Текст книги "Соперницы"

Автор книги: Нагаи Кафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

8
ПОВИННОЕ ИЗГОЛОВЬЕ

Когда Комаё вернулась в этот вечер вместе с Ханаскэ из ресторанчика «Ингоя», она только-только успела сделать затяжку из своей трубки, как тут же последовало предвкушаемое ею и столь желанное приглашение из чайного дома «Гисюн». Отправившись туда, она сразу же вызвала и Ханаскэ, представила её актеру Сэгаве, и они прекрасно и весело провели время, засидевшись дольше десяти часов. Потом Ханаскэ ушла в другое место, куда она была приглашена. Комаё и Сэгава перебрались в покои в глубине дома, собираясь к двенадцати быть на ногах, но, что ни говори, легко ли расстаться молодым любовникам, когда роман еще в самом начале? Какая же это была радость, когда оказалось, что на следующий день у него как раз не было репетиций и им можно было провести всю ночь здесь!

Пробудившись от любовных грез в полдень, они выпили по рюмочке-другой на голодный желудок, и тут явилась служанка. Вполголоса, словно с сожалением, она сообщила:

– Госпожа Комаё, к телефону!

Когда Комаё взяла трубку и спросила, куда именно её приглашают, ответили, что в чайный дом «Тайгэцу». Комаё сразу дала отказ, однако позже последовал еще звонок.

– Братец, я хочу, чтобы ты меня увез куда-нибудь подальше! – говорила Комаё, все же направляясь к телефону, ведь работа есть работа.

На этот раз в трубке был голос Ханаскэ: есть, мол, один гость, который непременно хочет встретиться с Комаё, так не согласится ли она принять приглашение и прийти хотя бы ненадолго. Место было все то же – чайный дом «Тайгэцу», откуда звонили и раньше.

Выхода не было, и Комаё упросила Сэгаву подождать её – через час она уж точно вернется. Скрепя сердце, она вызвала рикшу, заехала домой сменить кимоно и подновить грим, а затем отправилась в дом «Тайгэцу».

На втором этаже, в прохладной от сквозящего ветерка гостиной в десять дзё,сидел единственный гость. Его окружало шумное общество: старшая сестрица Дзюкити, с ней Фусахати – тоже почтенная гейша, но несколькими годами помоложе, а также: Ханаскэ, Инэка, Хагиха, Кинэко, Оборо… Гейш в возрасте около двадцати трех лет было, кажется, четыре или пять. Были еще две молоденькие ученицы. Раз так, то Комаё легко отсюда сможет вернуться к Сэгаве – в душе она очень обрадовалась. И стоило ей сообразить, что нельзя поступить так эгоистично на глазах у старшей сестрицы их дома Дзюкити, как та вежливо распрощалась и отправилась куда-то на другой банкет, заверив гостя, что непременно желала бы в скором будущем видеть его снова.

Гостю было лет пятьдесят, это был громадный мужчина, похожий на морское чудище, с черным-пречерным лицом. Свою накидку хаорион снял и сидел в хлопчатобумажном синем кимоно с белым пятнистым узором, подпоясанный двухсторонним кушаком какуоби.На правом мизинце у него был перстень с печаткой, а сам он напоминал дельца с биржи в Кабутотё. По обеим сторонам от него сидели старая гейша Фусахати и Ханаскэ, они потчевали его пивом, а он даже и не разговаривал, только посмеивался и с интересом слушал. В это время Кинэко, Хагиха и Инэка, молодые гейши в расцвете страстных увлечений, без стеснения хвалились своими победами, а ученицы не робея судили о достоинствах юных актеров, исполняющих детские роли.

Комаё, решившая побыть здесь ровно столько, сколько позволяет ей время, как ни в чем не бывало поднялась и направилась в комнату распорядительницы на первом этаже. Тут же Ханаскэ мгновенно вскочила и пошла следом за ней. В углу коридора она потихоньку окликнула Комаё:

– Кома-тян, можно тебя на минуту? – Понизив голос, она продолжала: – У тебя, Кома-тян, сегодня вечером найдется время?

