Текст книги "Конец республики"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

XIX

Зима для обеих сторон была тяжелая.

Решив расположиться с войсками на зимние квартиры в Греции, Антоний отправил в Италию эмиссаров, приказав им путем подкупа привлекать на свою сторону легионариев и население, возбуждать волнения среди недовольных. Большая часть его кораблей находилась в Амбракийском заливе, между Коркирой и Левкадой, неся сторожевую службу на море. А остальные суда с войсками были расположены в Кирене, Египте и Сирии.

Антоний сам сознавал, что разбросанность кораблей и легионов по Элладе и Архипелагу нецелесообразна, – в случае нападения Октавиана трудно будет стянуть суда и войска к месту битвы, но Клеопатра, помышлявшая только о защите Египта, настояла на таком распределении войск.

Уступив ей, Антоний вскоре пожалел: корабли Октавиана плавали у берегов Эпира, и главной стоянкой их была скалистая область Акрокеравнии. Здесь, по предположениям Антония, должен был высадиться Октавиан.

Сидя над хартиями и изучая берега Греции, Антоний искал выгодных мест для морских сражений и удобных равнин для развертывания пехоты и конницы.

За стенами оживленно шумели толпы народа, По улицам. Патр двигались греки, понтийцы, пафлагонцы, каппадокийцы, иудеи, сирийцы, египтяне, и их разноязыкая речь врывалась в дом. Антоний прислушивался и, не понимая слов, подумал, что очутился в таком же положении, как некогда Помпей Великий.

– Неужели и меня ждет Фарсала?. – воскликнул он. – Не лучше ли, пока не поздно, примириться с Октавианом и возвратиться в Италию? Нет! Царь не может искать мира у тирана и демагога. Царь не имеет права уступить власть потомку ростовщиков, иначе римские и египетские боги возмутятся и жестоко покарают его.

Из гинекея донеслись голоса, смех. Он узнал голоса Клеопатры, Ирас и Хармион, смех рабынь и прислужниц. Шум приблизился, и евнух Мардион появился на пороге:

– Царица святой земли Кем спрашивает царя и владыку: желаешь ли ты оторваться от дел и вопросить судьбу у халдейских магов?

– Разве нет у нас Олимпа, искусного звездочета?

– Верно, господин, но и наш астролог пришел послушать халдеев.

– Маги мне надоели, – грубо сказал Антоний и непристойно выругался по-лагерному. – Скажи царице, что я занят.

И он углубился в изучение хартий. Рассматривая береговую линию Эпира и Акарнании, он решил сосредоточить корабли в Амбракийском заливе и дать сражение у мыса Актиона, называемого римлянами Акциум. Города Анакторион, Амбракия и ряд других обещали помочь провиантом, острова Керкира, Левкада, Паксос, Кефалления, Итака и другие ~ людьми, большая часть которых была рыбаки и водолазы, а вся Эллада – воинами, моряками и народным сочувствием борцам против тирании. Актион должен был стать твердыней всех сил, средоточием воли восточных племен и народов, требующих освобождения и мирной жизни, альфой возникновения греко-римско-египетской империи и омегой тирании Октавиана, ничтожного выродка римских ростовщиков.

– О Геркулес, – шепнул Антоний, – дай мне такие же силы, какие давала Земля каждый раз поверженному Антею, и я воздвигну тебе великолепные храмы и сооружу жертвенники, облицованные мрамором.

Встал и, надев невольничью одежду, незаметно вышел на улицу. Смешавшись с толпой, он зашагал к пристани.

Обычно голубое, небо было в облаках, и Гелиос не ехал на огненной колеснице, запряженной огненными копями и не осыпал щедрыми лучами, как стрелами, благословенную землю Ахаии. На море качались корабли, моросил дождь, и белая завеса, спутница ненастья, скрывала противоположный берег; там была Этолия, знаменитый город Калидон, а на запад от Патр, по прямой линии, темнели морские волны, бегущие к Итаке и Кефаллении.

