Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

22
НЕ ОДНО, ТАК ДРУГОЕ

На рассвете третьего дня после того, как с хозяйкой «Китайского мисканта» Дзюкити случился удар, она отошла в мир иной. Ее похоронили на родовом кладбище в одном из храмов квартала Самэгахаси, что в районе Ёцуя. После того как на седьмой день отслужили заупокойную службу и в ответ на поминальные подношения оделили всех сластями и платками фукуса,после того как мало-помалу покончили со множеством необходимых дел и прибрали в доме, прошло совсем немного времени – и вот совсем уже близко подступил конец года.

Хотя для продолжения дела в доме гейш «Китайский мискант» имелась, к счастью, опытная распорядительница, но все же после кончины Дзюкити старик Годзан был отягощен сотнями всевозможных забот. К примеру, ему самому приходилось решать, во что лучше нарядить на Новый год гейш и учениц своего заведения. Воспользовавшись тем, что на поминках седьмого дня все близкие вечером собрались в доме, старик обиняками дал понять о своем решении: дальше мужчине одному не справиться, и он либо передаст дело тому, кто пожелает его вести по-прежнему, либо вовсе продаст дом. Сам же он наймет у кого-нибудь на втором этаже комнаты и снова вернется к профессии рассказчика, так и проведет свои закатные дни, а их, должно быть, немного осталось.

Этой ночью распорядительница О-Сада почти не спала и разобралась наконец с подарками по случаю окончания года для всех чайных домов, где бывали их гейши. С утра она отправилась обходить с подношениями прежде всего самые важные места. Годзан, как и ежедневно, занят был просмотром бумаг, хранившихся в комоде и в шкатулке. Увидев, что вернулась домой О-Сада и что у неё, несмотря на зимний холод, на лбу выступили капельки пота, он окликнул её:

– Много хлопот у тебя нынче. – Годзан снял свои стариковские очки в толстой латунной оправе. – Ты бы уж полегче как-нибудь, отдохнула бы. Не то выбьешься из сил да и свалишься в такое-то время, что я тогда делать буду? Ты вот что, О-Сада, если сейчас освободилась, зайди-ка на минутку ко мне. Я хочу тебя еще кое о чем расспросить.

– О чем же? Если я знаю…

– Честно говоря, я о том, как быть с гейшами… Там, на втором этаже, наверное, все уже известно? Я после всего с ними еще не говорил, а что они-то – обсуждают? Что каждая из них думает?

– Ханаскэ сказала, что, если хозяин спросит, скажет, что собирается перейти в другой дом.

– Вот оно как… Кикутиё, к счастью, выкупили в прошлом году, так что теперь у нас только две гейши, Ханаскэ и Комаё, остальные еще малы, с ними дело как-нибудь устроится.

– Вот как раз о Комаё… она вроде бы говорит, что хочет уехать в провинцию.

– Что? Уехать в провинцию? С ума, что ли, она сошла? Я-то ждал только случая, думал, что, когда решится дело и Комаё войдет в семью актера Хамамурая, тогда уж… – ну, это между нами, конечно… Я подумал, что с неё вполне достаточно, и собирался на этом разорвать её контракт вчистую…

– Ох, хозяин, с этой историей все не так радостно. Там у неё давно уже кончено.

– Ну, неужели? Так они расстались? А я-то думал, вдруг… собирался, хоть это и малость, но по крайней мере дать ей гардероб в приданое… Так отношения между ними порваны?

– Вот уж этого я толком не знаю, но про замужество, похоже, говорить не приходится.

– Ах, вот оно что! То-то я и толкую, никуда не годится стареть! Когда дело доходит до разговоров о любви, я уже ничего не понимаю…

– А что касается женитьбы актера из дома Хамамурая… Что сказать, сейчас много идет пересудов тут и там, говорят, будто бы вот-вот, весной, он женится на некоей Кимирю, она раньше была в доме «Минатоя».

