Текст книги "Кровное дело шевалье"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

– А теперь, сир, – промолвил Франсуа де Монморанси, – я должен сообщить вашему величеству, что явился требовать суда и намерен здесь, в вашем присутствии, выдвинуть против маршала де Данвиля обвинения во лжи, предательстве и других подлых преступлениях. Я взываю не только к вашему чувству справедливости, но и к вашему благородству, сир! То, что я хочу доверить вам, должно остаться между нами.

– Я понимаю, сир, – поспешил заметить маршал, – вы хотите сказать, что с подобными обвинениями следует обращаться в суд. Но разве король – не первый судья в государстве? И я взываю не только к монаршей справедливости, но и к королевской чести! Если я обращусь в суд, сплетни разлетятся по всему Парижу, скандал запятнает славное имя Монморанси. Я этого не допущу, сир, и тогда сам покараю виновного! Ваше величество поймет меня с полуслова… Речь идет о женщине, точнее, о двух женщинах… Одна из них, мать, достойна жалости; она молча и безвинно страдала много лет… Более того, эта женщина достойна восхищения… Пожалейте и другую, ее дочь… С самого рождения несчастья преследовали ее, отец бросил несчастное дитя…

– Господин маршал, – ответил король с нескрываемым волнением, – раз вы хотите, мы выступим судьей в этом споре. Ваши слова и ваша искренняя тревога убедили меня в том, что речь идет о деле исключительной важности, которое, разумеется, не подлежит огласке. Говорите без опасений, маршал. Я обещаю вам сохранить все в тайне и вынести справедливый приговор.

– Спасибо, ваше величество. Но поскольку я обвиняю брата в ужасных злодеяниях, то мне хотелось бы, чтобы он слышал наш разговор. Дело касается двух дам…

– Продолжайте, маршал!

Но Франсуа не проронил более ни слова. Полчаса прошло в мучительном ожидании. Наконец Карл не выдержал:

– Не могли бы вы мне уже сейчас объяснить, за каких дам вы хлопочете?

– Разумеется, ваше величество. Это две скромные белошвейки.

– Белошвейки? – поразился Карл.

– Да, сир. Они замечательные мастерицы и зарабатывают себе на хлеб прекрасными вышивками.

– А где они живут? – заинтересовался король. – Я делал несколько заказов и потому знаком с парижскими рукодельницами.

– Сир, они занимали мансарду в доме на улице Сен-Дени.

– На улице Сен-Дени! – вскричал король. – Напротив постоялого двора?

– Совершенно верно, ваше величество, напротив постоялого двора «У ворожеи».

– Ну конечно! Мне известны эти женщины. Вы правы: никто в Париже не вышивает лучше них гербов и девизов.

Маршал не мог скрыть своего изумления и сразу же заподозрил недоброе.

– Вас удивляет подобное знакомство? – грустно улыбнулся король. – Действительно, странно… Но я люблю бродить по Парижу в одиночестве, одевшись, как простой горожанин. Господин маршал, в Лувре такая тоска! У вас свои заботы и огорчения, у нас – свои… Вот порой и отправляешься на поиски чего-нибудь хорошего… Так хочется встретить добрый взгляд, искреннюю улыбку, глаза и губы, которые не лгут… И во время одной из таких прогулок я искал и нашел мастерицу для выполнения одного заказа… чрезвычайно важного для меня… Эта работница мне очень понравилась: воспитанная, усердная, неболтливая… А уж как она вышивает гербы и девизы!.. Живет с дочерью на улице Сен-Дени… Значит, вот о какой женщине идет речь…

Потрясенный Франсуа де Монморанси побледнел.

Из рассказа короля он понял, как жила его отвергнутая супруга – печальное, нищенское существование… Он обожал эту женщину, но он же ее бросил, забыл, обрек на тяжелый труд!

Карл невольно заулыбался: он вспомнил, как преподнес в дар Мари Туше вышивку с придуманным им для любимой девизом «Пленяю все».

– Я не забыл их, – кивнул король. – Старшую прозвали Дамой в трауре!

Потрясенный маршал де Монморанси не сумел скрыть своего отчаяния; рыдания душили его.

