Текст книги "Конец республики"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

XVII

После Мизенского мира состоялось обручение юной дочери Секста Помпея с молодым Марцеллом, сыном Октавии. Сама Октавия была беременна и ожидала родов. Антоний скучал, проводя дни и ночи в играх с Октавианом: кроме костей, он увлекался астрологами, петтеей, боями петухов и перепелок, но каждый раз проигрывал Цезарю и с досадой возвращался домой, вспоминая предсказание египетского прорицателя, который советовал ему остерегаться гения Октавиана, как более сильного, и вообще быть подальше от Цезаря.

Октавия родила дочь, и Антоний стал собираться в Афины. Однако отъезд задерживался непредвиденными обстоятельствами: то не хватало денег, то нужно было обсудить с друзьями, как начинать войну с парфянами, то связаться с союзниками или послать эмиссаров в восточные города с тайными поручениями.

Вторжение парфян в римские провинции удручало его, не давая спокойно спать. По ночам, вырываясь из объятий Октавии, он шептал, как одержимый манами: «Проклятые Пакор и Лабиен! Они захватывают наши земли»… И, успокоившись, говорил в раздумьи: «Парфия должна быть завоевана».

Уезжая из Рима, он нежно прощался с Октавией.

– Дорогая жена, – говорил он, – судьба влечет меня на Восток. Там я или возвеличусь, или погибну. Не смерть страшит меня, а неудача: неужели я не выполню того, о чем мечтал наш отец и диктатор – Цезарь? Боги свидетелями, как тяжело мне тебя покидать! Но я тешу себя надеждою, что скоро вернусь, и тогда мы заживем тихо и счастливо.

Рыдая, она прервала его:

– Умоляю тебя, муж мой, отбрось от себя мысль об этой опасной войне. Триумвир Красе погиб в борьбе с парфами, диктатор Цезарь долго готовился к ней, а ты… Нет у тебя ни средств, ни конницы, способной противостоять парфам. Кассий рассказывал, что в этой войне наиболее опасны пустыни и конница.

– Долг римлянина побуждает меня уничтожить чужеземца, вторгшегося в отечество. Молодой Лабиен, сын изменника, перебежавшего от Цезаря к Помпею, должен быть казнен, подлый Пакор – убит, а Парфия присоединена к Риму.

Обнимая его, она шептала:

– Муж мой, я знаю, что египетская царица завлекла тебя в свои сети, но, поверь мне, она, хитрая чужеземка, не может сравниться со мной в искренней преданности и чистоте любви… О муж мой, не променяй меня на египтянку, и я буду твоей верной служанкой и рабыней до самой смерти.

Она обняла его колени и, лобзая руки, продолжала умолять сквозь слезы. Антоний поднял ее и, поручив попечениям невольниц, поспешно удалился.

Уезжал с тяжестью на сердце. Октавиану сказал, сидя уже на коне:

– Гай, позаботься о своей сестре, а моей жене. Боги воздадут тебе за это.

Не слышал ответа Октавиана – стегнув коня плетью, быстро поскакал, оставив позади себя друзей, приближенных, а также египтян, которых оставила при нем хитрая Клеопатра, поручив им твердить Антонию о разнице между матроной и царицей, о величии, ожидавшем его в Египте, и о деле Цезаря, мечтавшего перенести столицу мира в Александрию.

XVIII

Живя в Афинах, Антоний казался могущественнейшим властелином Востока, покровителем наук и искусств, преемником Александра Македонского: философы и риторы окружали его, ведя с ним беседы, сопровождая его на игрища и празднества. Ему воздавали божеские почести, как азиатским царькам, и, величая «богом и новым Дионисом», воздвигали в честь его арки и жертвенники с хвалебными надписями.

Греки умели льстить. Когда распространилось известие о победе Вентидия Басса над Лабиеном у Тавра, а затем о поражении парфян в Киликии и освобождении ее, празднества последовали одно за другим.

