Текст книги "Шедевр"

Автор книги: Миранда Гловер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Я попробовала собраться с мыслями. Как бы мне самой ни нравились мои представления, сумею ли я сделать из них нечто цельное, как обещала вчера ночью Бену по телефону? Я подумала об Эве. Я не говорила с ней со дня аукциона, но каждый раз, как у меня возникала сложная ситуация, я вспоминала о ней. Интересно, какого она мнения о результате торгов? Как бы она распутала все, что я натворила? Независимо от желания, ее отношение ко всему происходящему в моей жизни имело для меня значение. Даже несмотря на то что она была настроена против моего проекта, я понимала, что Эва – единственная, кто смог бы понять его сокровенный смысл, да так оно и произойдет. Этого ждут члены комиссии Тейт, Бен и Эйдан, и пресса, которую, впрочем, больше устроил бы мой провал – это стало бы сенсацией. Но я не могу просить Эву о помощи. Мне невыносимо видеть на ее лице эту улыбку – «Я же тебе говорила», – когда она узнает о моих проблемах и будет искать пути их решения.

Я достала из сумки открытку с выставки Гилберта и Джорджа и нацарапала на обратной стороне: «Этот городской пейзаж навевает на меня ностальгию; надеюсь, у тебя все в порядке. Здесь все хорошо, Э.»

Когда я подняла голову, то увидела Соню: она стояла передо мной и улыбалась. Я сразу же пришла в себя. Невероятно, до чего она похожа на Фриду Кало!

Она не стала снимать пальто – просто села и придвинулась к столу. Наши глаза встретились.

– Пишешь домой?

– Ага, – улыбнулась я, – маме.

Я поняла, что Соня хочет узнать об этом подробнее.

– Вы с ней близки? – она вытащила из сумки диктофон и положила его на стол.

– Так это твой первый вопрос? – спросила я, всем своим видом выражая удивление.

Она улыбнулась и включила диктофон, продолжая смотреть на меня.

– Я однажды сказала какому-то журналисту, что была воспитана на идеях феминизма, – медленно начала я. – Наверное, надо было сказать: на идеях своей матери.

Соня по-прежнему не снимала пальто, даже не расстегнула его.

– Разве это плохо?

– Нет, не всегда плохо, – ответила я, твердо намереваясь не говорить больше, чем захочу. За прошедшие годы я поняла справедливость пословицы о том, что слово – не воробей. – Просто необычно. Моя мать во многом определила выбор моей профессии.

– То есть?

– Ну, когда она не выступала с протестом против чего-нибудь, мы ходили смотреть картины.

– А чем она занималась?

– Она занималась наукой – и занимается ею по сей день.

– В какой области?

– Политология. Она ярая феминистка.

– У нее есть публикации?

Я кивнула и рассказала о сумасшедшем взлете популярности Эвы, о ее книге «Женщины восстают», написанной всего через пару лет после моего рождения. Я в двух словах описала жизнь в Икфилд-фолли, пока Соня внимательно слушала.

– А отец?

Я никогда ни с кем не обсуждала те необычные отношения, которые были между Эвой и Симеоном или недостаток отцовского внимания.

– Он умер, когда мне было шестнадцать, – ответила я.

– Извини. Он тоже писал книги?

– Нет. Но он также в некоторой степени был ученым.

– Тебе его недостает?

Соня отчаянно пыталась узнать все подробности. Мое сопротивление возрастало прямо пропорционально степени ее вмешательства.

– Конечно, но время лечит.

Соне принесли кофе, но она даже не взглянула на него. В ее светло-карих глазах светилось оживление.

– Ты часто видишься с Эвой? – спросила она.

Я отрицательно покачала головой. Итак, ей уже известно имя – и вообще известно гораздо больше, чем мне того хотелось. На самом деле я не удивилась, но желание подробно рассказывать пропало. Мне нравится находиться здесь и сейчас, жить сегодняшним днем. Разговоры об Эве относятся к прошлому. Но Соня мне нравилась и не хотелось особо от нее что-то скрывать.

– А что она думает о твоем искусстве?

