Текст книги "Сосед по Лаврухе"
Автор книги: Надежда Кожевникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Семейное дело
Пожалуй, две трети того, что жители США ежедневно вынимают из почтовых ящиков, относится к категории junk mail – то есть предназначенной сразу для мусорной корзины. Обычно это рекламные проспекты, каталоги, которые даже не раскрывают. Но как-то на обложке одного из них я прочла: «Советская коллекция: сокровища ушедшей эры».
К традиционному товару: хрусталю, фарфору Ломоносовского завода, расписным шалям из Павловского Посада, жостовским подносам, – прибавились еще шинели (стопроцентная шерсть!) ушанки и офицерские фуражки военнослужащих бывшего Советского Союза, а также шлемы пилотов МИГа с прикрепленными к ним кислородными масками. А уже в конце самое, видимо, лакомое предлагалось – награды советской эпохи: медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», Ленинграда, Москвы, ордена Славы, Красной Звезды, Отечественной войны. Подлинные, как было сказано. Цена, например, за орден Ленина – 895 долларов.
Действительно подлинные? Чтобы в этом удостовериться, мы с мужем решили позвонить в кампанию, базировавшуюся в Сан-Диего, по указанному телефону.
Выяснили, что компания американская, возникла десять лет назад, после распада Союза. Услышали подтверждение, что награды настоящие, а вот почему их продают – в это служащие компании не вникают. Может быть, потому что их перестали ценить, а может быть, нуждаются люди. Короче: «Вас что конкретно интересует? Ордена Ленина? Пять штук? Пять есть в наличии. Еще что-нибудь?»
«Ты что, расстроилась? – муж спросил. – Ну давай купим серебряный подстаканник „Красный Октябрь“. Смотри, точно как тот, что на таможне у нас не пропустили».
Новенький, пусть и такой же, не нужен. Тот, отцовский, был у него в пользовании тридцать лет, и я помнила – вижу сейчас – на правой руке желтый от никотина палец, а на левой раздробленные фронтовым ранением косточки.
Таможенники сочли его контрабандой, как и том избранных сочинений Некрасова, принадлежащий деду. Ах, каким праведным негодованием были лица их преисполнены! Как после узнала, я в самом деле правило давно бытующее нарушила: следовало сунуть носильщику, спаянному с таможенниками, двадцатку «зеленых», и чемодан проверке не подвергался бы. Так провозилось и провозится нечто посерьезнее дореволюционных изданий прогрессивно настроенных классиков.
Награды, чужие, принадлежащие неведомо кому, не нужны тоже. На столе, рядом с компьютером, отцовская фотография сорок второго года с орденом Красной Звезды, которым он, знаю, гордился особенно, больше чем полученным впоследствии званием Героя Социалистического Труда. Самого ордена у меня нет, он остался у сестры в России. И вдруг зазнобило: в самом деле остался, в самом деле хранится? У меня нет оснований сомневаться, но кто ж эти люди, дети, наследники, которые за деньги сбывают родительские ордена?
Как-то, в начале девяностых, приятель-француз пригласил нас с мужем на вечеринку к своим соотечественникам, снимающим квартиру на улице Горького в ведомственном, с мраморной облицовкой доме. Владельцы таких хором обычно съезжали на дачу, живя на ренту, в то время очень высокую, от сдаваемого, как правило, иностранцам, городского жилья. В тот раз гостей столько подвалило, что я, затертая в угол комнаты, и не пыталась никуда пробиться. И вдруг увидела на стене женский портрет, совершенно не сочетающийся ни с атмосферой шумного сборища, ни с раскованными манерами присутствующих.
В тяжелой раме, выполненная масляными красками, картина не дивила, скажем мягко, творческими открытиями. И женщина, там изображенная, тоже вовсе не чаровала красотой. С прической в кудельках, как носили в начале пятидесятых, в блузке с воланами, да с чернобуркой через плечо гляделась типичной супругой начальника, хотя и не самого высокого ранга, но из тех, за кем подавали к подъезду казенный автомобиль. Никакой симпатии она не вызывала, и я сама удивилась, почему мне внезапно сделалось не по себе.