– Дама в трауре! – с трудом проговорил Франсуа. – Всегда в черном, ибо в результате козней злодея она потеряла имя, титул и богатство! Ибо негодяй и лжец вверг ее в пучину нищеты! И этот подлец – мой родной брат, ваше величество! Да я и сам безмерно виноват перед ней! Меня ослепила ревность! Я поверил клевете! В течение семнадцати лет я делал вид, что этой женщины не существует, не пытался разыскать ее, узнать, жива ли она, выяснить, как сложилась ее судьба… Мой брат – подлый обманщик, а я – преступник! Ведь дама в трауре, сир, на самом деле зовется Жанной, графиней де Пьенн и де Маржанси, герцогиней де Монморанси!..

Слова маршала заставили короля задуматься; лицо его потемнело. Карлу было известно о Жанне де Пьенн то же, что и всем: Франсуа де Монморанси вступил с ней в тайный брак, но вскоре развелся по требованию своего отца; король Генрих II ходатайствовал перед папой римским о расторжении этого супружества.

К тому же Карл вовсе не забыл, что формальная жена маршала де Монморанси – его, короля, единокровная сестра Диана де Франс, которая, впрочем, никогда не жила вместе с мужем. Но появление Жанны де Пьенн могло закончиться крупным скандалом в семействе французских государей.

Маршал сообразил, что тревожит Карла IX, и торопливо успокоил его:

– Ваше величество, ни о расторжении, ни о восстановлении брака речь не идет. Я стремлюсь лишь добиться справедливости… Две страдалицы заслужили этого… На их долю выпало столько горя… Теперь же их лишили даже свободы – последнего, что у них оставалось… Я умоляю вас об одном – накажите их мучителя… Вот этого человека, сир!

И Франсуа де Монморанси повернулся к открывшимся дверям, в которых замер маршал де Данвиль.

Это была первая встреча братьев после семнадцатилетней разлуки.

– Сир, – кланяясь, проговорил Анри де Монморанси и тревожно взглянул на Карла. – Вы изволили послать за мной, и я поспешил на ваш зов.

Шевалье де Пардальян отошел в дальний угол и вжался в стену, потому Анри де Монморанси и не обратил на него внимания.

Но капитан де Нансе успел рассказать маршалу де Данвилю, что у короля находится его брат. Так что Анри уже обдумал, как опровергнет обвинения Франсуа; более того, он замыслил погубить маршала де Монморанси, отправив его в темницу, а возможно, и на эшафот!..

Он решил выложить все, что подслушал в доме Алисы де Люс! Попросту донести, что Генрих Наваррский, принц Конде и адмирал Колиньи приезжали в Париж, что маршал де Монморанси совещался с ними и, следовательно, замешан в заговоре против монарха!..

– Господин де Данвиль, – промолвил король, – я позвал вас сюда потому, что на этом настаивал ваш брат. Прошу вас выслушать маршала де Монморанси. Потом вы ответите ему… Начинайте, маршал.

– Сир, – воскликнул Франсуа, – соблаговолите потребовать, чтобы господин де Данвиль признался, куда он упрятал Жанну де Пьенн и ее дочь Лоизу, мое дитя?

В комнате повисла зловещая тишина.

Через минуту Франсуа де Монморанси добавил:

– Если он пообещает немедленно вернуть этим дамам свободу и даст слово, что более не причинит им зла, я забуду о всех его прочих преступлениях.

– Итак, маршал де Данвиль? – обратился Карл к Анри.

Тот надменно вскинул голову и обвел кабинет угрюмым взглядом, не обещавшим Франсуа ничего хорошего.

– Сир, – медленно произнес маршал де Данвиль, – я отвечу брату лишь после того, как он объяснит, зачем он посетил некий особняк на улице Бетизи, каких людей там увидел и о чем с ними договорился.

– Подлец! – бросил Франсуа, щеки которого залила смертельная бледность.

– Если маршал де Монморанси не знает, с чего начать, я помогу ему…

– Подождите, монсеньор! – прозвучал вдруг чей-то спокойный голос.