Да, он любил Элладу. Душою грек, он стремился ко всему восточному, любил азиатские и египетские песни, пышные одежды, знойные пляски, нагие тела, «сладострастные бани», шумные пиры, уличные увеселения, театры, гипподромы, палестры, гимназии, стадионы; любил философию, астрономию, поэзию, медицину и в особенности магию, раскрывавшую, по его мнению, все события будущего, как на ладони. В этом заключалась вся жизнь, и без всего этого она была немыслима. «Не искусственно ли назван Рим столицей мира? Что в нем привлекательного? Тела и кровь римлян пахнут не так, как тела и кровь азийцев, а любовь пресна и подчинена супружескому закону. И если матроны обходят закон и изощряются в неверности, то любовь не становится менее пресной; даже римская распущенность отличается от восточной, – в ней больше бесстыдства, меньше изящества и красоты».

Так размышляя, Антоний смотрел на корабли, подплывавшие к пристани.

Проходивший моряк толкнул его в бок и крикнул, грубо выругавшись:

– Что зазевался? Ворон считаешь? Антоний очнулся и равнодушно сказал:

– Друг, так ли ты почитаешь иных богов, как Вакха? Ступай проспись.

Моряк обернулся и поднес ему кулак к носу.

– Еще слово, и я сделаю из тебя лепешку. Антоний ударил его наотмашь между глаз. Охнув, моряк свалился. Мгновенно сбежались любопытные. Появились моряки, пожелавшие вступиться за сбитого с ног товарища.

– О-гэ, бородач! – кричали они, готовясь к нападению. – Сладить с ним нетрудно, выходи с любым из нас на единоборство.

Антоний, прищурившись, смотрел на них.

– Как бы вам, друзья, не охрипнуть от криков, – сказал он. – Не лучше ли пойти и прополоскать глотки?

– Трусишь?

– Не за себя.

Выступил коренастый грек и, потрясая кулаками, двинулся на Антония. Он оскорблял его, величая бородатым козлом, говорил, что выщиплет у него всю бороду и усы и жена, когда он вернется домой, примет его за евнуха и выдерет остальные волосы.

– Она подумает, что тебя оскопили! – издевался моряк под одобрительный хохот толпы. – А когда ты станешь лысым, она выгонит тебя голого метлой на улицу.

Толпа потешалась над Антонием, бросая в него объедками, огрызками фруктов, шелухою от овощей.

– Замолчишь ли ты, недоносок ослицы? – крикнул Антоний и ударил его в грудь с такой силой, что моряк, падая, сшиб нескольких человек.

Грек вскочил, бросился на Антония: он пытался ухватить его за шею, но Антоний, опытный гимнаст и кулачный боец, держал его на протяжении руки и каждый раз сбивал с ног.

В ярости моряк выхватил кинжал.

– Брось, друг, если дорожишь своей жизнью, – примирительно сказал Антоний, – А вы, – обратился он к морякам, – помните, что нападение нескольких на одного – постыдно.

Его не слушали и окружали с проклятьями.

Люди, высадившиеся с причалившего судна, с опасением проходили мимо кучки моряков, обступивших бородатого человека. Один муж, в промокшем насквозь петазе, остановился и, вглядевшись в Антония, бросился к морякам.

– Прочь! – крикнул он, выхватив меч. – Не видите, разбойники, на кого поднимаете руки? Это наш царь и вождь!

Толпа обратилась в бегство. Остались одни моряки.

Они стояли, опустив головы.

Антоний обернулся к мужу в петазе:

– Эрос!

– Господин! Оба обнялись.

– Вот нежданная встреча, – говорил Антоний, забавляясь смущением моряков. – Не зайти ли нам в таберну?.. О-гэ, друзья, – обратился он к морякам. – Не промочить ли нам глотки, как я предлагал вначале?

– Прости, вождь! – закричали моряки. – Не узнали мы тебя!..

– Плохо знаете начальников. Кто старший? Ты, друг мой? И ты меня не узнал? Наложи на подчиненных взыскание, а на себя двойное. Понял? А теперь веди нас в таберну, где можно было бы хорошо выпить и закусить.

– Вождь, таберна находится в нескольких шагах отсюда.

– Идем, – сказал Антоний, взяв Эроса под руку.

В таберне было шумно. Разноплеменные моряки веселились, пропивая среди блудниц свой скудный заработок. Они пели непристойные песни, поднося кружки, наполненные до краев вином, своим случайным подругам.

