Текст книги "Шедевр"

Автор книги: Миранда Гловер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Ее зовут Жасмин Мэй, – прошептала я. Нянечка ласково кивнула и похлопала меня по руке.

В течение последних шести недель беременности в моей комнате стоял устойчивый запах маленьких белых цветов, проникавший через крохотный балкон. По мере того как рос мой живот, а ребенок внутри учился выделывать всякие акробатические трюки, Ахмед, Клара и Джордж, мои друзья-соседи, оказывали мне все большую поддержку. Я сама была почти ребенком, но тело инстинктивно знало, как себя вести, и я росла и расцветала благодаря здоровью и природной силе, данной мне молодостью.

Жасмин появилась на свет глубокой теплой звездной ночью – в первый день мая. Она родилась очень легко. Мое тело раскрылось и выпустило ее, словно это был дар небес, совершенный и не причиняющий никакого беспокойства, светлый и новый, готовый быть любимым своими предполагаемыми родственниками, нервно ожидающими его появления в коридоре роддома. У крошки была гладкая овальная голова, сильные ножки и хорошо узнаваемая, только влажная, копна густых черных волос. Глазки малышки были крепко закрыты, и она не видела ни меня, ни окружающего мира. Пальцы Жасмин сжала в кулачки, а кулачки прижала к груди. Она подергивалась и издавала хрюкающие звуки, а через минуту после рождения принялась карабкаться вверх, к моей груди, чтобы получить свою порцию пищи. И в этот момент я попросила унести ее.

45

Позади часовни я нашла водопроводный кран и принялась жадно пить. Я ничего не ела с утра, после очередного приступа рвоты, и чувствовала слабость. Я проголодалась, но поблизости не было ничего съестного. Поэтому я направилась к дому Джона. Вокруг сгущалась тьма, а я шла через лес, испытывая безотчетный страх, словно была Красной Шапочкой, спасающейся бегством от волка. Я ускорила шаг и вскоре обнаружила, что бегу, не разбирая дороги, с яростью продираясь через кусты. Когда я добралась до дома, стояла уже кромешная тьма. Полуденный зной сменился пронизывающим холодом. Но ведь сейчас май, погода постоянно меняется.

Эва, завернутая в большую сине-зеленую шаль, стояла на балконе, освещаемая лишь светом фонаря, и смотрела вниз. Я ускорила шаги, чтобы поскорее встретить ее, и она молча протянула ко мне руки. Мне вдруг вспомнилось утро в Икфилд-фолли после похорон Симеона. Все повторялось. Я крепко обняла ее, чувствуя себя опустошенной и обессиленной. Было уже довольно поздно для ужина, но Эва настояла, чтобы я съела тарелку супа. Джона все еще не было, и я не стала спрашивать, куда он ушел. Жак тоже отсутствовал весь день. Покончив с супом, я легла в постель.

Я засыпала, в полусне продолжая думать о Жасмин.

Проснувшись, я по-прежнему ощущала усталость, но теперь к ней добавилось и угнетенное состояние. Ноги болели от вчерашнего бега. Я спустилась, чтобы попросить Эву сделать мне кофе. Но от его запаха мне стало только хуже. Я выпила чашку травяного чая и съела кусок черствого хлеба с клубничным вареньем, потом еще один. Почувствовав себя лучше, я села рядом с матерью на балконе и стала смотреть вниз.

– То, что они говорят, – правда? – вдруг спросила она.

Я взглянула поверх чашки на Эву.

– У меня не было романа с Беном, – бесцветным голосом сказала я.

– Я не это имела в виду.

Я пожала плечами. Я понимала, о чем она меня спрашивает, но не могла произнести ни слова.

Эва выглядела встревоженной.

– Что ты собираешься делать?

Я посмотрела на луг, мысленно возвращаясь на холодные тропинки темного леса. Наша с матерью эмоциональная близость закончилась в тот день, когда она посоветовала мне избавиться от ребенка. Я все еще не могла простить Эву за то, что она тогда совершенно не сумела меня понять. Конечно, это было очень давно, но я ничего не могла с собой поделать и продолжала обвинять Эву в том, что она спровоцировала мой разрыв с Жасмин. Эва так уверенно говорила, что я должна беречь свою независимость, – и я действительно крепко держалась за нее обеими руками. Эва не подозревала, что результатом ее советов станет резкое ухудшение наших с ней отношений.

