Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

За окном ночной дождик стучал по засохшим листьям лотоса. Нансо прибрал на место лежавшие в беспорядке книги, поднял листки бумаги, валявшиеся вокруг стола, и, совсем уже приготовившись идти спать, сделал затяжку из длинной серебряной трубки. Как раз в этот момент, непроизвольно внимая шуму дождя, он вдруг уловил прежде никогда здесь не слыханную мелодию сямисэнаи нарочно стал прислушиваться. Дело не в том, что в этой округе игра на сямисэнеявляется какой-то редкостью. Удивление Нансо вызвала сама мелодия. Очаровательный женский голос исполнял балладу в стиле сонохати. [31]31
  Музыкальная школа Сонохати-буси,иначе Миядэоно-буси,получила свое название по имени создателя, Мия Кодзи Сонохати. Возникшая во второй половине XVIII в., эта музыка к началу XIX в. утеряла популярность, однако Нагаи Кафу считал мастерицами в своем ремесле именно гейш, владевших навыком исполнения сонохати.


[Закрыть]Нансо, знавший толк в музыке, которой сопровождают баллады, открыл ставню круглого окошка и выглянул. Теперь он удивился еще больше, так как в соседней усадьбе, которую он привык считать пустующей, горел свет. Исполненный чувства отрывок баллады сонохати,где говорилось о последнем странствии любовников на гору Торибэ, хотя и доносился через завесу орошаемого дождем сада, все же позволял уловить печальный лад инструмента.

Оставаясь в полном недоумении, Нансо впервые почувствовал себя так, будто в соседней усадьбе действительно возможно явление призраков. Если бы звучала мелодия киёмотоили нагаута,то как бы уныла ни была дождливая ночь, не могло бы возникнуть такого ощущения. Из всех мелодий, которыми аккомпанируют сказу дзёрури,только мелодия сонохати,самая меланхоличная и полная чарующих оттенков, позволяет услышать в рассказе о самоубийстве влюбленных одновременно и явь, и сон. Не иначе как не знающий успокоения призрак умершей здесь девы веселья явился дождливой ночью, чтобы пожаловаться на свою обиду – ничего иного нельзя было вообразить.

– А вот и чай.

Голос жены застал писателя врасплох, Нансо испуганно обернулся. Жена отворила затянутые бумагой двери и тихо вошла в кабинет.

– О-Тиё! Все это действительно очень странно…

– Что же именно?

– Определенно здесь призраки…

– Что такое ты говоришь!

– Да послушай сама! Ведь в соседской пустой усадьбе поют балладу сонохати.

Лицо О-Тиё, жены Нансо, было спокойно.

– Ничего у тебя не выйдет. Ты меня не испугаешь. Я лучше тебя знаю, в чем тут дело.

Нансо никак не мог уразуметь, отчего его робкая О-Тиё вдруг ведет себя так невозмутимо.

– Так ты знаешь, знаешь, что это за призрак?

– Да уж, знаю. А ты еще не видел?

– Нет, не видел…

– Не видел! Лет двадцати пяти, наверное. Выглядит молодо, а на самом деле, может быть, и старше. Круглое лицо, смуглая – когда ты увидишь её, то, конечно же, оценишь. Очаровательная влекущая женщина в расцвете лет. – Говоря это, О-Тиё прислушивалась к мелодии. – И голос! У неё прекрасный поставленный голос! Неужели и аккомпанирует сама?

О-Тиё никогда не была гейшей, но в музыке жанров сонохати, като, иттю, огиэи прочих подобных предметах была осведомленнее иных профессионалок. Все потому, что она родилась в семье одного очень известного художника, автора картин в стиле бундзинга,который в свое время жил богато и широко. С детских лет она привыкла к тому, что гостями дома были художники, литераторы, артисты. В семью Кураяма она вошла лет десять назад, у неё теперь уже было двое детей, ей было тридцать пять, но до сих пор, когда она выходила за покупками с прической итёгаэси,её порой принимали за гейшу. У неё и характер был совсем как у юной девушки, она была равнодушна к вещам, щедра, великодушна – полная противоположность мужу, самоуглубленному писателю Нансо. Возможно, что это-то и было причиной полного супружеского согласия между ними.