Я посмотрела на то, как в окне желтые такси разбрызгивают серое месиво из дорожных выбоин, и саркастически рассмеялась:

– Эва думает, что я торгую собой.

– Наверное, ей должна быть противна твоя идея выставить себя на аукцион.

– Это не совсем соответствует ее феминистическим идеалам, особенно если в роли покупателя выступает мужчина.

– Какого ты мнения о Бене?

Мне вспомнился вчерашний сеанс стриптиза. О чем я думала? Мне казалось, что я уже переросла такие необдуманные поступки. Моя импульсивность всегда мне мешала. Вчерашний эпизод – одна из тем, которые я не хотела бы обсуждать.

– Для него покупка меня – всего лишь рекламный трюк. Он с трудом выкраивает время для меня.

Соня понимающе засмеялась:

– Разве Бен не похож на большинство известных коллекционеров? Он и не собирается посвящать много времени рассматриванию приобретенного шедевра. Но, как и любое другое произведение искусства, будет демонстрировать тебя публике, для него это хорошая самореклама, – как, например, было вчера вечером, – а в остальное время ты будешь пылиться у него дома.

– Он женат? – Я старалась говорить равнодушно.

– О Господи, нет! – воскликнула она. – Но Бену нравятся женщины. Его знакомили со множеством юных леди, но, похоже, он не собирается связывать себя узами брака. Он представляет собой странное сочетание – филантроп и гедонист в одном лице.

– В каком смысле?

– Бен любит крайности, – сказала Соня. – Если покупать работы художника – то всю коллекцию. Кажется, ему просто доставляет удовольствие владеть произведениями искусства – и людьми. Ты знакома с Сарой? Так Бен буквально оплачивает землю, по которой она ходит.

– Но он же не спит с ней?

Соня пожала плечами.

– А тебе Бен нравится? – я перевела разговор на ее чувства. В конце концов, Бен – ее главный постоянный покупатель. Хотя мне казалось, что Соня не интересуется его личной жизнью, она энергично кивнула.

– Он не может не нравиться. Бен забавный, светлый, образованный человек – существует не так уж много вещей, в которых бы он не разбирался. Но к нему невозможно подойти слишком близко.

– Вы когда-нибудь проводили много времени вместе?

– Нет, думаю, что нет. Бен то тут, то там. На выходные он, чтобы расслабиться, ездит в Хэмптон, когда выпадает такая возможность.

Я спросила, насколько близко Бен знаком с Грегом.

Соня убежденно ответила:

– Очень близко.

– Кто из них доминирует?

Я боялась, что этот вопрос станет последним. Но Соня, казалось, была не против поговорить об этом.

– Грег Вейц ведет дела и дает Бену советы. Но знаешь, я думаю, что Бен не следует им безоговорочно. Уверена, он не купит работу, если сам не убедится в ее значимости. Не думаю, что он покупает произведения искусства только для того, чтобы выгодно вложить деньги, но, безусловно, и с этой целью тоже.

– А он платит налоги?

– Разумеется. Все американские коллекционеры помнят об окончании финансового года.

– Так почему, по-твоему, Грег убедил Бена купить меня?

– О, думаю, он считает тебя хорошим капиталовложением!

Соня ободряюще улыбнулась, но произнесла эти слова со знанием дела, что слегка рассердило меня. Я заметила, что огоньки в ее светло-карих глазах потухли. Соня чего-то не договаривала.

Я спросила ее о последней выставке в галерее Вейца. Соня выключила диктофон. Выставка называется «Царство теней», сказала она, и состоит из двадцати экранов, которые показывают тени людей, находящихся с другой стороны, намекая на существование потусторонней действительности. Основная идея заключается в том, что на наш разум влияет игра воображения, а также подчеркивается субъективность любого восприятия.

– Не могу дождаться, когда увижу ее. Надеюсь, что смогу попасть на выставку до конца недели, – произнесла я. Я завидовала умению Сони ясно и увлекательно рассказывать о своих проектах.

Она удивленно взглянула на меня.

