Текст книги "Золотой дикобраз"

Автор книги: Мюриел Болтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Что ждет его дальше? Впереди зияла черная пропасть, заглянуть в нее он не мог. Сколько предстоит ему здесь пробыть? Судя по этой бумаге, что он вчера прочел, Анна предполагает заточить его здесь навсегда. И самое ужасное для него было в том, что он никак не мог ее понять. Если бы он действительно был ее врагом, тогда бы это что-то объясняло, но между ними никогда не было никакой жестокости. Они даже и не ссорились никогда по-настоящему. И эта необъяснимая жестокость и ненависть той, которая любила его когда-то, причиняла ему боль, большую, чем физические страдания.

Конечно, друзья приложат все силы, чтобы его освободить. Но он опасался, что, пока все в государстве контролирует Анна, ему отсюда не выйти.

Он еще посидел за столом, затем поднялся и на негнущихся ногах обошел камеру. Вошел Герен с водой для умывания в мелком тазике. Он принес также и кое-что из одежды – тунику из грубой темной ткани и простую шерстяную рубаху. Потом Людовик вновь остался один, до вечера. А вечером опять явился Герен с ужином – большим куском хлеба и кувшином воды. За день Людовик немного пришел в себя и слегка освежился, так что смог даже криво усмехнуться и пошутить, глядя на свой изысканный ужин, который поставили перед ним. Он поглядел на Герена в надежде, что тот разделит его шутку, к тому же целый день в одиночестве утомил его, ему хотелось человеческого общения. Но взгляд Герена оставался холодным и твердым. Людовик отвернулся, и всякое желание шутить пропало. Он начал есть хлеб, отламывая по кусочку и запивая водой. Закончив трапезу, он все еще был голоден. Никогда прежде он не испытывал такого голода, то есть когда не знаешь, как его утолить, или, наоборот, когда знаешь, что не сможешь его утолить. И он был уверен: Анна тоже не знает, что это такое.

Затем Людовик надолго задумался. Он думал о крушении Бретани, перебирал в уме все перипетии минувшей борьбы, в который раз задаваясь одним и тем же вопросом – могло ли все обернуться по-другому? И в который раз сам себе отвечал: нет, все было заранее предопределено, при стольких военачальниках победить было невозможно. А какие несчастья свалятся теперь на эту доверчивую девочку и ее седовласого отца! Может быть, ему удастся что-нибудь выведать насчет них у Герена.

Герен появился только, когда пришло время снова лезть в железную клетку. С ним пришли те же два стражника и так же молча застыли в ожидании у двери. Людовик тяжело посмотрел на них, все его сознание съежилось в комок при мысли, что ему предстоит провести в этом аду еще одну ночь.

Он заговорил с Гереном:

– Мсье, можете ли вы сообщить мне новости о герцоге Бретонском?

Герен охотно ответил.

– Герцог Бретонский умер, монсеньор.

– Умер? Как?

– У него остановилось сердце, – спокойно ответил Герен.

– А его дочь?

– Насколько мне известно, с ней все в порядке, – безразлично ответил Герен и направился к клетке, подав знак Людовику следовать за ним.

Людовик поднялся. Значит, герцог Франциск умер. Ну что ж, это для него сейчас самое лучшее. Но Анна-Мария осталась одна, в стране, подчиненной врагу. Она, конечно, сильна духом и сможет за себя постоять, но все же… она так юна и одинока. Если бы он мог быть там, чтобы помочь ей! Но он не может. Он здесь, и его ждет клетка.

Герен уже открыл маленькую дверцу, и Людовик подошел к ней, но в самый последний момент тело его отказалось повиноваться, и он остановился. Так конь отказывается прыгать, инстинктивно, в самое последнее мгновение. Он повернулся лицом к тюремщику и двум стражникам.

– Я не хочу туда! Если вы люди, вы не должны заставлять меня. Я не хочу лезть туда снова.