– О-Тиё, откуда тебе известны такие подробности? Ты что же, подглядывала?

– Нет. Но я знаю, что говорю. А откуда знаю – это я тебе так просто не скажу, – засмеялась О-Тиё.

Наконец она усадила мужа и рассказала, что, возвращаясь вечером с покупками, увидела, как у соседских ворот остановились два рикши со своими колясками. Когда пассажиры стали высаживаться, О-Тиё из любопытства обернулась. Она увидела, как из одной коляски показался Сэгава Исси, а из другой вышла привлекательная женщина, по виду гейша.

– Великолепно, правда? По секрету от всех он привез её в этот уединенный дом… – О-Тиё радостно засмеялась.

– Да… Придумано хорошо. И если учесть, как популярен сейчас сам Хамамурая [32]32
  Хамамурая– имя актерской гильдии, к которой принадлежит Сэгава Исси. Как название фирмы или торгового дома могло быть подобием псевдонима для купца, так имя актерской гильдии служило заменой имени артиста.


[Закрыть]… – Тут засмеялся и Нансо.

– Она, верно, из гейш? Или, может быть, чья-то содержанка?

– Попробую глянуть. Дождик стих, чуть каплет. Зажги, пожалуйста, фонарь…

– Стоит ли себя тревожить! – С этими словами О-Тиё тут же встала, нашла в шкафу на веранде фонарь и зажгла его.

– Дети, наверное, уже спят?

– Да, давно уже легли.

– Вот как… Может быть, и ты со мной выйдешь? Иди с фонарем впереди.

– Как удачно, что дождик кончился! – О-Тиё нацепила садовые сандалии и спустилась на каменный порог, держа в протянутой руке фонарь и освещая дорогу. – Я совсем как служанка в пьесах! – Она опять рассмеялась.

– Хорошо ночью выйти с фонарем в сад! А я сейчас в роли юного принца из пьесы «Гэндзи в двенадцати частях»… Однако каким же надо быть ревнивым, чтобы брать с собой жену, даже когда идешь подглядывать за соседями! Ха-ха-ха!

– Услышат! Не смейся так громко!

– Как жаль цикад! Многие еще живы, поют… О-Тиё, ты здесь не пройдешь! Под фанатом всегда бывает лужа. Лучше всего обойти там, где сирень.

Придерживаясь выложенной камнями дорожки, двое наконец нырнули в глубину зарослей. О-Тиё спрятала фонарь, обернув его своим рукавом. Она едва смела дышать, но мелодия сонохативдруг оборвалась, и после этого в окнах соседской веранды остался лишь слабый отсвет огня, а в доме стало тихо-тихо – ни разговоров, ни смеха, ничего…

На следующее утро небо после дождя казалось гораздо ярче и светлее, от мокрой земли и поросших мохом дранковых крыш вверх поднимался пар – так бывает в ясные осенние дни, которые люди называют «маленькой весной». Нансо сажал китайские нарциссы у корней сливы и у подножия садовых камней. На этот раз он сам оказался объектом наблюдения с противоположной стороны забора. Сэгава Исси прокричал ему через щель:

– Сэнсэй! Вы, по обыкновению, в трудах?

Нансо, приподняв старую шляпу испачканной в глине рукой, ответил:

– Давненько уже мы не виделись, не правда ли? Когда же вы приехали? Я ничего не знал…

– Я приехал только вчера, хочу немного развеяться… Не успел еще зайти, чтобы вас поприветствовать.

– Просим, просим, заходите, давненько мы не беседовали. Правда, жена постоянно пересказывает мне, что толкуют о вас в свете. У нас без затей, так что приходите вместе со своей спутницей… – Нансо немного понизил голос. – По правде говоря, вчера вечером она глубоко меня растрогала. Прекрасное исполнение!

