Текст книги "Конец республики"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

X

Халидония жила в габийекой вилле, изредка наезжая в Рим. Ока видалась с Ленвдом, чтобы узнавать от него об Антонии. А там, где Антоний, должен быть и Эрос; вольноотпущенник не покидал ни на шаг своего господина.

Беседуя однажды с Депидом, Халидония узнала, что Антоний, живший В Александрии,, внезапно отплыл из Египта в Тир во главе кораблей, затем отправился, через Кипр и Родос в Азию, а оттуда – в Грецию собирать войска. Причиною его отъезда из Александрии было вторжение в Сирию парфян под предводительством царевича Пакора.

– Все это осталось в прошлом, известия о нем запаздывают, – говорил Лепид, – Сегодня я получил письмо из Эфеса, Антоний пишет, что пока он собирал легионы, парфы заняли Сирию и Финикию, начали завоевывать Палестину и Киликию. Лишь теперь он узнал от беглецов о падении Перузии, бегстве из Рима Фульвии и Планка, бросившего свои, легионы. Он благодарен Сексту Помпею, который приютил его мать и многих сторонников жены и брата. Слушай, что он пишет:

«Я мечтаю о продолжении дела Юлия Цезаря – о большой войне с парфами. И теперь, когда я занят столь важным делом, Фульвия зовет меня в Грецию. Она прибыла в Афины и ждет меня. Увы! Я понимаю, что опоздал, не вняв ее призывам немедленно возвратиться в Италию, – момент упущен, и проклятый мужеложец остается господином Рима, Но пусть трепещет кровавый жрец, уподобившийся дикому зверю под Перузией! Завоевание парфянского царства отдаст в мои руки богатые земли и несметные сокровища Азии, я стану владыкой Востока и подчиню себе Рим.

Только что получил письмо от Фульвии. Она будет ждать меня в Афинах. Я твердо решил отплыть в Грецию, а оттуда, может быть, в Италию».

Халидония захлопала в ладоши и спросила Лепида, нельзя ли ей отправиться в Афины (она соскучилась по мужу), Однако триумвир холодно сказал:

– Если хочешь попасть в плен к пиратам и стать наложницей Менаса – поезжай…

Она испугалась. В плен к пиратам? Нет, она соглашалась ждать мужа хотя бы еще целый год, лишь бы не переживать таких ужасов.

Возвратившись в виллу, Халидония задумалась. Перед ее глазами стояли Антоний, Фульвия и Эрос; она испытывала чувство неприязни к Антонию, бросившему ее как ненужную вещь, ненависть к Фульвии, издевавшейся над ней, и нежность к Эросу, который, женившись, относился к ней по-человечески. И она стала ждать прибытия мужа, считая часы, дни, недели.

Жизнь в стороне от столицы была гораздо проще. Здесь Халидония не испытывала такого страха, как в городе, – там продолжал неистовствовать Октавиан, прозванный палачом: казни плебеев, вольноотпущенников и чужеземцев расширялись; необузданное распутство триумвира вызывало ужас матрон, а оставшимся в городе угрожало осквернение. Понравившиеся матроны приводились силою в дом Октавиана и должны были делить с ним ложе. Всюду говорили, что Октавиан боится Секста, а еще больше мести Антония за Фульвию и заискивает перед его матерью, Юлией, опасаясь союза Антония с Помпеем.

Слухи были правдивы, Октавиан, действительно, дрожал перед Антонием и Секстом: Антоний пользовался авторитетом среди ветеранов, Помпей – любовью народа как республиканец, а он, Октавиан, всеобщей ненавистью. Подозрительность молодого Цезаря возрастала с каждым днем, даже Агриппа стал бояться за свою жизнь и был настороже.

Обо всем этом Халидония узнала от Лепида во время второй встречи с ним. Лепид ждал Антония с нетерпением.