Герен кивнул, как будто ожидал этого бунта, и подал знак стражникам. Все трое, они приблизились к Людовику. Он попятился в угол, пытаясь схватить табурет, чтобы использовать его в качестве орудия, но промахнулся, и все трое навалились на него. Людовик дрался, не чувствуя боли, с неожиданной силой, которую уже и не предполагал в себе. Так бьется попавшее в силки животное.

Одного из стражников ему удалось хорошо приложить ногой. Людовик с удовлетворением услышал его стон, когда тот, стукнувшись головой о стол, рухнул на пол. Вложив всю силу в удар, Людовик двинул Герена под дых, и тяжелый хрип последнего показал, что цели удар достиг. Но другому стражнику удалось схватить его сзади за левую руку и заломить наверх. Невероятная боль в раненом плече заставила его остановиться, а руку ему заламывали уже не один, а двое, все выше и выше. Вот-вот должен был раздаться хруст костей. Пот заливал ему глаза, стиснув зубы, он пытался освободиться, сбросить их с себя. Но тщетно. Левый бок оказался практически незащищенным. И тут Герен возвратил ему его удар. Людовику показалось, что на какое-то мгновение из него вышел весь воздух. Он начал падать лицом вниз, и только тогда стражник освободил руку. Он лежал на полу, в сознании, но беспомощный. А эти трое взяли его и начали запихивать в клетку.

Они выбились из сил и, потные, тяжело дышали. Герен был в бешенстве, он еще не оправился от удара, и все трое обращались с ним совсем не нежно. Пока его заталкивали в клетку, разодрали всю тунику. Захлопнув дверцу и заперев ее, они постояли некоторое время, подсчитывая ущерб, который он причинил им. А затем покинули его.

Вторая ночь была хуже первой. Он буквально потерял разум, стучал, разбивал свои руки в кровь о решетку, проклинал весь мир, особенно Анну и Герена, бился головой о железные прутья, надеясь довести себя таким образом до беспамятства или, еще лучше, убить себя.

– Герцог Франциск умер, – повторял Людовик. – Счастливый герцог Франциск. Смерть – это не так уж плохо, совсем не плохо по сравнению с этим.

Кошмарная, безумная ночь кое-как миновала. Утро застало его почти что в беспамятстве. Его грубо, теперь уже не церемонясь, выволокли из клетки и бросили на пол. В то утро такими заботливыми стражники уже не были.

А вечером (это была уже третья ночь) Герен явился с четырьмя рослыми молодцами с мордами палачей. Людовик знал, что сейчас сопротивление бесполезно, как никогда, и, понурившись, не сказав ни слова, полез в свою железную постель. Эта ночь была тоже ужасной, хотя провел он ее в полной тишине. Но она прошла, и наступил день, а затем вскоре пришло время опять в клетку.

Шли дни. Они делились на две части – время вне клетки и часы, проведенные в ней. Были ночи, когда он молил Бога послать ему смерть, но тело его, молодое и сильное, сопротивлялось смерти. Раны его зажили, и это было чудом, если учесть, как грубо с ними обходились. Да и к клетке он постепенно привык, она уже не причиняла ему столько боли. Медленно, но верно, ему удалось выстроить свою тактику борьбы с ночью. Он тихо забирался в клетку и замирал, сохраняя силы на остаток ночи. Иногда ему удавалось подремать, но чаще всего он высыпался днем. Поскольку никаких физических упражнений ему не разрешалось, он мог только ходить по камере и делать наклоны и приседания, для сна ему начинало требоваться все меньше и меньше времени. Днем и в долгие ночные часы он жил своими мыслями и воспоминаниями. Будущего для него как бы не существовало.