– Конечно попадешь. Грег сегодня утром сказал, что завтра вечером ты устраиваешь в галерее частный просмотр.

Когда я ехала обратно, мой ум метался между Соней и Эвой. Интервью получилось неплохим, но оно все равно расстроило меня. После разговора с Соней мне показалось, будто я заблудилась в трех соснах или, по крайней мере, среди небоскребов Нью-Йорка. Я поняла, что Соня собирает для Грега информацию обо всех сделках, которые заключает его галерея, но о случае со мной она знала гораздо больше, чем было необходимо или даже допустимо.

Со времени последней недели перед аукционом мое общение с Эвой сводилось к коротким обменам приветствиями в ритме стаккато по телефону – в промежутках между интервью, перелетами, встречами с Эйданом и Петрой. Я знала, что Эва не одобряет моей затеи. И была уверена, что она не преминула поделиться своими мыслями с Линкольном. Человек, от которого я ожидала безусловной поддержки – моя мать – являлась самым строгим критиком. Дело было даже не в словах, которые она произносила, а в паузах между ними. Неприятно думать о ней на сцене, но от этого никуда не деться, потому что следующее мое представление посвящено олицетворению безусловной материнской любви.

Как мы и договаривались, Джо привез меня в церковь Святого Марка. За всю дорогу я не произнесла ни одного слова, стараясь сосредоточиться на предстоящем выступлении, но мои нервы были на пределе. Я поняла, что это самое важное и показательное представление из всех. Из церковного двора на тротуар тянулась длинная очередь. Поверх костюма я надела черную накидку до пят и набросила капюшон. Джо провел меня через боковой вход прежде, чем нас успел кто-либо заметить, и Джон, молодой викарий с явными гомосексуальными наклонностями, впустил нас внутрь.

– Это самая старая церковь в центре Нью-Йорка, – гордо объяснил он, – и здесь существует давняя традиция устраивать представления – это относится, в основном, к чтению стихов. Здесь еще помнят выступления Одена^[18], а в шестидесятых у нас побывали все поэты-битники^[19].

Значит, я в хорошей компании. Бен выбрал достойное место.

В церкви было пусто; горели свечи, в воздухе ощущался аромат благовоний.

– Это обычный поэтический вечер, – радостно продолжал Джон. – По просьбе мистера Джемисона мы в последнюю минуту внесли вас в программу. «Голос деревни» сообщил об этом в своем последнем выпуске, и теперь на улице очередь.

– Какой у вас приход? – спросила я; нервы у меня уже натянулись как струны.

– Обычно приходит около тридцати человек. Но сегодня церковь будет заполнена, – сказал он. – Меня немного беспокоит присутствие прессы. Кажется, сюда уже прибыло несколько съемочных групп. Церковь Святого Марка не разрешает снимать службы на пленку.

– Извините, что я причиняю вам столько беспокойства, – произнесла я. Я начала волноваться по поводу собственной безопасности во время выступления. И еще больше я волновалась за само выступление. Но, по крайней мере, рядом со мной есть Джо. Он помог установить две мои камеры, пока я разворачивала белый коврик, на котором собиралась выступать, в центре зала, откуда предварительно убрали скамейки. Затем мы присели на боковую скамью. Я уже привыкла к тому, что Джо постоянно молчит, и теперь была даже рада этому, так как сама пребывала в глубоких раздумьях.

Церковь постепенно наполнялась прихожанами. Я по-прежнему оставалась в капюшоне и наклонила голову, чтобы меня никто не заметил. Вскоре все пространство вокруг было заполнено. Викарий объявил первое представление: два молодых писателя, чьи наброски, стихотворения и рассказы, сказал он, были опубликованы во многих литературных газетах США. Я была слишком занята мыслями о предстоящем выступлении, чтобы понимать, о чем они говорят в своих стихотворениях в прозе, обмениваясь ими, словно мячиком для пинг-понга.

После окончания чтения аудитория вежливо им похлопала, но я, так же как и писатели, знала причину, по которой большинство присутствующих находилось сегодня здесь. Им не терпелось увидеть мое представление. Никто до сих пор не заметил, что я уже тут. Джон кратко представил меня, и по залу пронесся шепот. Трудно было поверить, что мы находимся в центре Манхэттена.

