Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Кураяма Нансо как раз и подружился со стариком благодаря тому, что долгое время был постоянным посетителем его выступлений.

– А вы не собираетесь снова выйти на сцену? Я ведь больше не хожу слушать рассказчиков после того, как вы оставили подмостки.

– Какое там! Теперь все это уже ни к чему. Мир так переменился… Разве есть у людей время, чтобы неспешно внимать речам рассказчиков?

– Да уж, не потому ли нынешняя публика ничего не желает знать, кроме кино?

– Ни сказители баллад, ни рассказчики-комики уже не нужны.

– Разве только они! С театром то же самое. И если подумать, тому есть причина. Теперь зрелища служат не для того, чтобы любоваться красотой и наслаждаться мастерством актеров. Люди хотят много всего увидеть и услышать, притом быстро и дешево и желательно в одном месте, а это возможно лишь в кино.

– Совершенно верно. Как и говорит сэнсэй, у сегодняшней публики нет желания не спеша наблюдать за мастерством актеров, вслушиваться в манеру рассказчиков. Не потому ли, хотя концертные площадки пустеют, истории сказителей, напечатанные в книгах, отлично продаются? Мне так совсем не по душе актерское мастерство на граммофонной пластинке и устный сказ на страницах книжки. Знаете ли, сэнсэй, наше искусство, да и любое искусство вообще, рождается тогда, когда исполнитель забудет обо всем, увлечется… Это настроение само собою передается и зрителям. И тогда зрители тоже обо всем забывают и в порыве чувств целиком отдаются зрелищу. Вот это и есть чудо искусства. Без единения чувств меж теми, кто на сцене, и теми, кто в зале, искусства не будет. Разве не так?

В разгар того, как выживший из ума артист и старомодный писатель, смачивая горло остывшим горьким чаем, обращали друг к другу жаркие тирады, раздался голос:

– Милости просим!

Хозяйка дома «Китайский мискант» гейша Дзюкити приоткрыла плетеную тростниковую дверь и заглянула в комнату.

Это была низенькая, раздавшаяся вширь плотная старушка. Однако в её облике не было ничего общего с теми наглыми, безобразно жирными хозяйками ресторанов и чайных домов, которые в лицо не устают льстить, а стоит отвернуться – сразу начинают злословить. В её довольной физиономии с круглыми глазками и обвисшими полными щечками любой разглядел бы душу добрую и открытую.

Она, видимо, только что вернулась с банкета, поскольку на ней было кимоно тонкого шелка с рисунком «акулья чешуя» и шелковый же пояс обииз узорчатого атласа. В её манере одеваться, да и во всем её облике, был отпечаток какой-то редкой по нынешним временам основательности, она выглядела скорее не гейшей из квартала Симбаси, а учительницей музыки в стиле котоили иттю.Дзюкити и на самом деле была такой спокойной и уравновешенной, какой казалась на вид. О ней никогда никто не сказал дурного слова, ни старые гейши её же лет, ни самоуверенная молодежь. Всякая гейша в возрасте Дзюкити была в квартале весьма уважаема, их величали большими старшими сестрицами. Однако о деятельности влиятельных персон своего поколения Дзюкити ни единого раза не отозвалась ни похвалой, ни осуждением, полностью полагаясь на решения активисток профсоюза. Вот поэтому сверстницы считали госпожу Дзюкити человеком, умеющим обходить острые углы. С другой стороны, госпожу Дзюкити ценили и те гейши, которые считали себя обиженными, поскольку при всем желании не могли повлиять на решения профсоюза, и независимые гейши среднего возраста, работающие самостоятельно. Все считали, что нет человека бескорыстнее и чище Дзюкити, и временами кое-кто даже пенял на то, что она не высказывает открыто своего мнения. Однако она не считала нужным в свои годы принимать на плечи бремя профсоюзных забот и руководить такими затеями, как подготовка концертов гейш, и не хотела использовать власть и влияние, чтобы раздуть славу девушек своего дома.