– Без твоего руководства, о величайший стратег, равный божественным Юлию Цезарю и Александру Великому, Басе не сумел бы достигнуть успехов, – льстили риторы. – Сирия свободна, и только проклятый богами Антигон держится еще в Иудее, ожидая помощи от парфов. Но ты, божественный, конечно, не допустишь, чтобы жалкий эгоист и враг твой строил козни против Рима…

– Тем более, – подхватывали философы, – что ты обещал Ироду иудейское царство.

– Так оно и будет, – сказал Антоний, вспомнив о богатых подарках, полученных от Ирода еще в Риме (сенат назначил его царем Иудеи), и послал к нему гонца е известием, что он может занять страну.

В промежутках между увеселениями он работал, просиживая часы над хартией Азии, распределяя восточные земли между дружественными царьками: возродил династию Понта, раздробленного Помпеем Великим на ряд мелких республик, передав власть Дарию, сыну Фарнака и племяннику Митридата Эвпатора, приказал восстановить прежнее понтийское войско, обучить его и сделать способным для борьбы с парфянами, а затем основал писидийское царство, – отдав его Аминте, другу Дейотара.

Опять начались празднества и продолжались неделями. Ни одно из них по своему великолепию не могло превзойти брачных мистических торжеств, задуманных Антонием. Он вступал в брак с Афиной-Палладой, – бог должен был сочетаться с богиней; и город поспешно собирал тысячу талантов – приданое, которое он давал за богиней, покровительницей города.

С утра толпился народ перед акрополем, на котором возвышался храм Афины Парфенос, сооруженный из пентелийского мрамора, с дорическими колоннами.

Приветствуемый толпами народа, величавшего его «богом и новым Дионисом», Антоний подходил к акрополю, окруженный лысыми жрецами в белых одеждах, с венками на головах.

Войдя в римские ворота, он остановился – жрецы читали молитвы, повернувшись лицами к храму Зевса, находившемуся справа от ворот. Потом шествие двинулось дальше, прошло через пропилеи и опять остановилось перед Эрехтеином, ионические колонны которого стояли, как бы задумавшись. Антоний не смотрел на них; взгляд его, остановился на портике Коры, поддерживаемом шестью женщинами. Как стройны и изящны были эти тела, изваянные искусным резцом! В мыслях он сравнивал их с телами сотен женщин и девушек, и только одно тело превосходило их строгой завершенностью форм, красотой и совершенством – тело Клеопатры!

Шествие тронулось к Парфенону. Подходя к нему, он видел резьбу с метопами, фриз, украшенный гиганто-махией, борьбой кентавров с лапитами, боями эллинов с амазонками, сценами войны с троянцами. На фронтонах красовались олимпийцы и среди них Афина, рождающаяся из головы Зевса, и Паллада, отнимающая у Посейдона власть и покровительство над Аттикой. Пентелийский мрамор, призванный ваятелем к жизни, казалось, дышал.

Антоний проник в преддверие – двенадцать главных аттических божеств сидели в креслах и пристально смотрели незрячими глазами на торжественное шествие. Склонив голову, он вошел в прихожую, или гекатомпед. Два ряда дорических колонн, по десяти в каждом, делили гекатомпед на три части. Посредине стояла статуя Афины Парфенос, подобие творения рук великого Фидия. Афина держала на вытянутой правой руке статуэтку богини Победы. Лицо Афины, шея, руки и ноги белели, но это не была слоновая кость, равно как и одежды не были отлиты из золота. На шлеме ее красовался среди орнаментов сфинкс, у ног – щит с изображением борьбы гигантов, битвы амазонок, лиц Перикла и Фидия, а на сандалиях – кентавромахия.

Антоний не спускал глаз с лица богини. Как она была похожа на Клеопатру!

И все же это была не статуя, изваянная Фидием и похищенная при Деметрии Полиоркете! Ни одухотворенности лица, ни девственной строгости!

Думал.