Комаё смотрела на Ханаскэ, словно вопрошая, что же та имеет в виду. Ханаскэ, глядя прямо ей в лицо, подступила совсем близко:

– Кома-тян, по правде говоря, вчера вечером я из чайной «Гисюн» отправилась на встречу с этим господином. Хотя он настаивал, чтобы явилась и ты тоже, я его кое-как уговорила. Ведь я же знала, что ты с братцем Сэгавой, да и время уже было позднее. Ну а сегодня я опять получила от этого господина приглашение, и он велел мне непременно тебя уговорить. Он крупный антиквар из Иокогамы. В ту пору, когда он держал магазин в Нихонбаси, мне иногда случалось его видеть в заведениях квартала Ёситё. А когда я перебралась сюда, он снова время от времени стал приглашать меня. Здесь у него, похоже, ни с кем еще не завязалось особенно близких отношений.

Ханаскэ шаг за шагом теснила Комаё и как-то незаметно завела её в пустующую угловую гостиную. Кажется, она собиралась порешить с этим делом тут же, на месте. Понятно, что Комаё не могла сказать «да» гостю, который лишь сегодня впервые пригласил её. Но ведь она вчера вечером нарочно вытащила Ханаскэ в ресторан и за бифштексом открылась ей, попросив кое в чем помочь, – нельзя же было сегодня объявить все это выдумкой! Не зная, что ответить, Комаё застыла и стояла молча, ничего другого ей не оставалось.

– Кома-тян, с ним тебе совсем не нужно будет опасаться, что выйдет наружу роман с господином Сэгавой. Он сам говорит, что если гейша не покупает любовь актеров, то быть её патроном не интересно. Он все время только это и повторяет, потому что любит показать свое великодушие. Скороспелые министры да аристократы какие-нибудь ему и в подметки не годятся. Вот я и подумала… Если вовремя не побеспокоиться, его тотчас заберет себе кто-то другой. Разве можно это допустить! Может быть, с моей стороны это было чересчур смело, но, правду сказать, вчера я о тебе замолвила словечко, попросила его…

– Как?! – Комаё невольно покраснела, на глазах у неё выступили слезы.

Однако же пустая гостиная была лишь тускло озарена светом из коридора, поэтому Ханаскэ не могла разглядеть ни лица, ни глаз Комаё. К тому же Ханаскэ, которая жаждала поскорее составить Комаё протекцию, выводы тоже делала слишком скорые. Справедливо истолковав возглас Комаё как удивление, она приняла это за радостное удивление от нежданной удачи, такой уж она была человек. Она поняла, что Комаё колеблется и не хочет соглашаться, – так ведь в этот вечер к ней пришел старший братец Сэгава, каково же ей будет оставить его одного? Конечно, Комаё этого не хочет – дальше такого простого объяснения Ханаскэ не шла.

Исходя из своего собственного женского опыта, Ханаскэ имела основания так рассуждать, ведь она отлично знала, что в их профессии неудачные стечения обстоятельств неизбежны, но если перетерпеть неизбежное, то вскоре удастся чем-нибудь себя вознаградить. По-своему она была добра, ибо так извечно понимают доброту в мире торговли грязной водой. К тому же, если бы Ханаскэ сумела уговорить Комаё сама и сегодня же, то в дело не вмешались бы посредники из чайного дома. Тогда прямо из рук гостя можно было бы получить пятьдесят иен благодарственных, из которых двадцать, умело поторговавшись, положить себе в карман. А если гость даст сто иен, то она получит пятьдесят. Для гейши, которая не хороша собой и лишь сопровождает на банкетах других, это была единственная отрада. А для женщины, не расстающейся со сберегательной книжкой, это была пожива.

Ханаскэ считала, что не стоит зря тратить время, выслушивая, что ответит Комаё, иначе возможное станет невозможным. Она не испытывала ни малейшей неловкости, поскольку знала: если загнать Комаё в ловушку, из которой у той не будет иного выхода, все уладится само собой. Она отлично видела конец этого привычного пути.

– Ну, я тебя очень прошу. Согласна? Ханаскэ стремительно метнулась к лестнице, оставив Комаё одну в пустой гостиной и не дав ей даже времени сказать: «Постой!»