– Ох ты!.. Вот как! Нашей Комаё, стало быть, невмоготу теперь тут оставаться, потому она и говорит, что уедет в провинцию. Бедная! Но Комаё и сама тоже… может быть, она чересчур смиряет свою гордость? Ей бы надо было высказать ему разок свои упреки!

– Мне об этом мало известно, но Ханаскэ рассказывала, что одно время у них были большие скандалы, так что даже со стороны смотреть было страшно. Я тоже в душе опасалась, не вышло бы чего, но тут как раз заболела наша старшая сестрица, потом похороны… Комаё целиком погрузилась в дела и сейчас уже, похоже, смирилась.

– А та женщина-то – хоть красавица?

– Кимирю?! Я знала её, когда она была гейшей, – не такая уж она и красавица. Она, правда, дородная, высокого роста – в глаза бросается сразу. Только, знаете, хозяин, люди говорят, что важнее красоты её богатое приданое. Поэтому, говорят, актер Хамамурая и переменил свои чувства так быстро.

– Фу-ты! Вот как! Деньги, стало быть, его ослепили! Ну, если он таков, так для неё же лучше, что она с ним порвала. Только вот тяжко ей, наверное, теперь. Жаль, жаль её.

– Слышала бы она, хозяин, ваши слова – уж как бы она обрадовалась! – Тут телефонный звонок заставил управительницу О-Саду подняться с места, она вышла и закрыла за собой дверь.

Время года было такое, когда солнце в зените совсем ненадолго заглядывает в гостиную в шесть татами.Только что пообедали, а ранние сумерки уже стали сгущаться, и свет лампад у буддийского алтаря на миг отразился ярким, режущим глаза бликом на позолоте новой поминальной таблички. Потирая спину, Годзан поднялся и включил электричество, потом зажег курительные свечи и снова вернулся к разбору бумаг, которые были сложены в ящиках комода. Вот и контракт Комаё – перед Годзаном лежал заверенный нотариусом документ, к которому было приложено метрическое свидетельство.

«Масаки Кома, родилась в таком-то году эры Мэйдзи, такой-то месяц, такое-то число. Отец скончался, мать скончалась», – читал Годзан.

– Значит, обоих родителей уже нет…

Мать Комаё умерла, когда девочка только пошла в начальную школу, а появившаяся в доме мачеха была к ней неласкова. Поэтому ребенка забрала бабушка по матери, которая жила в деревне. Комаё еще подрастала в провинции, когда не стало отца, он был штукатур. Ни братьев, ни сестер у Комаё не было, а когда она уехала с мужем в Акиту, умерла и бабушка, так что теперь она осталась совершенно одна.

До сих пор во всех домашних делах Годзан полагался на Дзюкити, и, хотя с ним изредка советовались, толку от него было немного. Годзан считал, что женщины сами должны между собой договариваться, и никогда глубоко не вникал в дела заведения, поэтому сегодня он впервые взял в руки контракты своих гейш. Вот почему он только сегодня узнал о том, как одинока на этом свете Комаё.

Когда ему стало понятно, что жену Дзюкити уже ничем нельзя спасти, он в первую очередь подумал об ушедшем из дома сыне, о Такидзиро. Ему хотелось, чтобы мать, пока она была еще жива, взглянула на сына хотя бы раз, пусть даже говорить с ним она уже не сможет. Превозмогая стыд, он все открыл агенту из бюро по найму гейш и снова отправил людей в то питейное заведение узнать про сына. Оказалось, что с весны полиция стала строже следить за порядком, и поэтому Такидзиро, дела у которого пошли плохо, вместе с одной «белошейкой» из шестого квартала Асакуса перебрался в Кобэ, там следы его затерялись.

Одно несчастье за другим – и вмиг даже гордый, упрямый и стойкий Годзан ощутил вдруг, сколь бренно его старческое тело и сколь тягостна жизнь в этом мире. И как раз в такой момент он случайно узнал историю Комаё. Она тоже была в этом мире совершенно одна, и Годзан не мог всем сердцем не посочувствовать ей, ведь у неё не было в жизни никакой опоры.

