Текст книги "В этом году в Иерусалиме"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Германия, 1978
Пер. Л. Беспалова

Мне позвонил чиновник из Министерства иностранных дел в Оттаве и сообщил: конечно же, во Франкфурте меня встретят.

– Отлично, – сказал я.

– Как вас узнают?

– Что ж, – дерзнул ответить я, – я могу – как положено – надеть желтую повязку.

Мой ответ его не рассмешил.

Было это в ноябре 1978-го, Министерство иностранных дел направило меня в Германию. Летел я туда внедрять канадскую культуру, мне предстояло прочесть лекции в семи университетах – шести западногерманских и одном австрийском. Возможности съездить в Германию я обрадовался и в то же время был настороже. До этого мне случилось дважды побывать в Германии. В первый раз в 1955-м – тогда я полгода прожил в Мюнхене, где мой в ту пору лучший друг, чокнутый немецкий джазмен, играл в одном оркестре в Швабинге: Fusswarmers[90]90
  Буквально – электрогрелки для ног (нем.).


[Закрыть] с Оакум-стрит. Во второй раз я посетил Германию проездом из Лондона, направлялся с Флоренс и трехлетним Дэниелем в Рим – провести там зиму.

В 1955-м немецкие города, разрушенные бомбардировками союзников, все еще восстанавливали. Мюнхен днем и ночью сотрясал грохот пневматических сверл. Невозмутимые, целеустремленные немцы – не то что их британские коллеги – никогда не прерывали работу, чтобы попить чайку. Или забастовать. Немецкая девушка, которую я пригласил поужинать, рассказала мне, как их с братом заставили вступить в гитлерюгенд.

– Не могу вам передать, что это было за кошмарное время, – сказала она.

– Я, знаете ли, еврей.

– По вам никогда не скажешь, – удивилась она.

Четыре года спустя мы с Флоренс вынуждены были признать, что и Рейн, и замки, выступающие из мглы, – само очарование, в деревенских гостиницах, где мы останавливались, супы были выше всяких похвал, а их хозяева неизменно милы с Дэниелем. Сердца наши умягчились. Но вот как-то вечером, когда мы ужинали в на редкость gemütlich Gasthaus[91]91
  Уютная гостиница (нем.).


[Закрыть], за соседней дверью грянули песню. Официант открыл двойные двери, ведущие в отдельный кабинет, и нашим глазам предстало сборище старых вояк. Эти раздобревшие, благодушные, с виду степенные деревенские жители пели «Хорста Бесселя»:

 
Знамена ввысь! В шеренгах плотных, слитых
СА идут спокойны и тверды…[92]92
  Песня на стихи нацистского активиста Хорста Весселя (1907–1930), с 1929 г. ставшая гимном СА (штурмовиков), а потом и национал-социалистической немецкой рабочей партии. Ее принято называть по имени автора текста. Перевод Ю. Нестеренко.


[Закрыть]
 

Во Франкфурте меня встретил канадский чиновник Арт Рейнер, небрежно одетый житель Виннипега средних лет. Я сразу расположился к нему. Мы откочевали в бар: до поезда на Трир, где мне предстояло читать первую лекцию, осталось два часа и их предстояло как-то убить.

– Воевали? – спросил я.

– Я попал в плен в битве за Дьепп[93]93
  Битва за Дьепп – закончившаяся неудачей попытка союзников освободить оккупированный нацистской Германией порт Дьепп (19 августа 1942 г.).


[Закрыть].

– А разве на вас не надели наручники?

– Ну да, на какое-то время и наручники надели, и в кандалы заковали. Я провел в плену два года.

– В таком случае какого черта вы тут?

– А что, страна как страна. Есть хорошие люди, есть и плохие.

Глянув на счет, я от удивления присвистнул.

– Вы увидите – здесь все очень дорого. У немцев, у японцев – вот у кого сейчас денег навалом. Дикость какая-то.

По дороге в Трир, на родину Карла Маркса, мне предстояло сделать пересадку в Кобленце, куда в декабре 1944-го Гитлер стянул танковые войска для операции, известной как Битва в Арденнах. Эта операция имела целью разрезать Третью армию США и оттеснить канадцев и англичан к бельгийско-голландской границе. Руководил этим последним отчаянным ударом в числе прочих генерал СС Зепп Дитрих[94]94
  Йозеф Зепп Дитрих (1892–1966) – до 1929 г. шофер и охранник Гитлера, пошел на повышение после Ночи длинных ножей.


