче поделывает?

Тем временем подошел день банкета сотрудников страховой компании, которой управлял Ёсиока. Приглашены были все те же гейши, что и ежегодно, одну лишь Комаё не известили, она услышала о банкете только на следующий день. Грудь её разрывалась от обиды, но изменить что-либо было уже поздно.

Через неделю после завершения осенних выступлений гейш Симбаси братец Сэгава отправился гастролировать в провинцию, его путь лежал от Мито и до самого Сэндая. На первых ролях во всех спектаклях был актер Итияма Дзюдзо, известный своим надтреснутым голосом и наводящей страх манерой игры в стиле мастера Дандзо. [26]26
  Мастер Дандзо —актер театра Кабуки Итикава Дандзо (1836–1911), прославился в амплуа злодея.


[Закрыть]Поехал на гастроли и Касая Цуюдзиро, истинное сокровище труппы, – он справлялся с ролями мужчин, женщин, стариков, детей, а ведь когда-то был дешевым балаганным артистом. Вернуться все они должны были перед Новым годом. С отъездом Сэгавы Комаё сразу почувствовала себя одиноко, зато у неё появилось время не спеша заняться всеми заброшенными дотоле делами, и прежде всего это была проблема с её патроном Ёсиокой, о которой она до поры не вспоминала. Антиквар Морское Чудище (на самом деле владелец фирмы «Тёмондо»), с которым Ханаскэ насильно свела Комаё в чайном доме «Тайгэцу», не реже раза в десять дней неизменно являлся туда, чтобы развлечься. В первый раз Комаё против своей воли вынуждена была ему уступить, поскольку имела обязательства перед Ханаскэ, однако ей и впоследствии не удалось увернуться. После второй и третьей встречи с таким гостем разве только Кикутиё не отступилась бы, а любая другая гейша едва ли стала бы терпеть это дальше. Вот и Комаё стала обращаться с ним так сурово, что даже самый снисходительный мужчина на его месте больше бы к ней не пришел – ведь на то она и рассчитывала. Однако Морское Чудище был невозмутим. Этот гость с вечной ухмылкой на лице всякий раз созывал множество популярных гейш, а в центре всегда была Комаё. После осеннего концерта он специально, ради престижа Комаё в квартале Симбаси, собрал местных именитых гейш и попросил их оказывать Комаё покровительство, хотя сама она о таком и не думала. Словом, как патрон он вел себя безукоризненно, и, даже зная про отношения Комаё с Сэгавой еще раньше, чем она ему открылась, он послал актеру в подарок новый занавес. Своими попечениями один лишь этот покровитель стоил тысячи других, но он вызывал такое отвращение, причинял столько горечи, что с ним было в сотни тысяч раз тяжелее обычного. Каждый раз Комаё обещала себе порвать с ним, каждый раз содрогалась от гадливости. Но ведь известно, что, проглотив, забываешь про горечь, а корысть неистребима, и Комаё ничего не оставалось, как в одиночестве лить безутешные слезы над собой и своим жалким телом.

Именно это неудержимо влекло владельца фирмы «Тёмондо»: слезы отчаяния и жалкий вид в бессилии сжавших зубы женщин. Морское Чудище отлично сознавал, что его цвет – черный, и с юных лет являлся женщинам в своем страшном обличье. В Иокогаме этот человек тоже оказывал покровительство некоторым чайным домам и домам гейш, так что недостатка в женщинах у него не было. Однако из долголетней привычки посещать веселые кварталы, он и в Токио, когда приезжал туда, не находил покоя, пока не отправлялся в чайный дом. Отлично зная, что его визит не приносит женщинам радости, он с некоторых пор стал извлекать удовольствие из того, что возбуждал в них ненависть, издеваясь и мучая. Насильно овладеть женщиной, которая его ненавидит, было для него самым большим наслаждением – таков был этот тяжелый клиент. Морское Чудище специально выискивал подходящих женщин, выведывая у хозяек чайных, нет ли таких гейш, которые нуждаются в средствах, чтобы содержать любовников-актеров, и не появилось ли несчастных, на чьей шее повисли долги.

Таким образом, Комаё была словно создана по заказу Чудища, ведь она, при всем своем желании, едва ли могла от него ускользнуть, пока имела в любовниках актера Сэгаву.

