Текст книги "Кровное дело шевалье"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

XVII
ХИЩНИК В ЗАСАДЕ

В это время улицы, прилегающие к постоялому двору «У ворожеи», были темными и безлюдными. Все окрестные торговцы давно позапирали свои лавки; вокруг царила мертвая тишина. Немногие храбрецы отважились бы разгуливать по городу в одиночку: ночью улицы Парижа оказывались во власти разбойников и наемных убийц, скупщиков краденого и воров, шулеров и плутов. Однако Анри де Монморанси смело вышел в ночную тьму и зашагал по улице Сен-Деки, пряча под плащом руку, в которой держал короткий кинжал.

Он двигался по правой стороне улицы, приближаясь к Сене; Анри не прятался, но и не стремился к встречам со случайными прохожими. Внезапно Анри застыл на месте, потом быстро скользнул в темноту, за большую колонну – и замер.

Дело в том, что шагах в двадцати от себя он заметил каких-то людей, идущих ему навстречу. Когда они приблизились, он разглядел, что их было четверо.

«Разбойники!» – подумал маршал де Данвиль и крепче сжал рукоять кинжала. Но нет! На разбойников эти люди не походили. Они шагали, не таясь и явно не боясь столкнуться с ночным патрулем. Незнакомцы тихо разговаривали, и маршал услышал негромкий смех.

– Да перестаньте же! – попытался образумить весельчаков их спутник. – Это не повод для шуток! Вы знаете, как называют эту даму?

Изумленный Анри де Монморанси узнал в говорящем герцога Анжуйского.

– И как же? – поинтересовался человек, шедший рядом с герцогом.

– На улице Сен-Дени она известна как мадам Жанна, или Дама в трауре.

– Дама в трауре? От такого прозвища прямо мороз по коже.

– Не буду спорить. Прозвище мрачноватое. Впрочем, мать могут звать как угодно; главное, что ее дочь – красотка! О, крошка Лоиза – самое очаровательное существо на свете! Друзья мои, я, так и быть, позволю вам полюбоваться этим сокровищем, и…

Больше маршалу ничего услышать не удалось: компания удалилась, и голоса затихли в лабиринте улиц.

Имя Жанны заставило Анри де Монморанси затрепетать, а когда до него дошло, что мужчины говорят о Лоизе, он лишь огромным усилием воли подавил в себе желание немедленно кинуться на герцога Анжуйского и всю его компанию, полностью презрев всякое благоразумие.

– Жанна! Лоиза! – выстукивало его сердце. – Но кто же такая эта Жанна? И кто такая Лоиза? Неужто те самые?..

Анри почувствовал, что не успокоится, пока не разберется во всем. Он был готов допросить с пристрастием даже герцога Анжуйского!.. Он не остановился бы перед тем, чтобы вызвать на дуэль брата короля!..

Однако в следующий миг Анри де Монморанси пришел в себя. Ведь прошло уже шестнадцать лет! Возможно, гуляки имели в виду совершенно другую женщину. Но стоило ему услышать это имя, одно только имя, как его с новой силой охватила страсть, которая, как ему казалось, осталась в далеком прошлом.

О, Жанна, Жанна! Неужели ему суждено снова встретиться с ней?! Неужели она еще жива?! А он-то думал, что ее уже нет на свете, и считал свою неразделенную любовь сгоревшей в пламени гордыни.

К чему скрывать?! Он все еще любит ее – и гораздо сильнее, чем раньше…

Герцог Анжуйский и его компания были уже далеко впереди, но маршал помчался за ними и быстро настиг гуляк. Однако в шаге от них он внезапно замер, пораженный страшной догадкой.

Его лоб пылал, а в мозгу крутилась неотвязная мысль:

– Но если это все-таки она – значит, она живет в Париже! Да еще с дочерью… А вдруг слух об этом дойдет до Франсуа? Вдруг с помощью судьбы или дьявола их пути пересекутся? Тогда Жанна расскажет Франсуа о моем обмане, и он снова встанет передо мной словно грозный судия, как это было шестнадцать лет назад, на опушке каштанового леса… Брат призовет меня к ответу за содеянное!.. И разве смогу я оправдаться? Что же мне предпринять?..