[Закрыть] – впоследствии его приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы за резню американских солдат, последовавшую за операцией. Мой друг Джон Дуги участвовал в этой битве. По дороге к фронту, рассказывал Джон, им то и дело попадались трупы американских солдат, во множестве лежавшие по обочинам дорог, у одних были отрублены ноги, у других вспороты животы, а в это же время мимо них в лагерь военнопленных за линией фронта вели колонны немцев. Разъяренный солдат разбил одному из немцев лицо прикладом винтовки.

– До этого времени мы не испытывали к ним ненависти, – рассказывал Джон, – но война, как мы считали, была практически выиграна. Так к чему эта напрасная бойня? Нас обуяла ярость, мы налетели на немцев, дубасили их винтовками.

В Трире – он раскинулся в долине Мозеля – сохранились лучшие памятники римской эпохи в Германии. И сегодня, когда река мелеет, профессора и студенты процеживают ил в поисках монет, ваз и прочих артефактов. Поздно вечером я зарегистрировался в отеле «Вайнхоф Петрисберг», взиравшем с высокого горного склона на город и реку.

После проведенного в пути дня мне захотелось помыться, но мыла в ванной, к моему удивлению, не нашлось.

– Ну да, вы же иностранец, – сказала хозяйка гостиницы. – Немецкие отели мылом не обеспечивают.

Все же она принесла мне брусочек мыла величиной со спичечный коробок. Оно и понятно, почему у них нехватка мыла, подумал я: жир, вытапливаемый из евреев – главный источник, – иссяк.

Не в силах заснуть, я стал читать «Интернэшнл геральд трибюн» и в ней обнаружил доказательства – требовались ли они? – что в убийстве шести миллионов повинны не одни немцы. Седьмого ноября в Гааге Вим Аантьес[95]95
  Вим Аантьес (р. 1923) в войну состоял в СС, за что был арестован и посажен в тюрьму; позже утверждал, что вскоре служить в СС отказался. В 1977 г. ему предложили пост министра юстиции.


[Закрыть], парламентский лидер голландской правящей партии Христианско-демократический призыв, подал в отставку: причиной ее послужил доклад, доказывавший, что во время оккупации Нидерландов он состоял в СС.

Репортер разыскал Луи Даркье де Пеллепуа в Мадриде, где тот проживал в роскошных апартаментах. Восьмидесятилетний Даркье, приговоренный французским судом in absentia[96]96
  Без личного присутствия (лат.).


[Закрыть] к смерти, в войну был уполномоченным правительства Виши по еврейским делам. Нам пришлось депортировать французских евреев, разъяснил он репортеру, чтобы «очистить страну от этих чужаков, этих полукровок, этих миллионов людей без гражданства, этих людей, навлекших на нас всяческие бедствия. Евреям была нужна война, и они втянули нас в войну. Нам пришлось как можно скорее очистить от них страну». Когда Даркье указали на то, что в газовых печах Аушвица погиб миллион евреев, Даркье ответил: «Евреям лишь бы привлечь к себе внимание – на что только они не идут ради этого. Да, они (немцы) применяли газ, но газом они истребляли вшей. Когда евреи прибывали в лагерь, им, перед тем как принять душ, приказывали раздеться – как же иначе? Их одежду тем временем дезинфицировали. А после войны евреи повсюду распространяли фотографии, на которых были сняты груды одежды… и скулили: „Смотрите, это исподнее наших убитых собратьев“».

Я был не первым жителем Квебека, которого пригласили читать лекции в Трире. Моим предтечей был министр поддержания и развития культуры Камилл Лорен, он поведал студентам, что из всех жителей Северной Америки лишь квебекцы сохраняют связь с европейской культурой. Я отметил, что в библиотеке квебекской литературы, которую Лорен преподнес в дар университету, не было как книг Хью Макленнана, Ирвинга Лейтона, Мэвис Талант, Леонарда Коэна[97]97
  Англоязычные канадские писатели.


[Закрыть], так и моих. В новом Квебеке, каким он мыслился Лорену, безусловно, должны были быть исключительно ein Volk, ein Kultur[98]98
  Один народ, одна культура (нем.) – перифраз одного из основных гитлеровских лозунгов: «Один народ, один рейх, один фюрер».


[Закрыть].

После лекции мой радушный хозяин, профессор Циркер, пригласил меня посетить музей, где мне показали собрание средневековых рукописей, какому можно было только позавидовать. После чего нас провели в другой зал, где куратор специально для меня разложил на длинном столе еврейские артефакты. Пока мы разглядывали документы, относящиеся к раннему Средневековью, я цинично предположил, что после 1933 года никаких еврейских документов у них быть не может. Однако я недооценил куратора. Он подвел меня к плакату, доводившему до сведения граждан Нюрнбергские законы от 15 сентября 1935 года, по которым евреи лишались немецкого гражданства, а браки между евреями и арийцами запрещались. А затем показал мне фолиант, где содержались еврейские удостоверения личности. Фотографии, отпечатки пальцев, основные сведения.