Если бы её старший сын Сёхати жил и здравствовал, если бы он стал большим артистом… Или если бы её второй сын Такидзиро отучился, как положено, в школе, подавал какие-то надежды на будущее… Тогда она бы в порошок себя стерла, чтобы зарабатывать и копить. Но один сын умер, а другой стал повесой – из-за отца его не принимали в родном доме, все равно что лишили семьи и наследства. Поэтому Для Дзюкити довольно было и того, чтобы, оставшись вдвоем, они с мужем смогли спокойно дожить остаток отпущенных лет. К тому же её заведение, существовавшее с момента основания квартала Симбаси, всегда процветало, даже гейши из других домов просили взять их под покровительство. Она и сама еще выходила к гостям, поэтому заработков вполне хватало на жизнь, ведь клиенты у заведения были солидные, они оказывали её дому честь много лет. Но сколько бы Дзюкити ни запрещала себе думать об этом, все равно и теперь все её мысли были, конечно же, о сыновьях.

Дзюкити тихо опустилась на колени перед семейным алтарем и помолилась Будде, потом загасила лампадку, закрыла алтарные створки и вернулась в прихожую в шесть дзё,где принимали посетителей. Уже переодетая в простое кимоно в белую крапинку, она только-только завела о чем-то разговор с распорядительницей по имени Хамэ, как показался писатель Нансо в сопровождении старика Годзана, гость уже уходил.

– Вот как, уже возвращаетесь? Сэнсэй, что же вы не посидели подольше?

– Спасибо. Скоро опять побеспокою вас визитом.

– Ну вот, а я собиралась в кои-то веки репетировать с вами песню «Амигаса»…

– Ха-ха-ха! В таком случае я тем более не могу задерживаться! Ленился в последнее время, не упражнялся… Если встретите учительницу, передайте, пожалуйста, привет от меня.

– Ну, раз так, тогда до скорой встречи.

Дзюкити вместе со стариком вернулась в свою комнату в глубине дома и закурила. Сделав одну затяжку, она со значительным видом обратилась к мужу:

– Послушай-ка, Комаё сейчас на втором этаже?

– Только что ушла.

– Я ведь совсем ничего не знала… Как уж у них там вышло, но… Помнишь, она с недавних пор стала бывать в чайном доме госпожи Хамадзаки? Так вот, говорят, что её туда приглашает патрон госпожи Рикидзи!

– Уф-ф! Да неужели? – Старик принялся полировать тряпочкой папиросницу из сушеной мандариновой кожицы.

– А ведь дня три назад мы были вместе с госпожой Рикидзи на банкете. Я еще удивилась тогда, какие странные вещи она говорит, но особенного внимания этому не придала. А сегодня вечером мне все подробно рассказал один гость, и тут только я сообразила: ах вот в чем дело!

– Стало быть, хоть по виду и не скажешь, а Комаё то себе на уме!

– Но как неприятно, если думают, что я свела их и при этом делаю невинное лицо…

– Что уж теперь, не вмешивайся. Оставь все как есть. Если бы она советовалась с тобой до того, как это случилось… А теперь уж дело сделано без твоего ведома, не изменишь! Да, девчонки нынче все себе на уме. Я не только об этой говорю, все они теперь знать не знают, что такое долг, потому и смелые такие, все им нипочем.

– Вот это правда. Сегодня вечером я чего только не наслушалась: говорят, этот патрон уже обещал выкупить её. Якобы он готов взять на себя все заботы о ней, но Комаё пока не дала определенного ответа.

– Ее ведь в последнее время стали много приглашать, может быть, она размечталась о чем-то и вовсе небывалом.

– Теперь, когда она так хорошо стала зарабатывать, для нашего дома лучшего и желать нельзя, но ведь никто не может вечно оставаться молодым… Раз есть человек, который говорит, что позаботится о ней, то надо его выслушать, это и ей на пользу.

– А откуда взялся этот патрон? Что за человек? Из благородных?

– Это патрон госпожи Рикидзи.

– Да, я понял, потому и спрашиваю – что он за человек?