Вскоре он приобщится к божеству, и ему, смертному, все будет дозволено… И вдруг страх и сомнение охватили его. Имеет ли он право осквернять своим телом божественную Чистоту? Разве мало ему земных дев, что он пожелал Небесную? Это решение созрело у него на пиру, когда он, пьяный, хвалился, что наступило время ему, богу, иметь супругой богиню. Несколько дней он, постясь, не прикасался к женщинам, что было для него большим лишением: недаром он объявил жрецам, что выполнит любое искушение, лишь бы сочетаться с богиней.

Ему стало страшно. Он ослабел. Суеверный ужас сжал сердце. Как в тумане, смутно различая предметы, шел он за жрецами, бросал в жертвенный огонь шерсть и сыпал ячмень. Приносил в жертву белую овцу: запрокинув ее голову, вонзал нож в горло.

Его отвели в подземелье храма, где он должен был выдержать искушение. В квадратном помещении, устланном и увешанном коврами, горели на треножниках благовония, стояли статуи богинь. Антоний осмотрелся. Он был один.

В отдалении возникла едва уловимая музыка; она приближалась, как бы овеянная нежным пением девичьих голосов, и вдруг огни на мгновение погасли и вспыхнули вновь с большей силою, – к Антонию приближались вереницы нагих девушек. Они манили его, раскрывали объятия, а некоторые, протянув к нему руки, касались ими его лица и бороды.

Антоний равнодушно смотрел на тела. Одна девушка привлекла его внимание: кроткое личико, большие грустные глаза, бесподобные формы. Усилием воли овладел собой, и опять глаза его стали равнодушными, как бы невидящими.

Девушка подступила к нему и, заглянув в глаза, сказала:

– Сядь здесь, господин мой! Зачем ты, владыка мира, лишаешь себя утех и радостей?

Антоний не сел.

– Не искушай меня. Нет силы, которая заставила бы меня изменить Единой Непорочной Красоте – Чистоте.

Девушки исчезли. Антоний очнулся, окруженный жрецами.

Опустившись на колено, он ждал. Приблизились женщины, одна из них прошептала, склонясь над ним, какие-то слова, другая подала ей чашу, которую тут же наполнила жидкостью из сосуда.

Снова погасли огни. А когда вновь загорелись, Антоний увидел ложе, и на нем – нагую статую Девы. Жрецы укладывали ее, низко кланяясь, с молитвами. Антоний почувствовал, как жрец взял его за руку и подвел к ложу. Он был наедине с богиней. Наступила темнота.

Прижимаясь к холодному мрамору, он ни о чем не думал. И вдруг теплота разлилась по его телу. Ощутил в руках гибкое тело…

Вспыхнули огни. Рядом с ним лежала статуя Афины Паллады. Для всех он был равен богам.

Его поздравляли, целовали ему руки, становились перед ним на колени. Он вышел из Парфенона и, спустившись по пелазгийским ступеням к выходу, сел в лектику; ее подняли десятки рук и понесли в город. Приветственные крики не утихали, и Антоний, покачиваясь в лектике, думал о том, как легко в Элладе стать богом.

Приданое, полученное от города, не улучшило денежных дел Антония; приходилось собирать средства в Греции и в уступленном Сексту Пелопоннесе.

Прибыв в Азию, Антоний взял Салоны и, разбив парфян, обратил их в бегство. Не доверяя коварному врагу, он готовил войска к упорной борьбе, переписывался с римскими друзьями и с женой, которая, умалчивая о браке его с Афиной-Палладой, все же не могла не намекнуть на него. Она писала:

«Верь мне или не верь, но вы, мужи, непостояннее слабых женщин. Вы считаете нас ниже себя, смотрите на женщин, как на нечистых тварей, а между тем без нас не можете обойтись. Вы женитесь, клянетесь в любви, изменяете с неодушевленными предметами, как будто неодушевленное может стать живым. А иные, не замечая этого, ставят себя в глупое положение. Очень сожалею, что именно так поступил брат мой: разведясь со Скрибонией, он женился на Ливии, жене Тиберия Клавдия Нерона, заставив его дать за женой приданое, точно она была дочерью Нерона, и быть посаженным отцом. О Юнона! Сначала я думала, что это шутка или одно из дурачеств моего брата, а оказалось противное. Женитьба Гая Октавиана на Ливии Друзилле вызвала в Риме возмущение. Всем известно, что древние жреческие постановления запрещают браки во время беременности, а Ливия, беременная на шестом месяце, вышла замуж. Понтифики принуждены были объявить, что религиозные предписания в этом случае необязательны. Весь Рим насмехается над бывшим мужем Ливии, и когда Нерон выходит на улицу, ему кричат: «Поздравляем с браком жены!» – «Много ли серебра отсыпал ты в приданое?» Он сердится, но толпа злопамятна, особенно по отношению к Гаю Октавиану. Ненавидя его, плебеи задевают и Ливию, называя ее «беременной девственницей». Ливия плачет. Я полюбила ее: нравственными качествами, прямотой она превосходит многих матрон.

Дорогой мой супруг, господин и покровитель! Умоляю тебя всеми богами, возвращайся поскорее в наш Рим, оставь в покое парфов и греков, не расточай сил на войны и на женщин. Разве твоя Октавия не может заменить умом, плясками, играми на инструментах обаятельнейших гетер? Возвращайся же поскорее на родину. Твое присутствие укротит низкого и жестокого Гая Октавиана, которого я, как сестра, все же обязана любить».

Антоний вспомнил обворожительную Ливию Друзиллу, дочь аристократа Ливия Друза, павшего при Филиппах, и задумался. Это была женщина с прекрасным характером, умная – он сам увлекался ею («А кто мне не нравился?»)

Эрос, избранный в сенат, не желая оставаться в Риме, уехал с господином. Услышав о женитьбе Октавиана не Ливии, он сказал Антонию:

– Господин мой, развод Октавиана со Скрибонией – начало разрыва с Секстом Помпеем. Я думаю, что Окта-виан хочет воспользоваться твоим отсутствием, чтобы разбить Секста и усилиться против тебя.

– Против меня? – вскричал Антоний. – Но чем я ему мешаю? Мы стали родственниками…

– Не верь, господин, прочности родственных отношений в наш век. Ты мешаешь Октавиану тем, что существуешь. А не будь тебя, он был бы владыкою всего мира.

– Как не будь его – владыкою был бы я, – возразил Антоний и, чтобы переменить беседу, спросил Эроса о здоровье Халидонии.

– Благодаря тебя, господин мой, за заботу и попечение. Жена моя здорова, только тоскует по мне. Не лучше ли было бы, если б она переехала жить к нам?

– Куда? В Азию? Клянусь Геркулесом! Ты, Эрос, или пьян, или одержим ларвами…

Эрос не смутился:

– Господин мой, на Востоке мы пробудем долго, быть может, всю жизнь… Ты будешь воевать с парфами, затем вернешься в Египет.

Антоний пожал плечами. Рассуждения Эроса вызывали в нем чувство досады: уж не намекал ли вольноотпущенник-сенатор на его отношения к Клеопатре? А если он, Антоний, не вернется в Египет, потому, что не влюблен в царицу? И разве он обязан вернуться? Неужели причиной возвращения должна быть ее несравнимая й несравненная красота?

Отпустив Эроса, он решил написать Октавии. Письмо получилось веселое и теплое; об Октавиане он отзывался полушутливо, как о неуравновешенном муже, о Нероне – как о дураке и тупице, а о Ливии Друзилле – как о матроне, наделенной прекрасными качествами, но, сравнивая ее с Октавией, ставил Октавию значительно выше Друзиллы.