– Теперь Октавиан заискивает перед ветеранами, раздает им земли, делает подарки, – говорил триумвир, взволнованно шагая по атриуму. – Он придрался к жителям Нурсии за то, что они поставили памятник защитникам города с надписью: «Умерли за свободу», и отнял у них земли. Возмутив легионы Антония, покинутые Планком, он неудачно пытался подкупить Калена, Вентидия Басса и Азиния Поллиона…

Халидония не разбиралась в государственных делах, и речи Лепида мало ее трогали. Она ждала, когда триумвир скажет, наконец, о прибытии Антония. Но Лепид и сам ничего не знал, он сообщил только, что Антоний высадился в Афинах, где застал Фульвию.

– Нужно ждать, ждать и ждать, – сказал Лепид. Вечером Халидония послала Эросу отчаянное письмо, умоляя его приехать.

«Я истомилась, – писала она, – боги не внемлют мольбам, а я не перестаю просить их о нашем свидании. Я готова наложить на себя руки, если ты не сжалишься надо мною. Отпросись у нашего господина хотя бы на короткое время, скажи ему, что неотложные дела заставляют известную ему Халидонию просить супруга прибыть в Рим. И я думаю, что господин из любви к тебе и по своей доброте не откажет нам в этой милости».

Вскоре пришло ответное письмо:

«Еду в Рим по делам господина нашего, проконсула и триумвира. Заодно побываю у тебя, жена, посмотрю, как ты ведешь хозяйство и много ли прибыли извлекла ты от продажи меда, вина и оливок».

Прочитав письмо, Халидония позвала виллика и повелела приготовить полный отчет о хозяйственных делах, а сама, запершись в спальне, открыла ларец и принялась считать динарии.

XI

Когда Антоний приближался к Италии, а Секст Помпей готовился напасть на ее берега, в Риме возникли слухи о переговорах Секста с Антонием, направленных против Октавиана. Триумвир не мог спокойно спать и постоянно советовался с Агриппой и друзьями.

Однажды он созвал их и, обрисовав тяжелое положение, спросил:

– Что делать? Жду от вас мудрых указаний.

Учитель Афинодор из Тарса советовал просить Помпея о мире через Муцию, мать Секста; Меценат, хвалившийся происхождением своим от этруских царей и в шутку называемый «царем», предлагал Октавиану как единственный выход – брак со Скрибонией, дочерью Лю-ция Скрибония Либона, несмотря на то, что она была значительно старше Октавиана и успела побывать женой двух консулов. Сестра ее была замужем за Секстом Помпеем, и Меценат считал, что родственные отношения удержат Секста от враждебных действий. Молчал один Агриппа.

Октавиан взглянул на него:

– Ты не одобряешь советов учителя и царя? Или у тебя есть свой совет?

– Ты предпочитаешь, союз с Секстом; унижению перед Антонием и Фульвией? Не знаю, что лучше. Ты давно уже видишь, что мир тесен для сына Цезаря и сына Помпея. Если ты не отказался от войны с Секстом,, та зачем союз с ним? И я спрашиваю себя, не хитрость ли это.

– И, отвечаешь себе… – шепотом вымолвил Октавиан вставая с кресла.

– И отвечаю себе,, – бесстрашно продолжал Агриппаг – что лучше унижение, чем. такого рода хитрость, тем более, что не есть ли унижение совет Афинодора и подлостью – совет Мецената?

Афинодор покачивал седой головой, а Меценат поглаживал выдающийся подбородок. Оба – грек и римлянин – недолюбливали Агриппу за откровенность, и резкость суждений,, считал его выскочкой,, но Октавиан был иного мнения об Агринпе: он ценил его как лучшего друга и одаренного полководца, втайне признавая себя значительно ниже Агриппы.