– Но постой-ка, разве ты не знаешь? Он из этой, как бишь её, страховой, что ли, компании… Ему тридцать семь или тридцать восемь, еще даже нет сорока. Господин с усиками – великолепный мужчина, весьма достойный.

– Значит, стоящего человека нашла! Но не зря ведь ей нравится её ремесло и она не хочет его бросать. Если патрон – интересный мужчина, да еще на стороне завести пылкую связь с актером, скажем с Китиэмоном, или хоть с этим, шестым в династии… Тут уж у неё будет, как говорится, в обеих руках по цветку! Ха-ха-ха!

– Ну есть ли на свете более беспечный человек, чем ты! – Дзюкити, посмотрев на мужа с таким отчаянием, словно у неё не было сил даже рассердиться, громко стукнула трубкой по пепельнице.

В это время в прихожей настойчиво зазвонил телефон.

– Да что же это, никого нет? – Дзюкити озабоченно поднялась с места.

5
ДНЕВНЫЕ ГРЕЗЫ

В конце августа (такого засушливого, что шумели даже о возможном прекращении на время подачи воды) однажды на склоне дня неожиданно хлынул ливень, который продолжался всю ночь и еще полдня. Когда он прекратился, произошла резкая смена погоды. Осень яснее ясного заявила о себе внезапно посвежевшим цветом небес и ивовой листвы, а также несущимся по вечерним улицам эхом деревянных сандалий и звонков рикш; из уличных ящиков для мусора все громче гудели докучливые осенние сверчки.

Комаё с Ёсиокой собирались поехать отдохнуть в Хаконэ или в Сюдзэндзи, но, поскольку появились сообщения, что из-за того самого ливня поврежденной оказалась не только железнодорожная линия Токайдо, но и Тохоку, Комаё уговорила Ёсиоку остановиться в «Трех веснах» в Моригасаки. Это была не гостиница для обычных постояльцев, а вилла солидного и влиятельного в районе Симбаси чайного дома «Тайгэцу», расположенного в квартале Коби-китё. Поначалу хозяйка дома «Тайгэцу», пресыщенная успехом своего заведения, выстроила виллу для собственного отдыха и душевной услады. Но, поскольку она была из породы тех, кого никогда не отпустит врожденная алчность, ей стало жаль, что прекрасная, просторная вилла большее время оставалась пустой. Она поручила чайный дом в Коби-китё заботам приемной дочери и опытной прислуги, а на вилле устроила нечто вроде филиала, и благодаря посредничеству постоянных клиентов, а также гейш сдавала виллу для любовных свиданий. Поскольку в отличие от гостиницы постояльцев здесь было мало, они чувствовали себя так, словно арендовали частную резиденцию, и от души были щедры на чаевые. В свою очередь, каждая гейша надеялась, что, если она приведет на виллу хотя бы еще одного гостя, повысится её репутация в глазах влиятельного в Симбаси заведения «Тайгэцу». Некоторые из гейш даже покупали на свои деньги гостинцы и, возвратившись в Токио, являлись с ними в конторку дома свиданий «Тайгэцу» в Коби-китё, гордо заявляя:

– Премного обязана вам за вчерашний вечер на вилле…

Похоже, что и Комаё не без умысла порекомендовала Ёсиоке виллу «Три весны».

Когда ушла служанка, собиравшая со стола посуду после завтрака, было уже больше десяти часов. Небо ранней осени было подернуто тонким слоем облаков, но, даже когда набегающий легкими волнами ветерок вдруг стряхивал росу с растущих у края веранды кустиков хаги,это не смущало хора насекомых, они продолжали, как и ночью, свой тихий неумолчный звон.

Комаё, зажав губами сигарету «Сикисима», растянулась на животе и рассматривала принесенную служанкой газету «Мияко». Зевнув, она подняла наконец голову и деланно изрекла:

– Хорошо, правда? Тишина…

Отрешенный взгляд Ёсиоки, который с сигарой в зубах привалился на бок, опершись о локоть, уже давно устремлен был только на женщину. Теперь он медленно поднялся и уселся как следует.