Я медленно поднялась, вышла в центр и опять минуту стояла молча, не двигаясь, прежде чем развязать тесемки и сбросить черную накидку. Все увидели «Мадонну с гвоздиками» Рафаэля, от тугого бежевого корсажа до длинной свободной шелковой голубой юбки, скроенной так, чтобы подчеркнуть мою тонкую талию. Мой лоб покрывала прозрачная белая вуаль, на голове был светлый парик, заплетенный в длинные косы. Кожа светилась персиковым тоном, губы сложились в блаженную улыбку. В руках я держала несколько шелковых гвоздик и выбранную мною «Книгу времен».

Я стояла, не произнося ни слова, затем закрыла глаза и начала входить в образ. Я ощущала, как мое сознание постепенно перестраивается. Я обыкновенная женщина и, хотя не являюсь непорочным и самоотверженным созданием и качества Девы Марии едва ли совпадают с моими, Мадонна все же затрагивает в моей душе какую-то потаенную чувствительную струнку. В своей мирской жизни я занимала место идола; мне начали поклоняться, – хоть это поклонение и не имеет ничего общего с тем душевным трепетом, который вызывает в людях Дева Мария. Моя личная жизнь еще недавно обсуждалась с гораздо большим интересом, чем мое искусство. Воплощая Марию, я должна буду выставить перед праздной публикой самую сокровенную часть своего «я». Я знала, что большинство из зрителей за этим сегодня и пришли. Все ждали, пока я настраивалась, вкратце повторяя основные моменты выступления. Затем я начала.

Я говорила почти шепотом, но мой голос гулким эхом разносился по церкви.

– Меня зовут Мария. Я – чистая непорочная Дева, Мадонна, Мать Христа. Мои корни восходят к культам древних богинь. Мне известно все. Но некоторые люди увидели во мне нечто большее.

Я заметила в публике некоторое недовольство и остановилась, но все молчали, и я продолжила.

– Моя жизнь всем известна. С рождения меня сопровождали чудеса. Маленькой девочкой меня принесли в храм мои земные родители. В шесть месяцев я сама поднялась на семь ступенек храма. В честь моего первого дня рождения было устроено пиршество, на которое собрался весь израильский народ. В три года я танцевала на ступеньках храма и питалась небесной пищей, приносимой мне ангелами. Когда мне было двенадцать, верховный священник Захария созвал всех вдовцов Израиля, и Господь обручил меня с Иосифом. Весь следующий год я хранила целомудрие. Тогда мне явился архангел Гавриил и принес весть, что у меня родится сын Господа.

Теперь в зале уже явственно слышался какой-то шум, но я продолжала:

– В положенный срок я дала жизнь сыну Божиему – Иисусу Христу.

Все смотрели на меня – воплощение Святой Девы, озаренной свечами. Затем кто-то медленно захлопал, и этот звук пронесся зловещим эхом по церкви.

– Многие молят меня о спасении, прощении, любви, совете и поддержке; они перебирают четки и читают мне молитвы.

Хлопки стали громче, и я тоже повысила голос.

– Они возводят мне храмы и говорят, что я караю за грехи. Но моя любовь к человечеству – чистая, материнская. Я выполняю волю Господа Бога. Я родилась смертной посланницей Божией, которую сделали бессмертной.

Я остановилась, услышав, как кто-то закричал:

– Позор!

Затем раздался еще один голос:

– Святотатство!

Вскоре к ним присоединились и другие, пока церковь не наполнилась ревом голосов, выкрикивающих оскорбления в мой адрес. Я опустила голову и не стала ничего отвечать. Мое лицо пылало от стыда, но умом я понимала, что такая негативная реакция этих людей на мое выступление довольно интересна. Я поразмыслила, стоит ли продолжать, и решила, что если только на меня не кинутся с кулаками, я закончу представление. Я смело вскинула голову и, оглядев зал, громко заговорила:

– Кем вы меня видите? Дочерью, невестой, матерью? Или же простой девушкой, крестьянкой, придворной дамой, королевой или святой? Кем вы хотите меня видеть? Определитесь в своем выборе. Я была изображена темперой на пергаменте, разведенными водой красками на стене, маслом на холсте. Меня вырезали из дерева и камня, лепили из глины, отливали в бронзе. Я посланница и послание, предмет культа и культ.