Он думал о своей прежней жизни, полной роскоши и удовольствий. И как беспечно он все это принимал. Он думал об Анне, ее любви, ее ненависти, ее могуществе. Он думал о матери, ее милой мягкости, ее безрассудном замужестве и ее жестоком разочаровании. Он думал о своем отце, которого никогда не знал, и о тех двадцати пяти годах, что тот провел в английской тюрьме. Он думал о ямочках на щеках Анны-Марии Бретонской и, превозмогая душевную и физическую боль, улыбался. Вспоминая Макса, он улыбался тоже и был рад, что тот остался тогда в Бретани. Может, каким-то образом он сможет помочь Анне-Марии, хотя бы заставит ее лишний раз улыбнуться. Он думал о Жорже, надеясь, что тот не будет наказан за помощь ему в разводе. Он думал о Дюнуа и его беззаветной преданности, о его безоглядной дружбе. Он думал об Эжене Ангулемском. Вместе с поражением Людовика его вялому бунту против женитьбы пришел конец. Эжен был вынужден жениться на своей четырехлетней невесте, теперь она живет с ним. Вспоминая их всех, Людовик знал, что если и суждено ему будет когда-нибудь выйти на волю, то только стараниями этих друзей.

О Жанне он думал тоже. Теперь ее страдания были понятны ему и близки. Кошмарные ночи проводил Людовик, моля Господа о смерти. А для Жанны вся ее жизнь была сплошным кошмаром. Но она стойко переносила все, сохранив душевную чистоту и милосердие к близким. Он и прежде хорошо относился к ней, а сейчас к этому прибавилось глубокое уважение, даже восхищение. Как он мечтал вернуть назад эту жестокую первую ночь в Линьере. Теперь, пережив такие страдания, он был уверен, что никогда не будет больше жесток с другими.

Вся его жизнь принца крови была продумана до мельчайших деталей так, чтобы ему, физически по крайней мере, было хорошо. Куча приятелей и друзей, слуги – мир казался ему созданным для того, чтобы он пользовался им по своему собственному усмотрению. И вот только теперь, среди этого жестокого одиночества, к нему наконец пришло понимание, что в этом мире он не один, что он – только мельчайшая часть этого мира, где нужды других не менее важны, чем его собственные. Он только один из тысяч узников, томящихся сейчас в тюрьмах так же, как томится он, и он страдает не меньше, но и не больше, просто он принц. Он только один из тысяч воинов, которые бились и потерпели поражение.

Вспоминая поле брани, усеянное телами убитых и раненых, которые жалобно стонали и молили о смерти, он болезненно морщился, пытаясь прикинуть, скольких из них привело сюда его собственное решение о мятеже.

Только пройдя через боль и одиночество, Людовик начал понимать ценность человеческой жизни. А как легко он этими жизнями распоряжался! С горьким сожалением, которое стало теперь его неразлучным спутником, стиснув зубы и издавая стоны, он бормотал, что если ему суждено будет когда-нибудь выйти отсюда, из этой тюрьмы, то никогда он больше не поведет других на смерть, просто потому что у него такое желание. Мятеж его будет теперь его собственным тихим мятежом, не губящим жизни других.

* * *

А в Блуа так никто и не смог сказать матери, что ее сын в тюрьме, потому что Мария (когда-то Клевская, потом Орлеанская и вот теперь мадам де Морнак) умирала. Маленькая и высохшая, она лежала в огромной постели, обложенная подушками и укрытая тяжелыми одеялами. В той самой постели, куда юной новобрачной покорно легла много лет назад. Здесь она зачала и родила своих детей, здесь умер ее супруг, здесь познала она счастье любви с де Морнаком, и здесь же ей предстояло умереть самой. Она была сейчас далеко, очень далеко от возбужденных, взволнованных домочадцев, что толпились вокруг. Слова их, для нее не слова даже, а просто звуки, они витали где-то над ней, не неся никакого смысла. А важным для нее сейчас было только одно, одна у нее сейчас была задача – ни в коем случае не вздохнуть глубоко. Она дышала маленькими, мелкими, быстрыми вздохами и, вся объятая страхом, была поглощена только этой задачей, ибо сознавала, что воздуха у нее в легких совсем не достаточно, что в тот момент, когда она решится сделать глубокий вдох, меч (а он висит над ней, все время висит этот меч, она его отчетливо видит) тотчас вонзится в нее и пройдет насквозь, а потом чья-то безжалостная рука выдернет его из нее вместе с душой.