– Обратите внимание на этого бедолагу, – сказал куратор, – он надел медаль, полученную в Первую мировую войну: наверное, думал, что это ему поможет.

В конце концов мы подошли к стопке разлинованных страниц из ученических тетрадок – на них печатали имена и адреса трирских евреев. Все имена были перечеркнуты по линейке красными чернилами, затем следовали примечания полицейских. После первых имен стояло – «ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ ЛОДЗЬ» – эвфемизм Аушвица, далее и того проще – «ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕИЗВЕСТЕН».

Заметив, что мне в лицо кинулась кровь, куратор сказал:

– Кое-кому, знаете ли, удалось бежать во Францию.

– Кое-кому?

– Единицам.

Меж тем у большинства трирских евреев надгробий нет, лишь красная черта, перечеркивавшая их имена в полицейских тетрадках, – вот что от них осталось. Только черта – и в конце душ с «циклоном Б».

– Добро пожаловать в Оттаву-на-Рейне, – так приветствовал меня сотрудник канадского посольства Пол Адамс, когда я сошел с поезда в Бонне.

Студенты, которым я читал лекции, оказались восприимчивыми и умными, многие из них свободно изъяснялись на трех языках. После лекции ко мне подошел симпатичный паренек. Он успел побывать и в Америке, и в России.

– Куда б я ни поехал, – сказал он, – ко мне сплошь и рядом относятся враждебно. В прошлом моей вины нет. Я хочу гордиться тем, что я немец. Что мне делать?

Я не питал к нему вражды, но у меня перед глазами все еще стояли написанные огненными буквами имена на трирских тетрадных листках, и мне – ничего не попишешь – пришлось рассказать ему об этом.

Лекцию я читал 9 ноября, в годовщину Kristallnacht[99]99
  Хрустальная ночь (нем.). В ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. по всей Германии прошли первые массовые погромы.


[Закрыть], Ночи разбитых витрин. Сорок лет тому назад 7 ноября семнадцатилетний паренек, беженец из Германии[100]100
  Это был польский еврей Гершель Грюншпан.


[Закрыть], застрелил третьего секретаря немецкого посольства в Париже. Два дня спустя в Германии загорелись синагоги. Зеркальные витрины более чем семи с половиной тысяч магазинов, принадлежащих евреям, были разбиты, магазины разграблены. Евреев избивали, насиловали, убивали. Половые связи с евреями были запрещены, те, кто насиловал евреек, исключались из партии, но к тем, кто всего-навсего убивал, претензий не было. Страховые выплаты, причитающиеся евреям, конфисковали, евреев принудили заплатить за разорение своей же собственности. На них – на всех коллективно – наложили штраф в миллиард марок за – как сформулировал Геринг – «чудовищные преступления».

В 1938 году в Германии жили семьсот тысяч евреев. Сорок лет спустя в Германии насчитывалось двадцать семь тысяч евреев, зато злодеяния Хрустальной ночи были публично признаны. По всей Германии 9 ноября 1978 года был объявлен днем памяти. Канцлер Хельмут Шмидт[101]101
  Хельмут Шмидт (р. 1918) – немецкий политический деятель, канцлер Западной Германии с 1974 по 1982 г.


[Закрыть], выступая в синагоге, построенной на месте сожженной в 1938-м, сказал, что мы все еще не нашли слова, которые выразили бы наши стыд и горечь, не нашли мы и объяснение этому бедствию. Канцлер назвал Хрустальную ночь «станцией по дороге в ад».

Флоренс присоединилась ко мне в Бонне, и назавтра мы отправились в Кельн. Кельн был практически разрушен бомбардировками, и, как и в других стертых с лица земли немецких городах, на месте руин поспешно возводились серые бетонные коробки многоквартирных домов, функциональных, но унылых. К счастью, старый квартал, прилегающий к собору, в основном уцелел. После лекции наш хозяин, доктор Паше, повел нас обедать в пивной бар в старом квартале. На меня тут же пахнуло чем-то знакомым, и вот – откуда ни возьмись – и они. Мимо нас проплыл, балансируя подносом, плотный официант в синем переднике, на подносе высилась горка картофельных оладий моего детства.

– Смотри-ка, – сказал я Флоренс, у меня уже текли слюнки, – латкес.