Когда я произносила финальные слова, мой голос потонул в общем шуме. Я выждала минуту, опустив голову и позволяя выкрикивать оскорбления в свой адрес; затем я почувствовала на своем плече чью-то руку. Я подняла голову и увидела перед собой серые глаза Бена Джемисона.

– Я думаю, что нам лучше уйти, – твердо сказал он, взял меня за руку и повел к выходу мимо возмущенной толпы. Тишина снаружи церкви поразила меня как удар кулаком в живот, и я вдруг ощутила ярость зрителей во всей полноте. Я перегнулась через железные перила: меня рвало. Бен положил мне руку на лопатку и ласковыми успокаивающими движениями поглаживал меня по спине, пока приступ рвоты не прошел. Потом он протянул мне носовой платок, и я вытерла лицо.

– Думаю, будет лучше, если я отвезу тебя домой, – произнес он. – Вот это да, Эстер, ты, оказывается, действительно умеешь произвести сенсацию!

Я взглянула на Бена сквозь слезы и увидела, что на его лице светится добрая искренняя улыбка. По каким-то причинам мой провал не расстроил Бена Джемисона. Я почувствовала огромное облегчение и неожиданно для себя усмехнулась в ответ.

– Я помню, как в первый раз увидел твою работу, – задумчиво говорил Бен, сидя на заднем сиденье своего черного лимузина. Мы возвращались в Артден. – Это было в 1992 году. Ты только что закончила свою серию «Про Эстер». Никто в США не делал ничего подобного. Это шокировало, но вместе с тем было очень захватывающим.

Его слова вернули меня к жизни, я испытала интерес к разговору.

– Серия имела большой успех в Великобритании, когда ее в следующем году показали по «ВВС», – призналась я.

– Наверное, сериал принес тебе огромную популярность?

– И сериал тоже.

– А что еще? Например, ссора с тем политиком?

Я взглянула на Бена. Он лукаво улыбался.

Значит, как и Соня, он тоже провел свое исследование. В моей жизни осталось не так уж много белых, скрытых ото всех пятен, да и те пресса с завидным упорством ликвидирует.

– Меня всегда удивляло, что скандальные подробности жизни художника приносят ему больше известности, чем его произведения, – ответила я, улыбаясь в ответ.

– Разумеется. А потом аукцион поднимает этого художника на новый уровень популярности, – сказал Бен. – И чем все закончилось?

Уверена, что ему уже известна эта история, но он хочет услышать все из первых уст. Я решила, что Бен имеет на это право. В конце концов, он заплатил.

– Все началось, когда я открыто напала на того министра, во время интервью, которое транслировали в прайм-тайм, – произнесла я. – Боюсь, я назвала его законченным придурком. Это была главная новость канала «ВВС». И конечно, мое высказывание попало на первые полосы всех газет.

– А потом?

– Ну, между мной и представителями партии консерваторов состоялась словесная перепалка, которую пресса потом обсуждала неделями. Дело закончилось судом, что чуть не погубило мою карьеру.

История Бену явно понравилась.

– Как же ты сумела извлечь выгоду из ситуации?

– Значимость моего искусства возросла, и я стала очень востребованной.