«Если бы не он, – думал Октавиан об Агриппе, – я не достиг бы того, чего достиг. Разве Агриппа не согласился защищать Италию от нападения Секста,, когда после смерти Калена я отправился в Галлию, чтобы привлечь на свою сторону легионы, оставшиеся без вождя? Тогда Агриппа был прав и неправ: прав, отговаривая от посредничества Муции (Помпей отказался вести переговоры), и неправ, отговаривая от брака, со Скрибонией».

Считая, что женитьба на Скрибонии воспрепятствует союзу Антония, с Секстом, Октавиан приказал Меценату отправиться, к Либону.

– Скажешь ему так: Гай Юлий Октавиан Цезарь, плененный прелестями твоей дочери Скрибонии, желает на ней жениться. Если ты, благородный Люций Скрибоний, согласен, то Цезарь поторопится со свадьбой.

– Вот мудрое решение! – вскричал Меценат, весело оглядев Агриппу и Афинодора. – Тем более мудрое, – добавил он, обращаясь к Агриппе, – что ты, Марк Випсаний, отговаривал нашего вождя от этого шага.

– Кто останется в дураках – покажет будущее, – возразил Агриппа. – Если наш господин разведется когда-нибудь со Скрибонией, то не возьмешь ли ты, царь, обязательства жениться на ней?

Меценат растерянно молчал.

– Это было бы для тебя хорошим уроком, – продолжал Агриппа, – впредь не давать дурных советов.

Меценат овладел собою. – Понимаю, ты хочешь опорочить меня, выслужиться перед нашим господином. Цезарь видит тебя насквозь и удивляется -твоей наглости. Я плюю на твой вызов, Марк Випсаний, а еще -больше на твото лицемерную лесть… О боги! Как непорчен наш век!

Он сказал бы больше, если бы Октавиан не прервал его, приказав немедленно отправиться в Либону.

События следовали одно за другим: брак Октавиана с развратной Скрибонией, вызвавший насмешки всего Рима, – союз Антония с Секстом Помнеем, внезапная смерть Люция Антония, отравленного, но слухам, по приказанию Октавиана. Но самым большим событием было нападение Антония в союзе с Секстом на Италию.

Фульвия, переехавшая в Оикион, жаждала мести. Гонцы, прибывавшие из Италии, привозили радостные известия:

– Антоний взял Сипонт, осаждает Брундизий.

– Помпей высадился в Лукании, осадил Консентию… – Менас завоевывает Сардинию.

Однако радость известий о победах омрачалась болезнью со время пребывания в Афинах Фульвия почувствовала– упадок сил и частые головокружения. Вызванные врачи предписали ей строгую диету, запретили пить вино, а один из них имел неосторожность намекнуть, что причина болезни – любовные излишества.

– Что? – вскочила с ложа Фульвия. – Повтори, что посмел выговорить твой блудливый язык, – говорила она, схватив врача за бороду и осыпая его пощечинами. – Повтори. Врач упал на колени.

– Если я ошибся, то прости раба твоего! – вопил он больше со страха, чем от боли. – Меня, видно, обманули признаки, и я готов отказаться от своих слов!

Когда врачи ушли, Фульвия позвала трех юношей, велела подать вина и фруктов, пила с ними вею ночь, а затем улеглась спасть. Юноши, проснувшись в полдень, нашли госпожу в беспамятстве. Были вызваны врачи, и тот из них, которого она таскала за бороду и била, громко объявил:

– Нет, я не ошибся. Вино и любовные утехи сведут ее в могилу… О боги, беспечность и глупость, непослушание и упрямство приводят нередко к смерти.

Фульвии пустили кровь, вливали в рот лекарства, растирали холодевшие руки и ноги. Не приходя в сознание, она скончалась.

XII

Смерть Фульвии примирила триумвиров. Представители их Азиний Поллион и Меценат выработали во время переговоров условия нового раздела римской республики. Так был подписан Брундизийский договор. Антоний получил восточные провинции, Грецию, Македонию, Азию, Винифию, Сирию, Киренаику, Октавиан – западные провинции, включая Иллирию и Далматию, Нарбонскую и Цизальпинскую Галлии, а Лепид – Африку. Антоний, начальствуя над девятнадцатью легионами, получил право производить наборы войск в Италии, но должен был отказаться от союза с Секстом Помпеем; у Октавиана было шестнадцать легионов, а у Лепида – шесть.