«Я знаю твое сердце, твою душу, – писал он, – и – клянусь Венерой! – уважаю тебя больше всех женщин в мире! Я недостоин тебя. Будучи воином, я принужден идти не тем путем, каким хотел бы, а путем, намеченным Фатумом: я должен продолжать дело диктатора, если бы даже я твердо знал, что меня ждет смерть. Цезарь погиб, он отомщен при Филиппах; только не отомщен еще друг диктатора Марк Красе и доблестный сын его Публий, вероломно убитые парфами… И еще много других задач должен я выполнить, пока жив… Ты мягко намекнула на брак мой с Минервою, однако ты не поняла, что целью его было получение средств для ведения этой войны. Что же касается развода Октавиана со Скрибонией, то не думаешь ли ты, что, разорвав узы родства с Секстом Помпеем, твой брат готовит на него вероломное нападение? Я знаю его: он придерется к случаю, если таковой представится, или изобретет его сам, чтобы начать войну. Предостереги его, дорогая жена, и посоветуй ему умеренность и честность по отношению к честнейшему римлянину. Иначе боги жестоко покарают его за нарушение клятвы. А если увидишься с Марком Эмилием Лепидом, напомни ему, чтобы он чаще извещал меня о событиях в Риме. Прощай».

XIX

Меценат возлежал за столом с Саллюстием, Галлом, Горацием и Вергилием и беседовал с ними о литературе. Когда раб возвестил о прибытии Октавиана, Меценат слегка поморщился, – занятный разговор был прерван, душевное равновесие нарушено.

Вергилий, бледный, тщедушный, слабосильный муж, и Гораций, широкоплечий и краснощекий, подобострастно смотрели на молодого Цезаря, который входил в триклиниум с улыбкою на губах. Только Корнелий Галл и Саллюетий, занятые беседой, не обратили должного внимания на Цезаря, и это задело его; однако, не показав вида, он любезно кивнул им.

– Привет поэтам и покровителю их! – вскричал Октавиан, блеснув гнилыми зубами, и обратился к Горацию: – Каждый раз, когда я перечитываю твою сатиру, в которой ты советуешь молодым людям посещать простибул, вместо матрон, меня разбирает смех, что ты становишься на защиту замужних женщин. Почему? Идея нравственности? С одной стороны нравственность, а с другой – разврат, поэтому твои советы несовместимы с идеей нравственности, и я не ошибусь, если скажу: «О, дорогой поэт! не щади наших матрон ради нескольких матрон: они такие же блудницы, как уличные простибулы». Что лучше – общность жен, как учил божественный Платон в своем «Государстве», или разврат в лупанарах?

– Прости меня, Цезарь, за смелость, которую я беру на себя. Мой совет только совет и желание, чтобы ко времени твоего единовластия матроны стали истинными римлянками, строгими и чистыми, как девы Весты.

Октавиан с видимым удовольствием пожал ему руку.

– Благодарю тебя. Дружба, которую ты возвеличил в III сатире, придаст мне бодрости в борьбе и наполнит сердце уверенностью, что истинные друзья всегда со мною.

И, повернувшись к Вергилию, спросил:

– Как твое здоровье? Помог ли тебе от лихорадки крокодиловый жир, который я получил из Египта? Нет? Жаль. А молитвы и жертвоприношения доброй богине Валетудо? Тоже нет?.. Ты мнителен, друг мой! Ведь, несмотря на болезнь, ты, говорят, посещаешь красавиц. Верно ли, что ты подружился с Киферидой, которая восстала из забвения? Верно ли, что она читала на театре твои «Буколики»? И верно ли, наконец, что ты написал эклогу, утешающую Гая Корнелия Галла, которого покинула Киферида?

– Увы, Цезарь! – вздохнул Галл. – Такое несчастье…

– Не думай, Цезарь, что я любовник восхитительной, – прервал его Вергилий. – Я оказал Корнелию эту маленькую услугу исключительно потому, что Галл хотел, чтобы Италия знала о его связи с Киферидой… Он не откажется подтвердить это…

– Подтверждаю! – воскликнул Галл. – Но не много ли, дорогой друг, уделяешь мне внимания?

– Ровно столько, сколько ты заслуживаешь, – ответил Вергилий, повернувшись к Горацию. – Теперь твоя очередь влюбиться в Кифериду…

– Избавь меня от сладких прелестей Ликер иды, воспетой Гаем Корнелием!