– То, что я предлагаю тебе, будет для тебя только благом. Хватит, не пора ли оставить ремесло гейши?

Комаё молчала, только обратила к нему сияющее, смеющееся лицо.

– Комаё, почему все-таки ты не хочешь это бросить? Ты боишься довериться мне?

– Не то чтобы боюсь, но…

– Так и есть. Разве это не значит, что ты мне не веришь?

– Но ведь ничего не выйдет. У вас и так есть гейша Рикидзи и еще хозяйка заведения «Мурасаки» в Хаматё… Может быть, некоторое время мне и будет очень хорошо, но вскоре все непременно разладится.

– Но разве я по существу не расстался уже с Рикидзи? Ведь вчера вечером я столько тебе об этом говорил, и ты опять? А в Хаматё я с самого начала не имел никаких обязательств. Ну, если тебя это так смущает, тогда разговор окончен.

В ответ на его резкий решительный тон, она вдруг, словно младенец, ищущий материнские сосцы, потянулась к нему, прильнула и, разворошив полы его ночного кимоно, уткнулась лицом в голую мужскую грудь. Произнося слова немного в нос, она замурлыкала:

– Сразу рассердились… Ну, пожалуйста, не надо спешить…

Ёсиока чувствовал, как от прикосновения её прохладных волос и горячего лба по груди побежали мурашки, а передающаяся коленям тяжесть и тепло женского тела – он все еще сидел скрестив ноги – постепенно проникали до самой глубины его естества. Это острое переживание неожиданно затопило его каким-то опьяняющим счастьем, и, заставив себя разлепить тяжелые от вчерашнего бессонья веки, он вновь окинул восхищенным взглядом примостившуюся на его коленях полураздетую Комаё. Ему показалось, что большего счастья он не узнает никогда и что он хотел бы обнять и держать в своих руках не только тело, но и душу, и все-все, что составляет существование этой женщины.

Ёсиока не мог надивиться самому себе. Для него было совершенно непостижимо то, что эта женщина, которую он легко когда-то покинул, уезжая за границу, теперь стала настолько занимать его чувства. В начале нынешнего лета, в тот вечер, когда он случайно встретил её в Императорском театре и пригласил в чайный дом «Хамадзаки» в Цукидзи, ему всего лишь хотелось вспомнить свои студенческие годы, в этом и был весь интерес. Одним словом, это была прихоть на один вечер, но вечер следовал за вечером, и, сам того не сознавая, он стал одержим желанием обладать ею всецело, чтобы Комаё принадлежала лишь ему.

Это было удивительно для него самого. И ни в коем случае не входило в его планы… Он сознавал это, но каждый раз, глядя в лицо Комаё, чувствовал, что сердце его уже не свободно в привычном ему смысле – это его изумляло. До сих пор он как только мог наслаждался жизнью, но таких странных переживаний не испытывал еще ни разу.

Со студенческих лет Ёсиока был большим педантом, его считали сухарем, чуждым эмоций, говорили, что к людям он относится с пренебрежением. Отправлялся ли он с товарищами поесть гречневой лапши, или это была дорогая говядина сукияки,он ненавидел, чтобы кто-то платил за него, но так же ненавидел и сам платить за других. Его подход был таков: каждый вносит свою долю строго по счету. Как раз в это время он начал покупать услуги гейш, и здесь у него также были твердые принципы. Он считал, что, если подавлять стихийную плотскую страсть, можно навлечь на себя позор, попавшись в сети, расставленные дилетанткой, какой-нибудь гостиничной служанкой. Уж лучше действовать без ошибки, наверняка, покупая женщину за деньги, как это заведено. Ему казалось, что, с гарантией покупая любовь женщины, в которой уверен, он сможет к тому же избавиться от гнета страстей и со свежими силами всякий раз добиваться на экзаменах высших баллов, – иными словами, он сумеет разом получить и наслаждение, и пользу. Для него, так называемого современного молодого человека, авторитет конфуцианского учения, которое правило сердцами людей прежних эпох, совершенно померк. Ради достижения своих целей он не хотел, да и не мог раздумывать о средствах, он всегда стремился к победе. В том не было его вины – то было веяние времени.

