Текст книги "Кровное дело шевалье"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

XVI
ЯЗЫЧЕСКИЙ ОБРЯД

На постоялый двор Пардальян вернулся уже затемно. Он машинально оглядел окна соседнего дома, в которых не раз мелькало прелестное личико Лоизы, но сейчас окна мансарды были плотно закрыты.

Шевалье не смог сдержать вздоха разочарования: ему так хотелось покрасоваться перед соседкой в новом наряде! Но пока, ему оставалось только смириться с неудачей и отправиться домой. Он так и поступил – и тут же наткнулся на трех дворян, которые стояли возле «Ворожеи» и не сводили глаз с того дома, где ютились в мансарде Лоиза и ее мать.

– Вы уверены, что это здесь, Моревер? – осведомился один из троих.

– Абсолютно, граф Келюс. Второй этаж занимает хозяйка, богобоязненная старая женщина, глухая как тетерев. А третий этаж я арендовал нынче утром.

– Можирон, – произнес тот, кого собеседники называли Келюсом, – что ты думаешь об этом странном интересе его высочества к девушкам из простонародья?

– По-моему, это просто смешно. Увлечься белошвейкой! В то время как к услугам его высочества все придворные дамы!..

– Да что придворные дамы, Можирон, когда он обладает таким сокровищем, как Марго!

Келюс и Можирон расхохотались и вновь принялись болтать, не глядя на Моревера и выражая таким образом полное презрение к этому человеку.

– Встретимся вечером! – бросил Моревер и удалился, раскланявшись с двумя приятелями.

Келюс и Можирон тоже хотели уйти, однако их остановил молодой человек. Обнажив голову, он с холодной учтивостью обратился к двум дворянам:

– Не откажите удовлетворить мое любопытство и объяснить, почему вас так заинтересовал этот дом?

Придворные обменялись удивленными взглядами.

– А какое вам до этого дело? – надменно осведомился Можирон.

– Такое, – объяснил Пардальян, – что этот дом принадлежит мне.

– И вы решили, что мы намерены его купить? – улыбнулся Келюс.

– Я не собираюсь ничего продавать, – парировал шевалье.

– Так что же вы хотите?

– Я хочу сообщить вам, что не выношу, когда кто-то рассматривает мою собственность и уж тем более позволяет себе отпускать шуточки по этому поводу.

– То есть как это – не выношу?.. – подскочил Можирон.

– Уйдем скорее! – заторопил приятеля Келюс. – Разве ты не понимаешь, что этот человек – сумасшедший?..

– Я в здравом уме, – все так же холодно заверил их Пардальян. – Но я ненавижу наглецов, которые пялятся на чужое имущество…

– Черт возьми! Да я вам уши оборву!

– Чуть не забыл! – вежливо улыбнулся шевалье. – Я имею привычку сурово наказывать за дурацкие смешки. Если желаете хихикать, можете заняться этим на другой улице.

– Да, и на какой же? – не скрывая иронии, спросил Келюс.

– Ну, например, на Пре-о-Клер.

– Отлично! Когда?

– Да хоть сию секунду.

– Нет, это нас не устраивает. Но завтра в десять утра мы будем вас там ждать. И советуем повеселиться впрок сегодня, поскольку завтра у вас может сильно испортиться настроение!

– Я последую вашему совету! – кивнул шевалье, отсалютовав придворным шпагой.

Келюс и Можирон ушли, а настороженный их поведением Пардальян устроился за столом в харчевне при постоялом дворе.

– Зачем тут крутились эти типы? Да еще тот, третий, вылитый стервятник? А вдруг все дело в ней? О, разрази меня гром, хорошо, если я ошибаюсь!..

Но через некоторое время, успокоив нервы бутылкой анжуйского, шевалье пришел в себя, решил, что все его волнения напрасны, и принялся глазеть по сторонам.

В харчевне царило необычное оживление. Прислуга сбилась с ног, старательно накрывая в соседней комнате огромный стол. Почтенный Ландри и орда поварят метались по кухне среди кастрюль.

– Похоже, ожидаются важные гости? – поинтересовался Пардальян, поймав за полу Любена.

– О да! Я, поверите ли, просто счастлив…

– Это почему же?

– Господа сочинители так щедры… и сами много пьют, и мне подносят.

– Ага! Так сюда придут поэты?