В декабре Морское Чудище счел, что час настал, ведь в эту пору людям так нужны деньги, что их надеются найти даже на дороге. Воспользовавшись моментом, он явился в чайную «Тайгэцу» и потребовал к себе Комаё.

Зимние дни коротки, но в этот вечер было еще не очень темно. Комаё шла улицей Ита-Синмити в галантерейную лавку, где обычно делала покупки. И в свете электрического фонаря внимание её привлекла вывеска «Хризантема и китайский мискант», и она вспомнила, что ни разу еще не навестила Кикутиё с тех пор, как та стала жить самостоятельно. С порога окликнув хозяйку, она услышала в ответ: «Милости просим!» Комаё пояснила, что идет за покупками в лавку «Тамасэн» и заглянет на обратном пути, с тем и отправилась. Но тут навстречу ей попалась коляска с откидным верхом. Посторонившись, Комаё заметила, что профиль человека, мелькнувший под откидным верхом, явственно напоминал ей господина Ёсиоку. Она обернулась и некоторое время постояла, коляска же тем временем притормозила перед входом в дом Кикутиё. Цвет брюк шагнувшего из коляски человека тоже показался ей знакомым. Раздумывая, как это странно, она решила, что должна сама во всем удостовериться, хотя сомневаться не приходилось, все было уже очевидно. Замирая от страха, она вернулась к дверям дома Кикутиё. На счастье, как раз в этот момент решетчатая дверь отворилась, и из дома показалась девочка лет четырнадцати или пятнадцати. Видимо, это была служанка, и она вышла за покупками. Комаё её окликнула:

– У вас гость?

– Да.

– Это патрон твоей хозяйки?

– Да.

– Тогда я зайду позже. Передай хозяйке…

– Да.

Девочка остановилась перед винной лавкой через два или три дома:

– Пять госакэ, самого лучшего, как всегда.

Звонкий голос отчетливо звучал в ушах Комаё, которая близка была к обмороку.

Комаё вернулась домой, она настолько была потрясена, что не уронила ни слезинки. Ведь она до сегодняшнего дня ни о чем не догадывалась! Пришла в тот дом и даже завела разговор с той… Стоило Комаё подумать, что эти двое теперь смеются над ней и называют дурочкой… Никакие слова не могли бы выразить её состояние.

Надо же было, чтобы именно в это время распорядительница О-Сада сообщила Комаё, что пришло приглашение из чайного дома «Тайгэцу». При мысли о том, что раз звонили из «Тайгэцу», то гость – Морское Чудище, Комаё чуть не задохнулась от гнева. Она сказала распорядительнице, что больна и хочет взять выходной, [27]27
  В том случае, когда гейши отказывались выходить к гостям по состоянию здоровья или иным причинам личного характера, они платили владельцу дома гейш сумму денег, равную своему максимальному дневному заработку.


[Закрыть]после чего поднялась в комнату гейш на второй этаж. Однако не прошло и получаса, как она вызвала к себе распорядительницу – видно, передумала – и отправилась по приглашениям.

Через некоторое время, когда уже зажглись фонари, Комаё позвонила гейше Ханаскэ:

– Я немедленно отправляюсь в Мито. Объясни это как-нибудь распорядительнице О-Саде и хозяйке, ладно? Прошу тебя, помоги, пожалуйста.

На этом она, похоже, собиралась повесить трубку, и Ханаскэ поторопилась спросить:

– Кома-тян, а где ты сейчас? Ты в «Тайгэцу»?

– Нет, в «Тайгэцу» я заглянула только на минутку, я теперь в чайной «Гисюн», рассказала о своих планах хозяйке. Но звонить отсюда домой мне неудобно… Я вернусь завтра или послезавтра. Просто мне нужно кое-что обсудить с Сэгавой. Именем всех богов, прошу тебя, помоги!

Комаё почему-то вдруг неудержимо захотела увидеть лицо Сэгавы. Обида и боль снова и снова пламенели в её сердце, но пойти с ними ей было совершенно не к кому, и некому было её пожалеть, ей было очень одиноко и страшно. Комаё уже не раздумывала, что из этого может выйти, – ей не терпелось броситься в Мито, где был на гастролях Сэгава Исси.