– Вы слышали? Тогда остается лишь смиренно во всем сознаться.

– Непременно покажите нам её!

В это время на веранде у соседа послышался голос: «Братец, вы где?»

– Сэнсэй, давайте позже поговорим обо всем не спеша. Откровенно говоря, я хотел бы с вами посоветоваться относительно одного дела… – На этом Сэгава отошел от забора и скрылся в той стороне, откуда его окликнули.

– Что такое? я здесь.

13
ДОРОГА ДОМОЙ

Через день Сэгава явился в гости к Нансо один, по всей видимости, исполнительница баллады сонохатик этому времени уже вернулась домой. Сэгава откровенно отвечал на вопросы и рассказывал о себе:

– Женщина? Она из квартала Симбаси. Вы, может быть, её знаете – её зовут Комаё.

– Ах, Комаё, из дома «Китайский мискант»! То-то я думал, что голос мне знаком. Я часто видел, как она танцует, но если она еще и исполняет сонохати,то у неё хорошие перспективы…

– В последнее время стала репетировать две-три сцены…

– Сэгава-кун, на этот раз увлечение немного затянулось, не так ли? С конца прошлого года ходят слухи, что Сэгава женится…

– Подумываю, не жениться ли, но ведь у меня есть приемная матушка, а с ней нелегко договориться.

– Так-то так, но послушайте меня: если женщина не может покориться свекрови, она не будет покорна и мужу. Об этом следует подумать, и к любви это не имеет никакого касательства.

– Я думаю об этом. Но моя мать еще молода, ей всего пятьдесят один год. Не похоже, что угодить ей будет легко. По правде говоря, я два или три раза приводил Комаё домой. Матери пришелся по душе её спокойный нрав, но она сказала, что жена артиста должна бы быть более любезной и расторопной. Да и в денежных вопросах, мол, должна уметь разбираться, а то пока мать жива – еще ничего, но потом будет трудно. Все это, конечно, очень важно… Но на самом-то деле причина в том, что Комаё – гейша из Симбаси, её еще надо выкупить. Это матери и не нравится. Ведь если уж мы заговорили о моей матери, сэнсэй, то она принадлежит к той опасной породе женщин из Киото, которых боятся даже сборщики податей. Когда речь заходит о деньгах, с ней никому не сладить.

– Может, и так…

– На самом-то деле виноват покойный батюшка… Не подобало коренному жителю Восточной столицы поступать так, как поступил он. Надо же ему было после кончины первой жены выискать вторую в Киото, ведь и в Токио женщин предостаточно!

– Что так, то так. Но надо радоваться, что она все-таки оказалась из мира гейш. Тяжко, если приходит такой день, когда в семье артиста остаются одни женщины, к тому же неискушенные в делах, как это случилось с домом Нарита. Такая была знаменитая семья – и больше никаких надежд на будущее…

– Если уж говорить о женщинах Киото, то на них нельзя положиться, даже если это гейши. Вообще, женщины… Почему они такие мелочные? Всякий пустяк ставят в вину, вечно хотят взвалить на тебя какие-то обязательства. Это так неприятно…

– Сказано же, что с женщинами и людьми маленького роста дело иметь трудно.

– Совершенно справедливо. По правде говоря, мысли о женитьбе на Комаё появились у меня оттого, что надоело чувствовать себя виноватым, – она превращает страсть в тяжкую обузу!

– Так, значит, вы собирались жениться не потому, что между вами такая уж страстная любовь? Тогда совсем другой разговор.

– Ну, не то чтобы она мне не нравилась… С самого начала она была не из тех женщин, с которыми встречаешься поневоле и просто терпишь. Ведь бывало, что я приглашал её в гостиные, как приглашают гейш обычные мужчины. Но если уж быть откровенным – не настолько я влюблен, чтобы непременно на ней жениться.

– Ха-ха-ха! Значит, на вас рассчитывать нечего!