– Ну да! Они изволят посещать нас по первым пятницам каждого месяца. Сойдутся – и читают свои стишки. Сплошные непристойности, приличному человеку и слушать-то зазорно… Но я так доволен, что увижу брата Тибо…

– А это еще кто? Монах или поэт?

– Господь с вами! Брат Тибо вовсе не поэт… Но простите, шевалье Пардальян, я должен бежать к гостям… Один уже появился… вон тот, с красным пером…

И, вырвав свою полу из рук Пардальяна, Любен подскочил к человеку, переступившему порог харчевни. На шляпе гостя покачивалось красное перо, лицо же он прикрывал краем плаща; этот плащ окутывал и всю его фигуру. Но все старания посетителя остаться неузнанным оказались бесполезными.

– Это же де Коссен! – изумился Пардальян, сразу сообразив, кого он видит в дверях харчевни.

Де Коссен был капитаном гвардейцев короля Карла IX, то есть возглавлял охрану Лувра.

«Необычное это, однако, собрание поэтов, если в нем принимают участие такие люди, как брат Тибо и капитан королевских гвардейцев! – промелькнуло в голове Пардальяна. – И почему столь влиятельную особу приветствует Любен – монах, превратившийся в трактирного слугу, а не почтеннейший Ландри собственной персоной?»

Сгорая от любопытства, шевалье стал незаметно наблюдать за действиями Любена и де Коссена. Ландри, вдохновенно колдовавший над кастрюлями и сковородками, даже не повернул головы, чтобы взглянуть на нового посетителя, хотя через распахнутую дверь кухни мог легко следить за тем, что происходит в зале.

Любен с поклонами провел капитана в соседнюю комнату – ту, где служанки суетились вокруг огромного стола.

– Пожалуйте сюда, господин поэт, – торжественно провозгласил Любен. – Ваши друзья соберутся здесь.

– А что у вас находится там? – заинтересовался капитан гвардейцев и решительно пересек комнату, приготовленную для встречи поэтов.

За ней было пустое помещение, а дальше – еще одно, где посетитель обнаружил лишь несколько стульев. Дверь в левой стене вела в темный чуланчик, куда и заглянул Коссен.

– Там есть выход? – строго спросил он Любена.

– Да, оттуда можно попасть в коридор, а потом на улицу.

– А с улицы, видимо, нетрудно проникнуть в харчевню?

– Ну что вы! – обиженно воскликнул Любен, указывая на два железных засова устрашающих размеров.

– Так, ладно. Где устроится монах?

– Брат Тибо? В главном зале, у входа в каморку, где соберутся господа сочинители. Не бойтесь, чужие сюда не сунутся, вы спокойно сможете читать друг другу стихи.

– Ты же понимаешь, милый мой, сколько жалких щелкоперов мечтают подслушать наши сонеты, баллады и рондо и выдать их потом за собственные сочинения.

Результаты осмотра, похоже, удовлетворили де Коссена.

– Да что же, черт побери, тут затевается? – изнывал от любопытства Пардальян.

Впрочем, он не имел привычки долго предаваться пустым размышлениям – тем более, что знал этот постоялый двор как свои пять пальцев.

Юноша не спеша поднялся со стула, свистом подозвал Пипо и через комнату, где должны были собраться поэты, стремительно прошел в следующее помещение, потом в другое, со стульями, и, не задерживаясь здесь, шагнул в каморку без окон, с дверью в коридор.

Из этой клетушки можно было проникнуть в погреб почтеннейшего Ландри. Пардальян поднял за металлическое кольцо крышку люка и скользнул вниз. Верный пес последовал за своим хозяином. А тот торопливо обследовал погреб, однако не увидел там ничего необычного.

Юноша вернулся в темную каморку, но крышку люка не опустил. В двери, ведущей из клетушки в комнату со стульями, он заметил небольшую щелку и примостился возле нее.

А что же происходило в главном зале «Ворожеи»? Около девяти туда вошли еще три человека в шляпах с красными перьями; эти люди тоже кутались в плащи и старательно закрывали свои лица. Любен поклонился загадочным посетителям и отвел их в комнату с накрытым столом.

Десять минут спустя появились еще двое, а вслед за ними – трое. Все они были в шляпах с красными перьями.

– Теперь их восемь! Вроде бы все в сборе, – пробормотал Любен, отведя в комнату новоприбывших.