Антоний и Эрос тоже пили. Низкорослый грек, дравшийся с Антонием на пристани, стал ручным, как домашнее животное: он объявил, что с таким сильным мужем, как вождь, встретился впервые в жизни, и, величая его Гераклом обещал верно служить до самой смерти. Остальные моряки шумно поддержали его и пили за здоровье Антония.

Пронзительный женский крик ворвался в таберну. Посетители встрепенулись, шум утих.

– О-гэ, хозяин! – крикнул Антоний. – Кого у тебя там режут?

Толстый коротконогий грек подбежал к Антонию и заикаясь вымолвил:

– Господин мой! Такие крики часто доносятся из соседнего диктериона. Я прикажу…

Речь его была прервана новым криком. Женский голос молил о помощи.

– Привести обоих, – распорядился Антоний, – женщину и обидчика.

Вскоре перед проконсулом появилась миловидная девушка и старый грек. Рука Антония дрогнула, расплескав вино. Эрос растерянно смотрел на девушку.

– Атуя! – воскликнул он с изумлением. Денушка равнодушно повернула к нему голову, и взгляд ее остановился на Антонии. Антоний нагнулся к Эросу:

– Атуя, говоришь? Но ты же отвез ее в Италию… Как же она очутилась здесь?..

– Не знаю, господин, но это она… Ее лицо, глаза… Ее рост, голос, руки…

– Вижу. Но разве не бывает двойников? Впрочем, я возьму ее и узнаю по родинкам на теле, она ли это…

Пригласив девушку вернуться в порнею, Антоний сунул ей монету. Однако девушка возвратила деньги и, указывая на старика, сказала:

– Он купил меня, а денег не дал. Я потребовала, и он стал таскать меня за волосы и бить.

Антоний встал.

– Почему не платишь, старая калига?

– Я заплачу, когда…

– Нет, ты заплатишь за побои и убежишь поскорее, иначе – клянусь Перибасией! – моряки научат тебя разуму!

Скрепя сердце, старик бросил монету на стол и, осыпаемый насмешками и пинками моряков, поспешил к выходу.

– Теперь ты свободна? – спросил Антоний. Девушка наклонила голову.

Когда они удалились, Эрос подошел к морякам, обступившим двух фокусников, которые на глазах присутствующих глотали огонь, зажигали в сосуде паклю, из которого вылетали потом голуби, наносили себе удары ножами, а на теле не было ни ран, ни крови.

Эрос посмеивался над легковерием моряков, считавших фокусников волшебниками, которым покровительствует Геката.

Зрители неистовствовали, выражая громкими возгласами свой восторг.

Антоний тронул Эроса за плечо:

– Ты ошибся, это не она. А так похожа, так поразительно похожа!

– Обратись с молитвой к Гекате, – сказал Эрос, – проси ее избавить нас от злого наваждения.

XX

Лициния и Понтий сеяли недовольство среди воинов, и легионы требовали обещанных денег, не слушая уверений начальников, что задержка произошла не по вине Цезаря, а вследствие тяжелого положения, в которое поставил республику Антоний. Воины шептались и перебегали к Антонию: он был богат и могущественен, его легионы и корабли – говорили воины – могли противостоять войскам и судам двух таких Цезарей, и стоило ли защищать нищего вождя, который вдобавок ко всему боялся высадиться в Эпире?

Октавиан и Агриппа, действительно, опасались высадиться в Греции с двадцатью легионами. Неуверенные в преданности войск, они дрожали при мысли, что легионы покинут их и перейдут на сторону Антония.

Сидя на ложе, Октавиан говорил Агриппе, ходившему взад и вперед мимо него:

– Я уже решил собрать легкие суда и притворно напасть на берега южной Греции, чтобы отвлечь внимание противника от Эпира. А я, высадившись там, двинулся бы к Амбракийскому заливу, чтобы сжечь корабли Антония. Но легионарии бегут, друзья отказались следовать за мною, в особенности этот Азиний Поллион, уверявший, что дружба со мной и с Антонием мешает ему поддерживать меня. Так же поступили и другие. Я прикажу семистам сенаторам следовать за собой, и они не посмеют отказаться…

– Я против этого решения. Зачем стольких мужей тащить за собой?