12
НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Даже с появлением в саду трясогузок и камышовок в тенистых зарослях вокруг пруда все еще таятся злые комары в полосатых панталонах, но зато, подступающая к самым окнам усадьбы зеркальная гладь доставляет утонченное зрелище водной стихии. В пору цветения водяного риса здесь можно летним вечером любоваться светлячками, которые, словно дождь, бьются о бамбуковые шторы. А осенью, подперев щеку рукой, можно вслушиваться в шелест тростника. Уединенной жизни в квартале Нэгиси пристало безлюдье водяных урочищ. Хозяин здешней усадьбы, Кураяма Нансо, оказавшись на пороге старости, проводил в созерцании и утро, и вечер, но даже травы и деревья в собственном саду не переставали удивлять его тем, как быстро солнце и луна сменяют друг друга.

Не успеешь оглянуться, а окропленные росой листья лотоса уже порвала летняя гроза, ветер с ревом треплет тростник, и на смену амарантам приходят осенние хризантемы. Под осенним дождем облетит вся кленовая листва, и вот уже кончается год, и приходит пора считать бутоны на деревцах сливы, зацветающих в сезон зимнего солнцестояния. Зимой вы зажимаете нос от запаха удобрений, которыми попотчевали корни старых деревьев, но зато в пору «великого холода» ягоды нандины и ардизии в снегу краше всяких цветов. Чашечка чаю, заваренного в полночный час, – вот наслаждение, которое дарит зима затворнику. И еще радость – букет из нарциссов и адонисов на книжной полке в кабинете. Однако и эти цветы когда-нибудь увянут, наступят дни весеннего равноденствия, и надо будет прежде всего привести в порядок корни хризантем, затем посеять траву… Для человека, который любит свой сад, дни станут казаться еще короче.

Поглощенный встречей и проводами сотен цветов, расцветавших и затем увядавших, писатель Нансо лишь едва задержал взгляд на свежих побегах молодой зелени, как вскоре зарядили дожди, и с каждым новым ливнем в саду становилось темнее. Утро, когда на землю начинали падать зрелые сливы, сменял вечер, приносивший успение сомкнувшимся листьям акации. Хотя в разгаре дня под палящими солнечными лучами пламенели цветы граната и облетали листочки вьюнка, с наступлением сумерек из-под пропитанных росой водяных трав уже доносились голоса осенних насекомых: то одна лишь трель, словно одинарная ниточка, а то – ниточка двойная…

Весна, лето, осень, зима – в свою пору перед глазами проходили все воспетые поэтами символы сезонов, тут и учебник стихосложения был ни к чему. И вот опять, как и год назад, в глубине зарослей заслышался щебет камышовок, и настала пора для привычной картины: трясогузки, с их подрагивающими хвостиками, расхаживающие вдоль кромки пруда. В мире, где обычаи и сердца людские день ото дня все переменчивей, постоянство, с которым эти птички каждый год появлялись в саду, отзывалось теплым чувством в душе Нансо.

Срезая как-то раз сухие ветви, он так был заворожен щелканьем садовых ножниц, что проредил заросли до самой ограды, служившей границей с соседним участком. Сквозь просветы в бамбуковой изгороди, увитой кое-где плетьми вороньей тыквы, хорошо виден был залитый солнцем соседский сад и даже сама усадьба с раскинувшимся перед ней водоемом.

Если уж Кураяма Нансо сквозь заросли кустарника пробирался к границе участка взглянуть украдкой на соседний дом, то имел обыкновение стоять там, пока его не приводили в чувство впившиеся в щеки комары. Похоже, что его притягивал вид старинного дома, сплетенных из ивняка ворот и тянущихся к пруду сосновых лап – все это напоминало иллюстрации к любовным повестям ниндзёбон.

Соседская усадьба использовалась прежде как загородная вилла одного из веселых домов квартала Ёсивара, но теперь там никто не жил. Что же касается усадьбы Нансо, то здесь обитало уже третье поколение его семьи, и поэтому само собой разумеется, что он, нынешний хозяин, прекрасно знал здешнюю округу, с детских лет слыша рассказы стариков и местные предания. Взять, к примеру, одно событие, случившееся еще тогда, когда Нансо помнил себя на руках у матери. В соседнем доме, который стоял там еще до реформ Мэйдзи, [28]28
  Реформы Мэйдзи– осуществлявшиеся с 1867 г. буржуазные реформы, которые привели к модернизации Японии и резкому изменению уклада жизни в стране.