Рядом плакали слуги, доктора и няньки теснили друг друга у ее постели, священники вершили над ней последний обряд, де Морнак горестно разглядывал ее, мучаясь тем, что не в силах сейчас ей помочь. Мария-Луиза на коленях застыла в глубокой молитве. Но ничего этого Мария не видела и не знала. Ни о чем подобном она и не думала. Не вспоминала она сейчас ни свою жизнь с Карлом, мирную, тихую, но не дававшую ей удовлетворения, ни странные годы, проведенные с де Морнаком, те часы наслаждения, что пришли на смену месяцам боли, ни о своих детях, ни даже о Боге. А думала она только о том моменте, когда ей надо будет сделать тот самый последний глубокий вдох. На каждый удар сердца приходился маленький короткий вдох. Она их считала. Шестнадцать я еще выдержу, а потом придется все же вдохнуть… вздохнуть… вдохнуть… Шестнадцать, а потом… мои… шестнадцать, а потом… Что будет потом? Ведь сейчас еще только четырнадцать! Шестнадцать и… О, оказывается, это совсем не больно… это… не больно… наконец-то…

Глава 14

Подобно тому, как Людовик в своем узилище продвинулся в понимании смысла жизни и своего места в этом мире, Анна тоже продвинулась, но в совершенно другом направлении. Карлу исполнилось восемнадцать, то есть он был уже вполне совершеннолетним. Но это ровно ничего не значило. Дебилом он был, дебилом и остался, он и находился в полной зависимости от Анны, и власти у него было не больше, чем у цыпленка, попавшего в клетку с лисами. Да, конечно, он был королем, и на всех документах должна была стоять его подпись. Ну и что? Рядом всегда была Анна, это она подавала ему перо и указывала, где расписаться. А часто не утруждала себя даже и этим, ставя крупными буквами «Анна Французская», и этой подписи повиновался всякий без колебаний.

И это была не совсем даже Анна, которая вершила все дела в стране. За ней все время стояла мрачная тень ее отца. На ее плечах лежали костлявые руки Людовика XI, они твердо направляли ее к намеченной цели. Она была сведуща буквально во всем, что касалось управления государством, это он ее научил. Его идеи прочно проросли в ее сознании, и его начинания она собиралась довести до конца.

Дня не хватало для всех тех дел, что она себе намечала. Ну, во-первых, как всегда, Англия. От нее исходила постоянная угроза. Чтобы сохранить мир, нужно было все время балансировать. Многие годы потребовались (и еще потребуются), чтобы залечить раны, нанесенные Столетней войной, но вокруг трона как здесь, так и там, всегда находится достаточно таких, кто подстрекал к войне. Им это выгодно – во время войны можно безнаказанно грабить, присваивать земли, ну и все прочее, но это не выгодно стране. И много времени уходило у Анны на пресечение всяких провокаций, на умиротворение тех, кто считал, что честь их задета настолько, что только война может ее, эту честь, защитить.

Савойя и Милан тоже доставляли немало хлопот. Эти богатые герцогства всегда были зоной особых интересов Франции.

И надо было думать, как женить Карла. Вообще-то формально он был женат, еще ребенком его женили на только что родившейся тогда дочери Марии Бургундской (теперь уже покойной) и Максимилиана, императора Священной Римской империи. Но Маргарита Австрийская (так ее звали) не была коронована как королева Франции, и даже ее брак с Карлом не был окончательно утвержден, потому что она была ребенком. Анна начала сомневаться, не является ли этот брак ошибкой и не стоит ли подыскать Карлу что-то еще, более стоящее. Пока же все оставалось на своих местах, прелестная пятилетняя жена Карла играла с гувернанткой в саду замка Монришар, а Анна в это время шарила глазами по стране и вне ее, пытаясь найти для брата более выгодную партию.