Каждый месяц Ёсиока тщательно планировал свой бюджет, вплоть до того, что прикидывал, сколько раз он будет встречаться с женщиной и в какую сумму это станет. Если он не превышал намеченных трат, то без сожаления отдавал женщине и остаток выделенной суммы, зато в случае перерасхода, сколько бы писем с просьбами о встрече он ни получал, сколь близкими ни были бы отношения, он твердо отказывался от свиданий.

Разумеется, так же поступал он и после того, как вышел в большую жизнь. До недавних пор он покровительствовал гейше Рикидзи из дома «Минатоя», но двигала им отнюдь не плотская страсть или сердечная привязанность, а то, что следовало бы назвать честолюбием современного джентльмена. Рикидзи в мире гейш пользовалась уважением, здесь по сей день при случае вспоминали, что в прежние годы у нее был роман с князем Ито Сюмпо. [12]12
  Ито Сюмпо– князь Ито Хиробуми (1841–1909), первый в истории Японии премьер-министр, яркий политический лидер в эпоху Мэйдзи (1867–1912). Известен многочисленными связями с гейшами.


[Закрыть]С тех самых пор Рикидзи держалась так, словно в одно мгновение превратилась в благородную даму. Она вдруг начала брать уроки чайной церемонии, игры на старинном музыкальном инструменте котои даже каллиграфии. Ёсиока же в последнее время приобрел известность в качестве молодого коммерческого директора крупной компании. Ему пришлось бы нести одни и те же расходы, независимо от утонченности гейши, взятой им под патронаж, или от степени близости отношений. А раз так – отчего было не попробовать поразить людей? Пусть бы газета «Мияко» написала про его роман! Вот для этого он пустился ухаживать за гейшей Рикидзи без особенной надежды на успех. Подействовало ли его мужское обаяние или то, что он легко расставался с деньгами, но так или иначе, вопреки молве о недоступности Рикидзи, она неожиданно сдалась. Однако, будучи тремя годами старше Ёсиоки, она выглядела безупречно, лишь когда в кимоно с гербами и белым воротником выходила к гостям. А в будничной обстановке, когда она была без грима, мелкие морщинки у глаз и потемневшие веки, широкий лоб и слишком большой рот выдавали в ней просто женщину средних лет с дурным нравом.

Ёсиока в отношениях с Рикидзи с самого начала почему-то оказался на вторых ролях и не мог вести себя непринужденно, хоть и считался её патроном. Порой он не мог удержаться от мысли, что его дурачат, держат за какого-то юнца. А иногда ему мечталось о женщине более молодой, страстной, полностью отдающей себя во власть мужчины. Словом, не зря он никак не мог порвать с дешево доставшейся ему бывшей служанкой, а ныне хозяйкой дома свиданий «Мурасаки» в Хаматё.

Когда же он случайно встретил вновь Комаё, с которой был близок в студенческие годы, то отношения с ней складывались именно так, как ему хотелось, и он чувствовал себя совершенно естественно. Поскольку они были знакомы давно, с ней не нужно было думать, что говорить и что делать. К тому же она была в расцвете зрелой женской красоты, привлекательна, и появление с ней на людях не могло нанести урона его репутации. Ёсиока решил выкупить Комаё, сделать своей содержанкой и, построив в Камакура виллу – в последнее время это стало его мечтой, – поселить её там и наезжать по выходным, чтобы отдохнуть и развлечься.