– Я хотела, чтобы у тебя все было.

Она обладала удивительной способностью читать мои мысли.

– Наверное, цена оказалась слишком высокой, – сказала я.

Эва не ответила.

– Мне жаль, что твой эксперимент потерпел неудачу, – произнесла я.

На ее лице отразилось неподдельное изумление:

– Эксперимент?

– Разве мы не являемся твоим экспериментом – мы, дети твоей революции?

Она печально улыбнулась.

– Возможно, нашей ошибкой является твой эгоцентризм.

Я почувствовала спазм в горле. Эва по-прежнему считает мое воспитание коллективной задачей, делом всей общины.

– Эва, мои произведения отражают эгоцентризм общества, а не мой собственный. Неужели ты этого не понимаешь?

Она задумчиво кивнула:

– Я многое способна понять, Эстер, как, видимо, и ты. Единственный, кто остается для меня непостижимым – это моя собственная дочь.

Эва всегда любила пожаловаться.

– Почему ты выбрала именно этот момент для разговора? – спросила я.

Она пристально смотрела на меня, в ее взгляде угадывалась твердость стали.

– Потому что, Эстер, я боюсь за тебя. И хочу тебе помочь.

После этих слов я громко рассмеялась:

– Мне казалось, что я должна твердо стоять на собственных ногах.

– Это то, чему я пыталась научить тебя. Но по иронии судьбы ты все время пряталась за миллионом чужих образов и к тому же стала зависима – как в сексуальном, так и в финансовом плане – от мужчин.

Прежде чем я успела ей ответить, раздался рев мотоцикла: приехавший плотник спас нас друг от друга. По крайней мере, на некоторое время.

Поскольку мой мобильный здесь не работал, а в доме телефона не было, я попросила Жака отвезти меня после обеда в деревню, чтобы я могла позвонить в аэропорт и заказать билет домой. Не знаю, может быть, Жак неравнодушен к моей матери, но он отказался мне помочь, мотивировав это тем, что у него нет запасного шлема. Он пообещал привезти шлем завтра. Так что мне пришлось примириться с тем, что я пробуду здесь еще сутки. Стояла сумасшедшая жара, но мне все еще нездоровилось. Наверное, я вчера простудилась. Мне ничего не оставалось, как вернуться в постель. По крайней мере, это единственный способ избежать продолжения разговора по душам с моей матерью.

Когда я проснулась, Эвы уже не было. Не видно было и мотоцикла Жака.

– Твоя мать взяла его, чтобы съездить за покупками, – сказал он со смешком.

Почему мне не пришла в голову мысль самой поехать на нем в деревню? Я провела время за чтением газетных вырезок. Мне придется поменять отношение прессы к себе. Они не имеют права распространять клевету обо мне и моих героинях, изображая нас символами сладострастия. Мы заслуживаем большего. Необходимо найти способ объяснить смысл всего проекта журналистам, себе самой и Жасмин.

К тому времени как Эва вернулась с переполненными и грозящими лопнуть корзинами, уже стемнело. Джон по-прежнему не появлялся, и я твердо решила ни о чем не спрашивать. Мне все безразлично. Эва изображала хорошее настроение и, не обращая внимания на мой угрюмый вид, болтала с Жаком на своем безукоризненном французском о рынке, на котором она побывала, о замечательных продуктах и низких ценах. Она убеждала Жака остаться на ужин, но он извинился и, к моему сожалению, уехал, грохоча мотором, снова оставив нас с Эвой наедине.

Эва ездила в город и купила спаржи, утиных консервов, свежей земляники и крепкого красного вина местного производства. Она накрыла стол светло-голубой скатертью и зажгла свечи. Я видела, что деваться некуда, но все еще дулась. Джон, сказала она, поехал к другу в Кахор и пробудет там несколько дней, чтобы «дать нам возможность побыть вдвоем». Я поморщилась, услышав о такой перспективе. Я решила уехать следующим утром, даже если мне придется пешком идти в деревню и просить местных жителей о помощи.