Я продолжала рассказывать, пока автомобиль вез нас по городу. Время тогда было сравнительно либеральное, и мое открытое нападение на правительство восприняли как начало новой эпохи. Естественно, оппозиция консерваторов – лейбористская партия стала использовать меня как одного из самых ярых своих сторонников, чтобы привлечь молодежь на свою сторону. Тем временем мое творчество приобретало все более самоуничижительный характер, раскрывая перед зрителями интимные детали моей повседневной жизни, моральные и физические, а также ту тревогу, которая стала общей для британской молодежи девяностых. Одной из моих работ была «Терапия», где я показывала свой откровенный разговор с психиатром. У меня имелось достаточно опыта, чтобы исследовать влияние психоанализа, особенно если вспомнить так называемые сеансы психотерапии, которые практиковал мой отец в нашей общине. После этого проекта у меня появилась масса поклонников. Меня даже назвали одним из самых главных женских голосов современного поколения; считали, что я служу делу феминизма и объясняю молодежи, как справиться с таким явлением, как леддизм.

– Леддизм? – Бен был озадачен.

– О, это такая новая мужская культура, которая активно пропагандируется в мужских журналах. Честно говоря, я столкнулась с проблемой: мои ранние работы были неверно истолкованы. – Я помолчала, затем более серьезным тоном продолжала: – Я всегда откусываю больше, чем могу прожевать. Порой я ощущаю себя пустым сосудом, который заполняют самыми передовыми политическими идеями. Мне никогда не приходило в голову, насколько моя откровенность способна мне же и навредить, независимо от того, насколько соответствует мой сериальный образ мне настоящей. Иногда я даже забываю, что в моей жизни настоящее, а что – художественный вымысел; мое искусство поглотило реальную жизнь.

– Думаю, как способ бегства от реальности искусство превосходит наркотики и алкоголь.

Бен попал в точку. Сейчас он был абсолютно прав. Искусство всегда давало мне возможность убежать от реальности и до недавних пор служило прекрасным средством решения проблем.

– Так было раньше, но с недавних пор это перестало работать, – честно ответила я.

– Просто ты утратила такую замечательную вещь как наивность, – ответил Бен с добродушным смехом. – Как ты собираешься бороться с последствиями своего успеха?

Это был хороший вопрос, но очень сложный.

– Успех – это сладко-горькая пилюля, – наконец ответила я, – но в моем случае скорее все-таки сладкая. Я получаю от него удовольствие. А Эйдан – лучший агент, которого только можно найти.

Бен кивнул. Я увидела, что близка к своей цели, и спросила:

– Что ты думаешь по поводу его планов с Грегом? Я считаю, это окажет большое влияние на вашу совместную работу в будущем. Эйдан является моим деловым партнером. Если говорить об искусстве, то в таких вопросах я склонна полагаться в основном на собственное мнение. Его возможные сделки вряд ли повлияют на мое творчество.

Бен снова с готовностью кивнул.

– Эйдан много раз говорил мне, что темы для проектов ты всегда выбираешь сама.

– Грег Вейц сидел рядом с тобой, когда ты торговался за меня?

Я заметила в его глазах азартный блеск.

– Отнюдь. Они с Эйданом потом сказали, что я выложил слишком много денег. Но в тот момент было уже бесполезно о чем-то говорить. Они знали, что я буду торговаться до последнего.

Что Бен подразумевает под «слишком много»? Неужели Эйдан начал давать какие-то обещания относительно моего будущего без моего согласия?

– Слушай, Эстер, извини меня: все это звучит слишком грубо. – Бен четко уловил смену моего настроения. – Я не хотел говорить о тебе как о товаре. Я лишь имел в виду, что искусство – это тоже бизнес, приносящий даже больше удовольствия, чем какая-нибудь другая его разновидность. Но я забыл об этике. Все несколько усложняется, если произведение искусства – это живой человек.

Я догадывалась, что этот проект многому меня научит. Но полученный опыт оказался глубже и важнее, чем я предполагала.

Машина сделала поворот и остановилась. Бен вышел, обошел ее и открыл мне дверь.

– Эстер, поздравляю тебя с тем, что ты сумела поколебать устоявшиеся взгляды на христианство. Желаю тебе спокойного сна.

Мне вдруг стало стыдно за сегодняшнее представление. В конце концов, оно превратилось в фарс. Я задумалась, какой я могу из этого сделать вывод и что мне нужно исправить при монтаже. Надеюсь, наложив саундтрек, можно будет сделать это выступление таким, чтобы его хотелось смотреть и слушать, а не высмеивать.