Остановившись, Агриппа ждал ответа.

– Я не доверяю им, – заговорил Октавиан, грызя ногти, – они предпочитают мне Антония. Ты сомневаешься? Я предвижу действия отцов государства: заговор, затем посольство к Антонию с просьбой высадиться в Италии, воззвание к народу о поддержке борца за республику, за демократические свободы (Антоний – борец – ха-ха-ха!) и объявление меня врагом народа…

Агриппа пожал плечами.

– Ты чересчур подозрителен, Цезарь! Если бы то, что сказано тобой, ты произнес в присутствии отцов государства, они, возможно, выступили бы против тебя. А так как они об этом не помышляют, то ошибка, которую ты намерен совершить, будет двойной: во-первых, ты лишишь Рим сената, а это покажется квиритам весьма странным, и, во-вторых, возьмешь обузу на свою шею…

– По-твоему, и должен покориться сенату и зависеть от друзей Антония? – вскричал он. – Если это так, то не лучше ли примириться с Антонием, унизиться – ты этого хочешь?

– Я ничего не хочу, Цезарь, кроме твоей победы.

– Победы, победы! А есть ли надежда на нее? Нет, я твердо задумал увезти с собой сенат и действовать, как решено. Не будем же медлить!

Казалось, сама судьба благоприятствовала Октавиану: Амбракия, на помощь которой рассчитывал Антоний, не дала продовольствия, и в Амбракийском заливе среди моряков начался голод. Треть людского состава погибла от голода и болезней. Перебежчики доносили, что Антоний пополняет убыль людей земледельцами, погонщиками ослов и мулов, рабами и что эти люди неохотно идут на корабли.

– А в Патрах, – говорил старик-перебежчик, – начались разногласия. Клеопатра желает мира и требует, чтобы Антоний вернулся в Египет.

И словоохотливый старик, конюх Антония, рассказал, что из случайно услышанной беседы Деллия с Домицием Агенобарбом он узнал причину разногласий: на заседании сената речь шла о восстановлении порядка в Италии после победы над Октавианом и о возвращении Антония в Рим. Полководец не возражал, слушая речи сенаторов. А потом, когда он встретился с Клеопатрой, царица спросила его, правда ли, что он думает вернуться в Италию, Антоний уклончиво ответил, что Октавиан еще не побежден, а будущее находится в руках богов. Однако обеспокоенная Клеопатра не удовлетворилась этим ответом и стала упрекать Антония в непостоянстве и равнодушии к детям.

Выслушав перебежчика, Октавиан повернулся к Агриппе, стоявшему у бисселы:

– Слышишь? Там, где поселились несогласие и неурядица, быть беде. Муж и жена ссорятся, любовь становится не приятной, а надоедливой привычкой. Сторонники Антония и царицы непременно перегрызутся, а тогда… Ты знаешь, что будет тогда?

Выпроводив перебежчика, Агриппа сказал:

– Клеопатра обеспокоена судьбой Египта. Шестнадцать лет назад она ездила в Рим, чтобы покорить Юлия Цезаря, и это ей удалось: она была цветуща, прекрасна и благоуханна. А теперь отцветает, хотя красота ее еще не поблекла и производит чарующее впечатление. Но кого соблазнять, кого покорять? Только двоих – тебя и Антония.

– Меня не соблазнить…

– Остается один Антоний. Выпустить его из золотой клетки, чтобы потом опять покорять, – не безумие ли это? Понимаешь, Цезарь, победа Антония над нами – гибель Клеопатры; она умна и понимает это. Вот причина, почему она желает остановить войну…

– Это правдоподобно, хотя… Агриппа возмутился.

– Когда же ты, Цезарь, перестанешь, наконец, сомневаться? – вскричал он. – Клеопатра и ее сторонники желают мира, Антоний, друзья и сенаторы, окружающие его, – войны. Антоний объявил, что борется за республику, следовательно, он должен воевать, а потому откажет Клеопатре: для него бегство в Египет – признание, что борьба идет не за Рим, а за Египет, для ремлян же и сенаторов отказ Антония от войны – жизнь в изгнании, невозможность возвратиться в Италию без твоего согласия, Цезарь!..