– Вы имеете в виду Reibenkuchen? – сказал доктор Паше.

– Да ну?

– Это традиционное блюдо кельнской кухни.

Как кельнской, так и бабушкиной кухни.

Еврейская и немецкая история переплелись не только в Холокост. Если я кое-как понимаю по-немецки, так это потому, что в моей памяти застряли слова, усвоенные в детстве из идиша. Немцы называют клецки Knödel, мы называем их кнейдл.

Доктор Паше сообщил нам, что в Германии миллион безработных и что сегодняшнее поколение студентов тяготеет к консерватизму. И хотя в стипендиях, предназначенных для учебы в Америке, недостатка нет, найти желающих воспользоваться ими все труднее. Молодых людей интересует работа с благоприятной пенсионной программой, и они опасаются, что пропусти они хоть год их – того и гляди обойдут.

Прочтя лекцию три раза за четыре дня, я на уик-энд сбежал с Флоренс в пресловутый Баден-Баден. Баден-Баденский курорт в долине реки Оос там, где к Рейну по склонам спускается Шварцвальд, славится – и по праву – горячими источниками и великолепным казино. Вслед за Достоевским, Ницше, Бисмарком, Наполеоном III, королевой Викторией, нередко проводившими тут лето, мы расхаживали по прославленной Лихтенталер-аллее, вдоль которой росли дубы, посаженные аж в 1655 году, – аллея пролегала через разбитый на английский манер сад с его магнолиями, гинкго, тюльпановыми деревьями и серебристыми кленами. Но едва мы покинули сад, где царствовал покой, как нас снова настигло недавнее прошлое, от которого не скрыться. Объявление на церковной ограде оповещало о проповеди в память Хрустальной ночи. Рядом была выставка фотографий, сделанных в Баден-Бадене в ночь с 9 на го ноября 1938 года и после нее. На них офицеры били в синагоге священную утварь, из окон синагоги рвались клубы дыма. Евреев с поднятыми над головой руками гнали по главной улице города.

Утро у нас прошло в поисках дома № 2 по Бадерштрассе, пансиона, где летом 1867 года жил Достоевский с беременной женой. Дом мы нашли, но таблички на нем не было: черная неблагодарность, по-моему, учитывая, сколько денег Достоевский просадил здесь на игорных столах.

В понедельник я читал лекцию в Майнце. Всю оставшуюся неделю мы, похоже, только и делали, что неслись с вокзала или на вокзал: мне предстояло выступить еще три раза – в Эрлангене, Аугсбурге и Вене. Наблюдения, сценки запечатлевались на лету. Каждую складочку, каждую трещинку в горах засадили виноградом – ни одну не сочли ни слишком мелкой, ни слишком трудно доступной. Проплывая верх и вниз по Рейну, мы, глядя на недавние постройки, убедились, что бомбардировки Второй мировой войны разрушили чуть не все. Германию сравняли с землей. Но хоть во мне и заговорила жалость, грузовые составы делали свое дело. Вновь и вновь мы то проплывали мимо медленно ползущих грузовых составов, то наблюдали, как товарные вагоны переводят в депо. Многие вагоны казались допотопными – не исключено, что их использовали и в сороковые. Предварительно, конечно же, отдраив после того, как в них увозили евреев в печи Аушвица. При виде этих товарных вагонов меня снова обуяла ярость.

И все же – все же – повсюду нас принимали невероятно любезно. Профессора были – само радушие. Студенты, с которыми я знакомился, были симпатичные как на подбор. И в душе моей был разброд: я то жалел о разрушениях, в некоторых случаях явно необоснованных, то жалел, что разрушений мало.

В Вене, когда я бродил по роскошному Volksgarten[102]102
  Народный парк (нем.) – старинный парк, разбит в 1820 г.


[Закрыть], где нас со всех сторон обступали остатки имперской роскоши, сопровождающий меня канадский чиновник указал на балкон Хофбурга[103]103
  Хофбург – большой комплекс зданий самых разных архитектурных стилей на месте средневекового замка, от которого сохранилась только часовня.


[Закрыть], с которого Гитлер провозгласил аншлюс, аннексию Австрии.

– Сотни тысяч венцев стеклись сюда послушать Гитлера, – сказал он. – Теснотища была – не пошевелиться. Толпа надрывала глотки от восторга. А сегодня – вот ведь чудеса: хоть всю Вену опроси, ни один не признается, что был здесь.