В середине ужина, как и ожидалось, Эва неожиданно положила вилку и нож на тарелку. Я знала, что мы не сможем дальше есть, пока не возобновим вчерашнего разговора. Но, к моему удивлению, в ее голосе звучали виноватые нотки.

– Прости меня, Эстер, – мягко начала она, – я раньше вела себя слишком резко по отношению к тебе.

– Я не сержусь, – холодно ответила я.

– Мне просто кажется, что ты не ценишь себя достаточно высоко и не понимаешь, на что ты способна на самом деле. Твоя работа заставляет тебя размениваться по мелочам.

– То есть? – я не поняла, что она имела в виду.

– Ты прячешься за другими лицами. Но они всегда менее значимы, чем ты сама.

Насчет этого я могла поспорить:

– На этот раз «другие лица» – мировые шедевры, Эва. Как же они могут быть менее ценными, чем я?

– Я подразумеваю не деньги. Твои героини мертвы, Эстер, неужели ты не понимаешь?

Я молчала. Мы подошли к основному вопросу о том, что важнее, эстетическая ценность произведения искусства или живой человек. Я всегда верила, что человек. Или, по крайней мере, мне казалось, что я в это верила.

– Почему ты подменяешь значимость своей жизни ценностью искусства? Это просто бегство от реальности?

Эва опять пыталась понять меня, проникнуть в закоулки моего сознания, и она двигалась в правильном направлении, только делала это не так, как надо.

– Бегство?

– Загляни в себя, Эстер. Пойми, кто ты и чего хочешь.

– Это не имеет значения.

Эва оценивающе посмотрела на меня. Она казалась очень грустной.

– Ты значишь гораздо больше, чем кто-либо из твоих героинь. Ты не можешь изображать других, если сама не знаешь, кто ты и чего хочешь. И ты в конечном счете уменьшаешь ценность своих героинь, если смотришь только в прошлое. Ты должна показать в своей работе, как ты умеешь смотреть в будущее – для всех женщин, которые живут сейчас, и для тех, кто будет после тебя.

Я вспомнила, как начиналась работа над проектом. Как я сказала себе, что хочу объяснить детям своей собственной революции, дочерям, которые последуют за мной – и, прежде всего, своей собственной дочери – что такое ценность искусства и уникальность женской натуры. Как ни досадно признавать, но Эва права. Я знала, что мои проблемы связаны как раз с тем, что я не могу почувствовать свою самоценность. Мне была ясна ценность искусства, женщин, портреты которых стали мировыми шедеврами. Они были моими героинями, и я надеялась, что, воплощая их, смогу полнее раскрыть значимость каждой из них. Но как мне найти свое собственное предназначение? Может быть, я должна жить ради будущего, которое женщина поддерживает, рождая новую жизнь? Это предположение было неоспоримо. Я так и не смогла по-настоящему простить себя за то, что сделала много лет назад. Поэтому я никогда не задавалась вопросом, кем являюсь на самом деле, и вместо этого создавала новые образы, воплощала их, боясь остаться наедине с собой. Интересно, что подумала Эва по поводу статьи в «Кларионе»? Догадывалась ли она?

– Нужно было сделать все возможное, Эстер, чтобы добиться равноправия. И тебе повезло, что ты была воспитана в атмосфере равенства полов. Но это не означает, что ты живешь по тем же принципам сейчас. Ты все еще не определилась.

Мне вспомнилась «Миссис Лейлэнд» Уистлера, смотрящая на что-то через плечо.

– Феминизм не является темой моего искусства. Он может служить лишь фоном.

– Но, Эстер, ты женщина, независимо от того, называешь ли ты себя феминисткой или нет. Ты сталкиваешься с теми же проблемами личной значимости и зависимости, с которыми столкнутся следующие поколения. В противном случае ты не стала бы заниматься таким дерзким и смелым проектом.

Ее похвала удивила меня.

– Дерзким?

Эва спокойно смотрела на меня, выражая взглядом такую любовь, какой я уже давно в ней не видела.