И тут в дверях появился монах с красным лицом, седой бородой и крошечными плутовскими глазками.

– Брат Тибо! – обрадовался Любен и поспешил навстречу старику.

– Скажи мне, брат мой, собрались ли за столом наши поэты? – тихо осведомился Тибо.

– Да, все восемь! – кивнул Любен.

– Прекрасно. А теперь навострите уши, брат мой. Речь пойдет о важных вещах. Понимаете, наши поэты сошлись у вас сегодня для дружеской беседы с чужеземными сочинителями.

– Брат Тибо, а вам-то что до этого?

– Брат Любен, – сурово глянул на слугу монах, – наш высокочтимый настоятель, монсеньор Сорбен де Сент-Фуа, отпустил вас из монастыря, за стенами которого вы грешите день и ночь, чревоугодничая и пьянствуя на этом постоялом дворе… Вас не подвергли справедливому наказанию за нестойкость вашей души и невоздержанность в еде и питье… Но греховный интерес к делам, которые превосходят ваше разумение, вам прощен не будет! Не смейте меня ни о чем спрашивать – или вы немедленно отправитесь обратно в обитель!

– О нет, смилуйтесь надо мной!.. Обещаю – никаких вопросов!

– То-то! Я посижу за тем столом, что у входа в комнату, где пируют поэты. Да, принесите-ка мне чего-нибудь поесть, а то совсем голод замучил.

– Что бы вам хотелось скушать, возлюбленный брат?

– О, что-нибудь скромное: половину куропаточки, жареной рыбки, пойманной в Сене, ну и паштет, омлет, немного сладостей и бутылочки четыре анжуйского…

С этими словами монах уселся возле двери, так что никому не удалось бы проскользнуть мимо него к поэтам.

Любен торопливо расставил перед братом Тибо блюда с затребованной снедью.

– А теперь, брат Любен, отправляйтесь в коридор за чуланчиком и стерегите дверь на улицу. Да смотрите, чтобы там ни одна муха не пролетела! Отужинав, поэты выйдут через эту дверь. Впрочем, я вас скоро сменю, – объявил монах Любену.

Бедный слуга понял, что все его гастрономические мечты, порожденные пиром сочинителей, при соприкосновении с суровой реальностью обратились в прах. Он издал столь жалобный стон, что тронул бы даже тигра, но куда тигру до брата Тибо!

– Если кто-нибудь попробует проникнуть в дом снаружи – кричите. Ну, идите же, брат мой, и глядите в оба.

И Любену пришлось выполнять приказ.

А брат Тибо занялся своей скромной трапезой и сосредоточил все внимание на куропатке.

В половине десятого в харчевню ввалилась компания из шестерых мужчин.

– Притащились, грешники! – прошипел брат Тибо. – И почему мне приходится охранять этих нечестивых щелкоперов – этого Ронсара, этого Баифа, этого Реми Белло, Жана Дора, Жоделя и Понтюса де Тиара!.. В общем – Плеяду, как они изволят себя называть!..

Поэты поспешили в отведенную для них комнату, и монах не стал их задерживать.

Следует заметить, что на шестерых поэтов никто даже не взглянул. Главный зал был в это время набит битком: солдаты и студенты, дворяне и мещане от души веселились, попивая вино почтеннейшего Ландри. Тут же вертелись девицы, не слишком похожие на недотрог. В центре зала публику потешал какой-то цыган. А посетители громко разговаривали, хохотали, пели, сдвигали бокалы и кубки…

Итак, шесть поэтов Плеяды (седьмой, Иоахим дю Белле, умер в 1560 году) незаметно проследовали в комнату с накрытым столом.

Когда все уселись, Жан Дора приветствовал собравшихся такой речью:

– Друзья! Мы опять пришли сюда, чтобы свершить наш тайный ритуал. Мы, покорившие вершины искусства прошлого и настоящего, мы, лучшие из лучших, просвещеннейшие из просвещеннейших, собрались здесь, чтобы воздать хвалу богам Парнаса.