Ёсиока был уверен, что, когда он скажет: «Я возведу для тебя виллу, устрою пышный праздник по случаю твоего ухода из гейш и торжественно приму тебя под свое покровительство», – Комаё согласится сразу и не раздумывая. К его удивлению, определенного ответа она не дала, и он был взбешен так, словно его оскорбили. Более того, он впал в отчаяние, как будто потерял самое дорогое. Почему же все-таки она не хочет его слушать? Он решил попробовать уяснить себе её женскую логику, и если препятствие серьезно, то у него, в конце концов, тоже есть мужская гордость – тогда он окончательно с ней порвет. Но несмотря на такое решение, когда он смотрел на неё, какой она была сегодня здесь, перед глазами: с обворожительно растрепавшейся прической марумагэ– совсем не как у гейши, в кимоно, небрежно запахнутом и подхваченном тонким пояском, – он чувствовал, что все еще лелеет мысль о том, чтобы она принадлежала ему и жила на вилле.

Ёсиока и правда не мог устоять – хороша, до чего же хороша была эта её прическа марумагэ.Уже четвертый или пятый раз Комаё приходила к нему на свидание, запросто уложив волосы в узел марумагэи подобрав полы кимоно выше обычного, – она говорила, что навещала кого-то в больнице. В этом облике она совсем не похожа была на гейш, с их волочащимися полами кимоно, с их традиционными прическами цубусиили итёгаэси.Он увидел её в новом свете, и чем-то она напомнила ему актрису Каваи, играющую в современных постановках. В ней было нечто совсем особенное, свежее, неизведанное им ни с Рикидзи, гейшей до кончиков ногтей, ни с хозяйкой дома «Мурасаки», грузной и временами до отвращения неприбранной женщиной. С тех пор, как к нему пришло это чувство новизны, он вдруг захотел, чтобы Комаё была с ним всегда именно такой, какой она была теперь, именно в этом облике. Подавить это желание ему с каждой встречей становилось все труднее.

Все это лето Ёсиока работал, зато теперь, в начале осени, взял неделю, чтобы спокойно отдохнуть; он горел желанием в этот раз непременно одержать над ней верх и уговорить. Он счел, что для этой цели вилла «Три весны» подходит гораздо лучше, чем курорты на горячих источниках Хаконэ или Сюдзэндзи, поскольку на вилле они с Комаё будут наедине, поставлены лицом к лицу и ничто не сможет отвлечь или помешать. Однако уже на третье утро из Токио позвонил Эда – что-то там случилось в связи с продажей акций, и Ёсиоке непременно понадобилось на время съездить в город. К вечеру, однако, пусть и поздно, он собирался вернуться. Условившись, что Комаё позовет на это время для компании хотя бы знакомых гейш и будет его ждать, он уехал, а предварительно договорился о визите Ханаскэ из дома Дзюкити и еще одной гейши из чужого заведения, Тиёмацу.

Когда Комаё одна вернулась в комнату, она обессилено опустилась на татамии разрыдалась, уткнувшись лицом в пол. Нервы её были на пределе, она и сама не понимала, что с ней. Все эти два дня и две ночи, как бы ни хотелось ей убежать от его неотступных уговоров и надоедливых увещеваний, бежать было некуда, и больше она уже не в силах была заботиться о его чувствах и настроении. Она слишком устала, голова раскалывалась от боли. Стоило подумать о том, что её ждет, останься она здесь еще на два или три дня, как вилла «Три весны», выбранная по её же рекомендации, показалась ей сущей тюрьмой.

Откуда-то послышалось петушиное пение. Для Комаё оно прозвучало внезапным напоминанием о провинции, и в душе сразу поднялось все то, что она когда-то испытала в далекой глубинке, в провинции Акита: горечь, тоска, страх. Вслед за петухами закричали вороны. У края террасы тихонько и неумолчно звенели насекомые. Комаё почувствовала, что больше она не в состоянии это выносить. Казалось, еще немного она пробудет здесь, в этой спячке, и уже никогда не сможет вернуться обратно в Симбаси. И почему ей чудилось, что в Симбаси так уютно и безопасно? Но только Комаё вдруг решила бежать из этого дома. Она уже ничего больше не соображала и, не зная дороги никуда, кроме туалета, выскочила в коридор как была, подпоясанная лишь узким пояском.