Вот и этот день миновал, шум гудящих под порывами осеннего ветра электрических проводов, колокольчики уличных рикш – все это отдавалось в ушах звуками последнего месяца года. Годзан воспользовался тем, что все гейши и ученицы разошлись по гостиным и на втором этаже осталась одна лишь сказавшаяся больной Комаё. Он позвал её в свою комнату в шесть татами:

– Что с тобой такое, простудилась?

– Ничего особенного, только в носу все болит нестерпимо. – Ее голос действительно отдавался в нос, нездоровым был и цвет лица.

Опустив голову, она сидела перед ним с удрученным видом. Годзана поразил силуэт её растрепанной прически цубуси-симада,отраженный тенью на бумажных створках шкафчика под алтарем, кое-где обрисовывались даже выбившиеся пряди. Грустное это было зрелище. Годзан начал разговор:

– Недаром говорят, что все наши болезни коренятся в душе – ты должна взять себя в руки. Я вот о чем хотел спросить: правда ли, что ты собираешься уехать в провинцию? Советов тебе давать не собираюсь, но не сделай неверного шага, подумай о последствиях. Буду говорить откровенно, мне в общих словах все уже известно. И про артиста из дома Хамамурая я тоже все знаю. Понимаю, почему ты решила уехать и зарабатывать на жизнь где-нибудь подальше отсюда, понимаю, что не можешь появляться перед людьми, когда другая отняла твоего мужчину. И вот об этом я хочу с тобой побеседовать. Ведь если тебе удастся сохранить лицо, то не нужно будет по своей воле ехать в глушь, верно?

Комаё, понурив голову, лишь кивала в ответ, а Годзан и сам не заметил, как перешел к интонациям, которые использовал, когда рассказывал чувствительные истории ниндзёмоно:

– Я, по правде говоря, только недавно узнал об этом, просмотрев твой контракт, ты ведь совсем одинока, ни родителей, ни братьев, – это верно? Пусть даже ты делаешь это, чтобы сохранить свое доброе имя, но ехать в глушь, где нет вокруг ни одного знакомого лица… Тебе там будет только одиноко, добрых всходов от этого не будет. А что, если, наоборот, остаться здесь, в этом доме, потерпеть какое-то время, хоть теперь тебе и тяжело? Ты ведь, конечно, тоже знаешь, какие у нас дела… Теперь, когда Дзюкити нас покинула, мне, мужчине, не под силу одному вести наш дом. Ну а сын… Даже если бы я и знал, где он, – он ведь тоже мужчина, ничего тут не поделать. Вот потому я и решил, если найдется подходящий человек, передать ему дом в полное владение. Сразу говорю, что речь не идет обо всей сумме целиком и нынче же. Ведь я теперь один, куда ни пойду, языком своим всегда прокормлюсь. Как бы ты, Комаё, посмотрела на то, чтобы разок попробовать потрудиться на славу и стать старшей сестрицей в доме «Китайский мискант»? Не хочешь ли постараться да и показать себя всем людям в квартале: мол, вот, смотрите! Что ты об этом думаешь?

Все, что сказал Годзан, было крайне неожиданно для Комаё, и что ей отвечать – она не знала. А Годзан, как все старики, не мог утерпеть и ждать ответа. Увидев, что Комаё особенно не возражает, он все решил сам:

– Старик в доме гейш ни к чему, только гасит искры любви, поэтому я собираюсь перебраться куда-нибудь по соседству. Только вот, Комаё, дом этот не наемный, к тому же я его десять лет назад перестроил. Площадь его десять цубо,и плата за аренду земли пять иен. Я с тебя возьму деньги за дом и использование нашего имени, сколько уж дашь. Договоримся, что только тогда возьму деньги, когда ты сможешь отдать. Ну а с домашними, прежде всего с Ханаскэ и с управительницей, я сам еще раз поговорю. Если вдруг им все это не понравится, отпущу их, пусть переселяются в другое место. Тогда ты начнешь все с начала, наберешь новых гейш и поведешь дело по-своему. Ты и не догадываешься, как меня этим облегчишь. Ну а если со временем ты вникнешь в дело поглубже и начнешь получать прибыль, тогда уж уплати мне, что сочтешь нужным, за имя заведения или еще за что… Ну как, Комаё, на этом и порешим?