– Если говорить начистоту, то да, именно так. Но я ведь не собираюсь оставаться один до конца жизни, и если выпадет случай и представится подходящая партия, то остепенюсь и я. А она… ведь она в конце прошлого года ради меня прогнала очень важного патрона, и этот патрон со зла завязал отношения с её товаркой, гейшей Кикутиё. И вот, Комаё сказала, что раз ту гейшу выкупили, то её тоже, хотя бы на три дня, я должен ввести в свой дом, и никак не иначе. Она подняла такой скандал! Мол, примет морфин, если я её оставлю… Я не знал, как с этим покончить. Едва отвертелся, сославшись на тринадцатую годовщину смерти батюшки, мол, решим все, когда минует памятная дата.

– Сущий ад! Не хотел бы я быть обольстительным мужчиной.

– То-то и оно, сэнсэй! Раз уж и ваше мнение таково, то я совсем теряюсь, как быть дальше. Не хочется быть с ней жестоким. Приводить её к нам – неудобно перед матерью, встречаться в чайных домах – плохо для её репутации гейши… Чего я только не передумал, и раз уж наш загородный дом пустует, решил устроить встречу здесь, тут никто не помешает…

– Конечно, здесь тишина, покой. Кстати, Сэгава-сан, я давно хотел спросить… Вы так и собираетесь содержать этот дом как виллу?

– Да, сейчас пока что покупателя нет, ничего другого не придумаешь, как оставить все в прежнем состоянии. Вот и матушка говорит, что продать кому попало или попасть в руки недобросовестных агентов – беды не оберешься.

– Да уж, лучше оставьте как есть. А если захотите продать – всегда сможете это сделать. Самое разумное – оставить так, пока не появится покупатель который полюбит усадьбу и непременно захочет её приобрести. Если за дело возьмутся агенты, они будут учитывать только площадь участка, дом для них все равно что хлам, никакой ценности не имеет. А посмотрит человек понимающий – и увидит, что дверные панели, опорные балки, бумага, которой оклеены ширмы, – все имеет антикварную ценность. Так что оставьте все как есть. С годами ценность этих вещей будет лишь расти.

– Если бы это не было связано с хлопотами, я бы хотел вверить дом вашим заботам, сэнсэй. По правде говоря, матушка давно говорила мне, чтобы я попросил о таком одолжении, если встречу вас в театре или где-нибудь еще, да только я все забывал.

– Вот как? Ну, в таком случае можете положиться на меня. Я ни в коем случае не использую ваше доверие в дурных целях.

Нансо потерял всякий интерес к судьбе Комаё и принялся с жаром рассказывать о том, сколь совершенны плетеные калитки в саду и сосна у пруда.

Сэгава собирался уйти от Нансо засветло, чтобы вернуться к вечеру домой в Цукидзи, как следует там отоспаться, а на следующий день начать работу в театре «Синтомидза». Однако после долгой разлуки, за разговорами, он невольно задержался, а ясный осенний денек тем временем, к его удивлению, незаметно склонился к закату. Он собрался подняться и уйти, но тут принесли ужин. Сразу распрощаться было нельзя, а после еды опять пошли разговоры о том о сем, и лишь после восьми вечера он через заднюю калитку покинул заросшую бамбуком усадьбу писателя Нансо.

На улице было черно, дул холодный ветер. Над рощей Уэно висела луна, а шум и гудки проходящих поездов отдавались в ушах невыразимой тоской.

Пока Сэгава не вышел из передней дома Нансо, он подумывал, что возвращаться этим вечером в Цукидзи слишком далеко, будет даже забавно переночевать одному в пустом доме. Теперь же эти намерения вдруг куда-то растворились, и он таким быстрым шагом поспешил на станцию, что даже стал задыхаться. Ожидая трамвая из Миновы, он думал, что не может понять людей, которые селятся на этих темных задворках. Кто знает, зачем художники и литераторы, такие, как Нансо-сэнсэй, нарочно забираются в такую глушь… И уж точно чудаком был его приемный отец Кикудзё, который так любил чайную церемонию и прочее. Сэгава Исси сам не заметил, как начал мысленно сравнивать свой характер и манеру игры с отцовскими, а потом задумался о том, чем нынешние времена отличаются от минувших.

