Текст книги "Будда, боги, люди и демоны"

Автор книги: Н. Краснодембская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Некоторые разделы обрядового действа имеют весьма театрализованный характер. Главные персонажи часто выступают с монологами, рассказывая свою собственную историю: где и когда они родились, как стали яками, как получили «варан» от Будды или богов, откуда прибыли нынче, какое у них настроение, какие «проблемы» и т. п. Демоны болезней обычно ведут себя так, будто они поражены той болезнью, которую воплощают: хромают, прикидываются глухими и т. д. Яки позволяют себе отпускать всякие шуточки, иногда даже сомнительного свойства. Кто–то из них может живо рассказать, как добирался к месту действа поездом, хотел ехать в первом классе, а оказался в тендере с углем. Такой натурализм и злободневность рассказов вызывают самую непосредственную реакцию слушателей, так что возникает контакт между жрецами и свидетелями обрядов совершенно как между актером и зрителем. Натурализм иногда принимает почти крайние формы. Демон, страдающий насморком, может громко высморкаться и обтереть руку об одежду кого–нибудь из присутствующих. В «сценах» с якой, страдающим болезнью желудка, может появиться ночной горшок и т. п. Кто–то расскажет, что у него много долгов, потому что он недавно купил себе землю. Другой пытается подкупить эдуру и присутствующих, угощая их бананами. Дамы–демоницы изображают сцены женского туалета и т. д.

Среди персонажей, участвующих в подобных сценах, иногда может появиться даже такой, как Дипанкара–будда, изображаемый как человек в ослепительно белых одеждах.

Если самой театрализованной является, пожалуй, Церемония в честь демонов 18 болезней, то самой строгой, выдержанной в магическом духе можно назвать серию обрядов в честь Хунияна–яки.

Во всех обрядах демонического культа применяется огромное множество разнообразных приемов, ритуалов, оберегов: словесных, предметных, знаковых. Тщательно «охраняется» место, где находится реципиент: тут и барьер «кадахата», якобы изобретенный самим Буддой Гаутамой для отделения людей от яков, и магические рисунки–схемы «янтра», которые рисуют на земле пеплом коровьего навоза или другого магического состава. Этот рисунок закрывается циновкой, и на ней обычно усаживается больной. Немалую роль играет и символика чисел.

Разнообразие таково, что фиксация каждого нового случая (обряда или ранее неизвестного текста) всегда обогащает исследователя большим объемом новых наблюдений и выводов.

Собираясь на месяц в Шри Ланку, я даже и не предполагала попасть на церемонию заклинания демонов, так как теперь это действо устраивается не так часто. В целом характер «представления» в общих чертах был мне ясен по описаниям и толкованиям ученых–предшественников, рассказывали мне о нем и мои информанты еще в Ленинграде. Но такое свершилось! И при непосредственном наблюдении обрядов (почти участии в них) многое для меня как бы подтвердилось, а что–то и впервые открылось, особей но с точки зрения трактовки магико–символического значения их элементов. Поэтому поделюсь своими наблюдениями с читателем.

Было около 11 часов вечера 24 декабря 1979 г. Мы мчались в нашем высоком автофургончике сквозь темную ночь, высвечивая фарами зеленый тоннель, образованный сомкнувшимися кронами растущим вдоль дороги высоких деревьев. Ланкийские собаки, обожающие почему–то дремать на проезжей части улиц и шоссе, нехотя вставали с асфальта и ретировались в сторону, скользнув по машине ослепительно–зелеными, по–кошачьи фосфоресцирующими глазами!

И все же мы немного опоздали (как нам сказали – на несколько минут). Пока подъезжали к дому родственников моих друзей, пока сигналили (почти все обитатели ушли смотреть тойил) и выходили из машины, пока шли в полной темноте по усыпанной щебнем дороге и подходили к соседней усадьбе, два шамана под бой барабана уже танцевали с горящими факелами перед занавеской, за которой находился больной. Держа факел в одной руке, шаман другой рукой сыпал сквозь пламя ароматный смолистый порошок катта–кумаччал (легкоплавкий сероватый минерал), вспыхивавший в полете, и в темном воздухе на миг возникало горящее, искрящееся облачко, распространявшее дымное благоухание.

Ради гостей (я была единственной из европейцев, но меня сопровождало целое сингальское семейство, в том числе молодая мать с годовалой девочкой) действо было приостановлено. Это хочется отметить как один из примеров широты души сингалов, глубины их понятий о гостеприимстве и одновременно совершенной свободы в том, что мы обычно называем общением с потусторонним или сверхъестественным. Эта свобода проявлялась во многом: зрители приходили и уходили когда хотели, переговаривались со жрецами, дети бегали где вздумается; возле пациента на циновке уснула девочка лет пяти, пока ее не унесли; во время действа кто–то входил на «сцену» что–нибудь поправить, поставить; группа мужчин играли рядом в карты, обращая взоры к сцене лишь в наиболее интересные моменты. Меня не только допустили к месту действа, но и очень приветливо встретили. Подали удобное кресло, поставили его в самом удобном для наблюдения месте, проведя перед этим, словно на экскурсии, по самой ритуальной «сцене». Все мне здесь показали, назвали, объяснили и разрешили сфотографировать. Шаманы не без удовольствия позировали.

Обряд совершался на площадке строящегося дома: здесь уже был высокий фундамент, часть его была скрыта от неба крышей на деревянных стойках–опорах и бамбуковых перекладинах, стены пока отсутствовали. Возле находился обитаемый старый дом, обращенный рядом окон и основным входом к месту действа. Пространство совершаемого ритуала условно разделялось на три части: территорию больного, место действий жрецов (шаманов) и «жертвище», куда затем «приглашались» боги, демоны и прочие и где им приносили жертвы. Это разделение было обозначено конкретно, а именно щебнем разной окраски: более темным посыпаны прямоугольники территорий больного и «жертвища», а более светлым – полоска–дорожка шамана. По сведениям информантов, в других подобных обрядах для «дорожки шамана» могут использовать и белую ткань.

Больной, почтенного вида старик, сидел на циновке спиной к дому, слегка откинувшись назад на подушку, которая лежала на спинке стула, перевернутого таким образом, что спинка была под углом к полу (т. е. стул лежал ножками наискосок вверх). На противоположной стороне, на территории «жертвища», было устроено несколько особых конструкцию посвященных различным объектам умилостивления и заклинаний. Больной сидел, обратись лицом к югу (это удалось уточнить утром, когда взошло солнце). Прямо напротив него была конструкция, посвященная Будде и богам (деви яхана – 'божественное ложе'). Эта конструкция, открытая в сторону пациента, выполненная из разрезанных пополам стеблей бананов светло–зеленого, почти белого цвета, была похожа на ажурный стенд, верхняя часть которого оформлена в виде домика с проемом в передней стенке; задняя стенка состояла из небольшой циновки крупного плетения, углы треугольника–крыши были украшены крупными перистыми цветами, сделанными из полосок пальмового листа. Это был собственно алтарь: внутри лежали цветочные подношения, рис, сваренный в кокосовом молоке, мучные сласти, фрукты. На перекладине перед алтарем горели пять маленьких глиняных светильников. У подножия конструкции стоял кувшин с водой и цветами кокосовой (?) пальмы (они напоминают стебли риса и символизируют рис), лежали кокосовые орехи, стояла бутылка с кокосовым маслом для светильников – подношения, достойные богов и Будды («чистые»), а также большой нож типа кинжала. По обе стороны «божественного ложа» и перпендикулярно к нему, так, что все вместе они как бы обозначали три стороны «жертвища», располагались конструкции, посвященные демонам (одна слева, с точки зрения наблюдателя, а две – справа). Эти конструкции (по–сингальски таттува, что значит 'полка', 'платформа', 'настил', а также 'этаж') были несколько похожи на этажерки: четыре перекрещенные нетолстые ветки образовывали четыре ножки, выше на них сооружалось что–то вроде платформочки для подношений – все это было оплетено и украшено полосками и пучками листьев кокосовой пальмы. Подобная же конструкция, но пониже, стояла последней справа, то есть ближе всего к пациенту – она посвящалась существам, называемым прета, то есть духам умерших. На платформах «этажерок» также стояли горящие светильники и лежали съедобные подношения. Слева от деви–яханы были подвешены две особые плетеные «корзиночки» с подношениями специально для демонов Махасоны и Хунияна.

В числе шаманов было шесть жрецов (беравая): один глубокий старик, двое мужчин средних лет и трое молодых. Старик был невысок, очень сух, с кожей глубокого коричневого цвета, с носом, напоминающим птичий клюв, и старинной мужской прической (нестриженые волосы закручены узлом на затылке). Внешность остальных была не слишком примечательна, выделялся лишь один шаман, напоминавший загорелого матроса–украинца, с усами и с татуировкой на обнаженной мускулистой груди и на руках выше локтя. Татуировка была и еще у одного из них. В танцах, хотя и в разной мере, участвовали четверо, один из которых еще играл на барабане. Все, кроме барабанщика, произносили заклинания, звучащие как пение. Жрецов окружающие называли по–разному: беравая, почтительно гуруннансе ('господин учитель'), одисса (как считается, таким было имя собственное первого легендарного жреца данного культа), а также каттандия. Одеты жрецы были неодинаково, но все в белое. Главные «роли» в действе исполняли старик и один из молодых (пожалуй, даже самый молодой), и их костюмы особо примечательны. Старик был в белом сарама – прямой сшитой сингальской мужской юбке, длиной до пола. Поверх сарама выше бедер был повязан тряпичный, сложенный ряда в три черный пояс. Обнаженный торс наискось пересекала (проходя с правой стороны под мышкой и соединяясь концами на левом плече; конец подлиннее спускался на спину) белая широкая повязка – также сложенный вдвое (или больше) кусок ткани. Голова была непокрыта. Молодой шаман был в несшитой юбке (как это бывает у сингальских женщин). Один из верхних ее концов был выпущен у талии спереди и слева в виде складчатого волана; к тому же край юбки, при запахе оказавшийся сверху, был отделан тесьмой с редкой бахромой (тоже, похоже, женственный признак). Перепоясана юбка этого молодца (хотя возможно, что мы как раз встречаемся здесь с травести) была широким красным матерчатым поясом (волан выпущен поверх него и частично его скрывал). Кроме юбки на этом шамане была надета белая майка (без рукавов и немного порванная на спине) и белая головная повязка с не слишком длинным концом, ниспадающим сзади на шею и спину. Другие жрецы были одеты в сарама и либо обнажены по пояс, либо в майках. Их головы ничем не покрыты. И все босы.

Первая, ночная, часть ритуала продолжалась примерно пять часов, с паузами, которые, по аналогии с театральным представлением, хотелось бы назвать границами «явлений» и «актов». Таких пауз можно было насчитать примерно до двадцати. Самый большой перерыв был после полуночи (24.10–24.20) – в этот промежуток меня в числе прочих гостей пригласили в дом выпить чаю или кофе с разными мучными изделиями. Впрочем, те или иные из гостей в течение всей ночи изредка уходили в дом подкрепиться – бдение требовало сил.

В целом «сценарий» ритуала был очень сложным и наполненным массой отдельных действий; постоянно происходила смена участников – певцов, танцоров, барабанщиков. Сам больной то уходил, то снова занимал свое место на циновке; на «сцене» возникали временные помощники из числа родственников пациента; обыгрывалось множество символических предметов, у каждого из которых была своя магическая «задача», менялось музыкальное сопровождение, не говоря уже о текстах заклинаний. И как в хорошем спектакле, исполнители «играли», «вели свою партию» на протяжении действа. Зафиксировать подробности ритуала–представления при одноразовом просмотре, конечно, было нелегко, хотя после первых нескольких минут я перестала фотографировать и вела только «протокольную» запись. Помогало то, что я уже в немалой степени была знакома с сутью данного явления, но многое в процессе наблюдения мне стало понятнее. Помогали мне все, кто был возле меня: мои друзья, новые знакомые. Объясняли мне значение тех или иных действий, а когда не были уверены сами, ходили за уточнениями к барабанщикам. Милая девушка Асока мелким и твердым почерком записывала в мой блокнот сингальские названия и термины, которые оказывались для меня новыми.

Все действия шаманов в этом ритуале были как бы одновременно двунаправленны. С одной стороны, они проявляли массу усилий, чтобы вызвать демонов и духов, приблизить их мир к миру человеческому, создать «мост» между двумя этими мирами, соединить их. С другой стороны, они соблюдали массу предосторожностей и затрачивали огромные усилия на то, чтобы оградить мир человеческий, защитить от демонов всеми возможными магическими средствами и больного, и всех присутствующих, и самих шаманов. Первой цели служили танцы шаманов с резкими прыжками, быстрыми вращениями (уподобленными движениям и жестам самих демонов, какими их представляют сингалы), бой барабана, свистки, возгласы «хо!» или «ху!» (таковы специальные междометия–обращения, свойственные якобы и им самим), «ава!» (букв.: 'пришел!'), прямые призывы жрецов и соблазны съедобными жертвоприношениями. Второй цели соответствовали обращения к Будде и богам с просьбой о защите и покровительстве (или, точнее, об их непосредственном присутствии с целью охраны); благожелательные словесные формулы. Особые действия и предметы символизировали границу миров (реального и потустороннего), а также моменты их соединения. Уже упоминалось, в частности, о формальном обозначении границ на площадке сцены. Сами жрецы в определенные моменты как бы находились на узкой грани двух миров, двух состояний – добра и зла, блага и вредоносности. Специфическая роль отводилась и занавеске: этот кусок полосатой ткани попеременно то возникал перед лицом больного, загораживая от него и «жертвище», и шаманов (держали занавеску за два конца двое его родственников–мужчин), видимо, охраняя его в рискованные, не гарантированные магической «техникой безопасности» моменты, то исчезал при наличии этих гарантий. Одновременно он обозначал периоды соединения и разъединения сопрягающихся миров.

Сначала, после обращения к Будде и богам, два шамана, старый и молодой, держа в руках факелы, танцевали на белой «дорожке шаманов» перед занавеской, скрывающей больного. Затем занавеску убрали и начались танцы с предметами. Сначала старик танцевал с курильницей (металлической плошкой с круглым дном на трех ножках и с ручкой, заканчивающейся деревянной рукоятью). Лежащие в плошке горячие угли посыпали мелкими кусочками и порошком того самого вещества катта–кумаччал, отчего валил густой пахучий дым. Подобное действие, по–видимому, имеет магико–очистительный смысл – его используют и в других ритуальных ситуациях, например, в дыму таких курильниц сингалы через определенные промежутки времени «купают» грудных детей для «очищения» и магической охраны. Возможно, такие окуривания имеют и некоторый антисептический эффект. Кроме того, запах воскурений, видимо, специфически действует на жрецов, приводя их в особое состояние (что довольно обычно в шаманской практике), да и зрителей как–то слегка возбуждает.

Далее танцевал молодой шаман с тем самым горшком, в котором были вода и цветы кокосовой пальмы и который прежде стоял у «божественного ложа». Танец был невероятно бурным, кусочки от цветов летели в разные стороны – видимо, и это действие имело символику очищения, освящения, магической защиты пространства. Снова проявился некий женственный «уклон» в роли молодого шамана – горшок с водой обычно фигурирует в ряду женских символов.

Перед больным поставили стул, на котором лежала ручная веялка, в ней поднос с какими–то яствами, прикрытый банановым листом. Это было подношение духам умерших, называется оно прета–пиденна. Тут же стоял глиняный чайничек с водой для них же и маленький горящий факел. Возле стула лежал связанный петух. В этот момент танцор остановился, сказал что–то барабанщикам и начал новый танец с тямбили, кокосовым орехом особого сорта (у него ярко–оранжевая кожура), который еще называют «царским» и который считается приятным подношением, выражающим уважение, почтение. Этот танец сопровождался заклинаниями. И снова звучал барабан, заклинания произносили и «вспомогательные» жрецы, а дети выкрикивали формулы пожелания долголетия. Как подтвердилось в ходе ритуала, в тямбили заманивали кого–то из зловредных претов, и детское благопожелание было главным охранным средством.

В следующей «сцене» старый шаман взял петуха, подержал его в дыму курильницы, быстро пробормотал заклинания, положил петуха себе на плечо и начал новый танец. В какой–то момент он полил водой на гребешок петуха, и очень инертная птица несколько ожила. Танец проходил под аккомпанемент барабана и пение молодого жреца. Затем старик коснулся петухом больного («вобрал зло»?), а дети при этом кричали «аю бохо вева!» («да будет долгой жизнь!»). Другой вариант этой формулы: «аю бо ван!». В мирском обиходе это распространенное почтительное приветствие. Благопожелание, исходящее от ребенка, как считается, имеет высокую магическую ценность, так как дитя – существо беспорочное, а значит, «чистое» и благоносящее.

Во время паузы жрецы болтали, смеялись, шутили. Им было жарко – молодой утирался краем своей юбки.

После паузы принесли кусок новой материи (новая, чистая символизирует благое) примерно такой длины, чтобы хватило укрыть лежащего человека. С забавной расцветкой: на светлом фоне маленькие гуси или утки напоминали рисунок нашей детской фланели. Теперь главная роль была у молодого: он коснулся тканью головы больного (похоже, снял боль, вред) и начал танец сначала под пение (дети снова кричали «да будет долгой жизнь!»), потом под один барабан. Вновь несколько раз коснулся тканью головы пациента, а потом накрыл его полностью, оставив видным только лицо. Это действие можно было трактовать как «покрывание магической охраной» (возможно, и сообщение покровительства предков). Затем последовал танец с листом бетеля (это тоже благоприятный магический символ; дарением листьев бетеля и в мирской сфере выражают почтение, благопожелание, их дарят, принося добрую весть, и т. п.) под пение и детские возгласы «аю бо ван!»; далее он опять танцевал с факелами – вокруг стула. Шаман сыпал порошок сквозь пламя факелов – новые его порции приносили родственники больного, ступая на сцену. После шаман посыпал тем же порошком на жертвенные конструкции и наконец передал эстафету танца с факелами другому шаману – усатому, с татуировкой.

В следующей паузе жрецам предложили для жевания смесь бетеля с табаком, и молодой шаман начал читать благопожелательные заклинания (по интонации это очень напоминало буддийские песнопения, исполнявшиеся монахами на обряде пирит, который я наблюдала двумя днями раньше). Он то отступал от пациента, то вновь приближался к нему, делая осеняющие, благопожелательные жесты. В его простых движениях было столько пластичности и артистизма, что только диву даваться. Больной в это время держался за полоски из пальмового листа, присоединенные к прета–пиденне, видимо, это был миг «соединения» с предками: им от него – дары, ему от них – благодать. Шаман снял ткань с больного и отцепил его от прета–пиденны. С еще большей силой зазвучали заклинания (охрана, охрана, еще раз охрана! – преты весьма опасные существа). Теперь пели все шаманы, кроме татуированного усача и старика. Вновь шаман провел тряпкой по голове больного и танцевал, держа ее в руках.

Я успела заметить и записать в блокнот, что все присутствующие держатся с большим достоинством (это вообще типичная для сингалов черта) и очень свободно (кто–то посреди действа встает, бродит), живо, но неназойливо проявляют любопытство к новенькой, да еще иностранке.

Прета–пиденна отставили к жертвеннику – «этажерке», предназначенному для претов. Теперь на все жертвенники выложили подношения: сыпали рис, демонам и претам положили восьмичастное кари (род тушеного блюда с овощами и другими ингредиентами), рыбное кари, грубоватый плод виланда – набор отличался от того, который считается пригодным для деви–яханы. Что–то не то обнаружили среди подношений, но не стали ничего менять. В эпизоде передачи подношений участвует родственник больного, как мне объясняют, «ради/за него».

После упомянутого уже перерыва (24.10–24.20) прета–таттува придвинули вплотную к циновке пациента: там лежал «царский» кокосовый орех, закрытый куском черной ткани, стоял маленький горящий факел. Пациент еще отсутствовал, а когда немного позднее появился, ему дали миску с едой, и он держал ее перед «этажеркой». Под чтение заклинаний одним из жрецов (другие в это время просто болтали) пациент переложил еду, а именно кари висипас–малу, то есть состоящее из 25 видов овощей, из миски на жертвенник, а в конце положил еще лист бетеля. Кокос же пока не трогали.

Следующее действие началось с обращения к демонам. Исполнители сменились. Другой молодой шаман взял один большой факел и шесть поменьше. Маленькие он расставил по «этажеркам», сопровождая действие пением заклинаний, а большой оставил себе. Затем взял свисток, полил его водой («очистил») и дул в него перед «корзиночкой», посвященной Махасоне. Передал свисток первому молодому шаману, тот тоже посвистел, но как–то не очень ловко. В действие вступили и зрители, громко крича «ху!» («эй!»). Вступил барабан. Шаманы взяли еще факелы, засуетились, двое в этот момент не прерываясь произносили заклинания. Затем распределились: второй молодой шаман и старик остались перед центральной жертвенной конструкцией, они пели (в этот момент как–то очень гнусаво, не изображали ли пение демонов?), дымили курильницей, кланялись «божественному ложу». Молодой танцевал с факелами и порошком, в руках старика позвякивали браслеты. Удалось узнать, что он держал в этот миг так называемые нага–саламбу («змеиные браслеты», или «браслеты нагов»). Все время гремел барабан. Тем временем остальные шаманы во главе с первым молодым ходили по периметру усадьбы и устраивали восемь таттува для стражей света (бахирава дола): сыпали на них рис, ставили ароматические курительные палочки. Второй молодой шаман продолжал читать заклинания, время от времени свистел. Бил барабан. Старик чуть звенел браслетами. Пьянил запах бесконечных воскурений.

Пауза (24.47–24.49) – жрецы немного отдыхали. Первый молодой жрец курил сигарету (как стало ясно потом, у него впереди еще много работы). Вновь начались танцы на «дорожке шаманов»: вступил старик с факелом; сам старик, первый молодой и барабанщик запели. Больной по виду еле–еле дышал, жевал бетель с табаком. У петуха, привязанного за веревочку к жертвеннику для демонов, был совсем замученный вид. Между шаманами возникла небольшая перебранка: первый молодой отлучился, а когда вернулся, старик отругал его и, сунув ему в руки факел, заставил «работать». Тот начал с обращения к Калу–яке (Черному демону). Затем – он стоя, а второй молодой сидя, – они вместе пели славословие (абхиманая) этому демону. Пение имело четкий рисунок: один запевал, другой – повторял. Время от времени первый молодой делал осеняющий жест над больным, при этом он держал факел в правой руке, а левая была в жесте чакра–мудра. За Черным демоном призывался Тотаяка (Прибрежный демон), о котором я прежде не слыхала. Затем последовало обращение к Демону 18 болезней (Даха–ата–санния). И опять наступила пауза.

Теперь в дело пошла циновка, которая до тех пор лежала свернутая в рулон возле пациента. Мне объяснили, что в нее потом завернут демона, вызвавшего недомогание больного, увезут и утопят в реке. Назвали и имя демона – Мала–яка, тоже новое для меня. Против этого демона выступал второй молодой шаман: он танцевал на расстеленной циновке, а все пели, и барабан гремел в ускоренном темпе: та–та–та–та-там, та–та–та–та-там… Больной к этому времени был опять укрыт тканью (мне подумалось, защитой предков). На циновку положили подушку – призывают демона прилечь. Шаман напряженно, молча танцевал, и движения его были характерные – «демонические». Затем он лег на циновку с факелом в правой руке. Над ним усиленно читал заклинания первый молодой жрец: надо ведь и избавить больного от яки, и удержать яку, помешать ему нанести вред лежащему шаману. Прозвучали последние слова заклинаний: пусть больной выздоровеет и будет счастлив! Пациент снял с себя ткань, обтер ею голову и ею же укрыл лежащего на циновке шамана. Все пели, включая лежавшего. Похоже, демона как–то одурачили, но где же он теперь? Все–таки теперь шаман выступает в роли субститута демона, значит, тот как–то уже «прилепился» к нему. Публика к этому времени заметно поредела. Дремал петух, дремал и пациент, ради которого совершалось столько движений, перемен обстановки, сменялось столько звуков.

У лежащего шамана взяли факел, укрыли его тканью всего, с головой. Над ним уселся на корточках с факелом в руках татуированный усач, стал читать заклинания, время от времени танцевал; ритм барабанного боя изменился.

Далее все смолкло. В руки больному дали петуха. Первый молодой стал читать заклинания (похоже, как–то обольщая «демона»; другие шаманы при этом пересмеивались). Пациент бросил петуха на лежащего шамана, а затем птицу уложили в ногах этого псевдодемона. Первый молодой очень красиво пел заклинания, а татуированный танцевал с факелом. Потом лежащему вручили в левую руку факел, петуха же столкнули с циновки. Бедную птицу при нас все–таки не зарезали и даже не надрезали гребень, как это, судя по описаниям некоторых наблюдателей, делают в иных подобных церемониях. Однако то, что он предназначался в жертву демонам, сомнений не вызывало. Снова наступила пауза. Шаманы болтали между собой, посмеивались (01.43).

Лежащий шаман встал. Циновку вместе с подушкой свернули (кажется, внутри остался обманутый яка?), после чего тот, кто лежал под тканью, и первый молодой жрец начали танцевать. В какой–то миг (01.45) молодой шаман коснулся циновкой головы больного.