Подписывая договор, Октавиан был весел. А потом шалил и дурачился, как малолетний школьник, которого публично похвалил учитель и выдал награду. Глядя на него, друзья пожимали плечами.

«Чего он радуется? – думал Агриппа. – Брак со Скрибонией оказался, как я предсказывал, ошибкой. Жена не способствовала миру, а осталась в стороне, как зрительница. Обошлось, слава богам, без нее. А что выиграл Октавиан – ведомо только ему, жене да богам!»

Меценату пришлось переменить мнение:

«Больше всех он боялся Фульвию, а теперь, когда она платит Харону за перевозку через Стикс, когда Антоний согласился на мир, – все ему кажется хорошо. Весь мир в его глазах приобрел безупречные формы, исполнен гармонии и совершенства. А в сущности, чего достиг Октавиан? Женился… Пожалуй, прав был Агриппа… Но что сделано, то сделано».

«Не преждевременна ли его радость? – размышлял Афинодор. – Получить Запад не значит еще быть господином Запада. Нужно опираться на народ, а римляне, рабы и чужеземцы ненавидят триумвира, величают палачом. Чем же он привлечет плебс на свою сторону? Обещаниями благ, громкими победами, даровой раздачей хлеба и масла и даровыми зрелищами, может быть, возможно даже добиться на время его расположения, но заслужить любовь трудно: нужно или переродиться, или стать бессовестным демагогом… Я говорил ему об этом…»

Спустя несколько дней Афинодор зашел к Октавиану. В таблинуме находились самые близкие друзья Цезаря. Они беседовали, но когда вошел Афинодор, замолчали.

– Пусть наш спор разрешит любимый учитель, – сказал Октавиан, идя навстречу Афинодору. – Как думаешь, учитель, не пора ли мне подумать о войне?

– О войне? Ты шутишь, Цезарь! Для того, чтобы воевать, нужны большие силы, огромные средства, любовь народа, расположение общества… А есть ли все это у тебя? Обеспечен ли тыл? Ведь внутренний враг опаснее внешнего…

– Подумать о войне можно, а готовиться к ней должно, – перебил Агриппа, – только меня занимает вопрос, против кого замышляешь ты войну? Ведь недавно ты заключил мир…

Говоря так, Агриппа лукавил: он знал, на кого намекал Октавиан.

– Неужели ты успел забыть наши беседы?

– Каждое твое слово, как малейшая черточка лица, высечено резцом ваятеля в моем сердце.

– Тяжеловесная риторика, – тихо пробормотал Меценат, но достаточно громко, чтобы мог услышать Агриппа.

– Да, риторика, но правдивая, а не лживая, какой ты, царь, привык пользоваться, – так же тихо ответил Агриппа и повернулся к Октавиану. – Ты, очевидно, намекаешь, Цезарь, на Секста Помпея, но тогда для всех нас непонятна твоя политика: ты породнился с ним, чтобы избежать войны, а теперь стремишься к тому, чтобы родство твое стало причиною войны… Я предупреждал тебя…

– Молчать! – бешено крикнул Октавиан и ударил кулаком по столу. – Мне надоело твое глупое красноречие с рассуждениями о подлости и унижении!..

Агриппа молча встал и направился к двери.

– Подожди. Твой обиженный вид меня только раздражает, – кричал Октавиан. – Ты мне надоел! Ты…

Агриппа остановился.

– Если тебе, Цезарь, я надоел, то позволь мне оставить тебя. Меня вполне заменят Меценат, Афинодор и другие. Прощай.

И, хлопнув дверью, он поспешно вышел.