Как актер, воспитанный в семье Сэгава, Исси по сей день исполнял в театре лишь женские роли. Одно время в газетах и журналах разгорелись споры о том, что женские роли должны исполнять женщины и что актеры-мужчины в женских ролях – варварский пережиток эпохи Эдо, что обычай возник в то время из-за запрета женщинам появляться на сцене театра Кабуки. Тогда Сэгаве почему-то стало неприятно выступать в женском амплуа оннагатпа,и он частенько заводил споры со своим старомодным отцом. Он подумывал вовсе оставить актерскую профессию, а может быть, вступить в труппу артистов нового театра или даже попробовать уехать в Европу. Однако все это были лишь минутные приступы пустого тщеславия, соблазны, порожденные газетной шумихой. Когда в обществе улеглись дискуссии о театре, Исси невольно обо всем этом забыл и каждый месяц был занят в спектаклях то там, то здесь – разумеется, в женских ролях, к которым его готовили с детства. Нельзя сказать, чтобы он особенно изнурял себя работой, но по мере накопления сценического опыта публика стала воспринимать его как большого артиста, и сам он как-то незаметно проникся этим ощущением. А тут как раз спала мода на актрис, которая какое-то время будоражила общество, и послышались суждения о том, что для японского театра необходимо исполнение женских ролей мужчинами. Сэгава, опять-таки без всяких оснований, почувствовал себя увереннее и стал вдруг придавать своему амплуа гораздо больше значения, чем оно заслуживало. Естественно, что театральной администрации он доставлял много хлопот своими претензиями при распределении ролей.

– Ба, Сэгава-сан, откуда это вы возвращаетесь? – окликнул актера при входе в трамвай сидевший в уголке человек лет тридцати. Видом он напоминал студента – в очках и в японских шароварах хакамаиз саржи. Человек приветствовал Сэгаву, слегка приподняв свою коричневую фетровую шляпу.

– О, да это господин Ямаи! А вы, конечно, возвращаетесь из увеселительных заведений квартала Ёсивара? – со смехом ответил Сэгава и присел рядышком, поскольку там как раз было свободное место.

– Ну, если это сразу видно, тогда совсем хорошо! Ха-ха-ха! С завтрашнего дня у вас, кажется, начинается сезон в театре «Синтомидза»?

– Милости прошу посетить…

– Наведаюсь непременно.

У Ямаи под пальто-крылаткой было несколько журналов, один он достал:

– Я вам еще не посылал, но вот… Это и есть тот журнал, о котором мы когда-то говорили. – Достав из недр крылатки записную книжку, Ямаи внес в неё адрес Сэгавы.

Ямаи был из так называемых «новых писателей» и не имел ни псевдонима, ни литературного прозвища. Все знали его под настоящим именем – Ямаи Канамэ. Но сути дела, после окончания средней школы он никогда и ничему специально не учился, но, от рождения обладая определенными способностями, еще со школьной скамьи писал для молодежных журналов японские пятистишия и стихи нового типа, напоминающие европейские. Очень скоро он запомнил кое-какие философские и эстетические термины и стал с видом специалиста в соответствующих областях рассуждать о проблемах искусства и человеческого бытия.

После окончания школы он вместе с несколькими товарищами обманул одного глупого сынка именитых родителей и выманил у того деньги на издание нового литературного журнала. Занимаясь делами этого журнала, он публиковал там не только свои стихи, но и многочисленные пьесы, повести – все, что угодно. Так продолжалось три или четыре года, и неожиданно к нему пришла слава беллетриста.