– Я очень горжусь тем, что ты сделала. Но не позволяй им это разрушить – прессе и твоим мужчинам. Реализуй идею проекта в жизни, сделай так, чтобы следующие поколения могли оттуда что-то почерпнуть.

– Чего я не могу понять, так это того, почему меня стараются сломать. Я ведь просто пытаюсь выяснить истинную суть проблемы.

Она засмеялась.

– Ты только что сама ответила на свой вопрос. Ты выше их всех на голову. И они пытаются сломить тебя из чистой зависти. Ты стоишь гораздо дороже их – журналистов и твоих агентов, и они хотят взять реванш. Самое печальное то, что, разрушив твою личность, они сами же будут ее оплакивать.

– Я не знаю, что мне делать дальше.

– Для начала тебе надо выспаться, – ответила Эва. – А потом ты можешь продолжить начатое.

Она была права. Я очень устала. Казалось, тошнота лишила меня последних сил. Но атмосфера между мной и Эвой стала спокойной и даже доброжелательной. Приятно было просто сидеть и разговаривать с матерью, со времени последнего такого разговора прошли годы. Возможно, это только начало новых отношений, – но, по крайней мере, мы сделали шаг навстречу друг другу. Тем не менее, я действительно нуждалась в отдыхе, поэтому решила последовать совету Эвы.

На ее лице появилась добрая улыбка.

– Ложись спать, – уже настойчивей сказала она. – Я понимаю, как ты устала.

Когда я испытала очередной приступ рвоты, Эва приложила к моему затылку смоченную в холодной воде тряпку.

– Сколько недель? – спросила она.

Я вопросительно взглянула на нее.

– У меня было то же самое, когда я вынашивала тебя, – продолжала она, – утром, днем и ночью.

После этих слов меня пронзила ужасная догадка, и сразу вспомнилось горькое клейкое ощущение во рту. Это случилось снова. Я поняла, что слова матери открыли мне правду.

– Ты читала о моей беременности? – спросила я.

Эва не ответила.

– Я имею в виду, о той, когда мне было шестнадцать.

Эва обняла меня за талию, и я посмотрела ей в глаза. Они были полны слез. Эва не могла говорить, и ее плечи затряслись.

Самое лучшее в моем положении – оставаться в постели. Двигаться не хотелось. Я была поглощена зарождением новой жизни внутри меня. Эва приходила шесть раз в день, принося легкую еду и уговаривая меня поесть. Каждый раз эта мысль вселяла в меня ужас. Мой желудок бунтовал, а в ногах ощущалась боль.

Неделя подходила к концу, и я постепенно рассказала Эве о Жасмин, о том, как я решила не делать аборт и в каком подавленном состоянии находилась после того, как отказалась от ребенка. Эва слушала меня с серьезным выражением лица, не прерывая ни осуждениями, ни комментариями, давая мне возможность подобрать слова, чтобы рассказать то, о чем я так долго молчала.

Так прошло шесть дней. На седьмой я проснулась со странным чувством и решила написать Жасмин. Я должна сообщить ей, где я нахожусь, на случай если она захочет меня увидеть. С каждым днем мне было все легче думать о ней, частично оттого, что после разговора с Эвой Жасмин словно стала реальностью, к тому же моя беременность вызвала во мне воспоминания о предыдущем опыте. До тех пор, пока я не узнаю, нуждается ли во мне моя дочь, я не смогу планировать свое будущее.

Я села за маленький столик в своей комнате и посмотрела в окно на молчаливый луг и на лес за ним. Солнечные лучи становились все ярче, начинался новый день. Эва возвращалась со своей утренней прогулки, зябко потирая руки. Она казалась старой, усталой и не соответствовала пейзажу вокруг нее. Я задумалась, сможем ли мы когда-нибудь снова доверять друг другу, настанет ли для наших отношений следующий, третий этап, основанный на взаимопонимании и общих ценностях – моих детях и ее внуках.

Я взяла ручку.