Вы, Понтюс де Тиар, прославивший свое имя «Заблуждениями любви» и «Поэтической яростью», вы, Этьен Жодель, автор великих трагедий «Клеопатра в плену» и «Дидона», вы, Реми Белло, создавший блистательный лапидарий и воспевший аметист и агат, сапфир и жемчуг, вы, Антуан Баиф, великий реформатор поэзии, высокочтимый создатель семи книг «О любви», и, наконец, я, Жан Дора, чье скромное имя стоит сегодня рядом с вашими прославленными именами, воздадим же теперь должное нашему учителю, мэтру древней и новой поэзии! Он овладел греческим и латынью и возвеличил французский язык. Когда-то давно я учил его в коллеже Кокре языку богов, а сегодня он во всем превзошел своего наставника. Вспомним же его творения: «Волны» и «Любовные стихотворения», «Королевскую рощу» и «Маскарады», «Эклоги» и «Забавы», «Сонеты» и «Элегии».

Поэты, склоните головы перед лучшим из нас – Пьером де Ронсаром!..

Заметим, что речь Дора звучала на латыни; он говорил правильно и легко – языком древних этот человек владел в совершенстве. Поэты поклонились Ронсару, а тот принимал почести с величавой простотой. Ронсар был совершенно глух и не расслышал из посвященной ему хвалебной оды ни единого слова. Однако, как и многие глухие, он старался скрывать свой недостаток.

Поэтому великий поэт ответил совершенно спокойно:

– Мэтр Дора все прекрасно объяснил, и я присоединяюсь к его мнению.

– Nunc est bibendum! А теперь пора выпить! – вскричал Понтюс де Тиар, любивший подразнить знаменитого собрата.

– Спасибо, сын мой! – поблагодарил Ронсар с любезной улыбкой.

Жан Дора снова взял слово, и в голосе его послышалась тревога.

– Неделю назад я предупредил вас, что несколько чужеземцев попросили позволения принять участие в наших обрядах.

– Они тоже пишут стихи? – осведомился Жодель.

– Нет, но, клянусь вам, это люди достойные всяческого уважения. Они под большим секретом сообщили мне свои имена, и мэтр Ронсар решил, что они вправе присутствовать на нашем пиру.

– А вдруг они потом проболтаются? – засомневался Реми Белло.

– Они дали клятву никому никогда не рассказывать о том, что здесь увидят, – успокоил его Дора. – К тому же завтра они покидают Париж и, скорее всего, навсегда. Кроме того, вы знаете, что о наших собраниях ходят всякие слухи; присутствие благородных гостей в случае чего как раз и докажет, что ничего подозрительного здесь не происходит. Впрочем, я предлагаю провести голосование…

Голосовали поэты на манер древних римлян, решавших в цирке судьбу несчастного бестиария  [3]3
  Бестиарий – гладиатор, сражавшийся на арене древнеримского цирка с дикими зверями.


[Закрыть]: «да» – поднимая вверх большой палец, «нет» – опуская его вниз. Все проголосовали «за», даже Ронсар, не расслышавший ни слова, так что Жан Дора остался очень доволен.

Понтюс де Тиар, получивший за свой гигантский рост прозвище «Понтюс-Великан», горячий поклонник хорошей кухни и доброго вина, вздохнул:

– Разве в чужой компании попируешь как следует?..

– Но знатные чужестранцы не собираются присоединяться к нашему застолью! – заверил поэтов Дора.

И они, отбросив сомнения, грянули гимн Вакху и с песней на устах поспешили в следующее помещение, где стояли стулья и где уже устроились восемь незнакомцев в шляпах с красными перьями.

Гости разместились на стульях, которые были расставлены в два ряда, будто во время театрального представления. Лица чужестранцев скрывали маски.

Поэты даже не взглянули в их сторону. Закончив гимн Вакху, служители муз затянули необычную песнь, напоминающую молитву, и встали плечом к плечу, обратив лица к закрытой нише в стене, которая находилась напротив двери в темную клетушку. Жан Дора медленно и торжественно открыл дверцы ниши, и гости увидели некое подобие языческого алтаря из розового гранита. Алтарь удивительно походил на античные жертвенники, которые использовались во время древних празднеств, однако его украшали прекрасно выполненные статуэтки и барельефы, изображавшие божественного вдохновителя поэтов Феба, или Аполлона, богиню плодородия Цереру, лукавого бога Меркурия, покровителя купцов и воров, хитрецов и острословов.

По обе стороны алтаря были развешаны белоснежные туники и венки.