Общаясь в Германии с людьми лет пятидесяти и старше, я испытывал некоторое напряжение. Даже если мы болтали о политике за рюмкой коньяка или занимались сравнительным анализом разных культур на чинных ужинах, я ловил себя на том, что мне не дает покоя вопрос: а где ты был, господин хороший, в Хрустальную ночь? Где ты был, когда твоих еврейских соседей гнали к ПУНКТУ НЕИЗВЕСТНОГО НАЗНАЧЕНИЯ? Не исключено, что ты был слишком цивилизован, чтобы участвовать в погроме непосредственно. Возможно, ты даже не одобрял его. Но как тебе удалось заглушить их крики? Что, твой отец закрыл ставни? Твоя мать завела патефон? Где вы были, подонки?

Промозглой, туманной ночью, когда мы ожидали очередного поезда на вокзальной платформе, невдалеке показалась компания подвыпивших юнцов. В каких-то нелепых шапках, красных куртках, они выписывали кренделя и орали песни. Я ухватился за ручку одного из наших чемоданов – изготовился, если понадобится, дать отпор. И тут, когда наш поезд наконец подошел, я разобрал, что они поют. Они пели вовсе не «Хорст Вессель», а «Мы все живем на желтой подлодке»[104]104
  «Мы все живем на желтой подлодке» – слова одной из самых популярных песен «Биттлз». Существует несколько переводов песни, в том числе перевод И. Бродского.


[Закрыть].

Холокост и после Холокоста
Пер. Л. Беспалова

К немцам я все еще испытываю антипатию. Меня не удручает разрушение Кельна, хоть в том и не было военной надобности. Я радуюсь каждому сбитому немецкому «старфайтеру». Ни одно общественное событие не захватило меня больше, чем охота на Адольфа Эйхмана. Возведение Берлинской стены меня не трогает.

Теперь, поставив точки над «и», с вашего позволения сообщу также, что уже некоторое время читаю воспоминания о Варшавском гетто, Терезинском Paradies[105]105
  Здесь – райском (нем.).


[Закрыть]-гетто в Чехословакии, Треблинке и Яновском концлагере близ Львова в Польше. Сколько лет прошло, а они все еще вселяют ужас, вызывают ярость – и переваривать их можно лишь малыми дозами.

Взять хотя бы «Скрижали агонии», Варшавский дневник Хаима А. Каплана. Там время, когда немецкие солдаты рыскали по улицам, хватали, избивали евреев, сгоняли девушек для своих грязных забав, разбивали головы детей о фонарные столбы, после того как «окончательное решение» еврейского вопроса в 1942 году вступило в силу и judenrat, пресловутое еврейское «самоуправление», подотчетное нацистам, заставили – для начала – поставлять по 6000 евреев в день для депортации на Восток, вскоре вспоминалось, как славные деньки, деньки разгульного ухарства, что-то вроде странной войны[106]106
  Странная война – так называли период Второй мировой войны с сентября 1939 г. до мая 1940 г.


[Закрыть].

Адам Черняков, президент Варшавского judenrat’a, не захотел подписать приказ о депортации – предпочел отравиться. К сожалению, его место не замедлил занять другой. «Депортация дошла до предела, – писал Каплан (действительность оказалась страшнее) 29 июля 1942 года. – С каждым днем число депортированных увеличивается. Нацисты довольны работой еврейской полиции… Эти уголовники – порождение уголовного judenrat’a. Яблоко от яблони недалеко падает. Своими злодеяниями они поганят имя польского еврейства…» Другие, прежде всего герои – мужчины и женщины, – доблестно поднявшие позже обреченное на поражение восстание, прославили тот же самый народ, прославили в веках.

Бесстрашный и пунктуальный Каплан не был писателем, писал он коряво, живую речь передать не умел, ярких подробностей не подмечал, но, как ни странно, это придает его дневнику особую ценность. Там, где искусство было бы не к месту, да и вызывало бы недоверие, дневнику ошеломленного, потрясенного человека веришь полностью. В Варшавском гетто, судя по всему, всегда кишели слухи, слухи обнадеживающие. Муссолини убит. У Гитлера инфаркт. Рузвельт вступает в войну, чтобы защитить евреев. Но ходили и другие слухи – о лагерях смерти, о массовых убийствах, о газовых камерах, только этим слухам мало кто верил.

Терезин, пересылочное гетто для евреев Моравии и Богемии, – о чем говорить – это же совсем другое дело. Немного статистики. Из ста двадцати пяти тысяч с лишним евреев, втиснутых в гарнизонный городок, где могли разместиться всего семь тысяч, тридцать пять тысяч даже не успели перевезти в лагерь уничтожения: они умерли от недоедания и болезней. «В то время, когда евреи в Терезине, – сказал Геббельс, – посиживают в кафе, попивают кофе, лакомятся пирожными и танцуют, нашим солдатам, защищающим отечество, приходится нести все тяготы войны, терпеть бедствия и лишения».