Октавиан вскочил и выбежал за ним. Слышно было, как он что-то говорил прерывистым голосом, и вдруг его слова ворвались в таблинум:

– …я умоляю тебя, Марк, о прощении. Я несправедлив, резок и груб, как погонщик мулов… Хочешь, я поцелую тебя, Марк? Не сердись же, прошу тебя… Боги наградили меня дурным нравом, и я не виноват, что злой демон нарушает автараксию, нанося ущерб окружающим…

Агриппа возражал, потом все утихло. Меценат сидел с презрительной улыбкой на губах, Афинодор – опустив голову. Обоим было стыдно за Октавиана. Наконец на пороге появился триумвир, ведя за руку упиравшегося Агриппу.

– Садись, садись, – говорил Октавиан, не замечая опущенных глаз друзей. – Я тебя ценю и люблю больше всех, Марк Випсаний, и оттого, может быть, придираюсь… Я хочу, чтобы ты стал лучшим.,.

– Что я? – пожал плечами Агриппа. – Лучше позаботься, Цезарь, о себе, если не желаешь быть покинутым друзьями и ветеранами…

Дерзкие речи друга больно задевали Октавиана. Сдерживаясь, он сказал с деланным смехом:

– Необходимо готовиться к войне с Секстом Помпеем. Сын оказался упрямее своего отца. Я не успокоюсь, пока не уничтожу его. Двух владык на Западе быть не может!

– Хорошо. Но скажи, верно ли, что ветераны требуют от Антония брака с Октавией?

– Да, сестра моя недавно овдовела; она осталась с малолетним сыном на руках, и предложение Антония, которого она не раз встречала в обществе, взволновало ее. Она говорит, что благодарна ему за то, что он берет ее в свой дом с сыном, и никогда не упрекнет его ни в чем, как жена может упрекнуть мужа; а вчера сказала мне, что знает о связи Антония с египетской царицей, но это ее не касается, она просит Антония уделить ей только немного внимания и, если возможно, столько же любви.

– Какая прекрасная матрона твоя сестра! – искренно воскликнул Агриппа.

Афинодор перебил его:

– Восточному царю трудно будет стать снова римлянином, тем более что Антоний окружен наложницами, евнухами, юношами. Любовь к наслаждениям, когда они доступны, засасывает человека. А высшее наслаждение для Антония не тело Клеопатры (оно более или менее одинаково у всех женщин), а чары любви, которые состоят из способов, умения, я бы сказал, искусства опутать мужа, лишить его воли, подчинить себе, поработить. И, если Антоний не устоит перед египтянкой, он погиб как проконсул, как полководец и, наконец, как муж.

– По-твоему, Октавия будет несчастна с ним? – спросил Октавиан.

– Это известно одним богам, – уклончиво ответил грек, – но поскольку матрона готова удовлетвориться малым – «немного внимания и столько же любви», как ты сказал, Цезарь, то она не будет жаловаться на свою судьбу.

– Ты хочешь сказать, что это полусчастливый брак… Вмешался Агриппа.

– Мне кажется, – вымолвил он, запинаясь, – что благородный учитель напрасно чернит Антония. Верно, он любит девушек и Женщин… А скажите, друзья, – оживляясь, обратился он к Октавиану и Меценату, – кто их не любит? Может быть, ты, учитель? (Октавиан и Меценат сдержали улыбки.) О, нет, и тебя подчинит себе Эрос, если нагая девчонка сядет к тебе на колени!

– Что ты говоришь? – с возмущением вскричал старик, затыкая пальцами уши. – Мне ли в мои годы уподобляться легкомысленным юношам или похотливым мужам?

Октавиан подмигнул Меценату, и тот сказал со смехом в голосе:

– А помнишь, досточтимый учитель, как ты прятался от дождя в шалаше пастушки?