Потому, видимо, что вот такую, как она, не имело смысла придумывать.
Она, эта женщина, была, жила, в удачную пору портрет ее был заказан художнику, а потом то ли дети, то ли внуки забыли ее, то бишь портрет, вот здесь, на стене, как ненужный хлам.
Предположим, эти дети-внуки сильно продвинутыми оказались, и с эпохой начала пятидесятых, в мрачных сполохах, с тенью кровавого тирана, не желали иметь ничего общего. Но квартиру-то эту шикарную их отец-дед получил, небось, именно тогда, и тоже неприятное, тягостное должна была бы она навеивать: разменять бы и съехать подальше. Так нет же, квадратные метры хороший давали доход. А портрет – ну что там портрет, никакая не ценность, автор, может и модный тогда, не сделался знаменитостью. Дед с бабкой промахнулись.
Некогда, в очень далекие уже теперь времена, понятия, правила, которыми люди руководствовались, были проще и отчетливее. Существовала честь рода, семьи, и ответственность, обязательства тут передавались из поколения в поколение. Да и на уровне инстинкта, первобытного, нутряного, родители и их чада вставали на защиту друг друга, не рассуждая и уж тем более не руководствуюсь сиюминутной конъюнктурой. Но столько всего произошло потом, – революция семнадцатого, братоубийственная гражданская, последующий террор с тотальным доносительством – после чего, конечно, семейную идиллию уже не вернуть. Но кое-что все-таки осталось, без чего, пожалуй, нельзя жить.
В нашем доме в Колорадо, в комнате, считающейся рабочей, для глаз посторонних не предназначенной, стены увешаны фотографиями под стеклом в рамочках моих родственников и родственников мужа, некоторые из которых чудом уцелели. Скажем, муж увидел лицо своего деда по материнской линии впервые в прошлом году, убедив свою мать прокомментировать отправленные бандеролью старые фотоснимки. Так мы узнали, что дед его, Николай Иванович Несмачный, имел чин полковника царской армии и был начальником инженерной части у генерала Брусилова: групповая фотография времен знаменитого прорыва прилагалась. После он стал главным инженером Второго строительного треста, занятого промышленно-гражданскими объектами, к числу которых, к примеру, относилась Библиотека имени Ленина. Но в тридцать седьмом за ним все же явились и увели: в шестьдесят лет возить тачки с каменоломен пришлось недолго. Но хотя его посмертно реабилитировали, ожог, видимо, был столь силен, что мать своим детям о деде не решалась напоминать.
У меня, казалось бы, все обстояло иначе. Отец написал автобиографический роман «Заре навстречу», и то, что мой дед и бабка назывались старыми большевиками, знала с детства: во всех предисловиях, комментариях к сочинениям Вадима Кожевникова они только так и упоминались.
Папы уже не было, когда я раскопала, что дед – да, отбывший одиночное тюремное заключение, отправленный в сибирскую ссылку – принадлежал все же не к той партии, что победила, а к разгромленный, меньшевистской. Чтобы избежать уничтожения, ему надо было раствориться в безвестности: в итоге его, живого, реального, заслонил двойник, выдуманный сыном-писателем. Об этом однажды я уже писала, хотя тема далеко не исчерпана. У ней множество граней. Иной раз спросить хочется отца: ну чего ж ты мне лапшу вешал на уши?