– Ты остроумен, Марк Випсаний! Но кто поручится, что это так?

– Логика остается логикой. Ведь черный цвет ты не назовешь белым – не так ли?

Октавиан не стал спорить. Он был весел. Он любил противоречить собеседнику до тех пор, пока тот не доказывал очевидной истины наглядными примерами, опровергнуть которые было уже невозможно.

В этот же день окончательно решено было разделиться: Агриппа нападет на южные берега Греции, а Октавиан высадится в Эпире.

XXI

Разлад начался в Патрах. Все рассказанное перебежчиком Октавиану, оказалось правдой. Клеопатра требовала прекращения войны, Антоний отказывался.

В спальне был желтоватый полусумрак. Золотые кадильницы, поставленные на золотые треножники, распространяли тонкий запах аравийских благовоний. Изображения нагих богинь украшали стены, завешанные желтыми персидскими коврами, и статуи нагих сатиров; силенов и менад, разрисованные в желтый цвет, стояли вдоль стен. У изголовья широкого ложа, на котором полулежала нагая царица, стоял Приап с фаллусом, украшенным венками, – подарок Антония. Это была золотая статуя, отлитая по приказанию проконсула искусным литейщиком из слитков, захваченных в Армении.

Спальня казалась убежищем Наготы, и зловещая желтизна предметов – символом Разлада и Ненависти, вошедших в ночной приют отдыха. Так подумал Антоний, остановившись на пороге и не спуская глаз с Клеопатры.

Кашлянув, он сделал шаг, и меч звякнул на его боку.

– Не беспокоит ли египтянку появление римлянина? – спросил Антоний, любуясь телом царицы и испытывая прежнюю любовь, сводившую не раз его с ума. – Если моя царица не желает видеть своего царя, то я удалюсь…

Приветливая улыбка мелькнула на губах Клеопатры, и чарующее сияние разлилось по ее одухотворенному любовью лицу. Казалось, божественная Красота в образе Афродиты сошла на землю, чтобы пленять смертных, пробуждать любовь к прекрасному.

– Останься, – тихо сказала она, приподнявшись. Царица стояла потягиваясь, и Антоний не спускал глаз с ее тела; умащенное мирром и нардом, оно лоснилось, блестя, как слоновая кость, и благоухая.

– Как жаль, что скоро мы расстанемся, – певучим голосом заговорила Клеопатра, увлекая его к ложу. – Я вернусь в Египет – это святая земля Кем, наследие Лагидов… Там странствуют боги в виде странников, там каждый камень овеян любовью царей и простых людей к женщинам, там сама Девственность нисходит на землю в виде юных тел, стремящихся к зачатию, там сама Плодовитость… Но нет, это тебя не трогает… Ты спешишь к отвергнутой тобой же римлянке! Октавия овладела твоими мыслями, Октавия!..

– Что ты говоришь? Успокойся.

– Нет, нет! Не ради восстановления римской республики, не ради власти над всем миром, не ради царской диадемы стремишься ты в Рим, а ради – Октавии! Я знаю это, знаю! О боги, до чего я дожила!.. Я отдала тебе все, что имела, – свое тело, душу, сокровища Лагидов, Верхний и Нижний Египет! Я рожала тебе детей, а ты…

В отчаянии она опустилась на ковер, устилавший пол, и, притворно рыдая, причитала, как рабыня или наемница:

– Ради Октавии ты готов ввязаться в эту войну, которая ничего не даст, кроме гибели супружеского счастья и призрачного завоевания Рима. Ибо я знаю, что сенат заставит тебя же подчинить Египет римскому владычеству, а Цезарь, проклятый людьми и богами злодей, будет добиваться отречения моего от трона Лагидов… Нет, оба вы, празднуя египетский триумф, поведете меня за своей колесницей, и плебс будет тешиться и издеваться над моим несчастьем!

– Что ты говоришь? – повторил Антоний. – Ты больна. Какие черные мысли овладели тобою! Разве не ты желала этой войны? Я уступил тебе, начав военные действия, уступил, разведясь с Октавией. А теперь, когда я зашел так далеко, что отступления быть не может, ты требуешь невозможного. Я говорил тебе об этом…

– Ты боишься общественного мнения Рима. А что для нас Рим?