Анри вытер вспотевший лоб и засмеялся негромко и злобно. Он уже знал, что ему делать. Он будет мстить!

– Я не стану дожидаться, пока Генрих де Гиз взойдет на французский престол! Я гораздо раньше возглавлю семейство Монморанси… Франсуа мне мешает и, значит, умрет!

Тут маршал де Данвиль заметил, что герцог Анжуйский и его спутники остановились перед постоялым двором «У ворожеи». Анри приник к стене дома, затаившись под балконом. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза…

– Моревер, ключ! – скомандовал герцог Анжуйский.

– Возьмите, монсеньор.

– Ну что ж, вперед!

И вся четверка приблизилась к дверям дома, который высился напротив постоялого двора.

– Гром и молния! – прошипел Анри де Монморанси. – Я должен понять, что тут происходит!

Маршал шагнул было вперед, однако вовремя сдержался и снова нырнул под балкон…

На пути герцога Анжуйского внезапно вырос какой-то мужчина, и в тишине прозвучал очень сдержанный и очень серьезный голос:

– Клянусь Пилатом и Вараввой! Вы просто вынуждаете меня нарушить отцовские заветы. Так знайте же: вся ответственность за это святотатство лежит на вас!

– Кто этот ненормальный?! – вспылил герцог. – Не кажется ли вам, Можирон, что это та самая личность, с которой мы тут уже сталкивались?

– А ведь и вправду он! – вскричал Можирон. – Ну-с, почтеннейший хозяин сего дома, вы и ночью охраняете свою собственность, ни на секунду не смыкая глаз?

– Именно так, почтеннейший остроумец! – отозвался Пардальян. – Я на страже в любое время суток!

– Прекратите! – резко вмешался взбешенный герцог Анжуйский. – Хватит шутить, месье, позвольте нам войти!

Пардальян невозмутимо повернулся к Келюсу и Можирону:

– Прикажите вашему слуге вести себя, как подобает, иначе я его выдеру, а вас завтра утром нанижу на шпагу, если вы решитесь появиться на Пре-о-Клер.

– Подлец! – закричали герцогские любимцы. – Завтрашнего утра ты не увидишь… Ты умрешь прямо сейчас!

Шевалье стремительно выхватил шпагу. Молния с громким свистом рассекла воздух. Сверкнувший клинок со всего маху плашмя ударил Моревера по лицу, будто стальной хлыст, и оставил на щеке багровый рубец. А Пардальян уже стоял в боевой стойке и назидательно говорил:

– Если уж вам так хочется сегодня, а не завтра, я к вашим услугам. Но, клянусь Пилатом, что сказал бы батюшка, увидев меня здесь? Ах, месье, я в отчаянии! Ведь ударив вас, я пренебрег заветами отца!

Теперь уже Можирон, получив укол, охнул и отскочил; из его окровавленной правой руки со звоном выпала шпага.

Дошла очередь и до Келюса, но тут прозвучал властный окрик герцога Анжуйского:

– Хватит!

Герцог отстранил Келюса и без оружия приблизился к Пардальяну. Шевалье опустил шпагу, уперев острие клинка в носок своего сапога.

– Месье, – проговорил герцог Анжуйский. – Мне кажется, вы отважный и благородный человек.

Пардальян отвесил низкий поклон, не выпуская, однако, из виду своих противников.

– Но, узнав, с кем сейчас свела вас судьба, – продолжал свою речь герцог, вы горько пожалеете о тех словах, которые недавно произнесли.

– Месье, – отозвался Пардальян, – я уже сожалею, поскольку вижу, что вы – человек благовоспитанный. Разумеется, как бы подло и мерзко ни вел себя дворянин, называть его лакеем – это уж хватить через край! Я приношу вам свои извинения и заверяю, что непритворно огорчен.

В словах Пардальяна сквозила явная насмешка, и лицо герцога побелело от гнева. Но он твердо решил не замечать дерзости Пардальяна и сделал вид, что удовлетворен извинениями, хотя отлично понял, что юноша нанес ему новое оскорбление.