– Хозяин! И то и другое – уж чересчур для меня хорошо, я не знаю, что и ответить.

– Вот потому я и подготовлю все сам. Но раз на словах мы договорились, у меня тяжесть с плеч упала. Попрошу тебя, ты уж прости: позвонишь массажисту, ладно? А я теперь в баню.

Со старым полотенцем в руке, Годзан отправился в баню, не взглянув больше на ошеломленную Комаё.

Комаё позвонила по телефону, а потом решила добавить углей в жаровню и тихо присела перед буддийским алтарем. Нежданно в груди её нахлынула то ли радость, то ли печаль, и, закрыв лицо рукавами, она какое-то время продолжала сидеть недвижно.

NAGAI KAFU

UDEKURABE

Copyright © Hisamitsu Nogai 1917

This book is selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Японский писатель Нагаи Кафу умер на восьмидесятом году жизни от прободения язвы желудка у себя дома, в пригороде Токио, 30 апреля 1959 года. Старого писателя обнаружила приходящая прислуга, он жил совсем один. На столе его лежал дневник, и последняя запись была сделана накануне: «29 апреля, выходной день, облачно». Этот дневник под символическим, похожим на ребус названием «Дантётэй нитидзё» [47]47
  Название Дантётэй («тэй» – значит «дом») было прежде всего именем дома, в котором Кафу жил в 1916–1920 гг., как раз во время работы над повестью «Соперницы». По старинной китайской и японской традиции имя дома являлось также псевдонимом проживавшего в доме поэта или художника. Дантё – это и сокращение от «дантёка» (цветок бегонии), это и принятый в китайской поэзии образ «разбитого сердца», это и медицинский термин «диспепсия».


[Закрыть](один из вариантов перевода «Будни язвенника») Кафу начал писать 16 сентября 1917 года и вел больше сорока лет. В дни страшных бомбардировок Токио в 1945 году Кафу всегда носил дневник с собой в маленьком чемоданчике вместе с другими неопубликованными рукописями.

Кафу как будто бы предчувствовал, что его «Крашенная масляной краской обитель чудака», двухэтажный островок Европы в центре Токио, сгорит дотла. Вместе с домом погибла бесценная коллекция книг, рукописей и старых японских гравюр.

После войны писатель пережил настоящий бум популярности, его печатали, читали, обсуждали – как раз потому, почему начиная с 20-х годов он был в тени.

Кафу не мог принять агрессивного милитаризма и шовинизма, царивших в Японии предвоенных и военных лет. Он никогда не выступал против государственной политики открыто, да власти этого и не допустили бы, но он по-своему протестовал против подавления свободы личности, превратившись в «городского отшельника». В ответ на то, что цензура запрещала и калечила его тексты, он надолго замолчал, писал лишь дневники – и ни строчки в поддержку милитаристской пропаганды. Но прежде чем в 1921 году Нагаи Кафу объявил о своем уходе с литературной сцены, он пережил годы успеха, когда ему довелось быть одним из духовных лидеров своего поколения. Кафу профессорствовал в университете Кэйо, издавал литературные журналы, много печатался. Как раз на рубеже двух этапов в жизни писателя – самого яркого десятилетия литературной карьеры и последовавшего затем долгого периода работы преимущественно «в стол» – сорокалетним Кафу была написана повесть «Соперницы», перевод которой помещен в этой книге.

Из упомянутого выше дневника «Будни язвенника» мы знаем, что отдельное издание повести «Соперницы» Кафу закончил готовить к печати 13 ноября 1917 года. До этого повесть с августа 1916 года по октябрь 1917 года публиковалась в журнале «Буммэй» (в переводе – «Цивилизация»).