– Извини, что так получилось, – сказала я дрожащим голосом.

Бен взглянул на меня, затем нахмурился.

– Почему ты просишь прощения? Разве ты не ожидала такой реакции?

Я не ответила. Я была настолько поглощена внутренней работой над образом, что не подумала о том, как все может воспринять публика.

– Никогда не знаешь, чего ожидать, но сегодня реакция была немного более бурной, чем я привыкла, – наконец призналась я.

Бен рассмеялся и взял мою правую руку.

– Значит, ты никогда не встречала Вновь Рожденных Христиан города Нью-Йорк, – заметил он со сдавленным смешком. – Но я ценю твою смелость и умение противостоять им: они кровожадны и не берут заложников.

Его спокойное отношение к происшедшему меня утешило. Как оказалось, у Бена, несмотря на сложность натуры, просто замечательный характер.

– Спокойной ночи, Эстер, – сказал он на прощание. – Теперь тебе нужно отдохнуть: завтра тебя ждет еще один трудный день.

37

– Что, черт подери, произошло? – кричал голос Эйдана в телефоне. Он шесть раз подряд набирал мой номер, так что я в конце концов ответила.

– Я не предвидела такой реакции, – сказала я.

– Но ты ее получила. О тебе говорят во всех новостях. Даже «NBC» поставил сюжет о тебе в выпуск утренних новостей.

– Черт!

Эйдан рассмеялся:

– Пути назад нет. Мы можем лишь ждать, что за этим последует.

Я выглянула в окно.

– Но ведь никто не знает, что я здесь, правда?

– Нет, милая, – ответил Эйдан. – Я говорил сегодня утром с Беном. Он выставил снаружи еще двух охранников, которые будут следить за тем, чтобы вокруг дома не было журналистов.

– Ты едешь к Вейцу?

– Конечно, – сказал Эйдан. – Я бы ни за что на свете не пропустил твой частный просмотр.

– Мне нужно знать, что происходит, – медленно проговорила я. – Бен упоминал о какой-то крупной сделке с Грегом.

Наверное, я затронула животрепещущую тему, потому что Эйдан сразу потерял интерес к разговору.

– Тут сейчас так много всего происходит, – сказал он. – Давай поговорим вечером, после твоего выступления.

Ситуация начала постепенно проясняться. Я знала, что Эйдан воспринял проект как вызов. Он не хотел, чтобы я за это бралась, и, как я поняла только сейчас, взял на себя ответственность за результат. Но какой ценой?

Я отправилась в галерею Вейца, стараясь сосредоточиться на образе Викторины. Ее представление было как нельзя кстати: в моем списке она являлась главной героиней, знавшей все о торговле искусством и о своей стоимости. Грег отсутствовал, но он оставил указания своему организатору выставок Карле, энергичной, правда, немного нервной жительнице Нью-Йорка, которая вилась вокруг меня, словно угорь. Для представления она заказала пурпурный шезлонг. Он был обтянут плисом и казался гораздо красивее того, к которому я привыкла в Лондоне, изображая «Обнаженную в росписи». Мою японскую ширму привезли сюда прямо из аэропорта JFK. Их профессионализм впечатлял. Все-таки во вмешательстве Эйдана и его нью-йоркских друзей есть некоторые преимущества.

Соня любезно предоставила нам два из трех залов галереи и временно убрала свои экраны. Сначала мы распечатали ширму. С десятью потайными смотровыми отверстиями, через которые зрители смогут наблюдать за мной, ширма выглядела очень эротично.

Выступление Викторины будет самым сложным в плане видеосъемки. Я установила две камеры: одну за ширмой, рядом со зрителями, а другую рядом с собой, чтобы полностью запечатлеть представление. Потребуется провести не один час за монтажом, прежде чем фильм будет готов.

Джо оставил в студии записку, в которой предлагал сопровождать меня в галерею. За полчаса до выхода я была уже готова, поэтому села на постель и позвонила Гаю.