Это был случай, напоминание о котором приводило старика в сильное раздражение. Все знали, что Афинодор не позволил себе ничего с пастушкой, даже не обнял ее, а шутки друзей долго преследовали старика. Потом об этом случае забыли. Теперь же Меценат разгребал золу и искал угольков, а может быть, даже черных углей позора.

– Если я и прятался, то без всяких намерений, – резко ответил Афинодор, и крючковатый нос его сморщился. – Ты же лучше помолчи, иначе я напомню тебе о майском вечере и венках, бросаемых некими девами в Тибр…

Меценат покраснел и бросился к двери, но Октавиан со смехом Схватил его за полу тоги и усадил рядом с собою.

– Мир, мир! как кричал некогда Брут, – сказал он. – А теперь, друзья, что нам делать? Не пойти ли к Антонию? Он умеет веселиться, любит логогрифы и всевозможные загадки.

– К Антонию? – удивился Агриппа. – Разве он дома? Он ухаживает…

– Я и забыл, что он без ума от моей сестры. Но все же пойдем. О, Венера, перенеси любовь его с Клеопатры на Октавию! О, Геката, избавь его от чар, которыми околдовала его египтянка, а самое Клеопатру лиши умения пленять мужей и подчинять их себе!..

– Да будет услышана твоя молитва, – хором сказали друзья, следуя за Октавианом.

ХIII

Прибыв в город Ромула со своим господином, вольноотпущенник Эрос немедленно отправился в Габии. Это было ночью. Цепные собаки, разбуженные топотом коня, залились тревожным лаем. Эрос стучал в ворота и громкими криками сзывал рабов.

Узнав по голосу хозяина, полуодетые невольники выскочили из эргастулы. Проснулась и Халидоиия. Повелев рабыне узнать о причине шума, она вдруг услышала знакомые шаги и, сомневаясь, не веря себе, вскочила, заметалась, стала быстро одеваться. Она не успела надеть и хитона, как Эрос появился на пороге. Позади него стояла невольница со светильней в руке.

– Ты?.. – пролепетала Халидония, роняя хитон и бросаясь к мужу. – О боги!..

Она не могла говорить.

Обнимая ее, Эрос говорил о тоске по ней, о приезде в Рим несколько дней назад и еще что-то. Она уже не слушала, приказывая рабыням подавать в атриум кушанья, нести вино.

– Может быть, вскипятить кальду? – спрашивала она, заглядывая мужу в глаза. – Бегите, девушки, скорее!..

…Светало, пели петухи, а они все беседовали. Эрос рассказывал о Египте, об Антонии и Клеопатре, о намерении его жениться на Октавии. Халидония, удивляясь легкомыслию триумвира, вскрикивала.

– Мы, маленькие люди, плохо понимаем, зачем то или иное действие совершают магистраты, – сказал Эрос. – Я знаю одно – наш господин женится на Октавии не по любви…

– Я говорила тебе, что он непостоянен: сегодня любит одну, а завтра другую. Им овладевает не добрая и кроткая женщина, а сильная, властолюбивая. Такая удержит его при себе, сделает безвольным, поработит его душу.

Эрос задумался. Подобные мысли приходили ему не раз в голову в Александрии, когда Антоний жил во дворце Птолемеев, проводя время с Клеопатрой в наслаждениях и празднествах.

– Да, втайне от царицы он не брезгал рабынями и красивыми египтянками, а ведь если бы она узнала об этом – гнев ее был бы страшен! Я видел, как она выкалывала глаза провинившимся невольницам, убивала служанок ударом кинжала в сердце.

– Ты возмущаешься жестокостью варваров, а разве римляне – не варвары? – говорила Халидония. – Посмотрел бы ты на надругательства Октавиана над женщинами! На улицах хватали понравившихся ему девочек и матрон и отводили в его спальню, некоторые из них не вынесли насилия и кончили самоубийством. Лепид говорил, что если так будет продолжаться, то скоро в Риме не будет девственниц, даже весталкам придется стать матерями.

Эрос пытливо взглянул на Халидонию.