– Не забывай, что Рим – моя родина, а я – римлянин!

– Муж, родом римлянин, а душою – грек, – всегда грек! – вскочила она. – Сознайся, что это так. Ведь ты не любишь Рима, ты любишь Элладу и Египет, и лицемерные слова твои…

Вспыхнув, Антоний отвернулся от нее.

– Мне надоели, Клеопатра, твои несправедливые речи. Я люблю Элладу, но Рим – дорогое отечество, и никогда я не отрекусь от родины. Я воюю не с Римом, а с тираном, поработителем римского народа: я хочу свергнуть его…

– Зачем лжешь? – не унималась Клеопатра. – Ты, царь, хочешь стать вождем популяров? Божественный Юлий был даровитее тебя и то споткнулся. Что же тебя привлекает в Риме – скажи? Власть? Но ты должен будешь разделить ее с Цезарем, ибо Октавия не допустит умерщвления брата…

Она помолчала и злорадно добавила:

– Ты хочешь Октавию.

Возбужденное лицо ее было прекрасно, напоминая лицо Афины-Паллады в афинском Акрополе, и Антоний, любуясь ею, повторял:

– Ты ревнуешь без причины.

Клеопатра притворно заплакала. Всхлипывая, она жаловалась на свою судьбу; никого она так не любила, как Антонии, – даже божественный Юлий не мог бы похвалиться такой любовью; она была неопытной девушкой, когда Юлий Цезарь соблазнил ее, и ездила в Рим не потому, что была влюблена в Юлия, а оттого, что, за беременев от него, добивалась усыновления Цезариона,

– Тогда и встретились с тобою, – вспоминала она, – и Афродита послала Эроса-Купидона, который пронзил мое сердце стрелой любви, выпущенной из лука: томительная ранка не заживала, любовь разрасталась, и, когда я встретилась с тобой в Тарсе (я отправилась туда, умирая от любви), я поняла, как сладостно быть твоей рабыней. И даже сейчас, униженная и оскорбленная твоим стремлением к Октавии, я умоляю Афродиту не разлучать меня с тобой, потому что я не вынесу горя и наложу на себя руки.

Вздохнув, Антоний взял ее в объятия и, посадив к себе на колени, ласкал ее тело.

– Обещай бежать со мной в Египет, – шептала Клеопатра, – мы придумаем вместе, как обмануть сенат, военачальников и легионы видимостью войны. О Марк Антоний, царь мой, властелин! Сжалься над своей рабыней, которая готова в знак любви к тебе и преданности целовать твои ноги!

Она опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и прижалась к ним лицом.

– Встань, царица! – дрогнувшим голосом выговорил Антоний. – Встань, умоляю тебя…

– Обещай бежать со мной…

Он колебался. Страшная тоска, стыд, отвращение к жизни овладели им. Он молчал, борясь с собою, но Тело было сильнее всего, и он, в душе проклиная себя, уступил.

– Пусть будет так, моя царица! – вымолвил он со стоном, подумав: «Со мною всегда меч, и я смогу, когда понадобится, пресечь нить жизни без вмешательства Парк».

Спустя несколько дней пришло известие, что Агриппа напал на берега южной Греции и захватывает корабли, подвозившие войскам Антония хлеб из Азии и Египта. Взятие Мефоны обеспокоило, а притворные поиски Агриппой удобного места для высадки легионов обманули Антония.

В то время, как он приказывал своим войскам соединиться, Октавиан высадился в Эпире.

Узнав об этом, Антоний послал гонцов к Канидию с повелением двигаться к Актиону, а друзьям, сенаторам и преторианской когорте отправиться на пристань, чтобы сесть на корабли.