Повесть, законченная японским писателем той самой осенью 1917 года, которая так много значила для России, далека от политики, как мировой, так и японской. Если имена влиятельных политиков своего времени и упоминаются в ней, то исключительно в связи с их мужскими успехами в мире гейш. Ведь повесть посвящена именно гейшам, и буквальное её название «Удэ курабэ» («Кто сильнее?») может быть истолковано как метафора извечной войны полов и ревнивого соперничества женщин-артисток, то есть гейш, за успех у мужчин и у публики.

«Соперницы» – это, пожалуй, самое яркое во всей японской литературе описание быта гейш «эпохи электричества и телефонов». Нагаи Кафу дает почти документальный социологический очерк характеров и нравов токийского района Симбаси, ставшего в начале XX века главным местом обитания этих певиц, музыкантш, танцовщиц, которые развлекали во время банкетов и неофициальных встреч политическую и деловую элиту страны.

Нагаи Кафу отлично знал своих героинь в жизни – некоторое время он был женат на знаменитой гейше, учился вместе с гейшами традиционной музыке и ко времени публикации повести «Соперницы» написал уже немало рассказов о гейшах. До последних дней своей долгой жизни Кафу оставался завсегдатаем мира развлечений, но гейши были для него не только самыми лучшими собеседницами и не только самыми желанными женщинами. Он видел в них хранительниц особого пласта японской городской культуры, а себя ощущал наследником многовековой традиции, певцом «мира ив и цветов», как называли в Китае и Японии увеселительные кварталы.

В то же время, и это было ново для японской культуры, Нагаи Кафу ставил своих героинь в один ряд с теми «дамами полусвета», о которых писали Золя и Мопассан, его любимые французские авторы. Интерес к эротике, к биологическому началу в человеке, свойственный французскому натурализму, нашел в Японии благодатную почву и в творчестве Нагаи Кафу проявился многообразно и ярко.

Пожалуй, самым метким определением творчества Нагаи Кафу является характеристика, данная ему современниками: «Метис, рожденный от Сюнсуй и Мопассана». Если имя французского писателя Ги де Мопассана, скорее всего, не требует пояснений, то имя Тамэнага Сюнсуй не столь известно русскому читателю. [48]48
  Существует единственный перевод произведения Тамэнага Сюнсуй (1790–1843) на русский язык. См.: Тамэнага Сюнсуй.Сливовый календарь любви (Сюнсёку умэгоёми). СПб.: Петербургское Востоковедение, 1994.


[Закрыть]Живший в начале XIX века писатель Тамэнага Сюнсуй создал жанр сентиментального любовного романа, предназначенного прежде всего женской аудитории. Героинями книг Тамэнага Сюнсуй были «работающие женщины» японского города – сказительницы баллад, гейши, парикмахерши. Они влюблялись, ревновали, жертвовали собой во имя любви. А романтическими героями были художники, поэты и артисты – такие, как сам автор, Тамэнага Сюнсуй. Шумный успех этих книг повлек за собой их запрет – власти усмотрели в них угрозу нравственности. Лишь спустя полвека, уже после свержения сёгуната Токугава, в 70 – 90-е годы XIX века, книги Тамэнага Сюнсуй вновь обрели своего читателя.

В эпоху стремительных и болезненных социальных сдвигов книги о «старых добрых временах» не могли не импонировать читателям, и едва ли эти читатели вспоминали о судьбе авторов сентиментальных и утешительных книг. А ведь Тамэнага Сюнсуй и многие другие писатели конца эпохи сёгунов Токугава были сурово наказаны, закованы в колодки, лишены возможности печататься и зарабатывать на жизнь, некоторые лишились и самой жизни. Цензура сёгунских властей была строга к авторам, которые «забавляясь, творили «на забаву читателю» (так можно сформулировать принцип гэсаку,который исповедовали писатели феодальной Японии).

Нагаи Кафу, чье творчество принадлежит уже XX веку, остро чувствовал связь времен, видел кровное родство между закованными в колодки авторами литературы гэсакуи собой, непрестанно терзаемым цензурой новых японских властей. Как и авторы гэсаку,Нагаи Кафу отстаивал ценность собственной личности и свободу творчества прежде всего в той сфере человеческой жизни, которую именуют «досугом», сюда он включал и искусство, и любовь. Своей судьбой и творчеством Нагаи Кафу не только связал две эпохи японской литературы, но одним из первых органично соединил в родной словесности восточную и западную культурные традиции.