А за алтарем – что просто не укладывалось в голове – слева виднелась картина, на которой была нарисована Пречистая Дева, попирающая ногой чудовищного Змея. Но эта странная смесь христианства и язычества вовсе не казалась кощунственной. Впрочем, возможно, святой образ оставили на стене случайно…

Перед алтарем стояла курильница на золотом или позолоченном треножнике. На возвышении виднелся бюст мужчины; его странное лицо невольно приковывало к себе внимание. Непосвященный решил бы, что это сатир или фавн: искаженное гримасой улыбки лицо, покрытые шерстью уши, рожки на лбу. Но поэты знали, что перед ними – голова Пана, великого Пана, повелителя Природы.

Мы дополним эту картину, сообщив читателю, что справа от алтаря из стены торчало позолоченное железное кольцо, к которому был привязан козел, настоящий живой козел, увенчанный цветочным венком и украшенный листьями. В данный момент козел меланхолично жевал рассыпанную перед ним сочную траву.

Жан Дора достал из ниши туники и венки и протянул их друзьям. Облачившись в эти одеяния, поэты стали похожи на жрецов храма в Дельфах; головы их теперь украшали сплетенные листья лавра.

Поэты выстроились слева от алтаря и запели что-то на греческом языке. Закончив одну часть гимна, они дружно переместились направо и исполнили вторую часть, строго следуя античным канонам чередования строфы и антистрофы.

Ронсар шагнул вперед и возжег благовония, лежавшие в чаше перед алтарем. По комнате заструился легкий светлый дымок, распространяя вокруг аромат мирры и киннамона.

Ронсар склонился перед ухмыляющимся бюстом, воздел руки к потолку и воззвал к древним божествам:

– О, великий Пан! О, фавны, сатиры и дриады! Ореады и нимфы! Вы, беззаботные обитатели лесов, чья жизнь безмятежно течет среди зелени жимолости, под сенью буков и дубов! Вы, друзья дерев, легкомысленные и свободные! Вам неведомы лицемерные наставники, лукавые исповедники и злокозненные педанты, отравляющие наше существование! О, почему я не могу принять участие в ваших невинных игрищах? О, прелестные дриады и хохочущие фавны, как мечтаю я, укрывшись в лесной тиши, склоняться над прозрачными ручейками, вдыхать ароматы дубрав, наблюдать за листом, падающим с ветки, любоваться шалостями белок, вслушиваться в музыку могучих ветвей, колеблемых ветром! Как я хочу оставить суету городов, тщеславный двор, злобных святош, епископов, готовых преследовать невинных, жалких куртизанов, бледных самозванцев, королей, пьющих кровь собственного народа, солдат и полководцев, которые не выпускают из рук аркебуз и чьи сумеречные души требуют все новых и новых жертв! О великий Пан, о Природа! К тебе стремится душа несчастного стихотворца! Тебе поклоняюсь я, великий Пан! Жизнь, о вечная Жизнь, непостижимая для суетного ума простого смертного! Прими же молитвы поэтов, о Пан! Прими дух наш в лоно твое! Ты недостижим для нас, так пусть же душа твоя снизойдет в наши души! Вдохни в нас любовь к свободе, к уединению под сенью лесов, к журчащим родникам! О Пан, вдохни в нас любовь к любви, к дружбе, к природе, к жизни! И прими нашу скромную жертву! Да будет приятна тебе кровь этого козла! Будь благосклонен к нашим мольбам! Пусть прольется в искупительной жертве кровь благородного животного! Пусть наполнятся кровью этой наши кубки, и мы поднимем их во славу великого Пана! Во славу вечной красоты Природы! Во славу непобедимого могущества Жизни! Во славу вашей непреходящей молодости, о, ореады, сатиры и дриады!..

Тут опять вступил хор, а Ронсар вновь насыпал благовония в горящие угли курильницы. Вперед вышел Понтюс де Тиар, взял с алтаря длинный нож с серебряной рукояткой, схватил козла за рога и подтащил его к камню, в котором был выбит желоб.

В следующий миг по желобку потекла кровь.

– Эвоэ! – в один голос вскричали поэты.

Напрасно наши читатели испугались: козла вовсе не зарезали. Понтюс лишь рассек ему ножом шкуру на шее, так что побежала тонкая красная струйка. Обряд был завершен.