Шевалье де Пардальян, о котором все давно забыли, шагнул вперед и оказался между двумя братьями. Воспользовавшись тем, что король и маршалы еще не опомнились от изумления, в которое их повергло внезапное вмешательство юноши, он заявил:

– Сир, умоляю вас простить меня, но я прибыл сюда как очевидец и потому имею основания утверждать, что ответ на вопрос маршала де Данвиля не стоит вашего высочайшего внимания…

– Почему это? – побагровел от гнева Анри. – Кто вы такой? И как посмели заговорить без разрешения его величества?

– Кто я такой, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что рассуждать о событиях на улице Бетизи можно, лишь вспомнив сначала о встрече поэтов на улице Сен-Дени!.. В большом зале… на постоялом дворе «У ворожеи»…

Слова шевалье хлестали Анри де Монморанси точно пощечины. С маршала мигом слетела спесь, он умолк и потупился.

– Что все это означает? – непонимающе посмотрел на Пардальяна Карл IX.

– Лишь то, ваше величество, что вопрос монсеньора де Данвиля совершенно не связан с делом, которое герцог де Монморанси вынес на ваш суд.

– Это так, Данвиль? – осведомился король. – Ваш вопрос, и правда, не имеет отношения к этой истории?

– Да, сир! – пришлось согласиться Анри де Монморанси.

Франсуа признательно улыбнулся Пардальяну.

Но короля уже охватило любопытство, а может быть, и подозрительность. Карл нахмурился, и голос его зазвенел от едва сдерживаемой ярости:

– Но ведь вы, Данвиль, упомянули об улице Бетизи с определенной целью! Какой особняк вы имели в виду?

Король, естественно, тут же вспомнил о дворце Колиньи, где, часто бывали гугеноты.

Анри сообразил, что если сейчас не придумает подходящего ответа, то может считать себя покойником. Открыв королю тайну брата, он, конечно, навеки погубит Франсуа, но этот чертов юнец, не отрывающий от Данвиля пылающего взгляда, несомненно, сразу же доложит о собрании заговорщиков на постоялом дворе «У ворожеи».

– Сир, – решительно сказал Анри, – вы правы, я говорил об одном доме на улице Бетизи… Это резиденция жены герцога де Гиза… Понимаете, речь идет о чести дамы…

– Ах так! – вскричал Карл, и его лицо прояснилось.

– Не скрою, ваше величество, мне, другу герцога де Гиза, не слишком приятно касаться этого эпизода.

Карл IX ненавидел Гиза, справедливо считая его своим врагом, а о проделках супруги герцога, любовником которой был сейчас граф де Сен-Мегрен, судачил весь Париж.

– Понятно! – засмеялся Карл. – Но причем тут постоялый двор «У ворожеи»?

Пардальян кинул на Анри де Монморанси выразительный взгляд.

«Раз вы помогли нам, то и мы вам поможем!» – было написано на лице молодого человека.

– Сир, – пустился в пространные объяснения Жан, – вам, наверное, известно, что на постоялом дворе «У ворожеи» частенько собираются поэты – почитать друг другу свои сочинения… Иногда к стихотворцам присоединяются и дамы… Знатным дамам ведь тоже нравится искусство… Порой там появляется один рифмоплет… На нем, как правило, лиловый атласный костюм, сиреневый шелковый плащ и банты такого же цвета…

Присутствующие сразу же узнали портрет Сен-Мегрена.

Король расплылся в довольной улыбке:

– Как бы я хотел, чтобы ваш рассказ услышал герцог де Гиз…

Тут Франсуа де Монморанси шагнул вперед:

– Сир, осмелюсь напомнить вам, что я спешил к вашему величеству, чтобы восстановить справедливость, и теперь умоляю вызволить из плена двух страдалиц, которых лишили свободы…

– Да, разумеется, маршал. Растолкуйте же мне, что произошло?

– Сир, Жанну де Пьенн и ее дочь Лоизу похитили прямо из их квартирки на улице Сен-Дени, и я знаю, что это делалось по приказу господина де Данвиля!

– Слышите, Данвиль? Что вы на это скажете?

– Сир, я в полном недоумении. С этой женщиной я последний раз встречался семнадцать лет назад. Так что сейчас я считаю себя вправе обвинить маршала де Монморанси в грязной клевете.