В Яновском концлагере близ Львова еще до того, как заработали газовые камеры, что ни день расстреливали евреев, построив их на краю вырытых ими же братских могил. Позже, когда военная удача изменила Германии, эсэсовцы предусмотрительно раскопали могилы и сожгли улики. Леон Уэллс – его заставили разрывать могилы в составе одной из похоронных бригад – в своей книге «Дорога на Яновский» пишет, что вытаскивать тела крючьями приходилось с большой осторожностью: они настолько разложились, что то и дело распадались надвое. Затем трупы складывали пирамидами по две тысячи в каждой и сжигали. Кости, не поддавшиеся огню, пропускали через дробилку. После чего другой отряд – немцы в шутку прозвали его die Goldsuchern von Alaska[107]107
  Золотоискатели Аляски (нем.).


[Закрыть] – просеивал пепел в поисках золота.

Я мог бы длить и длить этот перечень злодеяний: ему нет конца и даже спустя столько лет в него невозможно поверить, однако, когда оглядываешься назад, задаешься другими вопросами. Встает, к примеру, вопрос о Хороших Немцах. К 1966 году, спустя всего лишь два десятка лет после Холокоста, откуда ни возьмись объявился Хороший Немец. Бравые генералы – они или участвовали в заговоре против Гитлера в 1944-м, или так преклонялись перед культурой, что просто не решились разрушить Париж, – не замедлили заполонить экраны наших кинотеатров. Не забыты и лихие luftwaffe[108]108
  Здесь – летчики (нем.).


[Закрыть] – они во время битвы за Англию были неизменно безупречны, и рыцарственные капитаны подводных лодок – они, подорвав вражеское судно, неизменно всплывали на поверхность и подбирали уцелевших. И вот что примечательно: этих молодчаг, а играли их такие актеры, как Марлон Брандо, Курт Юргенс[109]109
  Курт Юргенс (1915–1982) – немецкий актер и режиссер.


[Закрыть] и Питер О’Тул, роднит одно – все они антифашисты. По правде говоря, глядя из нашего беспристрастного далека, просто-таки диву даешься, каким образом, если в немецких вооруженных силах служило столько антифашистов, гитлеровцы ухитрились для начала прийти к власти – удержать ее – вести войну – и лишь чудом не выиграть ее. Тем не менее не могу не признать, что в этих вымышленных немцев можно поверить, а в тех – их было много – реальных, которые знали о концлагерях, и в тех – их было поменьше, – которые в них работали, поверить невозможно.

Даже фотографиям Варшавского гетто в «Побори смерть, Память»[110]110
  «Побори смерть, Память» – альбом фотографий сделанных в 1939~1945 гг. Издан к двадцатилетней годовщине восстания в Варшавском гетто.


[Закрыть] я верю с трудом. Немецкие солдаты – наглые бугаи, каждый с ружьем наизготове, – ведут изнуренных оборвашек школьного возраста к железнодорожному вагону, который увезет их в газовую камеру. Куда их повезут, дети не знают. Они поют.

На другой фотографии немецкие солдаты, ухмыляясь до ушей, измываются над бородатыми евреями. Там же запечатлены и замерзшие трупы неимоверно изможденных евреев, валяющиеся на мостовой. Все это уму непостижимо. Куда проще – тут и на собственный жизненный опыт можно опереться – сопоставить себя с неколебимым сыном Эйхмана, заявившим журналистам: «Я от своего отца не отрекусь», чем с теми евреями с раздутыми животами и вытаращенными от ужаса глазами. И кстати, раз уж о том зашла речь, почему они не сопротивлялись?

Удивление вызывает другое: как много евреев сопротивлялось. К тому времени, когда евреев стали свозить в лагеря смерти, они были так подорваны телесно и духовно, их так откровенно предал и отверг весь мир (собратья интернационалисты-социалисты, Папа, Англия, Америка), что смерть, должно быть, виделась им избавлением. Нельзя забывать и о том, что еще до войны многие из наиболее прозорливых немецких и польских евреев, ясно видя, какая опасность надвигается, уехали – кто в Палестину, кто в Англию, кто в Америку, – поэтому, когда началась война и евреев стали сгонять в гетто, среди них почти не оказалось тех, кто по праву мог бы их возглавить. Те же, кто их возглавлял – а тех был излишек, – вели себя, как уже заметили Хаим Каплан и Ханна Арендт[111]111
  Ханна Арендт (1906–1950) – философ и политолог, родилась в Германии, в 1933 эмигрировала. С 1941 г. в США.