Интерес к личности Кафу не иссякает и в наши дни. Автобиографические очерки и дневники Кафу пользуются сегодня в Японии едва ли не большим вниманием читателей, чем его рассказы и повести. Знают Кафу и зарубежные читатели, главные его книги переведены на английский, французский, немецкий языки.

В русском переводе Нагаи Кафу до сих пор был представлен лишь однажды, [49]49
  Нагаи Кафу.Рисовые шарики / Японская новелла 45–60 гг. М., 1961.


[Закрыть]вехи его биографии также можно обнаружить только в специальных и малотиражных изданиях, поэтому краткий «очерк жизни и творчества» не только уместен в этом предисловии к переводу повести «Соперницы», но и необходим.

Нагаи Кафу получил при рождении имя Сокити, а Кафу – это литературный псевдоним. Писатель появился на свет 3 декабря 1879 года и позже очень гордился тем, что по китайским календарям и гороскопам день его рождения был на редкость несчастливым.

Родился Кафу в Токио. Название Токио появилось на картах лишь в 1868 году, а прежде город назывался Эдо и был резиденцией феодальных военных правителей династии Токугава. В 1868 году в стране произошло не просто переименование главного города, а социальный переворот, революция Мэйдзи. Во главе государства встал юный император Мицухито, и годы его царствования, известные как «эпоха Мэйдзи» (1868–1912), стали переломным этапом в японской истории. К власти пришли новые люди, Япония вступила на путь модернизации экономики и промышленности, стремительно начал меняться быт.

Нагаи Кафу всю жизнь оплакивал конец старого Эдо, и прежде всего той культуры, которую создали купцы и ремесленники, проживавшие на берегах реки Сумиды к востоку от сёгунского замка. Между тем семья Кафу не была глубоко укоренена в городе, который он так любил. Лишь в 1877 году, через десять лет после революции Мэйдзи, отец Кафу купил землю в Коисикава, на северо-западной окраине Токио. Прежде там располагались большие самурайские усадьбы, например поместье князей Мито, чей клан был связан узами родства с сёгунами Токугава. Поскольку усадьбы самураев после революции приходили в запустение, семья приобрела сразу три соседствующих участка, на которых и был построен новый дом и разбит просторный сад.

Кафу всегда завидовал своему младшему коллеге по перу писателю Танидзаки Дзюнъитиро, истинному «сыну Эдо», происходившему из старой эдоской купеческой семьи. Родители самого Нагаи Кафу приехали в Токио из провинции Овари (ныне окрестности города Нагоя). Отец Кафу, Нагаи Кюитиро, принадлежал к самурайскому роду, служившему еще самому первому из сегунов Токугава. Мать писателя была дочерью известного конфуцианского ученого Васидзу Кидо, занявшего при новом правительстве важный пост в Верховном суде. Васидзу Кидо был к тому же наставником отца Кафу в конфуцианских науках и стихосложении на китайском языке. В семье крепки были старые конфуцианские традиции, и в то же время культивировалась восприимчивость к веяниям новой эпохи, эпохи знакомства с западной цивилизацией, от которой Япония более двух веков была изолирована.

В зрелые годы Нагаи Кафу, который в детстве немало времени проводил у бабушки, описывал её дом в токийском районе Ситая как очень странное место, где «меч соседствовал с крестом». Супруга самурая и ученого-конфуцианца, бабушка хранила в доме не только старые свитки и картины, но и старинное фамильное оружие. Мальчика пугали выставленные в парадных нишах комнат воинские доспехи, казавшиеся ему живыми существами. Но не меньше пугали ребенка и люди, навещавшие порой бабушкин дом: высокорослые европейские леди из церковной общины или миссионер из Берлина профессор Шпинель. Бабушка в 1786 году приняла христианство, а двумя годами позже крестилась и мать Кафу. Младшие братья Кафу также были крещены, а один из них впоследствии стал священником. Однако сам Нагаи Кафу не был религиозен. Ведь в конце XIX века принятие христианства было для многих в Японии скорее приобщением к европейской культуре и образованию, чем духовным откровением.