В груди у Комаё стучало, она совершенно потерялась. Но ведь нельзя же было вечно так стоять в пустой комнате, тем более что в коридоре послышались шаги, по всей видимости это была служанка. Ничего не оставалось, как вернуться к гостю.

Когда Комаё вошла, в гостиной уже не было старой Фусахати. Незаметно исчезла и группа гейш помоложе, таких как Инэка, Оборо, Кинэко, Хагиха. Остались лишь одна ученица по имени Тобимару да похожий на морское чудище антиквар – служанка обмахивала ему спину веером, а он по-прежнему не торопясь пил из большой рюмки.

Комаё претила та поспешность, с какой дело было улажено, но сетовать не приходилось. Хотя от стыда у неё выступили слезы на глазах, она настраивала себя на героический лад – мол, раз уж так вышло, то чашу с ядом надо испить до дна.

Чайный дом «Тайгэцу» был тот самый, хозяйка которого выстроила в Моригасаки виллу «Три весны», и здешняя её усадьба тоже славилась лучшим садом среди заведений квартала Симбаси. На краю сада, там, где свет каменного фонаря отблеском ложился на гладь пруда, за деревьями и примыкавшей к торцу дома изгородью пряталась от людских глаз дальняя гостиная. Туда-то и проводили гостя вместе с Комаё, предложив им обуть садовые шлепанцы.

Войдя со стороны террасы, они попали в комнатку в три татами, тут же был пристроен и туалет. Все было предусмотрено так, чтобы можно было обойтись без помощи служанки: тут была и маленькая жаровня из павлонии, и зеркало в раме тутового дерева, и лакированная распялка для кимоно. Было темновато, поскольку свет приглушал обтянутый шелком абажур, но за плетенной из камыша перегородкой виднелась еще одна комната, в шесть татами, а в ней постель, прикрытая пологом из цельного полотнища вуали. Холодный оттенок ткани плавно переходил в голубую кайму по краю. Под пологом приготовлено было сложенное спальное кимоно из полотна с обычным для чайных домов синим узором. Одеяло было в цветах хаги,нанесенных краской индиго бледного тона, а единственную длинную алую подушку украшали пышные кисти. У изголовья стоял поднос с курительными принадлежностями в стиле Рикю, [16]16
  Поднос в стиле Рикю (по имени чайного мастера Сэн-но Рикю) был круглым и от середины к краям утончался.


[Закрыть]а на нем – кувшин со стаканами и прочие подобные вещи. Тихий звон колокольчика под стрехой крыши возвещал о том, что в город пришла настоящая осенняя ночь, и почему-то это наполняло сердце безмятежностью.

Гость, ни слова не говоря, уставил свои мутные пьяные глаза на чарующий осенний пейзаж и на фигуру женщины, вполоборота сидящей перед светильником. Словно за столом, уставленным лакомыми дарами моря и гор, он без волнения и спешки обстоятельно выбирал, с чего начать, что ухватить палочками вначале. Было ясно, что уж если он за что-то примется, то не выпустит из рук, пока не обглодает до костей.

Комаё чувствовала, как от сверлящего взгляда этого гостя ей становится настолько не по себе, что поднимаются волоски на коже. Теперь уже дела не ускорить, даже если прямо сказать ему, что она готова. Она думала только о том, чтобы зажмуриться и как можно скорее со всем этим покончить, лишь бы живой остаться. Комаё хотела поскорее убежать отсюда в чайный дом «Гисюн», где её ждал братец Сэгава, и ею владел не только страх перед гостем, но и нетерпение, превозмогать которое она в конце концов была уже не в силах. Она первой сделала легкое движение в сторону мужчины, окликнув его и как бы стремясь прильнуть, на что гость, пытаясь прохрипеть какие-то слова, поперхнулся и закашлялся – так обычно и бывает с тучными богачами. Сочтя это за сигнал к действию, Комаё придвинулась к нему еще чуть-чуть, и тут он моментально извлек её тело из одежды и затащил к себе на колени, сжимая в объятиях, – она не успела даже снять пояс. От неожиданности Комаё невольно вскрикнула – такая это была неимоверная силища и быстрота. Изнемогая от телесной муки, она кое-как прикрыла лицо обеими руками и крепко сжала зубы. Да, для радости и целая ночь – всего лишь краткий сон, а в мучениях даже миг тянется словно сотня лет, думала Комаё.

Когда она выскользнула наконец из дальней гостиной, то с еще большим интересом, чем прежде, оглядела окрестности и степенной походкой направилась к телефону в конторке, чтобы вызвать рикшу. Ханаскэ все еще была там и неспешно покуривала трубку – видимо, время её визита еще не истекло. Она тоже, наверное, ожидала коляску. Взглянув ей в лицо, Комаё вдруг ощутила такую досаду и боль, что, не будь они в конторке чайного дома, она бы набросилась на Ханаскэ и расцарапала ей все лицо. Но та сделала вид, будто ни о чем не подозревает, и спокойно заметила:

– Только что заходила наша распорядительница О-Сада, тебя искала. Сказала, что еще позвонит.

– Вот как?

Комаё все же сперва попросила вызвать ей рикшу, а потом стала звонить хакоя.Оказалось, что незадолго до этого в чайный дом «Хамадзаки» явился господин Ёсиока и ей велели сразу же отправляться к нему. Ну почему сегодня вечером ей все время не везет? – думала Комаё. Если бы знать! Лучше бы она рассталась с Сэгавой вчера вечером. Но теперь уже ничего нельзя было изменить… Будь это встреча с кем-нибудь другим, Комаё могла бы и отказаться, но тут речь шла о Ёсиоке, который считался её патроном. Тем более что сегодня он пришел впервые после их поспешного отъезда с виллы «Три весны», – ей никак нельзя было не пойти. Братец наверняка уже заждался и сердится… Уж не позвал ли он со злости какую-нибудь другую гейшу? Одна лишь мысль об этом причиняла ей несказанную боль, но, затаив в душе горькие думы, о которых посторонним знать не полагалось, Комаё немедленно отправилась в чайный дом «Хамадзаки».

Был уже десятый час вечера. Зная, что Ёсиока всегда в одиннадцать возвращается на машине домой, служанка сразу проводила Комаё все в ту же дальнюю гостиную на первом этаже. Едва лишь тело Комаё получило передышку и она почувствовала себя в безопасности, как только что затянутый пояс предстояло развязывать вновь – какая мука! Стоило ей заметить приготовленную постель, и у неё невольно вырвался вздох. Ведь начиная с позапрошлой ночи они с Сэгавой и вчера, и сегодня, и даже днем непрестанно предавались ласкам, а потом её безжизненное, словно клочок ваты, тело вдруг против её воли оказалось в грубых руках гостя из чайного дома «Тайгэцу», сущего дьявола. Это был такой ужас, что Комаё даже опасалась, не поранил ли он её, и только в коляске рикши у неё наконец-то выпала минутка, чтобы отдышаться. А теперь, хотя она все еще не может унять сердцебиение, нужно идти в гостиную и прислуживать патрону, с которым её издавна связывают близкие отношения. С ним она и в обычное время частенько была чересчур уступчива и даже терпела придирки, когда они были наедине, – что же будет сегодня, когда она так измотана? В отличие от предыдущего свидания в чайном доме «Тайгэцу», здесь ей все было хорошо известно заранее, и она уже теперь негодовала на то, что, пока не пробьет одиннадцать, её полтора часа будут изводить на все лады и даже трубку выкурить ей будет некогда. Ну можно ли примириться с тем, что все и всегда идет так, как надо мужчинам!

С точки зрения её патрона, у неё, гейши, с самого начала был один лишь мужчина – он сам. А ведь Ёсиока приходит не каждый вечер, вот и вообразил, что без него она тоскует, томится ожиданием… Он и ведет себя соответственно, доставляя ей этим массу неудобств. Все потому, что она гейша… – безутешно думала Комаё, – он требует от неё слишком многого… Ведь её ремесло – это и её живая плоть, а теперь все так запуталось! По правде говоря, отныне ей пойдет во вред то, что она бесстыдно изображала, будто бы у них любовь – водой не разольешь. Не может же она внезапно перемениться, и оттого только, что у неё теперь есть Сэгава! А уж с Ёсиокой случай особый, ведь он с недавних пор стал придирчив и замечает каждую мелочь, каждое движение. Если гейша не изображает, что увлечена больше гостя, это сразу кажется странным и, конечно же, вызывает подозрения. Сегодня, когда они впервые встречаются после возвращения с виллы «Три весны» и когда не закончен разговор о том, чтобы она перешла к нему на содержание, она должна постараться вдвойне и продемонстрировать чистоту своих помыслов, так сказать, до самого дна. Чем больше она об этом размышляла, тем больше терзалась и впадала в отчаяние. Ей уже хотелось сложить руки перед грудью и откровенно взмолиться: «Пожалуйста, только не сегодня…»

Однако Ёсиока, который ни о чем таком даже не догадывался, был, по обыкновению, спокоен, несуетлив и уверен в себе, ведь он обладал многолетним опытом сердцееда, известного всем без исключения гейшам от шестнадцати до сорока лет. Однако же после того, как он за двенадцать минут употребил все свои отточенные навыки и искусные приемы, но так и не увидел моментального эффекта, Ёсиока решил все равно не отступаться во что бы то ни стало, дабы не уронить своей репутации. Когда в одиннадцать часов Комаё наконец-то вырвалась из его рук, она едва дышала и не имела сил ни говорить, ни стоять на ногах.

Ёсиока, судя по всему, был этим совершенно удовлетворен и чувствовал себя как нельзя бодро, он поторопил шофера, и вскоре его автомобиль выехал из ворот чайного дома «Хамадзаки» и растворился во тьме.

«Ну наконец-то», – подумала, проводив его, Комаё и вернулась в конторку чайного дома. Ей уже не хотелось ни в чайный дом «Гисюн», ни даже к себе домой. Ею овладела апатия, она готова была просто упасть замертво где-нибудь в пустой комнате или посреди чистого поля.

Даже если она пойдет теперь к Сэгаве – её тело осквернено, за один только вечер она сменила двух мужчин подряд. Открыться ему и все рассказать она не может, но как ни в чем не бывало на всю эту ночь отдаться в полное его владение такой, какая она теперь… Она беспощадно себя корила.

Сколько ни говори, что таково уж ремесло, но стыдно бывает всякий раз, и, оттого что в конторке при ярком свете люди увидят её лицо, ей было невыносимо тяжело. Усевшись перед зеркалом, она стала подновлять грим, но чем гуще ложился слой белил, тем грязнее казалось ей собственное отражение, а спутанные волосы от прикосновения гребня как будто бы путались еще больше.

Пока она таким образом занимала свое время, за окном послышался голос рикши: «Экипаж для госпожи Комаё!» – «Да-да», – ответила она и, не заботясь более о своей внешности, уселась в коляску. На вопрос рикши: «Куда изволите?» – первое слово Комаё было: «Гисюн», – и, пока она колебалась, не передумать ли, рикша уже сделал несколько шагов в сторону чайного дома. «Прости меня, братец Сэгава!» – молила в душе Комаё. Прикрыв глаза, она думала о том, что поступает так ради самого Сэгавы, ради его спокойствия, и прижимала руку к тому месту у себя на поясе, где был спрятан амулет.

Братец уже заснул, как видно, слишком утомился. Однако было ясно, что он с нетерпением ожидал её прихода – с той стороны, где стояло женское изголовье, постель была раскрыта, и во сне он протягивал туда одну руку, словно приглашая Комаё сразу оказаться в его объятиях. «Какое счастье!» – думала она с умилением. И именно теперь, когда он так нежен с ней, тело изнемогает от усталости… Она тяжело вздохнула, и ей стали вдвойне противны и гость из чайного дома «Тайгэцу», и яростные атаки её патрона в доме «Хамадзаки». Все её душевные силы были исчерпаны, она готова была умереть, и, словно в отместку за боль, нанесенную её телу ненавистными мужчинами, она – женщина – как безумная бросилась на спящего Сэгаву и крепко, по-мужски заключила его в объятия. Напуганный, он проснулся и открыл глаза, и Комаё, прильнув щекой к его лицу, горько расплакалась.

9
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Наступил наконец первый день осеннего концерта гейш Симбаси, трехдневного представления, которое ежегодно проводилось в театре Кабуки весной и осенью. Как раз теперь занавес опустился после открывшего программу красочного общего танца.

– Посмотри-ка, как хорошо, что мы пришли пораньше! «Пруд Тамагаикэ» будет через один номер. – Передав писателю Нансо программу, женщина тридцати четырех или тридцати пяти лет с прической марумагэ,очевидно супруга, стала разливать по чашкам чай.

Рядом сидела похожая на мать хорошенькая большеглазая девочка лет двенадцати-тринадцати, а также виднелась еще одна маленькая башенка марумагэ,принадлежавшая женщине лет пятидесяти. Судя по гербам семьи Удзи на её парадной накидке с мелким рисунком, женщина была домашней учительницей музыки. [17]17
  Судя по гербу «Удзи» на одежде, учительница принадлежит к одной из школ музыки иттюбуси,которой сопровождают баллады дзёрури.Герб родоначальника школы по имени Удзи Симон носили и его последователи.


[Закрыть]Эти четверо занимали ложу второго яруса чуть восточнее главной, обращенной прямо к сцене.

– Благодарю вас, госпожа! – Учительница приняла из рук жены писателя чашку чая. – Уже лет десять прошло, верно, сэнсэй? Тогда ведь, я помню, главную роль исполнял старший Сэгава, да? Я, сэнсэй, про сегодняшнюю вашу пьесу…

– Да, верно. В последние годы взялись вдруг то и дело ставить мои бедные пьесы, кёгэни дзёрури.По правде говоря, я их не перевариваю. Страшно неловко, ни к чему это все…

– Муж всегда не в духе, когда на сцене идут его вещи. Уж лучше бы не писал их вовсе… – рассмеялась госпожа и деревянной вилочкой принялась отделять для дочери кусок бобовой пастилы.

Писатель Нансо, разглядывая программу концерта, тоже удивленно посмеивался. Третьим номером стояла написанная им когда-то баллада дзёрури,она значилась так: «Пруд Тамагаикэ. Запись устных преданий». Внизу, под названием баллады, стояли имена музыкантов и певцов в стиле токивадзу,а также имена трех гейш – исполнительниц танцев. Однако Нансо, кажется, недолго задерживал на этом свое внимание, он сразу перевел взгляд на оживленную толпу, которая была прямо перед ним и вокруг. Опоздавшие, которые именно в это время один за другим в спешке прибывали в театр, заполнили не только прогулочные коридоры, но и проходы между местами на татамии «цветочными помостами», примыкающими к восточному и западному краям сцены. Люди входящие и выходящие, беспорядочно снующие и замершие в приветственных поклонах – это была не просто толчея, но толчея в самом разгаре.

Интерес Кураямы привлекала именно эта театральная сутолока, а не постановки собственных пьес, ему нравилось бесцельно наблюдать за публикой, за её модными нарядами и прическами. Если он, как драматург и критик, получал приглашение на спектакль, то всегда считал своим долгом присутствовать на нем, невзирая на то, где давали представление – в маленьком зале на окраине города или в настоящем театре со сценой из древесины хиноки.Однако он уже не отстаивал своего мнения с таким жаром, как десять лет назад. Он старался написать что-нибудь хвалебное даже про спектакль, который на самом деле с трудом мог смотреть, таким дурным он ему казался. Однако порой похвала ему не удавалась, и он впадал в насмешку, безыскусно и от души. Это доставляло огромное удовольствие просвещенным театралам, и, хоть сам критик Нансо относился к себе без пиетета, в последнее время его мнение, как ни странно, имело вес в самых неожиданных кругах.

Десять лет назад, когда Нансо был завзятым театралом, он целиком отдавался работе над пьесами дзёрурии кёгэн.Однако вместе с тем, как год от года менялись вкусы его современников, он стал замечать, что и сам театр, и уклад жизни актеров, и манера исполнения, да и пристрастия публики, абсолютно во всем стали расходиться с его представлениями. Но такие уж настали времена, и он сознавал, что глупо было бы сердиться на то, чего не изменить, а потому лишь постарался как можно дальше отойти от своего увлечения театром. Но два или три года назад повеяли какие-то новые ветры, и пьесы, написанные им десятью годами ранее, начали появляться на сцене, они непременно ставились в каком-нибудь театре раз или два раза в сезон. Сначала ему было от этого очень горько, потом, наоборот, он подумал: неужели публика наконец, прозрела? – и ощутил в душе некоторое торжество. В конце концов он пришел к выводу, что своими пьесами всего лишь случайно угодил ко двору, ибо суть новых веяний в том и состояла, чтобы ничему не отдавать предпочтения, ведь новый век не делал различий между хорошим и плохим, старым и новым. Отныне встречи с собственными творениями, поставленными на сцене, лишь возвращали одинокую душу Нансо к дням юности, заставляя заново окунуться в тогдашние печали и радости. И именно поэтому, хотя его пытались вновь вовлечь в мир театра, сам он больше не строил честолюбивых планов. Нансо уже изведал, как невыразимо сладостны воспоминания о былом, и предпочитал рассеянно им предаваться, нежели деятельно участвовать в жизни современников.

– Окинэ-сан, – Нансо обратился к учительнице музыки, – там, в восточной ложе, вторая… это ведь О-Ман, исполнительница баллад огиэ?Постарела!

– Неужели и О-Ман тоже здесь? Госпожа, позвольте на минутку одолжить у вас очки… Да, конечно, это О-Ман. Ее можно теперь не узнать, правда? А в ложе ближе к нам – хозяйка чайного дома «Тайгэцу», да?

– Даже мой батюшка, когда он изрядно пил, не был таким толстым. Вот что деньги делают, она ведь стала совсем как борцы сумо.

На глазах у Нансо стайки из четырех или пяти гейш беспрестанно подходили с приветствиями к влиятельным в своем квартале хозяйкам чайных домов. Проходя мимо них, сгибались в поклонах и актеры, и музыканты, и профессиональные шуты-компаньоны. Гостинцы и подношения, фрукты и суси,бесконечно переходили из рук в руки, и Нансо находил гораздо более увлекательным смотреть на все это, чем на представление, которое разыгрывалось на сцене. Тем более что сегодняшнее зрелище отличалось от обычного театрального спектакля, ведь в ложах верхних и нижних, восточных и западных разместился, можно сказать, весь квартал Симбаси, а в знак уважения к Симбаси и из других районов Токио явились все известные гейши и хозяйки чайных домов. К тому же здесь были актеры, и с ними супруги актеров, и музыканты, включая глав различных школ традиционной музыки и пения, и борцы сумо,и шуты-компаньоны хокан.Мелькали здесь и лица тех высоко почитаемых в артистической среде людей, которых называют «джентльменами», «патронами», «господами». Их противоположность – люди определенного сорта, коих следовало бы назвать паразитами «мира ив и цветов», – тоже слонялись здесь, кто в хакамаиз саржи, кто в европейском костюме. Хозяйки и попечители домов гейш, служанки и распорядительницы, вместе с родными и домочадцами, расположились по большей части в партере, на крайних местах у проходов.

Чтобы лучше рассмотреть всю эту публику, писатель Нансо вышел прогуляться в коридор, и кто-то из проходящих мимо окликнул его. Голос был жизнерадостный и приятный:

– А вот и сэнсэй!

Обернувшись на оклик, он увидел Комаё из дома «Китайский мискант», она была в парадном кимоно с узором по подолу и белым воротником. Волосы её были подготовлены для надевания парика.

– В какой сцене ты выступаешь?

– «Ясуна». [18]18
  Абэ Ясуна– герой баллады «Ветви горной сакуры, до которых не дотянуться», исполняемой под аккомпанемент музыки киёмото.Комаё выступила в известной сцене безумия Ясуны, потерявшего свою возлюбленную.


[Закрыть]

– Вот как! Это который по счету номер?

– Еще не скоро. Пятый, наверное.

– По времени очень удачно. Не рано и не поздно. Зрители смотрят эти номера внимательнее всего.

– Какой ужас! Теперь еще больше буду волноваться!

– А как ваш хозяин господин Годзан – здоров?

– Спасибо. Он скоро тоже будет здесь, сказал, что придет вместе с госпожой Дзюкити.

Мимо проходила гейша в такой же, как у Комаё, приготовленной под парик повязке на голове. Заметив Комаё, она окликнула её:

– Сестрица, тебя уже искала учительница музыки.

– Правда? Сэнсэй, простите, я еще вернусь, увидимся позже. Пожалуйста, постарайтесь получить удовольствие.

С этими словами Комаё бегом засеменила по запруженному людьми коридору, и тут как раз послышался стук сопровождающих занавес деревянных трещоток, видимо, началось следующее выступление. Движение по коридору стало еще более оживленным, но при виде Комаё, волосы которой были убраны под повязку, всякий встречный, будь то мужчина или женщина, оборачивался ей вслед. Комаё чувствовала и смущение, и вместе с тем непередаваемую гордость. Во время весеннего концерта гейш Комаё еще только начинала снова выходить к гостям, и у неё не было патрона, который оплатил бы необходимые для выступления расходы. Поэтому, получив рекомендацию от учительницы танцев, она выступила тогда в номере «О-Сомэ» – за неимением иных возможностей подыграла гейше, которая изображала дрессировщика обезьян. [19]19
  В упоминавшейся уже сцене «О-Сомэ» (см. прим.14) решившихся на самоубийство влюбленных увещевает случайный прохожий, дрессировщик обезьян. Обычно на сцене дрессировщика изображали вместе с его питомцем, в роли обезьяны часто выступали дети.


[Закрыть]Тем не менее отзывы были прекрасные, и она на некоторое время стала очень занята, поскольку отовсюду ей предлагали выступить на банкете с танцем. Комаё почувствовала себя увереннее и загорелась желанием на осеннем концерте показать что-нибудь стоящее, чтобы публика ахнула от восхищения.

Больше всего она уповала на то, что теперь могла оплатить свои расходы, получая средства сразу от двоих: от господина Ёсиоки и еще от одного, нового патрона, который появился у неё недавно втайне от Ёсиоки. Что же касается мастерства, то теперь у неё был Сэгава Исси – профессионал. Он обучил её актерским приемам и обещал, что пришлет к ней в день представления своего помощника, поэтому Комаё чувствовала себя великой актрисой. Если сегодняшнее её выступление понравится еще больше, чем предыдущее, то скоро имя Комаё будут называть среди первых танцовщиц, и она прославится как лучшая гейша в Симбаси – не будет такого человека, который бы о ней не слышал. Когда она об этом думала, то еще горячее молила богов, чтобы сегодня все прошло удачно. Пока не поднялся занавес, ей не было покоя от волнения.

Через дверь в конце коридора Комаё сразу вышла за кулисы и поспешила на второй этаж, в помещение, которое в дни спектаклей считалось артистической уборной Сэгавы. В течение этих трех дней она будет пользоваться комнатой «старшего братца» Сэгавы, гримироваться за его туалетным столиком, принимать помощь от его учеников и слуги. Все это наполняло сердце Комаё таким счастьем, что она и сама не знала, как выразить его словами.

Сам Сэгава уже был здесь, он, видимо, только что заглянул навестить её через дверь, ведущую в кулисы, и еще держал на руке свой плащ из тонкой саржи. Глядя на спешно входящую в комнату Комаё, он сказал:

– Что же ты? Звонишь, торопишь, а сама только что пожаловала?

– Простите, пожалуйста. – Ничуть не стесняясь присутствия посторонних, Комаё села рядом с ним. – Я выходила поздороваться, поблагодарить людей. Братец, спасибо и вам за то, что вы сегодня сделали для меня!

– Ты что же, никак мне официальную благодарность объявляешь? Так ведь до твоего номера еще далеко.

– Да, правда.

– В зале есть кто-то из театра?

– И господин N, и господин NN (она назвала имена известных актеров) – похоже, что все здесь.

– Вот как…

– Все с супругами! – Комаё и сама заметила, что зачем-то вдруг сделала ударение на последнем слове. – Да я не завидую, что толку завидовать! – Она рассмеялась.

В этот момент вошел костюмер, он принес показать Комаё её парик.