– Ваше величество, – сказал Франсуа. – Я никогда не решился бы обратиться к вам, не имея доказательств. Присутствующий здесь шевалье де Пардальян весь вчерашний день и часть ночи скрывался в особняке господина де Данвиля. С вашего разрешения, сир, он поведает о том, чему был свидетелем.

– Приблизьтесь, шевалье, и начинайте, – распорядился король.

Жан шагнул вперед и почтительно склонился перед монархом. Маршал де Данвиль побледнел.

«Значит, это сын Пардальяна?» – пронеслось у него в голове.

– Сир, – промолвил юноша, – позвольте мне осведомиться у господина де Данвиля, с чего лучше начать мое повествование?

– Я вас не понимаю! – вздрогнул Анри.

– Если вам угодно, монсеньор, я начну с конца, то есть с экипажа, который около одиннадцати вечера выехал из ворот вашей резиденции; впрочем, я могу начать и с начала, ну хотя бы с одной беседы, в которой, кроме всего прочего, упоминался некий человек, состоящий у вас на службе. Его имя – господин де Пардальян. А вели ту беседу вы и еще одна особа, которая в большой спешке явилась к вам из Бастилии.

Теперь маршал де Данвиль не сомневался, что юноша знает и о его встрече с Гиталаном. Побелев как мел и совершенно растерявшись, Анри де Монморанси пробормотал:

– Начинайте, откуда хотите, шевалье…

Пардальян задрожал от радости.

Жан уже надеялся, что, угрожая Данвилю разоблачением заговора, он вырвет у злодея признание в похищении и выяснит, где искать пленниц. Шевалье набрал в легкие побольше воздуха, собираясь подробно изложить королю всю эту длинную историю, но тут двери кабинета вдруг открылись, и слова застряли у Пардальяна в горле. Шевалье, окаменев от страха, воззрился на фигуру, выросшую на пороге.

– Кто смеет мне мешать? – сердито вскричал Карл, но сразу же заговорил тише: – Ах, это вы, матушка? Я вас не ждал…

В комнату, не затворяя за собой дверей, вошла Екатерина Медичи.

«Беда!» – подумал с тоской Пардальян.

Губы королевы искривились в злой улыбке, от которой ее лицо приобрело выражение утонченной жестокости.

– Однако, мадам, – заметил по-настоящему разгневанный Карл, – у меня конфиденциальный разговор с маршалом де Монморанси, и никто, даже вы, не вправе…

– Разумеется, сир, – холодно отозвалась королева, – но вы извините мой поступок, когда узнаете, что я поспешила предупредить вас об опасности! К вам пробрался враг, мой враг, враг герцога Анжуйского и ваш враг, сын мой!

На лице Пардальяна не дрогнул ни один мускул.

– О чем вы говорите, мадам? – с трудом сдерживая ярость, осведомился король.

– Я говорю о некоем негодяе, нагло явившемся в Лувр, оскорбив предварительно герцога Анжуйского и едва не убив его… Более того, этот человек Нансе смертельную обиду и мне…

– Да кто же это, черт возьми?!

– Это господин де Пардальян! Он перед вами!

Король вскочил и крикнул:

– Эй, стража! Капитан! Арестуйте этого человека!

Король еще не кончил фразы, а придворные герцога Анжуйского и Моревер, опередив солдат, влетели в комнату и завопили:

– Хватай его! Держи! Бей!

Первым бежал Келюс, следом Можирон, Сен-Мегрен и Моревер, а за ними капитан с дворцовой охраной.

Франсуа и Анри, стоявшие в разных углах, остолбенели. Франсуа попытался было прийти шевалье на помощь, Анри же возликовал, поняв, что он спасен.

Что касается Пардальяна, то он, едва завидев Екатерину Медичи, приготовился защищаться. Никто не ожидал, что он решится сопротивляться в присутствии короля. Потому, когда шевалье выбил у Келюса шпагу, переломил ее о колено и запустил обломками в нападавших, те на миг опешили. А шевалье, пользуясь всеобщей растерянностью, развлекся парочкой дерзких шуток, которые, похоже, немало потешили его.

Он сорвал берет с головы Келюса и напыщенно проговорил, не скрывая, впрочем, насмешки:

– Склонитесь же перед правосудием короля!