Дорогая Жасмин,

мне тяжело писать это письмо, но, несомненно, тебе еще тяжелее будет его читать. Меня зовут Эстер и я твоя настоящая мать. Я не знаю, известно ли тебе о том, что тебя удочерили, и я не знакома с твоими приемными родителями. Я также не знаю, хочешь ли ты все это знать. Но теперь, когда тебе шестнадцать, я чувствую, что должна сказать о том, как я люблю тебя, и, если тебе когда-нибудь станет одиноко или если ты захочешь узнать о том, как ты появилась на свет, я всегда буду ждать тебя.

Возможно, ты решишь, что не хочешь меня видеть, что у тебя и так полноценная и счастливая жизнь, которую обеспечивают тебе твои папа и мама и в которой для меня нет места. В этом случае я пойму тебя и буду рада, что они дают тебе все, в чем ты нуждаешься.

Когда ты родилась, я была очень одинокой шестнадцатилетней девушкой, которая недавно потеряла своего отца. Мое неожиданное положение очень напугало меня. Твой родной отец был моим первым парнем, – красивый, дерзкий молодой человек с диким огнем в глазах и беспокойным духом, помешавшим мне удержать его рядом. К тому времени, когда я обнаружила, что беременна, он уже исчез из моей жизни.

Пожалуйста, поверь, что я всем сердцем любила тебя и не хотела отдавать. Я просто не видела другого выхода. С тех пор как ты родилась, я вспоминала о тебе каждый день, постоянно думала о том, как ты живешь, счастлива ли ты, как относишься к себе.

Пожалуйста, если когда-нибудь ты почувствуешь, что готова встретиться со мной, позвони или напиши мне.

С любовью,

Эстер.

В полдень я спустилась вниз и, свернувшись на диване, наблюдала за ловкими движениями Жака, который работал не покладая рук. За прошедшие дни, выкраивая время между текущими поручениями, он почти закончил заказ Джона. С помощью тряпки, которую Жак аккуратно держал в незапачканных руках, он втирал масло в древесину. Жак выглядел умиротворенным. Я понаблюдала за ним и поняла, почему он так счастлив. В его движениях ощущалась легкость. Жаку доставляли удовольствие такие простые вещи, как цвет и структура дерева, его идеальные пропорции и совершенство. Жак стал мастером своего дела, и работа полностью поглощала его.

Когда он отложил инструменты, чтобы пойти пообедать, ход моих мыслей снова изменился.

Мне было необходимо вернуться в Лондон. У меня оставалось только пятнадцать дней до выставки, и нужно закончить серию «Обладание». Но меня ждет еще одна встреча. Я должна совершить заключительную поездку в Париж.

46

Она является самым знаменитым женским портретом, – и именно поэтому я не выбрала ее для своей серии. Кажется, в том, чтобы изображать перед публикой Мону Лизу, есть что-то предсказуемое. Тем не менее, работая над серией «Обладание», я постоянно вспоминала ее лицо. В некоторой степени в каждой моей героине присутствовали черты женщины, чье изображение является знаменитым шедевром Леонардо да Винчи. Я никогда раньше не понимала ее значимости для истории искусства, несказанной популярности, выказываемого ей почтения и причин ее бесценности. Я считала ее популярность, как и свою, результатом неуклонного роста цен на произведения искусства и рекламы в прессе.

Каждый выбранный мною портрет символизировал определенную черту в женщине, и теперь мне стало ясно, что в Моне Лизе есть они все. Красота, дипломатичность, сексуальность, власть, непорочность, эстетическая привлекательность и миф, – все они отражены на ее лице. В разной степени, разумеется, в зависимости от вашей точки зрения. И это ключ к ее успеху – и моей неудаче. Истинная ценность искусства заключается не в качестве наложения красок на холст. Главное для искусства – это чувства, которые испытывает зритель. И художник и модель сами по себе еще ничего не значат. Все определяет объективный взгляд постороннего наблюдателя. Настоящие шедевры, как я теперь поняла, позволяют зрителям ощутить, что происходит по ту сторону рамы.