В коридоре она нежданно столкнулась с красивым молодым человеком в банном кимоно и с круглым веером в руке. Молодой человек удивился еще более самой Комаё, поскольку, кажется, считал, что находится в доме один, и обходил комнату за комнатой, как подрядчик на строительстве. Ему было двадцать семь или двадцать восемь лет, и по подведенным тушью выбритым бровям, короткой стрижке гобугари,а также среднему росту и телосложению в нем сразу можно было угадать актера. Это был Сэгава Исси, известный актер театра Кабуки, исполняющий женские роли.

– Ах, неужели это вы, братец!

– Комаё-сан! Ну и шуточки! Так и напугать можно! – Исси, словно желая сдержать сердцебиение, приложил руку к груди и издал громкий вздох – мол, наконец-то успокоился.

Когда в ранней юности Комаё была гейшей-ученицей в Симбаси, она знала Исси по общим урокам танца у наставницы Ханаяги. В то время Исси был всего лишь юнцом и проходил азы обучения ремеслу. Возобновив свою карьеру, Комаё этой весной навестила его гримерную во время представления гейш Симбаси в здании театра Кабуки. За то время, что они не виделись, он стал уже опытным и известным актером, большинство гейш величали его старшим братцем.

Комаё, которая в отчаянии кинулась из дома не разбирая дороги, в одном лишь спальном кимоно, при виде Исси внезапно пережила тот же прилив родственных чувств, какой бывает в чужих краях от неожиданной встречи с земляком. Охватившее её здесь одиночество показалось вдруг не таким уж страшным, и сердце вновь обрело опору. От избытка чувств она чуть не бросилась к нему на грудь:

– Простите, братец, что так вас напугала!

– У меня все еще сердце колотится, правда. Вот, попробуй дотронься… – Исси непринужденно взял руку Комаё и приложил к своей груди.

Лицо Комаё мгновенно вспыхнуло:

– Прошу вас, извините меня…

– Ладно. Сейчас поквитаемся.

– Но, братец, разве я не попросила прощения? Братец и сам виноват. Молча здесь затаился…

Братец пристально смотрел на растрепавшиеся пряди ее волос, на сбившиеся полы кимоно и, не отпуская руки Комаё, рассказывал, что в честь окончания театрального сезона в «Мэйдзидза» он с несколькими актерами сговорился поиграть здесь в цветочные карты, только вот отчего-то никто больше пока не явился.

– Приятного вам вечера, братец!

– Ты это о чем?

– Как о чем? Интересно, с кем вы здесь. С вас угощение, когда вернемся в Токио.

– А ты-то сама! Уж прости меня, ты тут потихоньку от всех уединилась с кем-то, а я помешал…

Комаё стало вдруг очень горько, и она уцепилась за рукав Исси, который на этом собирался её оставить:

– Мне так плохо! Братец, пожалейте меня, пожалуйста!

– Но ты ведь останешься на ночь… Увидимся потом.

– Никого здесь нет, правда! Меня бросили совсем одну…

– Вот как? Значит, только ты и я, вдвоем… Хозяйка ведь уехала по каким-то делам на побережье.

– Да? И хозяйки нет?

Когда она представила себе, что вокруг никого нет, просторный дом показался ей вдруг еще безмолвнее. В залитом последними жаркими летними лучами саду, видневшемуся из окна коридора, не только в пределах ограды, но и за ней, на улице, не слышно было никаких звуков, кроме пения цикад и звона мошкары.

Некоторое время двое стояли молча, глядя в лицо друг другу.

– Как здесь тихо…

– Да, верно. Тишина…

– Кома-тян, а что бы ты делала, если бы я оказался разбойником? Просить о пощаде было бы напрасно…

– Что вы, братец, страх-то какой! – Комаё крепко вцепилась в Исси.

Когда такси доставило на виллу двух приглашенных Ёсиокой гейш, те застали Комаё спящей в таком неприглядном виде, словно она и впрямь побывала в руках разбойников.

– Ну и ну… – Переглянувшись, гейши невольно залились краской.