Амбиции Ямаи распространялись и на театр. Умело используя завоеванную славу литератора, он создал труппу, набрал туда актрис, сам тоже выступил в качестве актера, и они дали несколько представлений переводных западных пьес. Однако газетчики разоблачили его скандальную интрижку с одной из артисток и неуплату по счетам: владельцу театра, изготовителям париков, костюмерам, бутафорам… В результате театральный люд стал избегать Ямаи. Лишившись поддержки, он вынужден был бросить свое начинание и вернуться к прежней деятельности, литературной.

Хотя господину Ямаи уже исполнился тридцать один год, у него, как у двадцатилетнего студента, не было ни дома, ни жены. Он кочевал по пансионам, ел и спал в долг где придется – словом, жизнь вел богемную. Даже вопрос о том, что станется с ним в будущем, который при виде Ямаи невольно приходил в голову посторонним, сам он со спокойной душой игнорировал.

Ямаи жульничал и не возвращал долги не только в пансионах. Если в издательстве ему давали за рукопись аванс, то он либо вовсе не писал обещанной книги, либо после её публикации тут же нес рукопись в другое издательство продавать вторично. Частенько он злоупотреблял дружбой и, чтобы увеличить объем издаваемой под собственным именем книги, без спроса вставлял туда что-нибудь из написанного знакомыми. Он жульничал в европейских ресторанах, табачных лавках, портняжных мастерских, а уж в чайных домах и вовсе надувал всех как мог – и в Симбаси, и в Акасака, и в Ёситё, и в Янагибаси, и даже в Яманотэ. При этом обманутые им гейши и служанки чайных домов никогда не требовали от него возвращения долгов, даже если лицом к лицу сталкивались с господином Ямаи в театре. В этом случае они, наоборот, старались поскорее скрыться, опасаясь, что стоит им по оплошности раскрыть рот, как будет еще хуже: он снова явится и снова обманет. Кто уж пустил прозвище – неизвестно, но потихоньку все звали господина Ямаи «господином-всегда-сплутую» – Идзумо Таосю. Слова «всегда сплутую», которые звучат как «ицумо таосу», переделали на манер псевдонима, приличествующего автору пьес.

Однако же, хоть и говорится, что мир тесен, он все еще достаточно велик. И хотя мир наш кажется жестоким, в нем по-прежнему есть место великодушию. Даже среди гейш и актеров кое-кто продолжал не замечать, каким опасным и вероломным человеком был Ямаи. И раз, и два пав жертвой обмана, они принимали это с благодушием, мол, что поделаешь с этими художниками и писателями… А кое-кто еще и жалел обманщика! Кроме того, были люди определенного типа, которые все о нем знали и втайне относились к нему настороженно, однако искали знакомства с такими вот низкими субъектами. Они находили для себя интерес в грязных россказнях Ямаи, поскольку сами подобных вещей никогда не посмели бы вымолвить. Подобные люди, и среди них Сэгава Исси, держали Ямаи за шута, поили и угощали его.

Не успел Ямаи встретиться с Сэгавой, как тут же продал ему копию журнала «Венус» с голой женщиной на обложке. Сэгава пришел от этого в игривое настроение:

– Ямаи-сан, не появилось ли в последнее время в кино чего-нибудь особенного, интересного? Не будет ли, как в тот раз, особых просмотров «только для членов клуба»?

– Просмотр будет. Только в этот раз не я его организую.

Словно что-то вдруг припомнив, Ямаи заглянул Сэгаве в лицо:

– Вы ведь знаете, наверное, сына владельцев «Китайского мисканта», дома гейш в Симбаси? Вот он и есть организатор.

– Сын владельцев «Китайского мисканта»? Нет, я его не знаю. Я знал другого их сына, который несколько лет назад умер, – Итикаву Райсити. А что, еще были сыновья?

– Я говорю про младшего брата Райсити. Он самый настоящий законный наследник «Китайского мисканта», но говорят, что отец уже давно лишил его крова и прав состояния. Он еще молод, ему двадцать два или двадцать три года. Но это истинный гений порока. Куда уж до него таким, как я! Ямаи принялся подробно рассказывать о младшем сыне старика Годзана.