Октавиан с удовольствием слушал препирательства поэтов. Он даже подмигнул Горацию на Галла, как бы говоря: «Хорошенько его! Не щади», и собирался сам ввязаться в спор, но Меценат, недовольный беседой, сказал:

– Конечно, восхвалять возлюбленных похвально. Не лучше ли, однако, писать эклоги, как это делает Вергилий? Его эклоги пользуются заслуженным успехом в римской республике: Италия и провинции заучивают их наизусть…

– Знаю, – кивнул Октавиан, возлегая рядом с Саллюстием. – Ты что-то озабочен, мой друг, твои глаза мрачны, точно в «Югуртинскую войну», над которой ты работаешь, приходится тебе вводить поневоле дифирамбы аристократам…

– Аристократам? – вскричал Саллюстий, приподымаясь на ложе. – Клянусь Вакхом, который незримо присутствует за нашим столом, – ты или пошутил, Цезарь, или…

– или… – прищурившись, вымолвил Октавиан.

– или… плохо разбираешься в римской истории… Меценат спокойно прервал его:

– – Все мы плохо разбираемся в истории, потому что создаем историю. Нам нет дела до прошлого аристократии, она уничтожена, а новая аристократия, если ей суждено существовать, будет именно такая, какая нам нужна. Она должна состоять из мужей, всецело поддерживающих власть сына Цезаря. Поэтому умерь свой гнев и спокойно выслушай мнение нашего высокого гостя…

– Ты говоришь о нашем споре, благородный Меценат? – спросил Гораций.

– Клянусь Поллуксом, как говорят на суде! – подхватил Вергилий. – Пусть нас рассудит Цезарь, тем более, что сам он поэт и дела поэзии ему не чужды.

Меценат позвонил и приказал рабыне подать вина и фруктов, а затем, обратившись к Октавиану, объяснил причину спора. Вергилий, передавший Аттику для издания свои эклоги, натолкнулся на ряд возражений: старик требовал замены ряда слов более удачными, считал какофонией строфы, в которых Вергилий употребил аллитерацию, советовал изъять строки, заимствованные у Гомера, Невия и Энния, Вергилий возражал и взял свою рукопись у Аттика, не желая делать поправок.

– Прежде чем говорить, – осторожно сказал Октавиан, – я хотел бы знать мнение каждого из вас. Вопрос, конечно, важен, и обсуждение его занимает меня не меньше, чем, например, политический вопрос.

Рабыни внесли амфоры, кратеры, фиалы и фрукты в вазах: яблоки из Мелоса, круглые яблоки, называемые arbiculata, самые любимые и удобоваримые желудком, невианские груши, пятнистые, очень мягкие, и черные телланские фиги.

Наполнив фиалы, друзья выпили.

Первый стал говорить Вергилий. Он утверждал, что издатель не имеет права вторгаться в манускрипт автора.

– Позволь, – возразил Меценат, – разве Лукулл не исправлял «Достопамятностей Суллы», а Тирон – сочинений Цицерона?

– Верно, но не забудь, что Сулла и Цицерон поручили это своим друзьям.

Потом Вергилий стал говорить о заимствованиях у поэтов; не отрицая, что он поступил подобным образом с несколькими строфами из произведений Гомера, Невия, Энния и иных поэтов или переделал их, как нашел нужным, он утверждал, что у забытых поэтов даже должно брать удачные стихи («Разве найденный клад не достоин разумного употребления? Неужели потому, что он принадлежал другому, нельзя им пользоваться, а следует зарыть обратно в землю?»), а у варваров, как, например, Гомер, и подавно. Предвосхищая могущие быть возражения, Вергилий соглашался, что Гомер велик, не забыт, однако это не римский поэт, а греческий, следовательно, использование его богатств должно стать правом Рима, владыки мира.

Гораций горячо поддержал Вергилия. Саллюстий сначала молчал, потом стал возражать. По его мнению, заимствования у чужих авторов показывают беспомощность поэта (Вергилий и Саллюстий обменялись злобными взглядами); что же касается поправок издателя или даже друга, то считает их излишними.