Прежде лежавший шаман теперь уселся рядом с пациентом, держа в руках «царский» кокос. Его положили перед больным, рядом в курильнице дымилась новая порция ароматического порошка. Шаман, очень быстро произнося заклинания, вонзил большой нож в орех, ударил по ножу палкой. Соседка прошептала мне: «Там яка, это он яку зарежет». Под орех был положен банановый лист, подставлен сосуд. Еще удар по ножу – и потек сок, капая в сосуд. Затем все ушли – первым один из шаманов (друзья объясняют: он забрал яку и ушел; так сколько же их надо изловить?), затем другие и сам пациент. Сцена опустела.

Теперь каттандии подкреплялись в том самом помещении, где уже побывали и мы. Теплая–теплая ночь. Воздух недвижим. Видна только освещенная электричеством, светильниками, факелами плошадка, а дальше все скрывается во тьме. Меня уведомили, что в следующем действии будут разрезать лимоны и особого вида тыкву. Эти субритуалы называются соответственно дехи–кяпима и пухул–кяпима.

Появился новый предмет – большие ножницы. Второй молодой шаман держал их возле головы пациента. На двух стульях лежали лимоны (маленькие, круглые, вида citrus medica), тыква, стоял глиняный светильник, со спинок стульев свисали цветы арековой (?) пальмы. Церемония разрезания лимонов производится специально от сглаза (по–сингальски катаваха), и не случайно поэтому в заклинаниях возникло имя Хунияна, так как считается, что и влияние дурного глаза, и вредоносная магия осуществляются через этого демона. Под заклинания шаман зажимал лимон ножницами, держал некоторое время на голове пациента, потом снимал, разрезал лимон и бросал половинки в стоявшее рядом ведро с водой. Так он извлекал зло (вред, болезнь) из больного, уничтожал и для пущей надежности нейтрализовал в воде. Потом он прикладывал лимон за лимоном к левому плечу пациента, к правому плечу, к груди, животу, ногам, снова к голове, соответственно, разрезал эти лимоны и бросал их в ведро с водой. Подобную процедуру он проделал и в отношении членов семьи больного. Информанты сообщили мне, что так делается всегда, ибо влияние дурного глаза распространяется не только на самого человека, но и на всех, кто с ним в родстве. В этом ритуале шаман действовал в одиночку, другие либо отсутствовали, либо оставались в стороне. Двое старших сидели невдалеке и беседовали, потом остался один старик. Те из немногих зрителей, что присутствовали при этой части действа, словно бы не интересовались происходящим – они сидели, смотрели по сторонам, болтали. Думаю, это безразличие было не случайно, а связано с содержанием обряда (возможно, боялись невольно сглазить).

02.40 – собрались вместе пять шаманов; за разрезание лимонов теперь взялся старик. Пациент уснул. 02.45 – дехи–кяпима все еще продолжает 02.48 – данный обряд закончен.

Шаманы взяли нож, лежавший возле центрального жертвенника, укрыли пациента все той же тканью, на голову положили тыкву. Стулья немного отодвинули. Второй молодой шаман читал заклинания, старик сидел рядом на стуле. Молодой слегка вонзил нож в тыкву, которую придерживал на голове больного один из его родственников, затем уступил место старому шаману. Старик взялся за нож (с другой стороны этот нож удерживал и родственник пациента) и тихонько ударил по нему ладонью. Мне пояснили, что тыкву прикладывают к больному месту: если болит голова – к голове, если живот – к животу и т. д.

Заклинания не прекращались ни на минуту, упоминался Весамуни, он же Кубера, повелитель демонов: «Ом, ом, бхим!» Слова заклинаний прорывались сквозь заметный общий шум: в доме громко говорили, смеялись мужчины. Это лишь слегка беспокоило исполнителей, замечаний никто никому не делал. Наконец инициативу опять взял на себя второй молодой шаман – он дочитал заклинания и до конца дорезал тыкву. Ее сняли с головы больного и положили на жертвенник, посвященный Махасоне.

Оказалось, что с Мала–якой (его теперь называли и Мала–претой) все еще не справились. Вновь достали свернутую было циновку и понесли ее, а заодно и посвященную претам «этажерку» в дом. Так все действо перенеслось в дом, в первую за верандой комнату (мы проходили через нее, когда отправлялись попить чаю). Сюда проследовали шаманы и столько зрителей, сколько смогло поместиться (я с доброго согласия хозяев стояла в первом ряду), другие смотрели в окна.