А другой раз: если б я, дура, знала, что за спиной у тебя маячило, с каким компроматом ты жил, чувствуя, что в любой момент…
До того не задумывалась, почему отец вознамерился вспоминать свое детство в Сибири, родителей и друзей их «старых большевиков» именно после смерти Сталина: роман был издан в 1956 году. Так ведь дед, Михаил Петрович, входил в группу ссыльных революционеров, организовавших знаменитый побег Иосифа Джугашвили из Туруханского и сохранилась групповая фотография, запечатлевшая будущего тирана рядом с тем, кого он уничтожит потом. Но тогда, как известно, принадлежность к различным партиям не носила еще характер раскола, небольшевики тоже имели право жить, дышать. Но впоследствии, при цепкой памятливости вождя, и намека могло быть достаточно, чтобы семья Кожевниковых была бы выкорчевана под корень. Тем более, что после переезда из Сибири в Москву в двадцать девятом году, ближайшие их друзья – Рыков, Бубнов – тоже уже оказались под прицелом. Но дед, то ли из скромности, то ли благодаря чутью, не стал никуда лезть, встревать, используя прежние связи. Довольствовался коммуналкой, тогда как приятели жили в Кремле. Замер – и уцелел. Но запросто могло бы случиться иначе.
Недавно впервые был опубликован сборник документов процесса над меньшевиками, проходившего в Колонном зале Дома Союзов в 1931 году. Я эти книги изучила с карандашом в память отца и деда. Лишь в конце 80-х в российской историографии появились работы, в которых «меньшевистский процесс» стал рассматриваться в ряду фальсифицированных. Папа так и не узнал, что затаившийся на переделкинской даче дед в итоге получил официальную индульгенцию.
Бабка, в честь которой меня назвали Надеждой, не уступала деду в идейности. Ее зацепили по известному «делу на Лесной» (речь шла о распространении газеты «Искра»), но Надежда Георгиевна в свои шестнадцать лет успела совершить и другие подвиги, по совокупности коих была отправлена в Сибирь по этапу вместе с уголовниками: после революции 1905 года привилегии для политических были упразднены.
А вот бабуся, мамина мама, уроженка Варшавы, ничего героического не свершила. На фотографии, что сейчас, пока пишу, у меня перед глазами, она сидит в низком креслице, закинув ногу на ногу, демонстрируя туфли на ремешках, которые ей явно ну очень нравятся. Кокеткой она оставалась до смерти, и некоторые находили ее легкомысленный. А на мой взгляд, в ней мужества было не меньше, чем у революционной бабки Надежды. Во время гражданской, она, потеряв возлюбленного, убитого на фронте, оказалось в городе Орше, беременной, где встретила человека, Юрия Беляйкина, почти накануне родов на ней женившегося и которого мама считала своим родным отцом.
Всегда оживленная, несколько даже ребячливая, бабуся не умела хранить ни свои, ни чужие секреты. Между тем одну тайну она считала нужным беречь, по крайней мере, от меня, внучки. В паспорте у нее в графе национальность лиловыми чернилами было выведено: русская. Но потом я узнала, что шесть бабусиных сестер погибли в Варшавском гетто.
… И вот так, сравнивая, понимаешь, что нашему поколению все-таки здорово повезло: без риска, без опаски мы с мужем смогли собрать в одной комнате, точнее на ее стенах, весьма разношерстную компанию, с которой состоим в прямом, кровном родстве. Тамбовские кулаки и купцы первой гильдии из Краснодара, польские евреи и русские дворяне, революционеры, стоявшие у истоков эксперимента, разнесшего в щепки и страну, и их собственные судьбы, а также баптисты, столь же истово верующие – в свое.
Пусть меня сочтут беспринципной, но скажу: к ним ко всем я чувствую близость и готова грудью от нападок, обид защищать. А кто ж кроме меня за них вступится? Разборки, что происходят извне, это одно, а семейное дело – другое. Там тоже, естественно, бывают и ссоры, недомолвки, недоразумения, но не должно быть предательств, измен. И не столько даже при жизни, сколько потом. Я абсолютно верю, что пока ушедшие живы в нашей памяти, они существуют с нами рядом, вот ЗДЕСЬ. И как они нам помогают, тоже знаю, постоянно чувствую.
Вот, собственно, какие соображения вызвал каталог «Сокровища ушедшей эпохи», с предложением покупки орденов, оцененных в твердой валюте.
2001 г.