– Думая о Викторине, я вспоминаю тебя, – призналась я ему. – И я хочу поблагодарить тебя, – продолжала я, – за то, что ты был так щедр ко мне и дарил свои знания и свою дружбу.

Гай добродушно засмеялся. Наверное, он ощущал себя несколько неловко из-за моей сентиментальности.

– Как у тебя дела, Эстер? – спросил он. – Все в порядке?

Я помолчала, раздумывая, стоит ли посвящать его в свои неприятности. Я не смогла сдержаться и рассказала ему обо всех сложностях, с которыми столкнулась в Нью-Йорке.

– Подумай о Викторине, о том, чему она подверглась, – убежденно говорил Гай, – и помни, что ты ни от кого не зависишь. Как художник ты можешь сделать все что угодно, такое, чего никто не ждет.

Гай всегда умел утешить. Я еще раз поблагодарила его и собиралась повесить трубку, когда он остановил меня:

– Эстер, еще одна вещь… – произнес он серьезным голосом.

– Что?

– Эйдан.

– Продолжай, – не зная, чего ожидать, ответила я.

– Я думаю, он очень сильно тебя любит, – просто сказал Гай.

Я села и в последний раз перед выступлением посмотрела на репродукцию с изображением Викторины. Неужели Гай прав? Неужели любовь ко мне для Эйдана важнее продажи моих работ? Я взглянула на Викторину и прочитала ее мысли, они были написаны в ее глазах: «Ты можешь обладать мною, но принадлежать тебе я не буду никогда». Возможно, долгие годы именно так я себя и вела и подобно Викторине больше всего берегла свою независимость. Викторину оскорбляли, как физически, так и морально, множество раз. Она словно рассказывает нам, что была здесь и занималась этим раньше, останется здесь и будет и дальше продолжать, но ничего нового мы не увидим, – ничего, что выходило бы за пределы этой сцены. Никаких тайн и ничего особенного. Надеюсь, в этом я не похожа на нее. Надеюсь, Эйдан увидит нечто большее.

Я не спеша оделась и стала воплощением Викторины: черные поношенные юбка и жакет фасона девятнадцатого века поверх серовато-белой блузки с высоким воротником, черные кожаные перчатки и трость. На голову я надела парик с растрепанными седыми волосами, собранными сзади в неаккуратный пучок. Я накрасила лицо так, что оно стало выглядеть на несколько десятилетий старше, и подчеркнула физическое увядание: размазанная малиновая помада, растекшаяся тушь. В уши я вдела сережки в виде колец. Джо был явно поражен переменой, происшедшей со мной. Я отчасти ожидала, что он будет смотреть, как я переодеваюсь, так как была уверена, что это он сидит по ту сторону камер Бена. Джо настойчиво спрашивал, кого я буду изображать, но я отказалась выдавать свой секрет раньше времени. Мне пришла в голову циничная мысль, что, возможно, Бен поручил своему помощнику разузнать подробности.

Я решила начать представление с конца жизни Викторины Меран и от него в обратном порядке продвигаться к тому великому периоду, когда она позировала для «Олимпии» Мане. Мне хотелось показать, как время постепенно разрушало Викторину по мере того, как картина с ее изображением неуклонно росла в цене.

К тому времени как мы приехали в галерею, я сильно нервничала. Джо превозмог свое отвращение к публичным мероприятиям, и теперь его молчаливая компания действовала успокаивающе. Возможно, это происходило от его невозмутимости и из-за того, что он относился ко мне как к обычному человеку. Большинство людей ищут во мне что-то необыкновенное, какие-то выдающиеся особенности, по которым они смогут составить понятие о моей личности – понятие совершенно далекое от реальности. Быть знакомым с Эстер Гласс или любой другой знаменитостью для таких людей – большая привилегия. Популярность – это валюта, постоянно растущая в цене, о чем мне недавно напомнило появление Кенни Харпера. Я чувствовала, что Джо готов потратить свое время и на дворника, если бы тому было что рассказать. Грег же, глядя на преуспевающего художника, буквально потирал руки; он старался ничего не упустить, и перед его глазами мелькали доллары.