Одному Богу известно, о чем думала Мона Лиза, когда позировала для Леонардо. Она напоминает двойное зеркало. Глядя на нее, кажется, что смотришь на себя. Эва заставила меня задуматься над тем, кто я есть на самом деле. И когда я находилась в тишине французского дома Джона, пытаясь осознать зарождение новой жизни внутри меня, шедевр Леонардо всплыл в моем сознании. Мона Лиза великодушная и добрая, спокойная и уверенная в себе, чуткая и вечная. Она словно понимает, что мне нужно, и осторожно открывает мне мой внутренний мир. И только сейчас я, наконец, начала находить ответы на мучавшие меня вопросы.

Мне вспомнились мудрые слова Гая, сказанные им тогда в Париже, перед эскизом Леонардо, изображающим Изабеллу д’Эсте. Я спросила, была ли она беременна, когда позировала художнику; своим глубоким пониманием Изабеллы я почти выдала собственную тайну. Но Гай, казалось, этого не заметил и ответил лишь, что некоторые историки считают, будто беременной была как Изабелла, так и Мона Лиза.

– Взгляни на их круглые лица и располневшие фигуры, – сказал он, – и посмотри: ни у одной из них нет кольца.

По иронии судьбы, оказалось невозможным рассматривать картину в тишине, наслаждаясь ее совершенством. Когда я приехала в Лувр на этот раз, перед картиной стояло плотное кольцо туристов, высоко поднявших фотоаппараты, и лицо Моны Лизы то и дело озарялось вспышками. Все были взбудоражены. Посетители музея осознавали, что, возможно, стоят перед самым гениальным произведением. Но никто по-настоящему не видел ее – все были слишком заняты разглядыванием известного шедевра в объектив фотоаппарата. Я вспомнила о многочисленных преследованиях прессы, об аукционе, о фотографах, следовавших за мной по пятам и ставших практически моей тенью, и испытала сочувствие по отношению к Моне Лизе, желание спрятать ее за пуленепробиваемым стеклом.

Медленно, но решительно я прокладывала себе дорогу через толпу, чтобы встать прямо перед портретом. Люди толкали меня, чтобы иметь возможность сфотографировать картину, но я не сдвинулась с места. Казалось, что Мона Лиза узнала меня и смотрела, не обращая внимания на остальных. От нее исходили материнская доброта и душевная чуткость, связанные с ее деликатным положением. Ее проницательные глаза смотрели на меня, словно теперь у нас был общий секрет. В этот момент Мона Лиза неизбежно стала одной из героинь моей серии. Через несколько минут я оставила ее и пошла через галереи знаменитого музея к выходу, не удостоив взглядом ни одну из картин. Я вышла в парижский солнечный день и глубоко вдохнула.

Теперь было сложнее включить образ Моны Лизы в окончательный вариант проекта «Обладание». Ясно было одно – она должна стать частью выставки. Потому что, в конце концов, именно она завладела моим сознанием. И теперь я поняла, что ее влияние всеобъемлющее. Ее можно найти не только в Лувре, постоянном ее местопребывании, но и в любом женском образе, в котором, так или иначе, заключаются ее черты. Ее отражение можно встретить не только на женских лицах, то также и на мужских; ее душа присутствует в каждой деревне, городе, во всем мире. Во всех нас есть частичка ее неземного, но в то же время такого человечного образа.

Лицо Моны Лизы было использовано в самых масштабных рекламных кампаниях, чаще, чем любая другая картина, и таким образом я нашла «клей», необходимый мне для смысловой связки серий. Скрытая реклама опасна, а если открыто использовать объект, то об этом нужно упоминать. Но, если дело касается выставки, насколько мне известно, законом не запрещается на некоторое время повесить понравившуюся репродукцию на стену. Так я и сделаю. В похожем на пещеру зале, отведенном мне галереей Тейт, я установлю проекторы, и на стенах, между семью экранами с моими выступлениями будет отражаться фотонегатив лица Моны Лизы. Она будет быстро появляться и исчезать таким образом, чтобы глаз не успевал ее замечать, но подсознание улавливало ее присутствие.