Келюс взвыл от боли, поскольку шевалье вырвал вместе с беретом золотые булавки, которыми сей головной убор крепился к волосам придворного, так что в результате фаворит лишился нескольких локонов.

Пардальян бросил берет к ногам королевы Екатерины и, отскочив назад, взлетел на подоконник распахнутого окна. Оттуда он, взглянув через плечо на столпившихся в кабинете людей, крикнул:

– Прощайте, господа!

И прыгнул вниз!

Пардальян благополучно приземлился на прибрежный песок, отвесил издевательский поклон придворным и спокойно зашагал прочь.

– Аркебузу! Аркебузу! Стреляйте! – завизжал герцог Анжуйский.

Пардальян, разумеется, слышал этот вопль, но даже не счел нужным оглянуться.

Моревер, имевший репутацию отличного стрелка, схватил висевшую на стене аркебузу и прицелился.

Грохнул выстрел, но Пардальян все так же стремительно удалялся своей твердой, уверенной походкой.

– Я промахнулся! Заговоренный он, что ли? – воскликнул Моревер.

Перевозчики на Сене изумленно смотрели на окна Лувра и на разодетых щеголей, которые, свесившись из этих окон, осыпали кого-то страшными ругательствами.

Минут пять в охотничьем зале короля царила полная неразбериха; все вопили, никто никого не слушал.

– Сир! Только прикажите, – голосил Моревер, – и я нынче же вечером приволоку этого негодяя к вашему величеству.

– Сделайте это! – распорядилась Екатерина.

Моревер кинулся исполнять повеление королевы, следом помчались все придворные, кроме Келюса, жестоко пострадавшего от руки Пардальяна.

Король, упав в кресло, в гневе бил кулаком по подлокотнику и повторял:

– Перевернуть весь Париж! Достать из-под земли! Чтобы он сегодня же сидел в Бастилии! Да уж, господин де Монморанси! Спасибо вам! Какого славного головореза вы мне представили!

– Господин маршал всегда водил довольно странные знакомства, – сладким голосом проговорила Екатерина Медичи.

На лице Анри де Монморанси появилась победоносная улыбка.

– Господин маршал покровительствует врагам государя! – злобно прошипел герцог де Гиз.

– Не забывайтесь, герцог! – резко оборвал его Франсуа. – Ведь вам-то я могу ответить, вы – не коронованная особа…

И тихо прибавил, обращаясь лишь к де Гизу:

– Во всяком случае – пока… Как вы ни рветесь на трон…

Побледневший Гиз отпрянул.

– Сир, – сказала Екатерина Карлу, – этот шевалье де Пардальян Нансе мне жестокое оскорбление и решился с оружием в руках напасть на вашего брата. Он опасный преступник…

– Довольно! – перебил мать Карл IX. – Повелеваю схватить его и допросить с пристрастием! Так что убедитесь, матушка, как я пекусь о своих близких… впрочем, как и вы обо мне…

Отпустив колкость в адрес матери и брата, король несколько повеселел. Он успокоился и жестом отослал всех собравшихся в кабинете. Екатерина, а за ней герцог Анжуйский в сопровождении фаворитов удалились. Но Франсуа де Монморанси не ушел; остался и маршал де Данвиль.

Король с удивлением посмотрел на братьев:

– Господа, разве вы не поняли?.. Я вас больше не задерживаю.

– Ваше величество, – решительно промолвил Франсуа. – Я ожидаю королевского суда. Вы дали мне слово.

– Ах, да! Так что у вас за дело? – с тяжким вздохом проговорил король.

– Сир, поскольку господин де Пардальян нас покинул, я сам расскажу, чему он был свидетелем… В одиннадцать вечера от дворца Мем отъехал экипаж. Вы будете это оспаривать?

– Ни в коем случае. Но, если уж меня вынуждают, мне придется кое в чем признаться…

Анри де Монморанси покосился на двери, будто опасаясь нескромных ушей, и, понизив голос, заявил:

– Одна знатная дама, герцогиня, любящая галантные похождения, нанесла мне визит. Потом она со своей компаньонкой уехала, а я сопровождал карету. Ваше величество, прикажете ли вы мне назвать имя этой высокородной дамы?

– Ах, нет, не нужно! – заулыбался Карл.