[Закрыть]однажды в ночь большого снегопада умерла женщина из квартала Ёсивара, отосланная на эту виллу для отдыха и поправки здоровья. Нансо прекрасно помнил, как опечалила его весть об этой смерти, хотя он был совсем еще ребенком. Вот и теперь, когда Нансо смотрел на одинокую древнюю сосну, с безупречной грацией простершую свои ветви от кромки старого пруда почти к крыльцу дома, он думал о том, что, сколько еще лет ни проживет он на свете, никогда не сможет объявить старинные баллады, такие, например, как «Мититосэ» и «Урадзато», [29]29
  «Мититосэ» и «Урадзато» – известные сказания дзёрури,исполняемое под аккомпонимент сямисэнана мотив синнайбуси.Имена героинь, женщин из веселого квартала, погибших из-за трагической любви, дали название не только балладам, но и мелодиям.


[Закрыть]всего лишь забавой виршеплетов. Пусть даже обычаи и чувства людей меняются теперь на западный манер – пока останется неизменным голос храмового колокола короткой летней ночью, пока виден на осеннем ночном небе Млечный Путь, пока существуют издревле растущие на этой земле деревья и травы, в основе долга и страсти, связующих мужчину и женщину, будет все та же вековая печаль, которая слышна в напевах дзёрури.Нансо рожден был стать писателем, к тому побуждали его и душевные склонности, и окружение. Его прадед был врачом, но при этом занимался и изучением японской словесности. Дед тоже унаследовал профессию врача, но прославился также как мастер комических пятистиший кёка.Когда во главе семейного дела стал отец Нансо, Сюан, уже накоплено было солидное состояние. В качестве лекаря в третьем поколении отец добился бы еще большего процветания – если бы только мир оставался прежним! После реформ Мэйдзи старая китайская медицина была отринута, и отец Нансо поневоле оставил это занятие, так уж вышло. Очень скоро он сделал своим ремеслом гравировку печатей, освоенную когда-то в качестве увлечения. Отец тогда даже имя сменил, стал зваться не Сюан, а Сюсай. Кроме всего прочего, Сюсай слагал стихи и знал толк в каллиграфии. Постепенно он свел знакомство с видными людьми, и в свое время имя его было хорошо известно в кругу токийских мастеров кисти и туши, каллиграфов и художников. Так доход его неожиданно стал гораздо больше, чем приносила прежде врачебная практика, и без особенных забот о создании капитала он скопил достаточно, чтобы его потомки не знали горя на долгом жизненном пути, – счастливый этим, он почил в мире.

Нансо к этому времени достиг двадцати пяти лет и уже успел опубликовать в газете пару выпусков романа в духе Бакина, автора минувших лет. После смерти отца осталось немало знакомств среди издателей и ведущих газетных публицистов, и Нансо связывал свое будущее с литературной работой. Однако он не был близок ни с кружком «Друзей тушечницы» и состоявшими в нем Бидзаном и Коё, ни с новыми литераторами, такими как Тококу, Сюкоцу или Коте. Не было у него и возможности познакомиться с писателями предыдущего поколения из кружка университета Васэда, такими как Сёё и Футо. Зато он любил в одиночестве погрузиться в старые японские повести и записки, оставшиеся от эпохи Эдо и запертые в обмазанном глиной хранилище старого дома в Нэгиси, где жили поколения его семьи. Временами он учился стилю у Тикамацу, временами у Сайкаку, а иногда образцом ему служили Кёдэн и Самба. Так вот он двадцать лет без устали работал кистью и подобно взыскательным авторам старой литературы гэсакусоздавал свои романы с неспешным тщанием.

Однако времена быстро менялись, особенно с наступлением эпохи Тайсё. Новые стили в литературе и живописи, новые тенденции в популярной драме – все это, вкупе с новыми нравами и обычаями, не могло не возмущать даже такого от природы уравновешенного человека, как Нансо. Кажется, он наконец впервые понял, что дальше так продолжаться не может и ему не следует до самой смерти писать романы, чтение которых радует лишь женщин и детей. Совсем как Кёдэн и Танэхико в их преклонные годы, он потянулся душой к старым обычаям, обрядам, вещам, он даже начал все это изучать. Романы он писал теперь лишь ради исполнения сложившихся за долгие годы обязательств перед издателями и книготорговцами.

Теперь тем более писатель Нансо стал относиться к старому дому и саду в Нэгиси как к бесценному сокровищу, которое ни на что нельзя обменять. Окрестности понемногу застраивались, прежний облик заросшего черным бамбуком квартала Нэгиси исчезал навсегда, однако Нансо продолжал думать по-своему: пусть даже веранду родного дома источили черви, но ведь именно здесь давным-давно, в эпоху Тэммэй, его прадед слагал японские стихи, любуясь цветами сливы в саду. И разве дед его не здесь сочинял комические пятистишия, глядя на осеннюю луну, сиявшую над черепичной крышей пристройки? А раз так, то он всем сердцем желал сохранить все как есть в старом саду и доме, пусть даже это потребует неразумных трат и жить в усадьбе все равно будет неудобно.

Каждый раз, когда знакомый плотник приходил чинить дырявую кровлю или еще что-нибудь, он предупреждал, что было бы разумнее построить новый дом. Нансо на это только посмеивался, а когда три года назад он задумал укрепить фундамент, то следил за работами не спуская глаз, сам почти освоил плотницкое дело. И к каждому деревцу, к каждой травинке в саду он тоже относился как к наследию предков, которых все это вдохновляло слагать стихи. Он считал это таким же достоянием, как книги и старинные вещи, сберегаемые в хранилище, и, опасаясь бессердечных ножниц садовника, весной и осенью сам, не жалея сил, ухаживал за садом.

Эту свою привязанность он отдавал не только собственной усадьбе, она переходила границы владений и распространялась также на соседский сад. Дом по соседству после банкротства владельцев, хозяев заведения в веселом квартале Ёсивара, давно уже пустовал, и на него никак не находился покупатель. Ну а после невесть кем пущенного слуха, будто бы умершая здесь женщина появляется теперь в образе снежной девы и будто бы в саду проказят лисы и барсуки, покупатели и вовсе пропали. Однако же в семействе Кураяма, издавна проживающем по соседству, никто ничего подозрительного не замечал, даже женщины и дети не боялись призраков.

Старый Сюсай, отец Нансо, нагулявшись лунным вечером в собственном саду, без смущения пробирался через дыры в заборе в пустую соседскую усадьбу и расхаживал там вокруг пруда, громко декламируя:

Дитя, что такое луна, я не ведал,

Называл её блюдом из белой яшмы,

Мнилось – то феи небесной зерцало

На краю голубых облаков повисло. [30]30
  Стихи китайского поэта Ли Бо (701–762).


[Закрыть]

А еще отец всегда тайком проскальзывал в соседский сад и укрывался там, если ему нечего было ответить заказчику резной каменной печати, явившемуся поторопить мастера. Дело кончалось тем, что после тщетных поисков хозяина по всему дому жена и служанка, не зная, как им вежливо оправдаться перед гостем, тоже скрывались на соседнем участке.

Большая старая сосна у кромки соседского пруда давно уже была заброшена, и без надлежащего ухода её тщательно культивированные ветви потеряли форму. В конце концов над ней сжалился отец Нансо, и, когда в его собственную усадьбу приходил садовник, он отправлял его обирать старые иглы и с соседской сосны, хотя отлично знал, что в этом нет никакого резона, кто бы ни купил в дальнейшем соседний дом. Тайком он чинил и поваленные бурей плетеные ворота – не мог оставить все как есть, поскольку понимал, что нынешним мастерам такое не сработать, сколько денег им ни заплати. После всего этого он поднимал ставни в гостиной и заходил в пустой дом: вот здесь, наверное, та дева из квартала любви томилась от своего недуга, писала письма, возжигала курения… Не из-за этих ли фантазий ему мнилось, что дом навевает не только одиночество, но и какие-то чары? Несколько раз он даже велел принести туда сакэ, чтобы доставить себе радость и выпить рюмочку в уединении. Эта загородная вилла квартала любви, на которую никак не находился покупатель, для старого Сюсая стала чем-то вроде собственной дачи. Хотя по-прежнему ходили слухи о призраках, обитающих в старой усадьбе, гости Кураямы не раз по приглашению хозяина бывали в соседских владениях, привыкли к ним и ничуть не опасались. Через некоторое время появился даже один человек из числа этих гостей, который пожелал во что бы то ни стало купить пустующую усадьбу.