Отец Кафу был типичным бюрократом новой Японии, всю свою жизнь он успешно продвигался по карьерной лестнице, занимая важные посты в правительстве, а затем в финансируемых правительством больших частных компаниях. Закончив основанную еще сёгунскими властями школу для чиновников, которая как раз в тот период реорганизовалась в Императорский Токийский университет, он был послан на стажировку в Принстон. В последние десятилетия XIX века многие и многие японские юноши отправились за знаниями в Европу и в Америку, с тем чтобы встать в первых рядах реформаторов страны. Нагаи Кюитиро был одним из них.

Вернувшись, он получил назначение сначала в Министерство внутренних дел, а затем в Министерство просвещения, где занимался главным образом финансами. Впоследствии отец Кафу служил в правлении компании «Морские почтовые перевозки» («Нихон Юсэн»). На своего старшего сына он возлагал большие надежды и, конечно, вовсе не мечтал видеть его беллетристом, а связывал его будущее с занятиями почтенными – государственной службой или коммерцией. Однако Кафу с детства не проявил успехов в школе, не сумел поступить в университет и никогда не дорожил теми многообещающими служебными местами, которые отец для него подыскивал. Развелся он и с женой, которую сосватал отец. Более того, когда отец скоропостижно скончался, Кафу с любовницей-гейшей (позже его второй женой) был на горном курорте, и непочтительного сына попросту не смогли отыскать.

Хотя Нагаи Кафу обманул ожидания отца, все же полученное им образование было для своего времени и основательным, и разносторонним. Не говоря уже о семейном воспитании, включавшем как навыки сложения стихов на китайском языке, так и хорошие манеры (умение носить европейскую одежду, вести себя за европейским столом), Нагаи Кафу даже посещал один из первых в Японии детских садов, который существовал при Высшей женской школе (также первой в Японии и позже превратившейся в Женский университет Отя-номидзу).

Когда Кафу поступил в начальную школу, он помимо школьных уроков занимался с наставником изучением классических конфуцианских книг, как это веками было принято в старой Японии. Кроме того, конфуцианская традиция требовала от образованного человека с хорошим вкусом навыков в поэзии и живописи – и Кафу посещал известных учителей как по стихосложению, так и по рисованию. Наброски и карикатуры Нагаи Кафу, сохранившиеся в его наследии, могут служить комментарием к литературному творчеству.

В средней школе Кафу увлекся традиционной японской музыкой. Он продал часы и пальто, чтобы купить флейту сякухатпи —ему очень хотелось научиться играть на этом старинном инструменте. Уроки проходили в квартале гейш Янагибаси, ведь именно гейши были мастерицами различных средневековых школ мелодекламации, хранительницами музыкальных традиций. Гейши и сами по себе волновали сердце молодого человека.

Маскируя под школьные учебники любовные романы уже упоминавшегося Тамэнага Сюнсуй, переписывая в библиотеке запрещенные для переиздания новеллы о веселых кварталах писателя XVII века Ихара Сайкаку, Кафу очень рано проявил интерес к эротике. В восемнадцать лет он впервые посетил квартал публичных домов Ёсивара. В качестве оправдания он позже писал в своих записках, что боялся умереть прежде, чем узнает радости жизни, поскольку был болезненным подростком.

Болезни, в том числе желудочные, действительно сопровождали Кафу всю его жизнь, а в шестнадцатилетнем возрасте (это было в 1895 году) он провел в санаториях и на курортах почти целый год. В тот год он впервые по-настоящему влюбился, девушка была его сиделкой, и звали её О-Хасу, что значит «лотос». Так появился псевдоним Кафу, который означает: «ветерок, овевающий лотосы». Тогда же были предприняты и первые литературные опыты – сиделке О-Хасу был посвящен рассказ, его текст, однако, не сохранился. С этих же пор Кафу стал очень много читать как японскую классику, так и писателей-современников, причем некоторые из них (Хигути Итиё, Огури Фуё, Идзуми Кёка) были лишь немногим старше его самого.