Каждый фильм начинается с демонстрации шедевра, затем экран постепенно затемняется и идет мое представление. Рядом будут стоять манекены в моих костюмах и с соответствующими аксессуарами, и к каждому будет прилагаться открытая книга, выбранная для каждой из героинь. Я также напишу историю каждого шедевра – сквозь призму моих собственных ощущений и догадок, а не в стиле учебников по истории искусства. Зрители узнают об одинокой старости Кристины, о незнатном происхождении Мари, ее осуждаемом родней мужа браке и ножевой ране, нанесенной ее изображению на чердаке. Они увидят, как старела всеми позабытая Викторина, в то время как стоимость ее портрета неуклонно росла; поймут, в чем состоит истинная ценность канонизированной Марии. Затем они смогут узнать о власти денег, которую олицетворяла Изабелла; увидят цену любви и эстетического совершенства в истории миссис Лейлэнд и, наконец, станут свидетелями двоякого толкования мифа о Юдифи.

Выставка будет заканчиваться моим открытым пустым сундуком. В нем останутся лишь визитные карточки со знаками отличия и пустые коробки. В центре зала я поставлю большое количество зеркал, которые будут блестеть в свете ламп и отражать публику, словно большие экраны, показывающие зрителям их же самих. На зеркалах будет отпечатано уравнение моей истинной стоимости: 665000 фунтов стерлингов/140 фунтов = 4750 за фунт.

Это и есть я: зеркала – само название которых созвучно с моим именем^[27] – и пустая ваза, ожидающая отзывов о моем представлении и о семи выбранных мною героинях, в то время как свет экранов будет падать на меня настоящую. Что касается моей личности, я в последний раз полностью выставлю себя на всеобщее обозрение. Надеюсь, что этим я не расстрою и не разочарую своих поклонников. Я знаю, что пора, наконец, начать отделять спектакль от реальности. И я решила сделать откровенное признание.

47

К моему разочарованию, когда я вернулась в Лондон, Эйдан уже уехал в Нью-Йорк. Он оставил сообщение, где говорил, что пробудет там всего пару дней, что хочет увидеться с Сэмом и попросить Бена и Грега повременить с заключением сделки, пока я не приму решения. Было также сообщение от Билли, он просил прийти к нему в Национальную галерею. Это было неспроста. Билли обращался только в особенных случаях, и у меня закралось подозрение, что темой разговора станет Эйдан.

Я оказалась права.

– Ты поступаешь неправильно.

На холстах Билли теперь красовались реалистические изображения масляными красками с вкраплением кусочков меха и черного бархата. На вешалке больше не висели кроличьи шкурки. Вместо них я увидела последний пейзаж Барбоура. Кажется, Билли стал настоящим деревенским жителем.

– Так ты об этом хотел поговорить? – спросила я.

Билли усердно работал, периодически стряхивая лишнюю краску с кисти. Я наблюдала за ним с противоположного конца студии. До меня доносился шум машин с улицы. Это была последняя неделя, которую Билли проводил в своей студии в Национальной галерее.

– Я собираюсь уйти из этой студии, – задумчиво проговорил он. – Но я слишком привык работать среди великих мастеров. Каждый раз перед созданием нового произведения я выхожу в галерею и черпаю там идеи. Это чертовски увлекательно!

Я села на деревянный стул и принялась ждать, когда Билли закончит. Наконец он выложил кисти на боковом столике в ровную линию и поставил передо мной табуретку. Сев на нее, он взял меня за руки. Кожа на его ладонях показалась мне удивительно грубой.

– Эстер, я думаю, что ты не права.

Меня изумила прозвучавшая в его голосе искренность. Интересно, сколько раз он репетировал эту сцену, – возможно, даже перед Эйданом.

– Продолжай, – настороженно сказала я.

– Эйдан всего лишь выполняет свою работу. Он старается сделать для тебя все, что может. Мне кажется, ты не понимаешь, насколько это сложно. Он по-своему гениален, ты же знаешь.

Конечно, я предвидела подобный разговор. Эйдан и Билли всегда были похожи. Как и Эйдан, Билли – азартный игрок. Билли было выгодно, чтобы я взялась за новый проект Эйдана. Но все это уже не имело значения. Я действительно рада, что Эйдан ведет мои дела, но сейчас меня больше интересовало не искусство, а наши с ним отношения. Но я не собиралась обсуждать это с Билли, о таких вещах можно говорить только с Эйданом.