Козла отпустили. Он встряхнулся и опять принялся жевать траву. Пение поэтов стало более протяжным и вскоре смолкло. Друзья скинули туники, но так и не расстались с венками. Дверцы ниши захлопнулись, вновь грянул гимн во славу Вакха. Удивительный языческий обряд подошел к концу, и поэты один за другим чинно прошествовали в соседнюю комнату, к накрытому столу. Вскоре из-за стены донеслись звон бокалов, веселые голоса и взрывы безудержного хохота.

«Либо они настоящие сумасшедшие, либо настоящие философы», – подумал шевалье де Пардальян.

Читатели, конечно, не забыли, что Жан притаился в каморке, собираясь при первом же намеке на опасность молниеносно скрыться в подвале.

После ухода поэтов поднялись и гости.

– Какое кощунство! Какое святотатство! – вскричал один из них, срывая маску.

– Епископ Сорбен де Сент-Фуа! – охнул потрясенный Пардальян.

– И я должен был молча наблюдать за этими сатанинскими игрищами! О, где ты, истинная вера?.. Тебя со всех сторон теснит ересь! Но хватит терпеть! Давно пора начать борьбу с дьявольским наваждением!

– А чем вы недовольны, монсеньор? – удивился второй «чужестранец», тоже открывая лицо. – Дора – наш человек, и он оказывает нам большую помощь. А где нам еще встречаться? У вас? Или у меня? Чтобы через полчаса нас всех схватили?! Прево города Парижа не дремлет! А тут нам хотя бы не угрожает опасность.

Пардальян понял, что эту речь произнес капитан королевских гвардейцев де Коссен.

Однако неожиданности только начинались! Все «чужестранцы» отложили свои маски, и изумленный шевалье узнал герцога де Гиза и его дядюшку, кардинала Лотарингского. Остальные гости были Жану неизвестны.

– Дурачества поэтов нас не интересуют, – успокаивающе проговорил кардинал Лотарингский. – Эту ересь мы в любую минуту сможем выжечь каленым железом. Но сначала нам необходимо взять в свои руки власть. Коссен, вы осматривали дом. Здесь точно нет чужих ушей?

– Голову даю на отсечение!

– Ну, раз так, перейдем к делу, – резко сказал герцог де Гиз. – Я согласен с вами, епископ, давно пора начать борьбу. Когда на французский престол взойдет человек, достойный носить корону, никто не помешает вам укреплять святую веру. Я вырву ересь с корнем! Так каковы же наши успехи? Давайте начнем с вас, дорогой дядя.

– В результате своих изысканий, – неспешно заговорил кардинал Лотарингский, – я пришел к неопровержимому выводу, что Капетинги незаконно заняли французский трон, на который у их потомков нет ни малейших прав. Лишь вы, Генрих, происходя от Лотаря. герцога Лотарингского, можете считаться прямым потомком императора Карла Великого.

– Маршал де Таванн! – рявкнул Генрих.

– В моем распоряжении тысяча солдат, готовых подняться по моему приказу.

– Маршал де Данвиль!

Пардальян едва не подскочил, услыхав знакомое имя. Ведь этого человека шевалье недавно вырвал из лап разбойников! И потом получил от него Галаора!

– Я могу предоставить вам четыре тысячи аркебузиров и три тысячи кавалеристов, – заявил Анри де Монморанси. – Однако сделаю это, как я уже говорил, лишь на некоторых условиях.

– Да, я помню, – улыбнулся де Гиз. – Я должен заключить вашего брата Франсуа в тюрьму, а вас объявить старшим в роду Монморанси и вручить вам шпагу коннетабля, как она была вручена когда-то вашему отцу. Вы ведь этого хотели?

Анри де Монморанси без слов отвесил поклон, и в его глазах заплясали злобные огоньки.

– Месье де Гиталан!

– Будучи комендантом Бастилии, я полностью отвечаю за ее казематы. Доставьте ко мне того самого заключенного и можете не сомневаться – живым он на волю не выйдет!

– Что еще за «тот самый заключенный»? – насторожился шевалье.

– Де Коссен!

– Я командую гвардейцами Лувра, и они меня не ослушаются. По вашему знаку я арестую означенную особу, посажу в экипаж и передам месье де Гиталану!

– Месье Марсель!