Но главной ее заботой оставалась сама Франция. Она, как и ее отец, мечтала объединить Францию в единое сильное государство, подчиненное одному всевластному монарху, и для достижения этой цели усилий прилагала не меньше, чем он. И все по его науке. Она опускалась до предательства, если считала это необходимым, и поднималась до высот разумного благородства, если это было в данный момент выгодно, покупала и вещи, и людей, божилась всеми святыми, давала торжественные клятвы (так же, как давал ее отец) и, не брезгуя никакими средствами, ловко уклонялась от их выполнения, она брала в долг, честь по чести, а потом бесчестно отказывалась платить. В общем, глядя из чистилища на свою дочь, Людовик XI мог ею гордиться. Более того, он бы восхищался ею. Да и не имел он того, что имеет она. А именно женского обаяния и более гибкого покладистого характера. А вот чего ей не хватало, так это его наглости и прочного надежного положения. Этого у нее не было.

Зато была красота, и если это помогало достижению целей, она ею пользовалась, конечно в разумных пределах. Мужчин она презирала, поэтому лишнего с ними никогда не позволяла. Она часто вспоминала Людовика, с мучительной, пропитанной ядом любовью, ненавидя себя за то, что не может ненавидеть его. Жестоко обращаясь с ним, упорно заставляя его страдать, она получала при этом болезненное удовольствие.

Жизнь ее состояла из миллиона важных дел, которые забирали все время, без остатка. Это была горькая, несчастливая жизнь. Когда, усталая, она заставляла себя лечь в постель, часто под утро, то, закрыв глаза, видела мельчайшие детали всего того, что свершилось в течение дня. Она вновь спорила с собой, убеждала и разубеждала себя, обдумывала план завтрашнего дня. И, когда, вконец измученная, она собиралась наконец предаться сну, перед ней возникало лицо Людовика.

Среди многих неприятностей и забот (а их у нее было предостаточно) на первое место стал выдвигаться Карл. Все труднее и труднее становилось держать его в узде. Он то и дело взбрыкивал. А ей было нужно, чтобы в любую минуту он был готов подписать любую бумагу и сказать «да», когда это нужно.

Глаз да глаз нужен был за всеми, с кем он общался, кто мог внушить ему мысль поступить по-своему. Он был уже совсем взрослым, а при дворе было немало тех, кто мечтал установить над королем контроль. Случись такое, и вся власть ее растает мгновенно, как дым.

А какую сцену закатил он, когда впервые узнал, что Людовик в тюрьме. Он стремительно вошел к ней с красными от слез глазами, как раз в тот момент, когда она пыталась успокоить герцога Майенского и его друзей по поводу отмены некоторых их старых привилегий. При появлении короля все встали, а он, не дождавшись их ухода, начал громко сопеть, чуть ли не хныкать. Герцог и его приближенные обменялись многозначительными взглядами.

Когда же наконец они остались одни, Карл накинулся на нее:

– Почему мне никто не сказал про Людовика? Я ничего не знал о том, что его держат под замком, в тюрьме, до тех пор, пока его кузен Дюнуа только что не сообщил мне об этом. Он спрашивал, меня, почему я поступил так жестоко, а я даже не знал об этом! Я король или не король? А ты делаешь из меня полного дурака!

Анна сердито посмотрела на него. Такой ее взгляд всегда вызывал на его глазах слезы. А сама в это время подумала, что хорошо бы еще упрятать в тюрьму и Дюнуа.

Скрестив белые руки на груди, сверкая драгоценными перстнями на длинных пальцах, она откинулась на спинку кресла и с холодным вниманием, которое он так ненавидел, принялась его разглядывать.

– Ты об очень многом забыл, Карл. Твой отец поручил мне защищать твои интересы, и мне противны твой идиотизм и твоя неблагодарность.

Но Карла не так-то легко было успокоить.

– При чем тут моя неблагодарность? Я желаю, чтобы Людовик был немедленно освобожден.

Говорил он с необычным для него нажимом, но пришел-то он все же к ней, вместо того чтобы самому отдать приказ об освобождении Людовика. И это ее успокоило.

– Если ты настолько глуп и не понимаешь, что освобождение Людовика означает для тебя смерть, то ты действительно заслуживаешь того, чтобы я сделала это – то, что ты просишь.

Произнеся эти слова, она взяла в руки перо.

– Я пишу распоряжение об его освобождении, и ты можешь его сразу же подписать. Ты предпочитаешь, чтобы он сразу прибыл сюда и как можно раньше организовал твое убийство?