– Я доволен, что вы раскаиваетесь, – со значением изрек герцог, пытаясь говорить с величавой важностью, что, правда, у него не слишком получалось. – Теперь же, когда мы с вами уладили это недоразумение, я могу заверить вас, что пришел в этот дом по делу.

– Ах так! Что же вы раньше не сказали?! Стало быть, месье, у вас тут дело…

– Да, дело амурного свойства…

– Кто бы мог подумать!

– Так позвольте же мне пройти!

– Никогда! – ласково улыбнулся Пардальян.

– Не переусердствуйте, месье! Говорят, не стоит испытывать терпение короля. И уж тем более не надо злоупотреблять терпением брата короля…

Говоря это, герцог Анжуйский попытался гордо выпрямиться, поскольку ростом был невелик и едва доставал Пардальяну до плеча. Жан же прикинулся, что не понимает, с кем имеет дело, и с притворной наивностью воскликнул:

– Месье, чрезвычайно ценя только что состоявшееся знакомство, которое я почитаю для себя за великую честь, прошу вас – не упорствуйте, иначе я окажусь просто в отчаянном положении…

Происходящее выглядело все более смешным, а для герцога Анжуйского становилось откровенно невыносимым. Он побелел от бешенства и, трясясь от гнева, замахнулся… Но острие шпаги Пардальяна мгновенно уперлось ему в шею. Три клеврета в страхе бросились к герцогу и оттащили его в сторону.

– Проучим этого наглеца! – закричал Келюс.

– Не получится! – прошипел герцог, стонавший от бессильной злобы. – Отложим на время нашу месть! Можирон не способен сейчас держать шпагу, Моревер почти ослеп от удара, мне же высокое звание не позволяет ронять достоинство принца и связываться с этим негодяем. Вложите шпагу в ножны, Келюс! Но мы еще вернемся сюда, и у нас хватит сил, чтобы разделаться с мерзавцем!

Пардальян стоял молча, сжимая в правой руке шпагу, а левой опираясь на дверь дома.

– Прощайте, месье, это не последняя наша встреча.

– Надеюсь, следующая будет столь же приятной, – поклонился шевалье.

Через минуту герцог и придворные растворились во мраке.

А Пардальян еще целый час караулил заветную дверь с обнаженной шпагой в руках; он чутко вслушивался в безмолвие ночи, но безлюдная улица была погружена в сонную тишину.

Убедившись, что сегодня покушений на жилище его божества больше не будет, юноша пересек улицу и заколотил в маленькую дверь постоялого двора «У ворожеи». Слуга открыл ему, и Жан отправился в свою комнату.

Он решил еще раз убедиться, что опасность миновала, распахнул окно и перегнулся через подоконник, стараясь рассмотреть мостовую. Но сверху он ничего не разглядел, и глаза его невольно устремились к небольшому оконцу соседней мансарды. В комнате под крышей было темно: прелестные рукодельницы давно спали.

Надо признать, теперь Пардальян ужаснулся собственной дерзости. Он, разумеется, сразу узнал герцога Анжуйского, и сейчас, когда боевой задор юноши несколько поиссяк, Жан наконец осознал, что же он наделал.

Брат короля, наследник престола, был в Париже персоной весьма известной. Он покрыл себя славой в великих сражениях с гугенотами. В шестнадцать лет он уже стоял во главе королевской армии. Он выиграл битвы при Жарнаке и Монконтуре, наголову разбил Колиньи, собственными руками уничтожил невесть сколько еретиков. Воистину герцог Анжуйский был надеждой народа и опорой святой церкви. Правда, находились злые языки, имевшие наглость утверждать, что на самом деле войска в поход вел маршал де Таванн, а имя королевского брата было использовано лишь для того, чтобы придать кампании вес. Эти же люди (всегда ведь найдется хоть один Фома неверующий, готовый очернить славные деяния) считали, что Генрих только и умеет, что вышивать да играть в бильбоке, и проводит в подобных занятиях целые дни. Клеветники говорили, что брат Карла IX куда лучше разбирается в нарядах, чем в оружии, а командует лишь сворой своих фаворитов, которые повсюду его сопровождают – намазанные, надушенные, разряженные до неприличия. Но все это, конечно, были домыслы злопыхателей. Добрые парижане (а уж они-то в людях разбираются, их не проведешь!) восторженно приветствовали герцога во время его торжественных выездов в столицу. В день одного такого триумфа герцог красовался в роскошном атласном костюме, а его белый конь изящно гарцевал и кланялся зрителям. Одной этой грациозной лошадки вполне хватило бы, чтобы привести толпу в восхищение. Карлу IX очень не понравился теплый прием, устроенный тогда его младшему брату. Пардальян, подобно всем настоящим парижанам, любил поглазеть на знатных особ и нередко видел герцога на улицах города. Потому юноша даже во мраке ночи без труда узнал Генриха Анжуйского и, как уже было сказано, теперь изрядно струхнул. Он уныло думал, что злая судьба постоянно заставляет его вмешиваться в чужие дела. И в результате шевалье превратился в непочтительного сына, который вместо того, чтобы жить, свято соблюдая мудрые заветы отца, всегда поступает вопреки им! А ведь он каждое утро клялся неукоснительно исполнять отеческие наставления.

«Какой я болван! – думал шевалье. – Зачем, зачем я связался с таким противником? И какая сумасшедшая муха меня укусила? Какого черта я сцепился с этими достойными дворянами? Разве можно так себя вести? Ни малейшего почтения к принцу!.. А ведь он брат его величества… Господи! Шею мне свернуть мало! Как всякий верноподданный, я должен чтить королевскую семью, а я…

Почему, почему я не последовал мудрым советам моего батюшки?.. Нет, полез покрасоваться перед герцогскими фаворитами! Зачем, зачем я оскорбил принца? А действительно, зачем? Может, особа королевской крови интересовалась вовсе не Лоизой? Может, в том доме у него было какое-нибудь важное дело? Вдруг там живет торговец бильбоке?»

Впрочем, будучи человеком разумным, Пардальян тут же сообразил, что по ночам никто бильбоке не покупает и, скорее всего, намерения благородных господ были все-таки не самыми чистыми.

Шевалье де Пардальян был совсем не глуп, да и наивным он казался лишь тогда, когда это было выгодно ему самому.

Он родился в эпоху великих потрясений; насилие и жестокость/ словно яд, проникали в души людей; человеческая жизнь ценилась недорого, и морали, в том значении, которое мы придаем этому слову сегодня, не существовало: каждый нападал, когда хотел, и защищался, как мог.

Поэтому, любезный наш читатель, не стоит думать, что Пардальян лицемерил, беседуя сам с собой. Он искренне считал советы отца превосходными и искренне стремился следовать им. Шевалье действительно не мог простить себе, что ослушался Пардальяна-старшего.

Он не ценил собственного великодушия, которое так отличало его от большинства современников. Свои героические порывы он осуждал, считая, что они вызваны лишь ребяческим желанием помахать шпагой.

Шевалье пришел к выводу, что последняя выходка была совершенно непростительной. Он и представить себе не мог, что герцог Анжуйский, второй после монарха человек в королевстве, способен заинтересоваться бедной и никому не известной белошвейкой.

В конце концов, как случалось уже не раз, Пардальян лишь махнул рукой:

– Ладно! Сделанного не воротишь… Посмотрим, что будет дальше!

Пока же шевалье решил быть осмотрительным и не являться завтра на Пре-о-Клер, где его должны были ожидать Келюс и Можирон.

– Одного из них я славно проучил этой ночью. Полагаю, что как-нибудь задам хорошую трепку и второму. Но на Пре-о-Клер идти, пожалуй, не надо. Там меня, разумеется, будут подстерегать слуги герцога, чтобы схватить и отправить прямиком в Бастилию.

Восхитившись собственным благоразумием, Пардальян лег спать. Ему снилась Лоиза…

Между тем Анри де Монморанси, маршал де Данвиль, притаившись, как мы помним, в укромном уголке, отлично видел все, что произошло на улице, однако Пардальяна во мраке не узнал: ведь после их случайной встречи прошло уже несколько месяцев, и ни имени, ни лица своего спасителя маршал тогда не запомнил. Теперь же он наблюдал из-за массивной колонны, как шевалье обратил в бегство герцога и его приспешников, а сам отправился на постоялый двор «У ворожеи».

Удостоверившись, что улица пуста, Монморанси выскользнул из своего укрытия, прокрался мимо запертых лавчонок и замер у двери дома, в который так стремился попасть герцог Анжуйский.

– Кто же она такая, эта Жанна? И что это за Лоиза? – в который раз вопрошал себя маршал. – Это явно они… безусловно! Одно имя можно было бы счесть случайным совпадением, но оба… Сомневаться не приходится! Да, это именно они! Жанна здесь! Мне нужно все разузнать, во всем разобраться… Завтра я обязательно вернусь сюда. Но нет!.. Уходить нельзя, что если днем она скроется…

Он до рези в глазах всматривался в черные окна, стараясь проникнуть в тайну их ночного безмолвия…

Рассвело. Одна за другой распахнулись двери лавчонок. Квартал ожил. Первые уличные торговцы изумленно таращились на бледного мужчину, неподвижно стоявшего возле одного из домов. Анри де Монморанси так и не покинул свой пост; маршала била нервная дрожь.

Неожиданно открылось окно мансарды, и в нем мелькнуло женское лицо. В следующий миг оно исчезло, но маршалу хватило и одной секунды: он чуть не закричал, узнав Жанну де Пьенн.

XVIII
ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ

Наступил вечер. Часы пробили девять. В доме у Деревянного моста, уже хорошо известном читателям, Екатерина Медичи и ее астролог Руджьери ждали шевалье де Пардальяна. Как мы помним, флорентиец совсем недавно пригласил его сюда.

Королева сидела за столом и что-то писала, а астролог в задумчивости мерил шагами комнату, то и дело заглядывая своей госпоже через плечо. Он даже не пытался скрыть любопытства, которое вызывали у него королевские письма, и вел себя с развязностью человека, имеющего право быть нескромным либо же присвоившего себе это право.

Перед Екатериной уже выросла целая груда запечатанных депеш. А королева все не выпускала из рук пера: дописав одно послание, она тут же принималась за другое. Екатерина Медичи была поразительно энергичной особой и успевала сделать очень многое.

Она уже исписала мелким почерком восемь листов, адресованных ее дочери, королеве Испании; мать излагала ей подробности религиозных распрей, раздирающих Францию, и умоляла короля Испании поддержать католиков. Затем Екатерина черкнула несколько строк придворному архитектору Филиберу Делорму – касательно возведения дворца Тюильри. Потом сочинила ласковое послание маршалу Колиньи, клянясь ему в том, что Сен-Жерменский мир нерушим и вечен. После этого Екатерина Медичи набросала записку Жану Дора, письмо папе римскому, приказ церемониймейстеру заняться приготовлениями к предстоящему торжеству. Не переставая писать, она то и дело обращалась к Руджьери:

– Этот юноша придет?

– Несомненно. Но зачем вам понадобился этот задира?

Екатерина бросила перо и пристально взглянула на флорентийца:

– Мне необходимы верные люди, Рене. Назревает что-то серьезное. Мне отчаянно нужны надежные люди и особенно такие, как ты изволил выразиться, задиры.

– У нас есть Моревер.

– Это правда, но на Моревера нельзя полагаться: ему известно слишком многое. К тому же он только что был ранен на дуэли – у него дрогнула рука. Всякое может случиться, бывают роковые мгновения, когда судьбу страны решает единственный удар шпаги, и если в такой момент шпага не будет разить точно, если клинок пройдет мимо цели, королевство может обратиться в прах… Рене, у этого юноши твердая рука?

– Не сомневайтесь, Екатерина, он будет служить нам!

– Да, Рене, твой особняк готов. Сегодня утром мне принесли ключи от его дверей.

– Я уже знаю, моя королева; я прогулялся вокруг этого дома по улицам дю Фур, дез-Экю и Гренель. Он стоит на месте бывшего дворца Суассон. Вы замечательно все устроили.

– А как тебе понравилась башня, которую возвели там по моему приказу?

– Клянусь вам, это самое прелестное, самое очаровательное сооружение в Париже. Теперь я могу осуществить свою мечту – приблизиться к звездам, вознестись над городскими крышами и людским морем, прочесть великую небесную книгу, которую рок начертал над нашими головами. Мне достаточно лишь протянуть руку, и я коснусь созвездий, вступлю в зодиакальный круг.

Но мысли Екатерины уже снова занимал Пардальян.

– Да, – задумчиво проговорила она, – этот юноша мне скоро понадобится. Рене, ты прочел по звездам его судьбу?

– Нет еще, я же почти ничего о нем не знаю. Но через день-два я составлю его гороскоп. И все же, моя королева, отчего вас так заинтересовал этот нищий мальчишка? Ведь вам преданно служат ваши придворные, ваши лазутчики, ваши фрейлины.

– Да, мне служат сто пятьдесят фрейлин, и через них я узнаю, что именно сто пятьдесят моих врагов нашептывают по ночам своим любовницам; да, у меня везде лазутчики – даже в доме Гиза, даже в свите Беарнца, и благодаря им мне прекрасно известны замыслы людей, мечтающих убить меня; да, я окружена придворными, с помощью которых правлю Лувром и Парижем. И все же мне страшно, Рене!..

И перед внутренним взором Екатерины Медичи словно прошла вся ее жизнь.

– Рене, – тихо проговорила королева, – когда меня привезли во Францию, мне было четырнадцать лет, теперь же – пятьдесят. Я прожила здесь тридцать шесть лет, и это были годы, полные мук и унижений, бессильного отчаяния и бешеной ненависти, еще более ужасной потому, что, ненавидя, я вынуждена была улыбаться. Тридцать шесть лет меня презирали, оскорбляли, считали чуть ли не прислугой, меня просто не выносили… А началось все в тот самый миг, когда я стала женой Генриха, Рене!..

– Перестаньте, прошу вас! Забудьте о прошлом, моя королева!

– Нет, эти воспоминания питают теперь мою ненависть! Да, первое из бесконечных унижений я пережила в день собственной свадьбы… До самой смерти буду помнить, как сын Франциска I проводил меня в наши апартаменты, молча поклонился и ушел… То же самое он сделал и следующей ночью, и потом это повторялось много-много ночей подряд… Когда мой муж унаследовал французский престол, истинной королевой стала не я, а Диана де Пуатье. Годы прожила я в одиночестве и забвении – и наконец мне сообщили, что Генрих II решил развестись со мной. Дрожа от возмущения, я осведомилась у своего духовника, по каким же причинам мой царственный супруг желает расторгнуть наш брак… И знаешь, что сказал мне священник?

Астролог отрицательно покачал головой.

– Ваше величество, – ответил на мой вопрос духовник, – король утверждает, что от вас пахнет смертью.

Руджьери содрогнулся и побелел.

– От меня пахло смертью! – воскликнула Екатерина, откидываясь на спинку кресла. – Я, видишь ли, несла смерть всем тем, кто был рядом со мной. И самое ужасное, Рене, что Генрих, похоже, не ошибался… Послушавшись своих друзей, он не стал разводиться… Этого не желала даже Диана де Пуатье: она жалела меня… Как ненавистна мне была ее жалость! Когда по требованию церковных иерархов Генриху пришлось делить со мной ложе, у нас наконец появились дети. Боже мой, Рене! Горькая доля была суждена моим сыновьям! Франциск едва дожил до двадцати лет, лишь год просидев на троне. Его свела в могилу какая-то загадочная ушная хворь. Но Амбруаз Паре, прославленный врач, признался мне, что мой старший сын просто сгнил заживо.

Екатерина на миг прервала свою речь; на лбу королевы появилась скорбная морщина.

– А Карл… Его терзают эти ужасные припадки, и мне кажется порой, что скоро он лишится рассудка. Да, разум Карла сгниет, как сгнило когда-то тело Франциска. А мой младший сын, герцог Алансонский… На его уродливом лице тоже лежит роковая печать… И наконец, Генрих, герцог Анжуйский… – когда королева заговорила о своем любимце, взор ее просветлел. – С виду он здоров, но мне-то известно, как слаб его ум. Генрих – большой ребенок, любая попытка хоть чуть-чуть напрячь мозги непомерно тяжела для него.

Итак, Франциск мертв, Карл не долго протянет, корону скоро унаследует Генрих, но для него это непосильное бремя, оно может раздавить моего сына. Вот и получается, что я обязана быть сильной, чтобы править этой страной, пока Генрих будет предаваться утехам.

Я буду царствовать, наконец-то я буду царствовать! Мне не нужны будут Гизы, Колиньи, Монморанси, что дерутся сегодня за власть. Подумать только, Рене, однажды Гиз обнаглел настолько, что прихватил с собой ключи от королевского дворца! Как тебе нравится: я едва не стала пленницей в собственном доме! А этот проклятый Колиньи… спит и видит, чтобы вместо Валуа на трон взошли Бурбоны! Как много их, моих врагов, безнаказанно оскорблявших меня, когда я была слаба и одинока! Но я защищу своего сына, я зубами и когтями проложу ему дорогу…

– Которому из ваших детей? – холодно спросил Руджьери.

– Генриху, будущему королю Франции. Только он любит и понимает меня, а Карл, несчастное дитя, завидует ему! Дошло до того, что король отказался пожаловать герцогу Анжуйскому звание коннетабля! Но я люблю Генриха больше всех! Ведь женщина испытывает настоящие материнские чувства только к тому ребенку, которого обожает и умом, и сердцем.

– Однако у вас есть еще один сын, моя королева, хотя вы никогда не рассказывали мне о нем.

Екатерина побледнела, ее зрачки расширились; она пронзила астролога суровым взглядом.

– Похоже, ты сошел с ума… Приди в себя и запомни, что я больше не желаю слышать ничего подобного.

– Но мне нужно поговорить с тобой! – вскричал Руджьери.

В смущении потупив взор, он продолжал настаивать:

– Не беспокойтесь, моя королева, никто не сможет нас услышать. Я все предусмотрел, кроме нас, здесь нет ни одной живой души… Заверяю вас – я обратился к звездам, и они открыли мне правду.

Екатерина содрогнулась. Эта женщина не колеблясь совершала самые страшные злодеяния, но трепетала перед карой, которую могли обрушить на ее голову небеса. Теперь флорентиец уже не сомневался: королева внимательно выслушает его.

– Итак, Екатерина, совесть не мучает вас. Вы даже не вспоминаете о том вашем сыне… А я вот постоянно думаю о нем. Каждую ночь меня преследуют кошмарные видения. Лишь я закрою глаза, Екатерина, как одна и та же жуткая картина встает передо мной. Я вижу мужчину, который, крадучись, выскальзывает ночью из дворца, где женщина, его возлюбленная, только что родила ребенка… Но она не пожелала внять мольбам его отца, она уже давно все обдумала и приняла решение, и вот ее любовник выбирается на улицу, он что-то прижимает к груди, прикрывая свою ношу широким плащом… Это младенец… Он громко плачет, словно умоляя пощадить его… Но слезы несчастного малыша напрасны, ибо его отец впервые в жизни струсил… Он испугался женщины! И вот он кладет крошку на ступеньки храма и скрывается во мраке ночи!

Застыв, как статуя, Екатерина хрипло пробормотала:

– Ты забыл одну деталь… Важную деталь, Рене!

– Нет, Екатерина, не забыл! Если бы я мог забыть!.. Перед тем, как вынести младенца из дворца, я влил ему в ротик немного мутной жидкости… Вы имеете в виду именно это?

– Разумеется! Ты отравил малыша, и месяца через два он умер… Ты был решителен и смел, Рене, и я не жалею о том, что любила тебя. Недрогнувшей рукой ты уничтожил живое доказательство супружеской неверности королевы… Но зачем бередить старые раны? Да, я любила тебя! Ты вошел в мою жизнь тогда, когда король, мой муж, принуждал меня улыбаться его любовнице, когда весь двор отвернулся от меня и встречал каждое мое слово враждебным молчанием. Даже слуги исполняли мои приказы лишь с разрешения Дианы де Пуатье. Меня оскорбляли и презирали, ненависть и горечь переполняли мою душу. И только в твоих глазах я заметила сострадание… Нас тянуло друг к другу… Целыми днями мы говорили о Флоренции, а ночами ты посвящал меня в тайны звезд. Благодаря тебе я стала немного разбираться в великом искусстве звездочетов-предсказателей. Но главное – ты открыл мне тайны семейства Борджиа. Именно ты, Рене, объяснил мне, что такое aqua tofana. Я постигла науку, которая уравнивает человека с Богом, ибо позволяет в любую минуту прерывать жизни других людей. Я научилась хранить яд в перстне, научилась превращать в смертельное оружие цветы, страницы книги и даже поцелуи любовницы. И тогда мне, наконец, улыбнулось счастье… Это твоя заслуга, Рене, но и ты получил достойную награду: стал возлюбленным королевы.

А я теперь – истинная королева! Стоит мне пошевелить пальцем, и любой мой недруг будет стерт с лица земли. Совсем скоро моя власть станет безграничной, и передо мной будет трепетать весь мир… А ты вдруг тянешь меня назад, в прошлое… Но прошлое не воскресить, Рене. Нет, меня интересует лишь будущее. С чего бы мне вспоминать о том ребенке? Он появился – и исчез. Думаю, его подобрала какая-нибудь добросердечная парижанка. Не забывай, что ты дал ему яд, так что месяца через два мальчишка, видимо, отправился к праотцам, хотя ему лучше бы было вообще не появляться на свет.

Руджьери схватил руку королевы и нервно сжал ее пальцы:

– А что если я просчитался? Что если доза оказалась несмертельной или случилось чудо, и наш сын остался в живых?

– Тогда проклятие на его голову! – вскричала Екатерина.

– Признаюсь, ваше величество, после той страшной ночи я много раз обращался к звездам, и каждый раз они утверждали, что мальчик жив.

– Проклятие на его голову! – твердила королева.

– Я никогда не напоминал вам о событиях той кошмарной ночи; я мучился молча, в одиночку страдая от угрызений совести. Но сейчас я больше не имею права молчать – это было бы предательством, а я не хочу предавать вас, Екатерина! Вы всегда были и всегда будете моим божеством!

– Ладно, – вздохнула королева, – допустим, наш сын не умер. Ну и что? Живет, наверное, среди бедняков – жалкий подкидыш, без имени, без денег. Даже если он жив, нам ничего о нем не известно, и он тоже, конечно, никогда не узнает, кто его родители.

– Екатерина, – очень серьезно проговорил астролог, – мужайтесь… Наш сын в Париже, я встречался с ним.

– Встречался? – затрепетала от страха королева. – Где? Когда?

– Вчера… Да будет вам известно: женщина, которая нашла его на ступенях храма, приютила и вырастила…

– Кто? Кто она?

– Жанна д'Альбре!

– О, злой рок преследует меня! – простонала королева. Ее лицо помертвело. – Мой сын, живое доказательство моей преступной измены, попал в руки нашего злейшего врага.

– Но королева Наваррская даже не догадывается… – прошептал Руджьери.

– Ерунда! Раз Жанна пригрела этого ребенка, значит, она посвящена в мою тайну, – уверенно заявила королева. – Не представляю, как это могло случиться, но она дозналась обо всем. Теперь ты понимаешь, что королева Наваррская должна умереть? Дело уже не в том, кто унаследует французский престол, – ее сын или мой. Речь идет о жизни и смерти. Я уничтожу Жанну, чтобы она не уничтожила меня.

Екатерина прошипела это, задыхаясь от злобы, но быстро взяла себя в руки. Ее лицо снова окаменело, напоминая своей мертвенной неподвижностью лик кладбищенского изваяния.

– Расскажи мне, где и когда ты его видел, – потребовала она.

– Вчера, ваше величество, я вышел от этого юноши…

– Того, что спас королеву Наваррскую?.

– Да, Пардальяна. Но, едва оказавшись на улице, я остолбенел: навстречу мне шагал мужчина – и это был я, понимаете, я сам! Я встретился с самим собой, но не таким, каков я теперь, а таким, каким был двадцать четыре года назад. Сначала я подумал, что лишился рассудка, а затем быстро прикрыл лицо краем плаща. Ведь если бы тот человек взглянул на меня, он был бы поражен точно так же, как и я. Немного придя в себя, я заметил, что удивительный незнакомец поднимается к Пардальяну. Я был изумлен… И меня до глубины души потрясли глаза молодого человека, полные неизбывной грусти…