[Закрыть], низко. И все же евреи сопротивлялись, однако подавить их было легче легкого, к тому же мало кого из мировых лидеров заботило, как обходятся со «своими» евреями немцы, что тех и удивляло, и развязывало им руки.

Если еврей в Варшавском гетто решался ответить немецкому солдату ударом на удар, а то и застрелить его, а такой случай занес в свой дневник Каплан уже в начале оккупации, на следующее же утро устраивали облаву, и сто непричастных человек, включая женщин и детей, всячески мучили и убивали. Если еврею удавалось убежать из концлагеря – так двое бежали из Яновского, – в отместку убивали его, и не только его, семью. Вместе с тем едва стало очевидно, что убьют всех без исключения, евреи подняли сопротивление в Варшаве и много где еще.

И до чего ж это было трудно, немыслимо трудно. Еврейским партизанам – в отличие от французских или итальянских – население не благоволило и поддержки им не оказывало. Напротив. Героям Варшавского гетто польское подполье кое-чем помогало – подкидывало винтовки и боеприпасы, но тем, кто убегал из гетто в лес и сколачивал там партизанские отряды, приходилось отбиваться не только от немцев. С одной стороны, их выслеживали польские партизаны-антисемиты, с другой – украинские партизаны-фашисты.

Так что не надо спрашивать, почему сопротивление было малочисленным. Надо спросить, как Хаим Каплан в «Скрижалях агонии» 12 апреля 1940 года: «Отомстит ли мир за невинно пролитую кровь? Сомневаюсь. Жертвы злодеяний, совершенных на наших глазах, вопиют из-под земли: „Отомсти за меня“. Но где он, ревностный мститель? Почему день „отмщенья и воздаянья“[112]112
  Второзаконие 32:35.


[Закрыть] для убийц не настал? И не говори мне в ответ пустые слова – я не стану тебя слушать. Подумай, прежде чем ответить!»

Каплан не выжил. Он, как предполагают, погиб в первые месяцы 1943 года. Леон Уэллс – ему удалось выжить – пишет, что после войны мысль об отмщении мало-помалу умерла в нем. «Можно ли жить, отвергая мир?»

Эли Визель – ему тоже удалось пережить Холокост, – большой талант, автор «Ночи», вернулся в Германию через семнадцать лет после Холокоста и, к своему огорчению, обнаружил, что ненависть к немцам в нем угасла. Он писал в «Комментари»[113]113
  «Комментари» – журнал, основанный Американским еврейским комитетом в 1945 г. Журнал публикует материалы на темы политики, иудаизма, о социальных и культурных проблемах.


[Закрыть]: «Все же, пусть во время моей поездки в Германию ненависть оставила меня, и сегодня все мое существо протестует против забвения, против замалчивания. Каждый еврей в глубине души должен сохранить ненависть – здоровую, мужественную ненависть – к тому, что олицетворяет Немец, и к тому, что в нем неизбывно. В ином случае он предаст мертвых».

Что до меня, то я верю: есть такие места, посетить которые – твой долг, словом, Геенна так же непреложна, как и небесные сферы, вот почему я посетил не только Иерусалим, но и Германию.

В первый же мой день в Мюнхене в 1955-м приятель назначил мне встречу в Американском армейском клубе, прежде там помещался гитлеровский Haus der Kunst[114]114
  Дом искусств (нем.).


[Закрыть]. В вестибюле я наткнулся на картонную в натуральную величину фигуру вахлака, в руках он держал плакат, оповещавший, что в пятницу здесь состоится «Потрясный оперный концерт». Над справочным бюро висело другое объявление – я привел его в моем романе «Всадник с улицы Св. Урбана». Оно рекламировало субботние развлечения. Солдат уведомляли, что ровно в 14.00 в близлежащее Дахау отправится автобус: «ЗАХВАТИТЕ ФОТОАППАРАТЫ! ПОСЕТИТЕ ЗАМОК И КРЕПОСТЬ».

В 1963 году я снова поехал в Германию, на этот раз с целью написать очерк о базе Канадских военно-воздушных сил, расположенной на окраине Баден-Бадена. Молодые, явно провинциальные, школьные учителя из Канады, прикомандированные к базе, наперебой заверяли меня, что немцы «уж такие славные, просто слов нет». До чего современные, до чего опрятные. «Нам много чему следовало бы у них поучиться, – сказала мне учительница биологии. – Они умеют жить».

Завтра вечером я отправился в Общественный центр, смешался с толпой недорослей, пришедших на танцы.