Возражал один Корнелий Галл, доказывая, что муж образованный, любящий литературу, не будучи писателем, может нередко своим советом принесть большую пользу писателю, и привел случай, когда его стихи были признаны друзьями слабыми и он переработал их.

Гораций, Вергилий и Саллюстий прерывали его речь дружескими колкостями и насмешками, однако Галл не сдавался.

Вмешался Меценат; не имея еще своего мнения, он обдумывал, что сказать; он не хотел обидеть Вергилия и Саллюстия, задеть Галла. Наконец, неуверенно вымолвил:

– Мне кажется, что заимствовать у забытых поэтов и у варваров необходимо лишь в том случае, когда строка или выражение блещет новизной, чистотой и свежестью. Поправки же издателя возможны только с согласия автора.

Вергилий, Гораций и Саллюстий замахали руками. Галл молчал. Октавиан привстал на ложе.

– Друзья, – сказал он, – я слышал ваши споры и говорю открыто: ни один Аттик не вправе самовольно исправлять рукопись. А заимствования необходимы, ибо мысли и чувства забытых поэтов и писателей оживают в новых произведениях, украшая их и способствуя восприятию потомками чувств или мыслей предков.

Вбежал, запыхавшись, раб.

– Господин, вести из Сицилии… Менадор здесь…

– Менас? – вскричал Октавиан. – Что это значит? Неужели боги услышали мои молитвы…

Не простившись с друзьями, он быстро вышел.

Правитель Сардинии Менадор, поссорившись с Секстом Помпеем, бежал к Октавиану. Обрадованный Цезарь стал готовиться к войне с Секстом и запросил Антония, ободряет ли он его решение.

Антоний, недовольный действиями Октавиана, ответил, что следует уважать Мизенский договор, а Менасу послал резкое письмо. Оно кончалось словами: «Если ты не прекратишь своих происков, то я, как покупатель имений Помпея, откажусь от патроната над тобою».

– Взгляни, Цезарь, чем угрожает мне Марк Антоний! – протянул Менас письмо Октавиану.

– Чего же ты хочешь?

– Всаднического достоинства, которое защитит меня…

Октавиан подумал и сказал:

– Поздравляю тебя, друг, всадником. Принадлежность твоя к этому сословию будет узаконена.

И триумвир, не слушая слов благодарности, поспешил уйти.

Его беспокоило противодействие квиритов и Лепида, хотя тот был по-прежнему любезен и предупредителен, Октавиан знал, что Лепид действует исподтишка, и боялся внезапного удара. Он понимал, почему раздражен Лепид: Мизенский договор был подписан без его участия.

«Если он решил не вмешиваться в эту войну – я погиб», – думал Октавиан.

Вскоре пришли известия о вторжении парфян в Сирию. Он понял, что Антоний отправится против парфян, Это был удобный случай начать войну с Помпеем. Беспокоило его лишь отсутствие Агриппы, который воевал в Аквитании. А на Агриппу он всегда надеялся, как на способного полководца. Приходилось объявить войну, надеясь только на себя.

…Борьба с Секстом Помпеем оказалась нелегкой. Октавиан потерпел поражение у Скиллы, а буря уничтожила большую часть его кораблей. Поражению радовалась вся Италия, ненавидевшая Октавиана. Он знал об этом и был удручен. Меценат даже не пытался его утешать. Положение казалось безнадежным, и будущее рисовалось обоим в мрачных красках.

Однажды, когда они молча сидели в таблинуме, размышляя о способах привлечения к сотрудничеству Лепида с друзьями и коллег Антония, прибыл с письмом гонец из Азии.

«Вентидий Басс, полководец, устами триумвира и проконсула Марка Антония – сенату и римскому народу.