– Мой противник, мэтр Ле Шаррон, лишил меня звания старшины купцов города Парижа, однако народ на моей стороне. Я могу созвать людей со всех парижских улиц между Бастилией и Лувром, и толпа пойдет за мной, куда вы захотите.

– Епископ!

– С завтрашнего же дня, – провозгласил Сорбен де Сент-Фуа, – я стану обличать в своих проповедях короля Карла, который защищает еретиков. Мои монахи начнут осыпать его проклятиями во всех парижских храмах.

Генрих де Гиз немного помолчал.

– Но ведь у короля есть братья… Герцог Анжуйский, герцог Алансонский… А что делать с ними? – внезапно вырвалось у де Таванна.

– Весь их род проклят! – вскричал епископ. – Отрубим голову – умрет все тело…

– Послушайте, – остановил их герцог де Гиз. – Не будем торопиться. Мы сошлись, побеседовали… Нам стало ясно, чем мы располагаем, берясь за исполнение нашей великой миссии. Вы можете целиком и полностью рассчитывать на меня, друзья мои. И не только сегодня, но и в будущем… Нас объединила данная нами клятва. Заверяю вас, что никогда ее не нарушу. Когда придет время, я дам вам знать… А пока займемся своими обычными делами и покинем этот дом…

Все заговорщики по очереди поцеловали Генриху де Гизу руку. Юный герцог воспринял это как должное, хотя такая почтительность могла проявляться лишь по отношению к королю.

Потом люди с красными перьями на шляпах по одному выскользнули на улицу. Коссен, уходивший последним, заглянул в каморку, однако Пардальян уже благоразумно спрятался в подвале. Коссен проследовал через клетушку в коридор, и Любен распахнул перед ним входную дверь.

Потрясенный Пардальян вылез из подвала, привалился к стене каморки и погрузился в размышления. Его трудно было напугать – он не боялся разбойников и мог один, сжимая в руке шпагу, отважно дать отпор толпе обезумевшего сброда, но подслушанная им тайна наполняла его сердце леденящим ужасом. Так что же ему делать?

Шевалье не страшился смерти, если сталкивался с ней лицом к лицу. Тогда он отважно встречал ее со шпагой в руке. Но постоянно жить в ожидании неминуемой гибели, оцепенев от ужаса, – нет, этого он вынести не мог! Ждать нападения из-за каждого угла? Бояться собственной тени? Не есть, подозревая, что хлеб пропитан одним из знаменитых итальянских ядов Екатерины Медичи? Навсегда распрощаться со свободой, беспечной жизнью? Нет, нет, тысячу раз нет!

А что тогда? Смолчать? Безмолвно наблюдать за ходом надвигающейся трагедии? Ну уж нет! Сколько ненависти было в глазах этих людей!.. И не то чтобы Пардальян любил короля… Честно говоря, ему было наплевать на Карла. И все же король есть король. К тому же юношу поразила подлость заговорщиков. Ведь именно король осыпал их чинами и богатствами… Все они постоянно бывают при дворе, бесстыдно льстят королю и заверяют его в своей преданности, а тем временем собираются нанести своему государю предательский удар в спину!

Так как же поступить? Донести?.. Нет! О такой мерзости даже думать противно… Что же предпринять?

Такие мысли мелькали в голове у юноши, пока им на смену не пришло еще одно, но очень здравое соображение: прежде всего неплохо было бы выбраться из темной каморки! А то, если его здесь застанут и сообщат герцогу Гизу, что постороннему человеку стали известны планы заговорщиков, Пардальяну придет конец!

Пробираться через комнату, где пировали поэты, было рискованно, и юноша, закутавшись в плащ, прошмыгнул в коридор, где немедленно налетел на Любена, который закрывал входную дверь за де Коссеном.

Брат Тибо ясно сказал Любену, что через коридор дом покинут восемь сочинителей. Все они уже были на улице, и теперь Любен предвкушал, как славно он наконец отужинает в обществе монаха.

Увидеть девятого иноземного поэта слуга явно не рассчитывал.

– Эй, а вы как тут оказались? – заверещал удивленный Любен.

Но толком закричать ему не удалось. Крепкая затрещина отбросила Любена к стене, после чего бедняга повалился на пол. Пардальян легко перепрыгнул через распростертое на пороге тело и, не обращая внимания на душераздирающие стоны бывшего монаха, пулей вылетел на улицу.