Она принялась царапать пером по бумаге, ожидая, когда он остановит ее. Ждать пришлось недолго.

– Погоди, Анна! Ты что, слышала что-то о том, что Людовик замышляет убить меня?

Теперь он был напуган. Уже не зол, а только напуган. Такая смена настроений на этом пустом, лишенном всякой мысли лице, может быть, кого-то и удивила, только не Анну. Почти смеясь внутри себя, она отодвинула в сторону якобы недописанное распоряжение об освобождении Людовика.

– Мой бедный мальчик! Мне даже не хочется думать о том, сколько раз ты мог быть уже умерщвлен, если бы не моя предусмотрительность. А до меня – твоего отца. Даже ты, такой неискушенный и неопытный, должен видеть, что в своем предательстве Людовик зашел слишком далеко.

Карл попытался защитить кузена, он ему очень нравился.

– Но Людовик только сражался за свое право быть моим регентом. И мне кажется, я был бы много счастливее, если бы он победил. Ты до сих пор считаешь меня ребенком.

– Если ты не ребенок, то должен понимать, что те, кто бунтуют против меня, бунтуют и против тебя.

– Но они все бунтовали. И Оранж, и Бретонец, и Лотарингец, и Дюнуа и Ангулем – все. Но все они на свободе, кроме Людовика. Почему его предательство хуже других?

Анна внимательно посмотрела на него. Боже, неужели где-то есть еще большие кретины.

– Потому, мое бедное дитя, – произнесла она жалостливо, так как говорят с идиотом, – что ни Оранж, ни Бретонец, ни Лотарингец, ни Дюнуа, ни Ангулем и никто другой не являются после твоей смерти наследниками трона. А Людовик – наследник. Его цель – убить тебя и захватить трон.

Медленно приходило к Карлу понимание, и так же медленно высыхали слезы. Анна продолжала давить.

– Думала я когда-нибудь о себе самой с тех пор, как умер твой отец, да и задолго до этого? Нет, я не думала ни о чем и ни о ком, кроме тебя. Все время я заботилась только о тебе. Так это или не так, я спрашиваю тебя, Карл?

– Но я не был счастлив…

– А я? Разве я счастлива? Ты еще ребенок, твое счастье впереди. Я же много старше, и мое счастье в том, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты был, по крайней мере, жив. И никакой радости от того, что Людовик в тюрьме, я не испытываю.

О том, что он там в железной клетке, об этом не знал никто.

Анна тяжело вздохнула.

– Раньше я тоже, как и ты, восхищалась им. Но твоя безопасность для меня прежде всего. Я и тебя упрячу в тюрьму, если буду знать, что это единственный путь сохранить тебе жизнь.

– Но все же, что заставляет тебя думать, что он собирается меня убить?

Анна выдвинула ящик стола и принялась в нем рыться.

– Где-то здесь были бумаги, доказательства. Он сам признался в этом. Я буду охранять тебя, приложу все силы, но, если ты откроешь двери его тюрьмы, я с себя ответственность снимаю.

Она отказалась от поисков несуществующих бумаг, подошла к Карлу и, положив ему на плечи руки, притянула к себе.

– Мне так жалко тебя, мой бедный маленький братик.

Эти ласковые слова высушили слезы на его щеках, и он положил свою большую голову ей на плечо. Как это печально жить в таком мире, где кузен, которого он обожал, желает его убить, а та, единственная во всем мире, от которой зависит все его существование, держит его на расстоянии, большом расстоянии, от настоящей жизни. Ну, а если бы он действительно был королем, разве было бы лучше? Вот Анна, она сейчас все равно что король, но ведь она несчастна. Вид у нее несчастный. Усталые глаза и темные тени под ними. А по обе стороны рта по две черточки, совсем недавно их не было. Нет, нет счастья в этом мире. И слезы снова наполнили его глаза, и он был рад почувствовать, как знакомые руки обнимают его. Анна, удовлетворенная тем, что он снова оказался под полным контролем, успокаивала его, как могла.

Инцидент с Карлом был не единственным, касающимся заточения Людовика. Под давлением Жоржа и епископа Орлеанского осуждающее письмо ей прислал Папа Иннокентий VIII. Но она оставила его без внимания. Новый Папа слишком нуждался в поддержке Франции против Фердинанда Неаполитанского, чтобы проявлять твердость в этом вопросе. Друзья Людовика делали все возможное для его освобождения, но кто действительно удивил Анну, так это Жанна, которая в спешке прибыла в Тур, как только до нее дошло известие о том, что Людовик в тюрьме.

– Анна, как можешь ты быть столь жестокой, чтобы заточить Людовика в тюрьму? Когда ты намереваешься его освободить?

Большие, прекрасные глаза Жанны на безобразном лице пытливо глядели на сестру.

Она была одета, как обычно, в мрачные черные одежды и большой темный плащ, который носила всегда, независимо от погоды. Никто не знал, что к тонкой золотой цепочке на ее шее, снизу под одеждой, прикреплен перстень Людовика. Ночью, одна, она радостно улыбалась, примеряла его на палец, а чаще всего на два пальца сразу. А еще она любила по ночам перечитывать его письма, которые он регулярно присылал ей до тюрьмы. И на пальце у нее тоже было его кольцо, то, что он надел ей в день свадьбы. Она с гордостью носила его, зная, что хотя он никогда не был и не будет ее мужем, но добрыми друзьями они останутся навсегда.

Этот неожиданный наскок сестры Анну даже немного напугал. Жанна, с которой Людовик так презрительно обращался, именно Жанна вдруг проявляет о нем такую заботу.

– А тебе-то что за дело? Ты-то что всполошилась? Насколько мне известно, он не был тебе таким уж преданным супругом, а ты явилась сюда как его любимая жена.

– Я его любящая жена, – тихо произнесла Жанна. – А то, что отец сделал меня его женой, за это он ответит перед Богом. И ты, Анна, ты тоже когда-нибудь будешь держать ответ перед Богом за свои деяния.

– Очень хорошо, я отвечу перед Богом, но не перед тобой! Хватит дискуссий на эту тему. Возвращайся в Линьер и оставайся там.

Жанна запахнула свой плащ и встала. Не глядя на Анну, она решительно направилась к двери, настолько решительно, насколько ей позволяли ее больные ноги.

– Я буду говорить с Карлом, – бросила она через плечо.

Анна быстро подошла к ней и, крепко схватив за руку, остановила у двери.

– Ты этого не сделаешь! У меня и без того полно хлопот с этим дураком.

Жанна слушала, не веря своим ушам. Это невероятно, чтобы Анна так бесцеремонно обращалась со своими братом и сестрой. Боже мой, что же такое сделалось с Анной!

– Ты имеешь в виду, что я не могу увидеть моего брата? – спросила она удивленно.

– Я имею в виду, что ты не увидишь Карла!

Они посмотрели друг другу в глаза. Очень тяжелый взгляд. И Анна первая отвела глаза. Она кликнула стражу проводить Жанну к ее экипажу, не оставляя той ни малейшего шанса для непослушания. И Жанна, униженная, поволоклась прочь, чтобы проделать длинный ухабистый путь обратно в Линьер, мучаясь стыдом за грубость Анны и сожалея, что ничего не удалось сделать для Людовика.

Анна удвоила усилия по наблюдению за Карлом, чтобы ни один из друзей Людовика не имел возможности с ним встречаться. Много раз просил ее принять Дюнуа, и в конце концов она была вынуждена уступить.

Она взглянула на него через стол, на крепкую, статную фигуру кузена Людовика и поняла, что ненавидит его. А он стоял перед ней в своей характерной позе, твердо расставив ноги и скрестив руки на груди. Ни следа почтения, которое должно было бы быть оказано фактической правительнице страны, только воинственная враждебность. Он явился сюда не испрашивать милости, его холодные серые глаза обвиняли.