Франсуа понял, что ничего не сможет доказать. Герцога охватило чувство глубокой безысходности. При дворе не слишком любили маршала де Монморанси, к брату же его относились весьма благосклонно. С исчезновением Пардальяна испарились надежды на свидетельство очевидца и мечты восстановить справедливость.

– Теперь вы убедились, что напрасно обвиняли своего брата? – воскликнул Карл. – Ступайте же, господа! Мы в отчаянии, что бессмысленная вражда грозит гибелью одному из древнейших родов королевства… Хочу верить, что вы наконец протянете друг другу руки…

Братья поклонились и покинули кабинет. Анри улыбался, а на лице Франсуа застыла скорбь.

В соседнем покое, где кроме них никого не было, Франсуа положил тяжкую длань на плечо Анри.

– Вижу, ты не изменился. Как и встарь, пускаешь в ход свое испытанное оружие – ложь и клевету!

– И мое оружие достаточно надежно, чтобы вызвать тебя на бой, – нагло ухмыльнулся Анри.

– Имей в виду, пока я разрешаю тебе подумать. Но скоро я явлюсь во дворец Мем – и это будет твоим концом. Если ты не освободишь бедных женщин, то погибнешь от моей руки. Я настигну тебя всюду, где бы ты ни прятался, – в твоем доме, в кабаках и трактирах, в Лувре. Тебе не скрыться от меня. Помни это – и жди!

– Что ж, буду ждать! – дерзко улыбнулся маршал де Данвиль.

XXXVIII
ПЕРВЫЙ ЛЮБОВНИК АЛИСЫ ДЕ ЛЮС

Теперь вернемся на два дня назад и заглянем в обитель кармелитов, расположенную на холме Святой Женевьевы. Это был один из монастырей, принадлежавших ордену; второй находился на площади Мобер.

Монастырь на холме Святой Женевьевы состоял из нескольких зданий, соединявшихся галереями, и часовни. Вокруг этих сооружений раскинулся прекрасный сад. Чем больше нищенствующей братии жило в обители, тем она считалась богаче. Среди кармелитов на холме Святой Женевьевы было более десятка нищенствующих монахов.

А еще жили в монастыре монахи-художники, расписывавшие драгоценные молитвенники; эти книги охотно покупали знатные дамы. Были среди кармелитов и ученые, корпевшие над старыми рукописями. Монахи-ораторы ходили из церкви в церковь и клеймили в своих проповедях слабодушных христиан, которым почему-то не нравились костры с горящими на них еретиками. Жизнью обители руководил отец-настоятель. В общем, у кармелитов на холме Святой Женевьевы все было так же, как и в других монастырях…

С ними делили кров и стол две весьма примечательные личности.

Во-первых, мальчик лет четырех или пяти, хилый и бледный, с изможденным, угрюмым лицом; он ни с кем не общался и никогда не резвился в саду; этого робкого, застенчивого ребенка называли то Жак, то Клеман.

Во-вторых, монах, известный как «брат, поминающий усопших». Как только с собора Парижской Богоматери раздавались гулкие удары, возвещавшие наступление ночи, этот монах спешил на темные улицы столицы. В одной руке он сжимал фонарь, в другой – колокольчик. Он обходил пустынные кварталы, размеренно звоня в свой колокольчик и оглашая окрестности заунывным криком:

– Христиане, молитесь за души усопших!

А вернувшись, закрывался у себя в келье. Спал ли он когда-нибудь? Наверное, спал… Ведь сну подвластно все живое: и люди, и звери, и даже растения. Но юные послушники утверждали, что Панигарола никогда не смыкает глаз. Они не раз подходили на цыпочках к дверям его кельи в часы, отведенные монаху для отдыха, и слышали рыдания и молитвы.

Он никогда ни с кем не общался: ни с братией, ни с настоятелем. Не то чтобы Панигарола был надменен; наоборот, он всячески подчеркивал свое смирение. Но, похоже, этот монах слишком много размышлял и удивительно мало говорил.

Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.

Этого человека в обители уважали и побаивались. Утверждали, что он имеет какие-то особые заслуги. Оставалось загадкой, почему он, собиравший на свои проповеди толпы парижан, прославившийся красноречием и отвагой в словах и в делах, взялся вдруг напоминать живым об умерших. Но он сам умолял настоятеля благословить его на эти ночные бдения.