Милостью богов и крепостью римского оружия отомщена смерть триумвира Марка Красса и его доблестного сына Публия: Вентидий Басе нанес страшное поражение Пакору, сыну парфянского арсака. Пакор пал в бою. Эта победа, одержанная шестнадцать лет спустя после Карр, увенчала навеки доблестью римские легионы. Слава бессмертным, покровительствующим Риму! Марк Антоний, помня об окончании триумвирата в этом году, вскоре возвращается в Элладу. Завоевание Иудеи, взятие Иерусалима, в котором держится еще Антигон, и передача всей страны Ироду будут поручены опытному полководцу…»

Дальше Октавиан не читал. Что он мог противопоставить блестящей победе Вентидия Басса? Поражение при Скилле? (Он злобно засмеялся.) Победы Агриппы над аквитанцами? Раздражение его усиливалось, тем более, что Меценат не мог дать дельного совета.

– Остается одно, – глухо вымолвил Октавиан, бросая навощенные дощечки на стол, – ехать к Антонию в Афины, возобновлять триумвират. Поедешь в сопровождении Горация. Вергилия не дам – нужен мне… Говоришь, Гораций болеет глазами, мажет их восточной мазью, не пьет вина? Пусть едет с тобой хотя бы до Брундизия – поездка развлечет его… Пребывание на юге Италии благотворно подействует на него, там он дождется твоего возвращения.

Проходили недели. Меценат и Агриппа прибыли в Рим один за другим.

Меценат сообщил, что Антоний поможет Октавиану в борьбе против Секста Помпея, если получит в обмен на это ветеранов для завоевания Парфии; а вопрос о возобновлении триумвирата советует отложить до весны следующего года.

Слушая Мецената, Октавиан размышлял: до января он должен покинуть Рим и находиться вне помериума, пока не будет назначен преемник, которому он передаст провинции и власть над легионами.

– Антоний держит нас в руках! – вскричал Октавиан, бегая по атриуму. – Что посоветуешь? Что? – обращался он к безмолвному Меценату и к друзьям. Все молчали. Вдруг он бросился к Агриппе, с отчаянием схватил его за тогу и неожиданно для всех заплакал. Это были слезы ярости и бессилия.

– Успокойся, Цезарь, – спокойно сказал Агриппа. – Сядь. Подумаем, что делать. Кораблей у нас нет? Будем строить их, чтобы не зависеть ни от Антония, ни от Секста Помпея. Пошли меня в Неаполь, и я сделаю все, что нужно.

– Поезжай, друг, – вздохнул Октавиан, обнимая его. – И, если дела твои будут успешны, я унижу Антония… отомщу ему…

Он не мог говорить – ненависть разъедала его сердце.

Агриппа отправился в Неаполь, а к концу года Октавиан выехал из помериума в небольшой городок, решив терпеливо ждать благоприятного случая, чтобы выступить. Полномочия его кончились, и власть ускользала. От сторонников своих, приезжавших из Рима, он узнавал о событиях, происходивших в городе.

С начала нового года Римом стали управлять республиканские магистраты, и квириты вздохнули наконец свободнее. Не было произвола и тирании триумвиров, жизнь стала подобной той, какая была до гражданских войн. Кровавая власть сменилась законной, республиканской, и граждане могли быть спокойны, что никто не нападет на их дома, не подымет с постели жену и дочь, не нарушит законов, освященных богами. Особенно радовались квириты распадению триумвирата.

Так продолжалось до Тарентского соглашения, унизительного для Антония: он ждал Октавиана несколько месяцев в Таренте, а тот назло ему медлил с переговорами, как бы раздумывая, и наконец согласился на возобновление триумвирата сроком на пять лет. Октавия, державшая сторону мужа, защищала его перед братом; она умоляла не начинать гражданской войны, ненавистной народу, и Агриппа, а за ним Меценат поддержали ее, – они знали, что Антоний может заключить союз с Секстом Помпеем и с Лепидом.

Уступив Октавиану сто тридцать кораблей, Антоний получил взамен двадцать одну тысячу ветеранов. Мизенский договор был уничтожен! Старший триумвир Антоний поспешил отплыть от берегов Италии.