– Ну, так что? – начала она, и обычное в подобных случаях высокомерие, к большому ее удивлению, куда-то улетучилось. Неясная тревога вдруг охватила ее. Конечно, Дюнуа мог разрушить ее планы не больше, чем Жанна. Но перед ним, как и прежде перед сестрой, она чувствовала себя обнаженной. Оба они видели ее мотивы, что были скрыты от других.

– Ну, так что, – повторила она, – для меня не так уж трудно догадаться, по какому поводу ты явился. Из-за своего кузена, конечно.

– Да. Я думаю, что эту комедию давно пора кончать.

Густые черные брови Анны взметнулись в вежливом недоумении.

– Комедию? Может быть, ты мне сейчас разъяснишь, что смешного в предательстве?

Дюнуа совсем невежливо хмыкнул.

– Знаешь что, прибереги эту свою песенку о предательстве для неискушенных ушей, не для меня. Ты сама должна знать, когда это действует, а когда нет. А все очень просто: ты захватила место Людовика, он стал бороться и проиграл. Он не будет сражаться снова: не имеет никакого смысла, особенно если учесть, что король уже более чем совершеннолетний и никакого регентства над ним не требуется.

Он многозначительно улыбнулся, и она покраснела.

– Так вот, отпусти Людовика!

Анна вскочила на ноги вне себя от ярости.

– Это уже слишком. Ты просто обнаглел. Убирайся прочь, и чтобы я никогда тебя больше здесь не видела ни по этому, ни по любому другому поводу.

Она двинулась, чтобы дернуть шнур звонка. У него в запасе было всего несколько секунд, прежде чем войдет стража.

– Значит, я обнаглел? Нет, это ты перешла все границы разумного. Но почему? Он ни разу в жизни не сделал тебе ничего плохого. Он любил тебя, это правда. Любил, и больше ничего. Так почему же? До сих пор не могу понять почему. Да у тебя души не больше, чем у тряпичной куклы. Самая дешевая шлюха в самом грязном квартале Парижа в десять раз благороднее и порядочнее, чем ты. По крайней мере, она хоть что-то дает. А ты… ты только берешь. Ты забрала у него все – его сердце, его жизнь. А теперь ты бросила его на погибель в темницу. Многие годы ты держала его на привязи своей лживой клятвой, ты отобрала у него регентство, ты спровоцировала его на мятеж, и вот теперь он нужен тебе, чтобы издеваться и получать от этого удовольствие. Ты собираешься его убить? Я спрашиваю тебя! Если да, то помни – ни во Франции, ни во всем мире не будет для тебя такого места, где бы я не смог отыскать тебя! Помни! Называй это предательством, если тебе так нравится, если это слово так прилипло к твоему лживому языку!

И Дюнуа вышел, громко хлопнув за собой дверью. Слава Богу, хоть удалось сказать несколько слов правды в лицо этой злобной лицемерке.

Но, когда, уже будучи в седле, он торопливо выезжал за ворота, гнев его начал стихать и смешался с тихим отчаянием. Конечно, это хорошо вылить все, что накопилось, но Людовик по-прежнему в Бурже, и как его вызволить оттуда, неизвестно. «Во всяком случае, только не через Анну, это уж точно», – горестно думал Дюнуа, пришпоривая коня.

Слова Дюнуа так Анну взбесили, что она решила его немедленно арестовать. Но немного поразмышляв, передумала. Хлопот с ним будет большем, чем с Людовиком, а их и без того достаточно. Ничего, я еще заставлю его заплатить сполна. И пока у меня власть, Людовик останется в Бурже. Навсегда.

Вдруг ей вспомнились слова Дюнуа, она отчетливо их услышала: «У тебя души не больше, чем у тряпичной куклы!» И уронив голову на руки, Анна разразилась рыданиями. Это был плач, тяжелый и отчаянный, может быть, первый раз в жизни. Души не больше, чем у тряпичной куклы…

Как бы я хотела, чтобы это было правдой. Чтобы у меня действительно не было души. Тогда бы я могла спокойно делать свою работу, все то, что я должна делать, и не носить повсюду с собой эту тяжелую, саднящую пустоту, что внутри меня.