– Что вы повидали в Европе? – спросил я.

– Венецию.

– Бой быков в Барселоне.

– Дахау.

Дахау. Парнишке было всего четырнадцать. Родители, рассказал он, повезли его в Дахау, когда ему исполнилось двенадцать. Оказалось – что меня немало удивило, – в Дахау возили чуть не всех ребят.

– Вы знаете, что раньше было в Дахау? – спросил я.

– Там людей наказывали.

– He-а. Типа того, что уничтожали.

– Да нет. Там их вешали. Газовые камеры не использовались.

– Кто тебе это сказал? – спросил я.

– Немцы.

Я спросил: не наводит ли Дахау на них жуть.

– С чего бы, лагерь же сейчас не работает.

– Ну да, он же работал только в войну. В войну там пытали.

– Почему?

– Ну, пленных захватили слишком много, часть их пришлось убить.

– Евреи были против Гитлера, вот их и пришлось уничтожить.

– Что еще скажете? – полюбопытствовал я.

– Малоподходящее местечко для развлекательных туров, – сказал один паренек.

Малоподходящее, что и говорить, но, если его подать как следует, туры окупятся.

Казалось бы, после газовых камер тем шести миллионам евреев уже ничто не может причинить боль, их страданиям положен конец, но нет: их постигло то, чего никак нельзя было ожидать, – посмертное глумление. Холокост породил исполненные гнева произведения таких несомненно серьезных писателей, как, к примеру, Бруно Беттельгейм, Ханна Арендт и Элиас Канетти[115]115
  Бруно Беттельгейм (1903–1990) – американский психолог и писатель, родился в Австрии. В 1938 г. попал в концлагерь, в 1939 г. освободился и уехал в США. Элиас Канетти (1905–1994) – австрийский писатель. Лауреат Нобелевской премии 1981 г.


[Закрыть], и в то же время Холокост привел к одному из гнусных эпизодов в издательском деле и киноиндустрии: спекуляции на теме геноцида.

Все эти годы на нас обрушивался поток вроде бы приличных, но на самом деле бьющих на дешевый эффект эротических фильмов о гитлеровской шайке, бесконечное количество смакующих непристойности статеек о концлагерях в мужских журналах, низкопробных книжонок об эсэсовских борделях. Более приличный, но не менее пакостный вид продукции такого рода – документальный роман средней руки о Холокосте. Леона Юриса, скажем, о Варшавском гетто. А в 1964-м вышел еще один роман на этот раз более искушенного писателя о становлении нацизма в Германии и о Париже во время оккупации – «Бесконечность зеркал» Ричарда Кондона.

При том, что кое-какие из лучших фильмов, назовем хотя бы «Il Vitelloni»[116]116
  «Маменькины сынки» (ит.) – фильм 1953 г.


[Закрыть] Феллини, уподобляются романам, все больше бестселлеров уподобляются фильмам. Я вовсе не считаю, что их пишут в видах продать права на экранизацию, нет, их пишут сразу как сценарии фильмов. Приемы одни и те же. Недалек, к примеру, день, когда Леон Юрис, если критики разнесут его очередной роман в пух и прах, держа магнитофон у всех на виду, сошлется на то, что лучшие сцены его романа остались на полу монтажной. Тем временем появился эффектный документальный роман мистера Кондона – ни дать ни взять кинохроника, перемежающаяся многолюдными сценами.

«Бесконечность зеркал» начинается довольно невинно вроде бы как роман, но роман этот такого рода, что вместо того, чтобы его рецензировать, подмывает проверять его достоверность. Для затравки мистер Кондон сообщает, что отдал этому роману три года жизни, проштудировал множество книг, затем перечисляет, как делается в титрах фильмов, примерно сорок шесть источников, которые пошли на создание романа. Еврейскую истории он вдумчиво осваивал по, как я полагаю, «Основам иудаизма» Милтона Стейнберга, «Во что веруют евреи» раввина Филиппа С. Бернстейна и т. д.; жизнь концлагеря изучал по «Поведению людей в концлагере» доктора Эли А. Коэна, великолепные особняки по описаниям (Сачеверелла) Ситуэлла[117]117
  Сачеверелл Ситуэлл (1897–1988) – английский поэт, историк искусств, автор нескольких книг об архитектуре Англии и Европы.


[Закрыть] в его «Прекрасных особняках Европы»; с беседами Эйхмана он, скорее всего, знакомился благодаря любезности этого прославленного мастера «дополнительного диалога» Ханны Арендт. Откуда почерпнуты сведения о костюмах, в титрах не указано.