Баловень жестокой эпохи
Хоронили академика, Героя Социалистического Труда, трижды лауреата Государственных премий. Дом ученых, где проходила панихида, был полон людьми, и снаружи стояли толпы. Цветы, венки, скорбная музыка. Вроде бы все соблюли. Но что-то витало в воздухе. Неуместный шепоток, взгляд приценивающийся, ощупывающий, вдунутый в самое ухо вопрос: а вы в родстве с покойным или так просто?..
На Новодевичьем желающих проститься оказалось еще больше. Тут уже явно обнаружились те, кто наблюдал за порядком, нес за него ответственность. И у самых непонятливых тогда мелькнула догадка, пусть и не до конца ясная.
Действительно, с одной стороны все так торжественно, а вместе с тем чувствуется некая торопливость, беспокойство как бы чего не произошло, желание все поскорее свернуть, как бывает, когда хоронят людей опальных.
С того дня в декабре 1970 года прошло двадцать лет. Ни одного дурного слова об академике Абраме Исааковиче Алиханове не было произнесено.
Хорошего, впрочем, тоже. Имеется в виду, конечно, официальный канал, где формируют общественное мнение. В научном мире сделанное Алихановым нельзя зачеркнуть, такое даже недругам в голову не приходит. Всеми признано, что Алиханов – один из основоположников ядерной физики у нас в стране.
Определить конкретную степень, меру участия в подобной затее, конечно, сложно, но все же «один из» уж очень расплывчато, а в данном случае заведомо неточно. Вообще выдвижение определенных лиц на авансцену, а других в тень, происходит вовсе не случайно, как иной раз думают. И если вглядеться внимательно, убеждаешься насколько характер, судьба – цельное создание, где каждая черта, каждый факт увязаны воедино, имеют и свое объяснение, и продолжение. Больше того, в итоге все получают по заслугам. Правда, счет ведется по особой шкале.
К семье покойного власти проявили достаточную заботу – в материальном плане. Квартира, пенсия – пожалуйста. Но вот присвоить его имя институту, который он создал и в котором проработал двадцать пять лет – ни за что. Имя категорически не устраивало. Имя старались стереть и, надо признать, небезуспешно. Годы ведь идут, все меньше остается очевидцев, пропорции, масштабы изменять все легче. Еще чуть обождать, и искажение реального пройдет уже абсолютно безнаказанно: никто не поправит, не окликнет – никто не помнит, не знает ничего.
Фигура Алиханова – пример умолчания, в котором мы упражнялись долгие годы. Но, наконец, настала пора задавать естественные для всех нормальных людей вопросы: а как же, а от чего, что же все-таки привело к такому финалу?
Какие причины?
Во-первых, нрав. Талант частенько отличается непокладистостью.
Талантливые люди тяготятся навязыванием, страдают от него, бунтуют. Алиханов из тех, кто бунтовал. Но ему сходило. Баловень: говорил, что думал, дружил с кем хотел. И это в 40–50 годы, когда большинство вдохнуть боялось. Но тут как раз нет ничего таинственного: он был нужен. Создавалась атомная, затем водородная бомба.
История известная, имена тоже. По высочайшему приказу в 1942 году в Москву призвали цвет науки для обсуждения вопроса государственной важности.
Слухи об исследованиях, ведущихся в Европе и Америке, достигли Кремля. А что у нас? Кто из наших ученых занимается подобным? Как выяснилось, занимались – Алиханов и Курчатов. Так кто из них возглавит грандиозный проект?
Как вспоминал Сахаров в «Московских новостях», при обсуждении этих двух кандидатур Сталин назвал Курчатова. Правда, Алиханов занялся ядерной проблемой несколько раньше, его высокогорные экспедиции по изучению космических лучей получили интересные результаты. К тому моменту он уже был членом-корреспондентом, тогда как Курчатов еще только доктором, что, вероятно, сказалось при выдвижении их обоих в академики в 1943 году: на голосовании в академики прошел Алиханов, а Курчатов был внесен в списки на следующий день, о чем свидетельствуют документы, в частности, справочник Академии наук СССР за тот год. Но не в этом суть. И даже не в том, в чьей именно голове мелькнула молнией «отгадка», после которой создание нашей отечественной бомбы стало лишь вопросом времени. Одна и та же проблема занимала людей в разных странах. Ядерная эпоха уже ломилась в двери.