– А зачем ты ходила к Лепиду?

– Наезжая в Рим, я часто заходила к нему, чтобы узнать новости об Антонии, – простодушно ответила она, – а так как ты всегда при триумвире, то…

Эрос отодвинулся от нее.

– Глупый! – рассмеялась Халидония. – Став твоей женой, я поняла, что лучше тебя нет человека в мире: ты добр, справедлив и заботишься о подчиненных тебе людях. Ты полюбил меня, и я стала верной твоей рабыней до самой смерти.

– Все женщины говорят так, – нахмурился Эрос. – Поклянись Феронией, что ты не лжешь!

– Клянусь! – торжественно выговорила Халидония и, смеясь, добавила: – Твоя боязнь за меня наполняет сердце мое гордостью и счастьем, – она служит доказательством, что ты не разлюбил меня!

Осматривая на другой день виллу, Эрос приказал виллику созвать колонов, дольщиков, мерценариев и батраков-должников. Все они были свободнорожденные, и вольноотпущенник обращался с ними мягко, учитывая, что опасно греку раздражать римлян. И все же он напомнил колонам, которые арендовали у него земли, что срок уплаты по договорам [15]15
  Leges colonicae.


[Закрыть]приближается.

– Мерцедоний торопится, – пошутил Эрос, – а кто забивает о нем, IX месяце, тот нерадивый работник.

Обратившись к дольщикам, которые, будучи некогда арендаторами, не уплатили денег в срок по договору и потому были переведены под надзор виллика (он должен был следить за их работой и вести учет урожаям и собираемым плодам), Эрос спросил:

– Хорошо ли идут ваши дела?

– Неплохо, – ответил старик, опиравшийся на лопату, – да унизительно нам, свободным земледельцам, быть под надзором раба, – указал он глазами на виллика. – Не пора ли, господин, перевести нас в колоны? Тебе должно быть, известно, отчего мы стали дольщиками?

– Потому что нарушили договор.

– А отчего нарушили? Да потому, что у нас был пожар, хижины сгорели, нужно было строить новые (зима наступала), а виллик не хотел подождать с уплатой.

– Правда это? – повернулся Эрос к виллику, бледному, худощавому рабу с больными, слезящимися глазами.

– Да, гоподин. Вспомни, что тебе тогда понадобились деньги, – ты уезжал в Азию с триумвиром Марком Антонием, и я принужден был собрать деньги к назначенному тобой дню…

Эрос оглядел дольщиков.

– А где живут ваши семьи?

– Став дольщиками, мы успели построить хижины, обзавестись птицей и свиньями.

– Хорошо. После Мерцедония вы станете опять колонами, с вами будут заключены договоры.

Дольщики хором благодарили его за милость, а старик с лопатой сказал, выпрямившись:

– Ты добр, господин наш, и снисходителен. Будь же таким и впредь… Его обступили Obaerati, [16]16
  Батраки-мерценарии.


[Закрыть]получавшие плату натурой, и наемные батраки-должники, малоземельные хлебопашцы. Первые просили увеличить плату за труд, вторые – сбавить долги.

– Мы бьемся-бьемся, – говорили они, – работаем от восхода до заката, а семьи наши голодают. Будь милостив, господин, к беднякам!

– Госпожа обещала попросить тебя за нас.

– Она навестила наши семьи и йЪкляЗхась Юноной! Эрос послал раба за Халидонией и, когда она пришла, спросил ее:

– Ты обещала улучшить положение батраков?

– Обещала, – подтвердила Халидония. – Они живут, муж мой, очень плохо, и я…

Он не дал договорить ей и обратился к батракам:

– Что обещано госпожой – обещано мною. Прибавка одним и сбавка другим будут сделаны на одну треть.

Не слушая восклицаний благодарности, Эрос обошел декурии ремесленников, пахарей, виноградарей и пастухов, потребовав от сопровождавшего его виллика указывать на самых трудолюбивых рабов. Собрав их, он выделил каждому невольнику пекулий и несколько голов скота.