Это был актер театра Кабуки по имени Сэгава Кикудзё. Он приходился приемным отцом актеру нынешнего поколения Сэгаве Исси. Уже из того, что артист Кикудзё был дружен со знаменитым мастером резца и каллиграфом, таким как Кураяма Сюсай, можно догадаться о его прирожденной склонности посвящать свой досуг всему изящному и утонченному – большая редкость среди актеров! Он сделал виллу дев веселья своим постоянным домом, и горечь актерского ремесла лечил такими благородными искусствами, как японские песни утаи трехстишия хайку,а также чайная церемония, – так вот и проводил в тиши свои преклонные годы. После смерти актера Кикудзё его вторая жена, которая была много младше, захотела жить в более удобном месте, в центре города, и, после того как закончился годичный траур, она наконец перебралась в Цукидзи. Бывший дом дев веселья вновь стал пустовать, однако избавляться от него семья Сэгава не собиралась. Приглядывать за усадьбой наняли садовника, и дом стал чем-то вроде загородной семейной виллы, куда частенько приезжали отдохнуть весной и осенью.

Хотя отец Нансо, Сюсай, умер несколькими годами раньше, чем актер Сэгава Кикудзё, при жизни Нансо и его поколения дружба с соседями по усадьбе стала еще более тесной. Нансо с юных лет занимался театральной критикой и к тому времени уже сделал себе имя, поэтому после смерти Кикудзё его приемный сын Исси почти каждый день навещал соседа. Нансо тоже тогда еще тешил себя надеждами на успех в театральном мире и потому был очень рад гостю.

Однако после того, как приемная мать Исси переехала в Цукидзи, встречи Исси и Нансо стали редки. Исси теперь жил далеко и очень редко приезжал в старый отцовский дом, ну а Нансо год от года все меньше интересовался литературой и театром. Каждое утро и вечер он окидывал взглядом старый сад соседей и все больше погружался в одинокие ностальгические переживания, теперь уже не имея особенного желания встречаться и беседовать с молодым актером.

Тем временем обезлюдевшая соседская усадьба с каждым годом ветшала и приходила в запустение, в изобилии была там лишь палая листва. Даже летом и осенью, когда сады подстригают, у соседей ни разу не послышалось щелканье ножниц, только пронзительные крики сорокопута осенью и рыжей свиристели зимой. Сад стал совсем таким же, каким Нансо помнил его, когда ребенком боязливо ступал по дорожкам вслед за отцом.

За своим собственным садом Нансо ухаживал, не жалея сил, и когда утром или вечером он заглядывал за соседский забор, то по отсутствию интереса к вилле у членов семьи Сэгава он заключал, что дом обречен на обветшание и его продадут, как только появится покупатель.

При том, что Нансо совершенно оставил свои театральные амбиции, ему все же приходилось иногда писать рецензии на спектакли, поскольку его просили об этом издатели газет. Однажды в театре, на спектакле с участием Сэгавы Исси, Нансо решил после долгого перерыва навестить актера в гримерной, чтобы поговорить с ним и заодно выяснить его намерения относительно виллы. Если представится удобный момент, можно было бы сделать следующий шаг и сказать, что продавать, конечно, всегда означает отдать в чужие руки, но если к тому идет, то лучше уж уступить дом человеку знающему, ценителю. К примеру, его собственный отец был ценителем до такой степени, что даже тайком ухаживал за сосной в чужом старом саду, чинил плетеные ворота. Именно поэтому писатель Нансо и хотел дать соседу добрый совет. Однако, обдумав все это еще раз, он решил: нет-нет, это лишнее, какой толк от подобных разговоров? Нынче и такие именитые семейства, как княжеский род Датэ из Сэндая, распродают накопленные предками реликвии без всякого сожаления, даже не имея особой нужды в деньгах. «Таковы уж веяния нового времени», – подумал он и промолчал. Так и жил, заглядывая по утрам и вечерам за соседскую ограду и постоянно тревожась: а вдруг завтра появится покупатель, а вдруг сосне над прудом придет конец…