Помешала ли долгая болезнь, или литература окончательно вытеснила все другие интересы, но только поступить в высшую школу (без окончания которой в Японии невозможно учиться в университете) Кафу не смог, провалился на экзаменах.

Отец решил дать возможность нерадивому сыну заняться коммерческой деятельностью и определил его на отделение иностранных языков при Коммерческом училище. После двух месяцев, проведенных всей семьей в Шанхае, где отец возглавлял отделение компании «Морские почтовые перевозки», выбор пал на китайский язык, тем более что классическим письменным китайским языком Кафу занимался с детства. В 1897 году Нагаи Кафу поступил в училище, позже преобразованное в Токийский институт иностранных языков.

Курса он так и не закончил, поскольку был отчислен за частые пропуски занятий. Гораздо больше китайского его интересовал теперь английский язык, который он изучал на вечерних курсах, чтобы читать новинки западной литературы. Кроме того, Кафу поступил «в подмастерья» к одному из популярных беллетристов – именно так следовало начинать самостоятельную писательскую карьеру. Наставника звали Хироцу Рюро (1861–1921), современникам были хорошо известны его трагические пьесы и рассказы из жизни полусвета и городских низов.

В 1899 году новелла Нагаи Кафу «Корзина цветов» получила премию на конкурсе, устроенном газетными издательствами, и именно эту вещь (хотя до неё были и другие) Кафу считал своим первым литературным произведением. В том же 1899 году Кафу стал учиться искусству рассказчика в жанре ракуго,а вскоре и выступать вместе со своим наставником в специально для этого предназначенных залах. Аудитория рассказчиков, как правило, не превышала ста человек, слушатели сидели по-японски, на соломенных матах татами.Еще в те времена, когда город Токио был городом Эдо, выступления рассказчиков заменяли жителям торговых и ремесленных кварталов и литературу, и театр, и газету. Темой рассказов были героические подвиги самураев, проделки духов и привидений, городские истории о верных любовниках или о ловких ворах. Послушать рассказчика могли позволить себе многие, вход стоил гораздо меньше, чем самые дешевые театральные билеты. Залов для ракугов Эдо было не меньше пятисот – в каждом квартале, но к концу XIX века количество их сократилось, поскольку у горожан появились и другие развлечения.

Оба занятия, как популярного беллетриста, так и рассказчика, с точки зрения конфуцианской морали считались низкими. В отличие от китайской поэзии и живописи тушью эти свои увлечения Кафу вынужден был скрывать от семьи. Но однажды его узнала среди выступающих служанка, которая пришла послушать рассказчиков ракуго, —так недостойному занятию был положен конец. Возможно, что, если бы отец Кафу был в это время в Токио, последовало бы и более суровое наказание, однако отец все еще служил в Шанхае, а в Японии находилась лишь мать.

В 1900 году Кафу решил попробовать себя еще в одной сфере традиционных городских развлечений, театре Кабуки. Искусство Кабуки, драматических представлений на сюжеты средневековых легенд и городских происшествий (супружеских измен, убийств, краж), было любимо как в старой столице Эдо, так и в обновленном Токио. На рубеже XIX и XX веков это зрелище было уже во многом приспособлено к новым требованиям времени, театральные залы были освещены, в них даже появились кресла для публики в европейском платье и для иностранных гостей. Повысился социальный статус. Кабуки, сам император в 1887 году посетил представление и отозвался о нем как о «весьма удивительном» зрелище. Что же касается драматургии, то после ряда экспериментов с современной тематикой и переделкой европейских пьес окончательно установилась традиция относить все события на сцене в прошлое Японии и соблюдать принцип «поощрения добродетели и наказания порока». На сцене театра Кабуки, как и во времена Средневековья, все роли играли мужчины.