Было холодно, шел снег, и Антоний вдыхал полной грудью морозный воздух. Лошадь под ним была резвая, молодая и нетерпеливо переступала с ноги на ногу, когда он садился на нее. Приближенные, ежась от холода, шептались, высказывая друг другу недовольство столь ранним отъездом: хотелось спать после бурно проведенной ночи и в промежутках между сном и пробуждением пить вино или ласкать женщину; хотелось, отдыхая, заниматься литературой или писать друзьям письма, играть в кости, астрагалы или петеию, не помышляя ни о чем, кроме игры; хотелось жить полной, беззаботной жизнью, не думая о войне, потому что воевать не хотелось, и, если кое-кто настаивал на этом, то приходилось соглашаться лишь потому, что во главе меньшинства стоял сам проконсул. А когда наступили раздоры, причиной которых было нежелание Клеопатры воевать, многие стали помышлять о возвращении в Рим, о бегстве к Октавиану. Что для них было в этой борьбе? Победа Антония или Октавиана – не все ли равно? О родине они не думали: она была для них там, где жилось хорошо, то есть они считали, что человек, владеющий состоянием, может не иметь родины и что понятие «отечество» – предрассудок или демагогия правителей, играющих на патриотических чувствах несознательной толпы. Поэтому они сочувствовали желанию Клеопатры прекратить войну и порицали Антония, приказавшего ехать всем к Актионскому мысу.

Сев на простую бирему и посадив приближенных и когорту, Антоний отплыл от ахейского берега.

Бирема плыла мимо мыса Аракса к Эхинадейским островам; слева вздымались горы славной Итаки, родины Одиссея, а впереди виднелась Левкада, дорический остров, с высокой горой, с вершины которой, по преданию, бросилась в море знаменитая Сапфо. Обогнув Итаку, бирема направилась к юго-западному берегу Левкады и поплыла вдоль западного берега по направлению к Актиону.

Дул попутный ветер. Темные холодные волны шумели за кормою, гребцы пели заунывную галльскую песню, и Антоний, стоя рядом с кормчим, думал с ужасом в сердце, что он обречен и с ним обречены на позор доблестные войска.

Объяснение с Клеопатрой перепутало все его планы и решения. Он уступил ей во всем, был побежден женщиной. Что можно было сделать, чтобы вернуть хотя бы часть обдуманных решений? Он стал гистрионом и останется им до конца своей жизни. Здесь, у Актиона, он должен разыграть, как на театре, страшную трагедию своей жизни, обмануть людей, вручивших в его руки свои жизни и будущность, унизиться перед египтянкой и умереть, – иного выхода не было. Разве не смертью должна была кончиться победа над ним Клеопатры? Победитель Октавиан не успокоится, пока не добьет их обоих…

Неужели она пожертвует Антонием, думая сама спастись? Но как?

Недоумевая, он смотрел на волны. И вдруг – понял.

Телом она хочет покорить Октавиана, телом хочет спасти Египет от поглощения Римом, телом хочет…

Нет, не может быть. Она не такая. Она, дочь Лагидов, не смеет вступить на путь открытой проституции, выставить себя, нагую, напоказ всему миру и бесстыдно торговаться с тираном, как жадная корыстолюбивая карфагенянка, помышляющая только о наживе.

Нет, он ошибся. Ошиблась и Клеопатра. Он поговорит с ней, и она отступится от своих требований.

Это показалось ему настолько ясным, справедливым и бесспорным, что он перестал думать о вопросах, мучивших его, и обратился к кормчему, указав на скалистый берег:

– Скажи, друг, не Актион ли это?

– Актион, – лаконично подтвердил моряк, направляя судно к двум отвесным скалам, между которых виднелась небольшая бухточка.

Антоний подозвал Эроса и повелел объявить людям, чтобы приготовились высадиться на берег.

Его ожидало неприятное известие: Октавиан прибыл в Актион почти одновременно с Антонием. У противника были войска, а Антоний был одинок, если не считать нескольких человек, приплывших с ним. Опасность быть захваченным заставила Антония пуститься на хитрость: переодев моряков в одежды легионариев, полководец выстроил их на кораблях. Октавиан подумал, что защита кораблей поручена легионариям, и, выйдя из лагеря, решил предложить битву на суше.

Антоний ждал прибытия легионов. Когда они подошли, полководец приказал немедленно приступить к постройке большого лагеря на актионском мысе. Это отняло много времени.

Весной в разгар работ приехала Клеопатра. Солнечные лучи пригревали землю. Воздух, насыщенный запахом цветов и зелени, опьянял людей. Молодая трава буйно выбивалась из-под камней, стремясь к солнцу, и зеленые побеги появились даже на скалах, на которых было немного земли. Дышалось радостно и свободно. То же испытывала и Клеопатра, высадившаяся в полдень у Актиона.