– Знаешь, Петра предупреждала меня в Париже перед аукционом. Она сказала, что деньги могут повредить нашим с Эйданом отношениям. И, возможно, поэтому я поставила на первое место осуществление проекта. Я хотела, даже нуждалась в том, чтобы довести его до конца. Хотя и не предвидела возможных последствий.

– Может, Петра просто завидует вам с Эйданом? – уже увереннее предположил Билли.

Я усмехнулась.

– Я не шучу, Эстер, – теперь его голос звучал чуть раздраженно. – Петре всегда хотелось иметь то, что есть у тебя. И я уверен, что это желание распространяется и на Эйдана.

Я не верила Билли. В конце концов, я не просто не хотела ему верить. Может быть, он таким образом ищет во мне слабину, чтобы заставить изменить свое решение. Ведь если я соглашусь участвовать в проекте Эйдана, это будет на руку всем художникам его галереи.

– Помнишь, ты как-то говорил мне, что все мы нуждаемся в переменах?

Билли выпустил мои руки и пригладил волосы на голове.

– В переменах, но, черт побери, не в конце света!

– Возможно, ты считаешь меня наивной, – продолжала я. – Не исключено, что я такой и была. Но меня воспитали на определенных идеалах, и с недавнего времени они стали для меня много значить. Я не хочу больше безраздельно принадлежать своему агенту – ни в профессиональном плане, ни в каком-либо другом. Не нужно рассказывать мне, какой Эйдан талантливый бизнесмен. Мне это известно. Но в настоящий момент покорение новых горизонтов в мире искусства больше не имеет для меня такого значения, как раньше. Я хочу развиваться в другом направлении. И желательно без преследующих меня фотообъективов.

Билли снова взял меня за руки. Но на этот раз его пожатие было крепче.

– Это его убьет, Эст. Ты знаешь, как он тебя любит. Он тебя боготворит! Эйдан потеряет цель в жизни, если ты его бросишь.

– А кто говорит, что я собираюсь его бросать? – спросила я.

На минуту Билли страшно смутился, затем прикрыл рот рукой, чтобы сдержать смех.

– Ты действительно хочешь сказать, черт возьми, что не бросаешь его?

– Да, черт возьми.

Билли рассмеялся, затем крепко обнял меня.

– Господи, Эстер, ты его ужасно напугала!

Я на секунду отстранилась.

– Подожди, Билли. Я еще не обсуждала это с ним. Может, узнав о моих новых планах, Эйдан сам не захочет со мной оставаться.

Теперь я знала, чего хочу от будущего. Если бы это было возможно, я бы вышла замуж за Эйдана и осталась с ним в Лондоне. Мне также хотелось, чтобы Жасмин приехала и стала членом нашей семьи, желательно до появления нового ребенка. И, если мы сможем себе это позволить, я хотела бы приобрести новую квартиру в Нью-Йорке, куда мы приезжали бы раз в три или четыре недели, чтобы увидеться с Сэмом. Он также может приезжать к нам в Лондон, возможно, даже будет жить здесь и ходить в школу, если Каролин и Соня позволят. Мы продадим две наших квартиры в Лондоне и купим настоящий дом – с комнатами для Сэма и Жасмин и для их будущего братика или сестрички, а также со студией для меня: небольшой комнатой с хорошим освещением, где я снова смогу рисовать.

Таковы были мои новые мечты, но впервые в жизни я рассматривала их как конкретные задачи. Тем не менее на моем пути имелось два препятствия. Первое – это то, что Эйдан сейчас в Нью-Йорке и, судя по всему, хочет жить там, а второе – Жасмин. С тех пор как я отправила ей письмо, прошла неделя, а она все еще не прислала мне никакого ответа. Я понимала, что нужно терпеливо ждать, что прошло не так уж много времени, но меня постепенно начинала охватывать тоска. До открытия выставки оставалось всего шесть дней, и я была занята подготовкой серии «Обладание». Обычно работа избавляла меня от личных переживаний, но в этот раз все было по-другому: Жасмин занимала все мои мысли.