Исследования в области атома, урановые разработки, создание реакторов превратились для человечества в неизбежность, и война придала ей шквальное ускорение. Все торопились. Но все опять же по-разному.
В нашей стране, в соответствии с режимом, события получали особый окрас. За работой ученых с самого верху наблюдал Берия, материалы изучались у него в кабинете, ночами, в стиле тех лет, параллельно же Лаврентий Павлович отдавал распоряжения в той сфере, где он был признанным специалистом.
Спустя годы, увенчанные наградами, наши физики принимали своего иностранного коллегу, тоже знаменитость. Гость, благодарный за оказанные почести, в прощальном слове высказался в том смысле, что только благодаря самоотверженному труду советских ученых в мире возникло равновесие, спасшее человечество от уничтожения. Слова гостя встретили одобрение собравшихся, за единственным исключением. Им оказался Алиханов. Разволновавшись, покраснев и, как обычно, нарушив общее равновесие, он воскликнул: «Вы ведь не знаете, в каких условиях нам приходилось работать, мы чувствовали себя заложниками!»
И хотя это было именно так, присутствующие ощутили неловкость.
Академик Алиханов был из тех людей, при знакомстве с которыми проясняются очень важные, сущностные понятия, ориентиры, необходимые людям во все времена. Этим, на мой взгляд, прежде всего, интересна его фигура.
Вопрос является ли он «отцом» нашей отечественной атомной бомбы или же одним из тех, кто стоял у ее «колыбели», меня лично мало занимает. Тем более что «история с бомбой» лишь часть его жизненного пути, и по его собственной оценке, часть не самая почетная, не радостная. Хотя именно в ту пору его награждали, ублажали, одаривали деньгами, льготами. Но и ограничивали в каждом шаге, стращали, держали, что, называется, за яблочко.
Обывательское ухо ловит сведения о чужом благосостоянии, о дачах-теремах, блестящих лимузинах. А то, что, случается, в этих лимузинах узников везут – такой сюжет куда меньше тешит. Надо напрягать головку. А что еще беспокойнее, еще сильнее комфорт нарушает, приходится признавать – не существует компромиссов с совестью. Это, во-первых. Во-вторых, творческая личность и власть предержащие – плохие партнеры. Кто-то тогда обязательно довлеет, теснит, напирает, и, как правило, не личность, а власть. Личность обязана сопротивляться, отстаивать свою суверенность, независимость, только тогда гармония в мире, в обществе сохраняется. Личность – противовес всему официальному, казенному. Личности нет, коли со всем она согласна, все приемлет, все приветствует. Нет личности – и образуется масса, толпа, с одной глоткой. А за глотку такую можно вцепиться – и сжать.
Алиханов – личность именно потому, что сопротивлялся при попытках его подчинить, сломить. Из этих конфликтных столкновений, равно как из достижений творческих, его биография и строится. Кстати, тут характерны совпадения: профессиональные интересы, принципы ученого сшибались с интересами, принципами системы. Его независимость, обостренное чувство собственного достоинства не позволяли ему отступать даже при явной опасности – список его провинностей рос. Потом все подсчитали, начиная с 1942 года…
Алиханов был вызван в Москву из Еревана правительственной телеграммой «в связи с работами по оборонной тематике». Вместе с женой и маленьким сыном поселился в одном из коттеджей Института физических проблем, руководимого Капицей, так называемом «Капичнике». До того они жили в коммунальной квартире в Фурмановом переулке, где приютили еще одного ленинградца, прибывшего в Москву по той же надобности, Игоря Васильевича Курчатова.
Правительственное задание было получено, но Алиханов в течение 1943–1944 гг. успевал заниматься еще и своими космическими лучами. Правда, новая экспедиция на Алагез прошла без его участия, но и умом и сердцем он был там. Пока ситуация позволяла. Она круто изменилась в 1945 году, когда американцы взорвали бомбу над Хиросимой. Это так и названо – «эффект сорок пятого», после которого никаких проволочек уже не допускалось: никаких самостоятельных занятий, никакой чистой науки – полная мобилизация.
Но и при неусыпном надзоре Алиханов дозволял себе вольности. Несмотря на категорический запрет Берии и, пожалуй, этим запретом подхлестываемый, он регулярно, с неукоснительной точностью, ехал на Николину Гору к опальному Капице, которого очень немногие отваживались тогда навещать. Беседовали, слушали музыку – жена Алиханова, известная скрипачка Слава Рошаль, приезжала с инструментом. Разумеется, Берия об этих посещениях знал, но, что поделать, Алиханов был нужен.
С Курчатовым они были дружны, и друг друга ценили, но вот работать полностью под руководством Курчатова (как другие, тоже блестящие умы, Арцимович, скажем) Алиханов не согласился. Натура. А кроме того у него были свои соображения по изготовлению реакторов. Курчатов делал их графитовыми, Алиханов тяжеловодными.
Так, с 1945 года возникли лаборатория № 2, руководимая Курчатовым, и № 3, под руководством Алиханова, впоследствии переросшая в ИТЭФ. Как писал А.Рудик, «лаборатории эти реально конкурировали. И это несмотря на то, что, конечно, лаборатория N 2 была существенно больше и постепенно стала лучше обеспечиваться».
Алиханов стал создателем первого в Советском Союзе ядерного реактора с тяжеловодным замедлителем, но распространение у нас в стране получили реакторы графитовые, которыми занимался Курчатов. Почему? Тут дело ни в чьих-то кознях, интригах – выбор сделало само государство. Графитовые реакторы были дешевле – довод разительный. Сколько раз мы на дешевке ловились и скольким за нее расплачивались – бесконечная тема. Преимущество же тяжеловодных реакторов представлялось сомнительными, поскольку они требовали больших затрат. А то, что тяжеловодные реакторы сами себя регулировали, действовали при таком тепловом режиме, при котором, если температура повышалась и возникал перегрев, происходило автоматическое отключение цепной реакции – эта деталь не была принята во внимание. Ее оценили позднее, в особенности после Чернобыля.
Все это вовсе не значит, что следовало назначить в руководители проектом не Курчатова, а Алиханова. Как организатор Курчатов равных себе не имел, и назначение его, наделение столь высокими полномочиями было правильным, справедливым. Когда Курчатов умер, Алиханов очень горевал, и потому, что 6ыл по-человечески к Курчатову привязан, и потому что Курчатов, будучи наверху, в правительстве, в ЦК, умел защитить как науку, так и ученых.
Люди по-настоящему одаренные не завистливы. Когда о работах ядерщиков стало возможным говорить вслух, статьи в газетах появились, Алиханова, как подтверждают его близкие, нисколько не задевало, что роль Курчатова в их общем деле приобретает все большую значительность, в то время как он сам, Алиханов, все дальше отступает в тень. Даже когда умаление его заслуг оказывалось явным, вопиющим, он будто этого не замечал, говорил: «Игорь действительно больше вкладывал, больше за все переживал, так что все правильно. А вообще, лучше бы моего имени вовсе не упоминали в связи с этими делами…»
Да, как создателя атомной бомбы он себя не ценил. Хотя именно потому что он ее создавал, над ней работал, он и уцелел, выжил. Иначе бы Берия давно с ним расправился. Собственно, в такой готовности Лаврентий Павлович пребывал постоянно. И подготовка проводилась основательная.
Пока одни трудились на благо Родины, выполняли задание по обороне, создавали оружие для защиты отечественных рубежей, другие неторопливо, тщательно собирали компрометирующие их материалы, «шили дела» на всех, кто к бомбе был причастен, чтобы сразу их накрыть, если испытания окажутся неудачными – и просто на всякий случай. Тут давняя традиция: тем, кто строил храмы, выкалывали глаза; тех, кто работал над подземным ходом, уничтожали.
Это не домыслы. Существуют конкретные люди, пострадавшие из – за Алиханова, потому что не захотели дать против него показаний. За это их наказали, одного сделали калекой, другой сломали жизнь.
Нина Федоровна Хасьянова была секретарем Алиханова в институте. За отказ на него доносить ее уволили, и больше она не смогла устроиться на работу никогда. Существовала на деньги, регулярно присылаемыми ее бывшим директором. Помогал Алиханов и семье Михаила Александровича Андреева, генерала КГБ, отказавшегося признать Алиханова «врагом народа», дать против него показания, и за это посаженного в тюрьму. Взяли его в 1947-ом. Через несколько лет он вышел совершенно больным. Первым человеком, позвонившим в дверь его квартиры, когда он вернулся, был Алиханов. Ему долго не открывали: в доме жил страх.
Жена Алиханова, Слава Соломоновна, рассказывала, что Алиханов всегда очень ценил Андреева, и до ареста, и после. Они по-настоящему дружили. Когда Алиханов умер, родные Андреева ничего ему не сказали, опасаясь за его состояние. Но он как-то узнал, и на второй день после похорон Слава Соломоновна, придя на могилу мужа, увидела неподалеку фигуру мужчины, буквально шатающегося от горя: это был Андреев.
Каждый шаг ученых, связанных с оборонной тематикой, проверялся. Их очень берегли. К ним были приставлены телохранители. Слава Соломоновна вспоминала, как она, приехав из роддома, с младшей дочкой на руках, войдя в комнату, чуть не споткнулась обо что-то, лежащее на полу. Оно проснулось.
«Кто вы?!» – Слава Соломоновна воскликнула. «Я здесь теперь живу», – услышала в ответ.
Они действительно жили в семьях физиков, в их домах. Если отвлечься от самой их функции, разумеется, не столько охранительской, сколько осведомительской, можно отметить, что людьми они были разными, кто-то добродушный, кто-то злобный, но в любом случае хозяева обязаны были их терпеть.
Когда, спустя столько лет, Тигран, сын Алиханова, рассказывает с уморительными деталями об этих типах, рисуя их внешность, характерные особенности, от хохота удержаться невозможно. Но вот тогда, наверно, бывало не смешно. Чужие люди присутствовали ежечасно, сменяя друг друга: освободившийся от вахты погружался в непробудную пьянку, до момента заступления на дежурство. Их было трое, и кто-то из них всегда лыка не вязал. Но интересно тут поведение Алиханова. Казалось бы, при его темпераменте присутствие в доме «охраны» должно было бы вызывать у него яростный протест, но нет, он усаживал их обедать за общий стол, вел себя как гостеприимный хозяин. Наверняка в душе ему было противно, но он считал, что ничье достоинство нельзя унижать.
Он часто повторял: то, что он пережил Берию – чудо. В особенности, после того их разговора, когда мастер интриг предложил Алиханову назначить того на место Курчатова, что случилось в период «между бомбами»: атомную уже создали и занялись водородной.
Курчатов Берию начал раздражать. Чересчур мощное он приобрел влияние, стал почти недосягаем даже для столь длинных рук, и Берия стал подумывать о его смещении. И без экивоков высказал все Алиханову. Но тот от перспективы тесного сотрудничества с Лаврентием Павловичем впал в такой ужас, что, быть может, это отразилось на его лице и не ускользнуло от внимания виртуоза сыска. Нет, нет и нет! Он, Алиханов, не справится, у него нет таких организаторских талантов, как у Курчатова. Его отпустили с брезгливой усмешкой. Но надо было предупредить Курчатова. Конечно, не по телефону, и не в доме, где тоже уши есть. А так, выйдя воздухом подышать, в неспешной прогулке. Идут рядышком, беседуют два академика, о чем-то своем, небось, ученом. А шепотом: «Знай, что Лаврентий затевает. Я отказался, имей в виду.
Чтобы тебе не говорили, верь – я отказался.»
Они и прежде дружили, этот же эпизод спаял их еще крепче. Пока Курчатов был жив, у Алиханова имелся защитник. Но все же история, происшедшая в институте у Алиханова в 1956 году, наложила на репутацию его директора пятно несмываемое.
В институте на партийном собрании обсуждалось знаменитое закрытое письмо по поводу Сталина, культа личности, и молодые ученые, члены партии, поверив в оттепель, в новые времена свободно, бесстрашно говорили о том, что наболело: будут ли, наконец, гарантии, что ужас беззакония не повторится. И разве в одном Сталине все зло, разве корни его не ведут глубже? Сейчас мы обсуждаем эти темы открыто, но в 1956 году тут был криминал, и репрессии незамедлительно последовали. Судьба Юрия Орлова, одного из участников институтского собрания, показательна. Хотя в судьбе этой случилась оттяжка – тюрьма, ссылка, высылка из страны произошли через несколько лет – а в 1956 году директор института Алиханов не дал Орлова уничтожить. Сумел его спрятать, устроить в Ереване, у своего брата Артема Алиханяна, да настолько надежно, с такой пользой и для дела, и для Орлова, что Академия наук Армянской ССР избрала его в члены-корреспонденты.
Вот тогда-то история 1956 года всплыла вновь: в Центре, в Москве, вгляделись в списки вновь избранным членов-корреспондентов: Орлов, тот самый?!
Другие участники собрания были либо изгнаны из института, либо исключены из партии, но никого из них не удалось посадить. Тут Алиханов стоял насмерть, звонил во все колокола, и, защищая своих подопечных, продемонстрировал еще раз властям собственную позицию. После его телефонного разговора с разгневанным Хрущевым, стало ясно, что симпатией, поддержкой у главы правительства он никогда не будет пользоваться. Настращав страшными карами для молодых участников собрания, Хрущев обрушился и на директора института: как мог, мол, он, ответственное лицо, член партии, подобное допустить. На что Алиханов, выждав, негромко обронил: а я, извините, не член партии…
Алиханов, по словам Тиграна, был готов и к более крутым мерам, и мог дойти до того, до чего дошел Сахаров. Но, возглавляя ИТЭФ, созданное им детище, он чувствовал ответственность перед людьми, работающими там: ИТЭФ был не ведомством, не закрытым научным заведением, а Домом.
А ситуация переменилась. Физики-ядерщики сделали свое дело, и на первый план вышли уже ракетчики. Алиханова прежде как щит прикрывала его необходимость в системе оборонной промышленности. Но он сам при первой же возможности постарался от чисто военных задач освободиться, его тянула к себе фундаментальная, чистая наука, занятие которой только и обеспечивает прогресс. Сиюминутное, практически применимое к сегодняшнему дню и именно сегодня выгодное, стареет так быстро! Как настоящий ученый, Алиханов это понимал: он занялся ускорителями. Но для тех, кто беспокоился только о дне сегодняшнем, а еще больше о себе лично, Алиханов утратил былой вес, былую нужность. А, значит, сделался уязвим.
Осторожность не была ему свойственна. Когда при Брежневе началась постепенная реабилитация Сталина, представители интеллигенции, обеспокоенные подобной тенденцией, написали в правительство письмо: его подписал и Алиханов, вновь попав в «черный» список. Кстати, о списках. Кто оказывался в них? – лучшие. Они составляли фронду. Существует закон, по которому люди в обществе разделяются на группы. И что интересно, спустя время выясняется: талантливые притягивались друг к другу, составляли свой круг. В ином же кругу, близком к официозу, позолота с имен быстро стерлась, обесценилось сделанное. Почему? Что за феномен? Неужели выбор позиции настолько на творчество влияет, и дарование скудеет в прикосновении к власти, от атмосферы официальности?