Появление ее в римском лагере возмутило военачальников, и сенаторов.

– Что нужно здесь этой египтянке? – с раздражением говорил Домиций Агенобарб, обращаясь к Деллию и Аминте, вышедшим вслед за ним из шатра. – Она прилипла к проконсулу, как пиявка. Супруга его? Пусть супруга, однако наши жены не сопутствуют нам в походах и не вешаются нам на шею в присутствии легионариев!

– Нам нет дела до того, как она себя ведет, – сказал Деллий, – лишь бы ее здесь не было и ее духи не заставляли чихать смелых воинов…

– Тем более, – подхватил Аминта, – что вся эта египетская свора, – указал он на евнухов и прислужниц, окружавших Клеопатру, которая приближалась к шатру Антония под звуки музыки, – не оставляет в покое нашего вождя. А вот и он! Клянусь богами! господин нарядился и, можно думать, ожидал ее…

– Они сговорились, – нахмурился Домиций Агенобарб. – Эта египтянка, несомненно, волшебница: она погубит нас, если мы не примем мер…

– А каких? Вождь глух к нашим речам…

– Мы заставим его немедленно вылечиться от глухоты, иначе…

– …иначе… – повторил Делий.

– …иначе примем меры, достойные римлян, владык мира.

Беседа их была прервана восторженными криками египтян, приветствовавших Антония, и возгласами женщин, окружавших Клеопатру.

– Слышишь? – говорил Домиций Агенобарб. – Гнусной лестью втирается египтянка в доверие римлян. Взгляни на Канидия: как он подобострастно беседует с нею! Говорят, будто он сам похвалялся, что царица снизошла до него…

– Не понимаю, – сказал Делий, хотя прекрасно знал подробности грязных слухов.

– Иными словами, она отдалась ему за некоторую услугу…

– …и обещала предоставить в его пользование обеих трибад – Ирас и Хармион, – добавил Аминта. – Но не подойти ли и нам к ним, чтобы не обидеть проконсула?

Так сплетничая, они направились к шатру Антония.

Лектика Клеопатры медленно приближалась, несомая черными плечистыми эфиопами; в ушах у них были серьги, на головах и на спинах – белые покрывала, а на ногах – камышовые сандалии; с лиц и обнаженных грудей струился пот.

– Вот верные псы неверной жены, – шепнул Домиций Агенобарб, – Бьюсь об заклад на десять тысяч сестерциев, что этих эфиопов подарил ей царек эрембов Ямвлих, а за что – ведают одни боги да Афродита!

Поровнявшись с Клеопатрой, они приветствовали ее поднятыми руками. Царица благосклонно взглянула на них, громко сказав, чтобы все слышали:

– Привет истинным друзьям!

Домиций Агенобарб, вспыхнув от негодования, собирался возразить колкостью, но Деллий удержал его:

– Не делай глупостей. Время покажет, какие мы ей друзья…

Они не вошли в шатер Антония, а остались возле, поглядывая на юношей и молодых рабынь, которые, не стесняясь присутствия посторонних, вели непристойные разговоры, подчеркивая их неприличными телодвижениями.

Возвращаясь с Деллием в свой шатер, Домиций Агенобарб остановил Попликолу и Целия, друзей Антония, которые торопливо шли к шатру полководца, взволнованно беседуя.

– Тревога искажает нередко лица даже храбрецов, – шутливо сказал он. – Что случилось?

– Большая неприятность, – шепнул Потгликола, – Цезарь отозвал Агриппу из южной Греции. – Ты хочешь сказать, что легионы уже в пути? Попликола прищурил слезящиеся глаза и медлил с ответом.

– Соглядатай утверждает, – вмешался Целий, – что гонцы отправились лишь вчера. Но простите нас, мы торопимся.

Когда они ушли, Деллий вымолвил, подавив вздох:

– О, если бы в лагере не было египтянки, я уверенно сказал бы, что мы разобьем Цезаря…

– Но она здесь, поэтому…

– … поэтому победа сомнительна. Клеопатра будет мешать вождю, докучать советами…