– Постарайтесь, чтоб эти неплодородные участки давали хороший урожай, – говорил он, – а удобрение – мое, – И обратился к виллику: – Мергеля у нас достаточно?

– Более чем нужно, – поклонившись, ответил виллик. – Господин может сам взглянуть на запасы мергеля, птичьего помета и других видов удобрения. Из иных запасов ты увидишь амфоры, наполненные вином и маслом, жирные окорока в коптильнях, бочки меду на пчельнике…

– Хорошо, – перебил Эрос – Я вижу твое старание и благодарю тебя за службу. Проси, чего хочешь…

– – Я не решаюсь, господин, – сказал виллик, целуя его руку.

– Я отпускаю тебя на волю и дарю тебе поле возле леса и домик, расположенный у пасеки…

Халидония толкнула его локтем.

Виллик упал на колени, схватив руку Эроса.

– Господин мой…

– Встань. Не забывай, что я только вольноотпущенник и был, как и ты, рабом.

Халидония, удивленная щедростью мужа, забросала его дома вопросами:

– Что с тобою? Почему ты даровал им столько милостей? Подумал ли ты, что мы обеднеем? А ты обещал мне хорошую жизнь, богатство и радости!

В ее восклицании послышался упрек, и Эрос нахмурился.

– Да ведь ты, жена, сама надавала им обещаний!

– Я не думала, что ты так расщедришься!

– Лучше дать больше, чем недодать!

– Воображаю, сколько бы ты отдал этому рабу, если бы я во-время не удержала тебя!

Эрос встал.

– Перестанешь ли ты? – запальчиво крикнул он. – Мне надоели, женщина, твои глупые причитания! Вспомни, что мы оба были рабами – ты да я! А тебе стало жаль клочка земли и небольшой хижины!.. Знаешь, почему я так поступаю? Во-первых, потому, что я, раб, сочувствую невольникам, считаю себя их братом, хотя и состою при особе могущественного триумвира. Я люблю Антония и уважаю за то, что он одинаково относится к рабу и вольноотпущеннику, к плебею и нобилю…

– Ложь! Он одинаково относится к красивой невольнице и к красивой вольноотпущеннице, к миловидной плебеянке и…

– Вторая причина моих милостей – возможная продажа этой виллы. Если Антоний уедет в Александрию, там он и останется – Клеопатра не выпустит его. Это не женщина, а паучиха. А мое место при господине. Твое же, Халидония, при мне. Теперь поняла?

Халидония не верила своим ушам: продать виллу, покинуть Италию! Со страхом смотрела она на Эроса, который равнодушно говорил о потере состояния, о возможном переселении в Египет. Сперва ей показалось, что это одни предположения, но стоило только вспомнить Антония, как мечты о жизни в Италии рассеивались. Клеопатра, которую она никогда не видела, решала их судьбу, разбивала домашний уют, тихую и мерную, как всплески ручья, жизнь.

Она заплакала – слезы катились по ее щекам; всхлипывая, она утирала их руками, а слезы лились, лились. И вдруг подняла голову:

– Муж мой, прости меня… Скажи, будешь ли всегда со мною, не оставишь меня?

– Как ты думаешь – зачем я намерен продать виллу? Да затем, чтобы взять тебя с собою… Может быть, ты хочешь остаться в Италии, жить тихой деревенской жизнью? Что ж, я тебя не принуждаю ехать со мною. Но ты не должна пенять на меня, если мы не увидимся долгие годы. Господин будет воевать, потом возвратится в Египет, а там начнется мирная жизнь, пока вновь не наступит война… Я уверен, что он не вернется к Октавии.

Халидония сказала:

– Пусть будет так. Когда ты думаешь продать виллу?

– Не я буду продавать, а ты с вилликом. Говорить об этом еще рано. А день отъезда в Египет неизвестен.