Звали монаха святым отцом Панигаролой. Когда за окнами сгущалась тьма, он набрасывал на плечи черный плащ и отправлялся с фонарем и колокольчиком бродить по притихшему городу. Обратно Панигарола приходил только на рассвете, усталый и измученный.

Маленький Жак-Клеман был очень привязан к суровому монаху. Панигарола же ни с кем, кроме ребенка, в обители не разговаривал; даже настоятель нечасто слышал его голос. Возвращаясь рано утром в монастырь, Панигарола спешил скрыться в своей келье, но после полудня он нередко гулял с мальчиком по саду.

Вот и в этот день, часа в два пополудни, монах и малыш сидели под деревьями на лавке. На коленях у Панигаролы лежал пухлый молитвенник, в котором были не только латинские тексты, но и несколько страничек на «народном языке», как в те времена называли французский. Инок неторопливо водил пальцем по строчкам, а ребенок неуверенно и с запинкой читал слова, написанные крупными буквами:

– Отче наш… иже еси на небеси… А что значит «отче»?

– «Отче» – это «отец», мальчик мой… Господь – наш всемилостивейший отец…

– Стало быть, у каждого человека по два отца, – рассудительно проговорил ребенок.

– Верно, дитя мое.

– А у тебя есть отец? А у брата-звонаря? А у гадких жирных певчих?

– Разумеется, у всех есть отцы.

– И у мальчишек, которые воруют яблоки из нашего сада?

– И у них тоже есть.

– Тогда почему же у меня нет?

Кровь отхлынула от лица монаха, и тяжкий камень лег ему на сердце.

– А откуда ты взял, что у тебя нет отца?

– Догадался, – заявил ребенок. – Ведь если бы он был, так он жил бы тут, со мной… Я же вижу детей, которые приходят по воскресеньям в наш храм. У каждого есть папа или мама. Только у меня нет никого – ни отца, ни матери.

Панигарола хотел было возразить, но так ничего и не смог придумать.

А малыш продолжал:

– И раз нет у меня ни отца, ни матери, получается, что я один… совсем-совсем один…

– Но ведь я же с тобой! – откликнулся Панигарола голосом, который поверг бы в трепет любого ребенка. Однако Жак-Клеман не испугался.

Он пристально взглянул на своего друга и покачал головой:

– Но ты… ты же мне не отец!

Лицо монаха окаменело, но душа его разрывалась от горя: он чувствовал огромную вину перед несчастным малышом и с трудом сдерживал желание прижать Жака-Клемана к груди. Как ему хотелось обнять и приласкать сына Алисы де Люс!

Перед его мысленным взором возник пленительный образ Алисы. Инок вспоминал о ней с восторгом и болью. Он ничего не ответил мальчугану и погрузился в скорбное молчание.

Вернувшись в свою келью, монах присел на лавку и воззрился на распятие, висевшее на стене.

– Господи! – в отчаянии вскричал он. – О, если бы я мог уверовать в Тебя! Если бы служение Тебе поглотило все мои мысли и чувства! Но нет, нет… в душе моей нет Бога и не будет никогда… А ведь я по собственной воле похоронил себя в монашеской обители, надеясь прийти здесь к Господу… Но любовь к жизни заглушает во мне любовь к Христу! О Алиса! Мне необходимо снова встретиться с тобой! Лишь только ты появилась там, в исповедальне, меня опять охватила страсть… Я истязаю себя, ночи напролет брожу по тихим улицам, а когда мне удается ненадолго задремать, я вижу сны, которые еще ужаснее, чем явь, потому что в снах ты спешишь ко мне – и я заключаю тебя в свои объятия. Я должен, должен поговорить с тобой!.. Хотя это безумие! Что я скажу этой женщине? Чем трону ее каменное сердце? Разве мне по силам сделать ее черную душу столь же восхитительно прекрасной, сколь восхитительно прекрасно ее тело?

Но волна страсти захлестнула Панигаролу:

– Впрочем, Бог с ней, с ее душой! Пусть она подла и коварна! И пусть Алиса мне изменяла! О моя любимая, где ты?! Я гибну без тебя, я тебя обожаю!

Когда в час ужина отец Панигарола, опустив глаза, вошел в трапезную, молодые иноки ужаснулись: его застывшее лицо казалось мертвым…

Настала ночь. Надев, как обычно, черный плащ, Панигарола подошел к вратам обители.

Толстый краснолицый брат-привратник вручил ему зажженный факел и колокольчик, а потом сказал, отворяя ворота:

– И как вы не боитесь бродить по ночам, ведь того и гляди наткнешься в темноте на какого-нибудь оборотня, а то и дьявола встретишь…

Панигарола молча покачал головой.

– А я бы со страху помер, – усмехнулся привратник. – Конечно, если бы нечистый принял обличье какой-нибудь хорошенькой девицы, тогда другое дело…

Панигарола взял факел и колокольчик, и не успел брат-привратник закрыть за ним ворота, как бывший маркиз исчез во мраке; слышался лишь его заунывный крик, оглашавший парижские улицы:

– Братья, молитесь за души усопших!

Вскоре Панигарола перешел по мосту через Сену.

Обычно, покинув монастырь, Панигарола старался не приближаться к улице де Ла Аш. Часто ему это удавалось, и тогда монах возвращался в келью с чувством одержанной над самим собой победы. Но иногда его увлекала неведомая сила, он резко сворачивал и почти бегом спешил к домику Алисы де Люс. Это место притягивало его словно магнитом.

Оказавшись у зеленой двери, он останавливался, измученный, запыхавшийся, и недоуменно спрашивал себя, что он здесь делает. Панигарола не мог оторвать взгляда от заветной двери; слезы застилали его глаза, и он сравнивал себя с падшим ангелом, созерцающим врата рая.

А когда монах чувствовал, что горечь и страдания становятся невыносимыми, он бросался прочь. Колокольчик жалобно звенел в его руках, и жалобный крик вырывался из груди:

– Молитесь, молитесь за усопших!

Однако нынче монах направился прямо к Лувру, стремительно шагая по узким переулкам, которые вели к резиденции французских королей.

Очень скоро Панигарола очутился на улице де Ла Аш и замер перед небольшим особнячком, который отделяла от внешнего мира ограда с зеленой калиткой. Он принял твердое решение повидать этим вечером Алису де Люс. Однако, приблизившись к калитке, он понял, что не осмеливается поднять руку, постучать и попросить, чтобы его впустили в дом… Двадцать раз Панигарола тянулся к дверному молотку, но взять его так и не отважился. Притаившись в ночной тьме, он приник к ограде. Его душу переполняло чувство горькой безысходности.

Он мучил себя, размышляя, не проще ли перемахнуть через забор… Или лучше убежать от этого места подальше?.. Но тут дверь домика внезапно отворилась. До монаха донесся шепот, затем звук поцелуя… Через несколько минут дверь захлопнулась. Из калитки вышел какой-то мужчина и торопливо зашагал по улице де Ла Аш.

Это был граф де Марийяк.

Панигарола смотрел ему вслед до тех пор, пока силуэт Деодата не растаял во мраке.

– Вот человек, которому она отдала свое сердце! – простонал инок. – Он уходит, счастливый и довольный, я же таюсь по темным углам, страдающий и покинутый!

Долго стоял Панигарола у стены, истерзанный ревностью, точно юноша, первый раз в жизни познавший горечь неразделенной любви.

Пролетел, наверное, час. Монах наконец совладал со своими чувствами и двинулся к калитке. Но ему снова не удалось постучать. Панигарола еле успел отскочить и прижаться к ограде, прячась от очередного гостя Алисы.

Из калитки вышел мужчина и заспешил прочь. Это был маршал де Данвиль.

Монах не разглядел его лица. Его вообще не заинтересовал этот человек… Он неотступно думал о том, первом!

Старая Лаура не успела закрыть за маршалом дверь, как на пороге вырос монах. Но компаньонку нелегко было напугать, к тому же она сразу узнала позднего гостя.

– Тихо! – шепнул Панигарола.

Он шагнул в гостиную как раз в ту минуту, когда исстрадавшаяся Алиса опустилась на колени и вскричала, не в силах больше выдержать мук и позора: