Текст книги "Конец республики"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

XXIV

В то время как Октавиан воевал с Секстом Помпеем, Антоний шел на Фрааспу, столицу Мидии. Войска двигались по двум дорогам; на одной, более длинной, случилось несчастье – парфянский арсак Фраат напал с конницей на римские легионы, разбил их и уничтожил осадные машины. Узнав о поражении войска и потере осадных орудий, Антоний не пал духом, решив все же осадить столицу.

Фраат беспокоил вылазками легионы. Так проходили дни, недели. И однажды союзный армянский царь с притворным испугом поспешно удалился в Армению, уведя с собой конницу, привыкшую к борьбе с парфянами. Это был большой удар для Антония, и в лагере зашептали об опасности налетов вражеской конницы и о страшной участи триумвира Красса. Однако Антония нелегко было запугать. Он не думал об отступлении.

Фраат, видя, что Антоний не снимает осады, беспокоился, опасаясь, как бы не подошли римские подкрепления. Распространив слух, что он готов заключить почетный мир, Фраат приказал своим конникам встречаться с римлянами и вести с ними дружеские беседы о мире, о царе, который не желает войны, потому что заботится о спокойствии в стране и благополучии своих подданных; он даже жалеет римских легионариев, зависящих всецело от воли своих жадных полководцев. Воины кричали, что их радует желание арсака заключить мир, и уверяли парфян, что будут требовать у Антония кончить поскорее эту войну.

Проконсул нахмурился, узнав о происках Фраата. Лагерь возбужденно шумел. Крики легионариев доносились до претории, и полководец приказал легатам обойти лагерь и узнать о причине шума.

– Божественный Антоний, – сказал один из приближенных проконсула, – не доверяй проклятым парфам, предательски умертвившим Красса: слышишь крики?

Полководец прислушался.

– Мир, мир! – гремели легионы. Возвратившиеся легаты подтвердили, что войска требуют мира.

– Эрос, – обратился Антоний к вольноотпущеннику, стоявшему возле него, – я посылаю тебя к парфянскому арсаку с мирными предложениями. Потребуй у него выдачи пленных и возвращения знамен, отнятых у Красса. Взамен этого я сниму осаду с Фрааспы и покину занятые земли.

Эрос отправился к Фраату, но не увидел его, – пришлось говорить с суреной. Выслушав Эроса, парфянский полководец дерзко сказал, что царь отказывает в выдаче римских знамен; зато обещает не беспокоить римлян во время отступления.

Эрос передал ответ Антонию. Проконсул принужден был согласиться.

Дожди и туманы сменились холодами: дули ветры, шел снег.

Воины болели, многие тосковали по родине, по женам и детям. Бородатые ветераны Цезаря утверждали, что «Лысый не ушел бы из Парфии: он отступил бы, чтобы тут же ударить всеми силами и разбить врага».

Не доверяя арсаку, Антоний приказал отступать по горной дороге, недоступной для конницы. Он ехал во главе войск, а впереди него маячила, то скрываясь, то появляясь, конная разведка. Было холодно. Усы и бороды замерзали. Легионарии шли молча, без обычных песен. На привалах многие не разводили костров и не варили полены. Зачем? Скорее бы дойти до мирных городов, где можно было бы отдохнуть. А вероломный Фраат беспокоил налетами отступавшие войска.

Антоний ободрял легионариев, жил так же, как они: питался корнями, пил гнилую воду, отражал нападения, нес караульную службу. Трудно было узнать в этом суровом, неутомимом воине проконсула, избалованного матронами, гетерами и восточными царицами, любителя прекрасного, ценителя искусств. Даже Эрос, знавший, как ему казалось, хорошо Антония, и тот растерянно мигал глазами, видя, как полководец ухаживает за умирающими от болезней и истощения, и слыша его обещания позаботиться об их семьях.

Эрос думал: «Сколько средств, людей и сил истрачено на это дело! Стоило ли думать о Парфии, когда голова занята египетским престолом и Клеопатрой? Нет! Ничто не удается ему: коварная волшебница околдовала его!»

Думая так, Эрос ошибался: не Клеопатра, а внутренние дела римской республики беспокоили Антония. Он не знал, что делается в Италии, и торопился в Сирию, чтобы узнать новости.

Составив ложный отчет об успехах в Парфии, Антоний послал его сенату. Он восхвалял стратегический план Юлия Цезаря и умалчивал о своей неудаче, писал о недостатке средств и трудности похода. А про себя сожалел о поспешности, с которой бросился на Фраату.

В Сирии он получил от менялы деньги, присланные Клеопатрой, письмо от нее и два письма – от Лепида. Приказав квестору выдать каждому легионарию по тридцать пять драхм, он заперся в доме, чтобы прочитать письма и обдумать, что делать дальше. Клеопатра сообщала, что соскучилась по нему и страдает от неутоленной любви, намекала, что брак ее с римским проконсулом вызвал злобу египтян и в особенности жрецов; клянясь в своей любви, она уверяла, что если бы Антоний развелся с Октавией и открыто признал ее, Клеопатру, своей супругой, а заодно и увеличил бы египетское государство присоединением земель, о которых она просила его после брака, – общественное мнение Египта изменилось бы в ее пользу, и жрецы охотно признали бы его царем земли Кем.

«Создание великой египетской монархии, – писала она, – доказало бы народу, что этот брак был необходим. Спеши в Египет и не помышляй о вторичном походе на Парфию, – без денег воевать невозможно, а я не смогу их тебе дать по той причине, что жрецы и народ воспротивятся. Оставь в Азии несколько легионов, а остальные распусти: незачем содержать войска, когда надобность в них миновала.

Призывая на твою голову милость Озириса и Изиды, обнимаю тебя и целую много раз».

Лепид уведомлял Антония о войне Октавиана с Секстом, о поражении и бегстве Помпея в Азию. Во втором, более позднем письме говорилось о вероломстве Октавиана, возмутившего легионы Лепида, и о переходе их на сторону триумвира.

«Подумай, дорогой друг, – жаловался Лепид, – у меня было двадцать два легиона, включая в это число восемь легионов Секста, перешедших на мою сторону, а Октавиан бесстыдно нарушил наш договор без твоего и моего ведома и низложил меня. Моряки изменили, и корабли мои сдались Октавиану. Триумвират перестал существовать. Злодей не посмел казнить меня, великого понтифика, и я принужден удалиться на время в Цирцеи; там, находясь под стражей, буду взывать к богам об отмщении за несправедливость. Однако я надеюсь возвратиться в Рим. Не может быть, чтобы злодей посмел посягнуть на особу великого жреца. Проклятые хищники Октавиан и Агриппа приобретают по низким ценам сицилийские виллы и огромные домены, принадлежавшие всадникам, проскрибированным в семьсот одиннадцатом году от основания Рима. Прошу тебя, вмешайся в это дело, обдумай его, иначе Октавиан, такой же дуумвир, как ты, может поднять оружие и против тебя… Ты, я и Секст Помпей могли бы заключить новый триумвират и раздавить Октавиана, несмотря на то, что он стоит во главе сорока трех легионов, огромной конницы и шестисот кораблей, владычествуя над Галлией, Испанией, Северной Африкой, Италией и Иллирией… Ты мог бы поднять всю Азию и Египет, соединиться с Арменией, Персией и Парфией; втроем мы бы раздавили злодея, который угрожает оружием Сексту Помпею и будет, бесспорно, угрожать и тебе».

Антоний задумался.

«Италия любит Секста Помпея, Лепид – друг детства Юлия Цезаря и мой друг, а мой авторитет велик – Италия и провинции если и не любят меня, то все же предпочитают Октавиану. Заключить этот триумвират значит начать новую гражданскую войну, бросить народы на народы, отказаться надолго от царской диадемы и Клеопатры. Стоит ли начинать борьбу в моем возрасте? Не лучше ли заменить ее спокойной жизнью, пирами, увеселениями, любовью Клеопатры и Атуи?»

Мысль об Атуе вызвала в нем радость. Он повеселел и стал думать о девушке. Конечно, Клеопатра прекраснее, изящнее и умнее; она – зрелый сочный плод, вечная Женственность, а Атуя – лишь созревающий плод, скромная Юность. Опытная в искусстве любви гетера и неопытная стыдливая девушка!

Вошел Эрос и попросил позволения отлучиться на сутки. Он объяснил, что Халидония живет в Антиохии и он не видел ее с тех пор, как господин возвратился из Парфии.

– Зачем ты ее вызвал в Сирию, когда еще неизвестно, куда мы отправимся?

– А разве господин не поедет в Египет? – с удивлением спросил Эрос.

Антоний не ответил. Долго он ходил взад и вперед возле жертвенника Гестии и что-то шептал.

«Молится богам или совершает заклинания? – спрашивал себя вольноотпущенник и не находил ответа, – А может быть, решает, что лучше: Италия или Египет?»

– Зиму, а может быть, и весну проведем в Азии, – сказал наконец Антоний, останавливаясь перед жертвенником. – Знаешь, Лепид низложен, триумвират не существует.

Эрос растерянно смотрел на Антония.

– Что молчишь? Лепид предлагает мне триумвират с привлечением на нашу сторону Секста Помпея.

– Дай подумать, господин мой!.. Не знаю, что и посоветовать. Октавиан страшно могущественен, Италия против тебя…

– Италия любит Секста…

– Это так. Но Лепид? Чем он, эпикуреец, поможет тебе? Нет, господин мой, не иди против Октавиана, пощади супругу свою…

– Которую?

– Я говорю, господин мой, об Октавии…

Опять Антоний ходил взад и вперед, а Эрос думал о Сексте Помпее. Если Азия, Италия, Африка и Египет присоединятся к новым триумвирам и на море помогут им пираты, Октавиан не выдержит. Однако он не высказал вслух своих мыслей.

– Посоветуйся, господин мой, с мужами более зрелыми и более умными, чем я. Глубоко уважая твою супругу Октавию, я не могу бросить в нее камня. Пусть Йоги смягчат твое сердце!

XXV

Пользуясь тем, что неудача завоевания Парфии подорвала авторитет Антония на Востоке и многие царьки отшатнулись от него, Секст Помпей задумал изгнать триумвира из Азии, захватить ее и объединить против него все государства, в том числе Парфию, Армению и Поит. Но опасаясь открыто выступить против Антония, Секст решил обмануть его: он завязал с ним переговоры о мире и дружбе, уверяя его, что победа над Октавианом обеспечена, если Антоний не будет колебаться в выборе сподвижников.

«Расторгни старый триумвират и заключи новый. Ты, я и Лепид сделаем для республики гораздо больше, чем жалкий демагог Октавиан». Так писал Секст Помпей Антонию. А сам тайком послал Лицинию в Азию в сопровождении нескольких контуберналиев. Она должна была договориться с царьками о союзе и согласованности действий против Антония, а Секст должен был собирать в это время корабли и вербовать воинов.

Средств у него было достаточно: еще во время бегства из Сицилии он разграбил храм Юноны, находившийся на Лацинийском мысе, и взял все сокровища, а в Митилене, объявленной Помпеем Великим свободным городов, получил большие средства для борьбы с Октавианом. Даже римские магистраты, зависевшие от сената, поддерживали Секста и не препятствовали ему готовиться к войне, которую считали справедливой, а месть за Помпея Великого – божьим воздаянием.

Собрав войска и корабли, Секст высадился в Азии и двинулся к Ламлсаку. Взяв его, он проник в Вифинию. Дожидаясь Лицинию с известиями от царьков (а она не ехал а), Помпей стал уже отчаиваться в успехе переговоров, но в это время прискакавший разведчик сообщил о выступлении против него Тития, наместника Сирии, с легионами и кораблями.

Секст понял, что замысел его разгадан Антонием, и, стиснув зубы, стал готовиться к борьбе.

Положение было тревожное. Впереди была беспощадная война, но Помпей готов был перенести всевозможные лишения.

Лициния прибыла внезапно в один из мягких зимних дней. Шел крупными хлопьями снег, садясь на ее фригийскую шапку и на пеплос. Лицо ее было усталое – много дней и ночей ехала она по скользким горным тропам и ухабистым дорогам, ночуя у пастухов и земледельцев в дымных и закопченных хижинах.

Увидев Секста, вышедшего из домика, находившегося на окраине города, она проворно спрыгнула с коня, вспыхнула, как девочка, и бросилась к нему.

Помпей удержал ее и спросил:

– Какие вести?

– Неопределенные, – ответила она со вздохом. Секст обнял ее, и снег с ее шапки посыпался на его одежду, мягкий и влажный.

Лициния рассказала, что царьки колеблются: одни боятся Антония, который, несмотря на неудачный поход в Парфию, кажется им сильнее Помпея; другие считают, что египетский царь и римский проконсул могущественнее Октавиана, а так как дуумвиры находятся в родстве, то, несомненно, помогут друг другу; третьи утверждали, что Цезарь, начавший войну с Секстом, будет продолжать, ее, и указывали на согласованность действий Антония и Октавиана: разве Антоний не отправил уже сирийских легионов против Помпея?

Секст спокойно выслушал Лицинию. Опять он один должен был противостоять натиску озверелых дуумвиров, которые, лишив сына Помпея Великого родины и очага, преследовали его, как волки. Где выход? Что делать? Сдаться им на милость, как Лепид? Нет, Секст Помпей – римлянин и не покорится произволу тиранов и продажных разбойников с большой дороги: он будет бороться до конца, как Аристоник, вождь рабов и пролетариев, он поднимет невольников против угнетателей и тогда…

Слушая его, Лициния вскричала, воздев руки к хмурому небу:

– Неужели всегда будет на земле рабство и угнетение бедного богатым? О, если так, то не лучше ли было бы женщинам не рожать вовсе, а мужчинам стать евнухами? И когда люди вымерли бы – некому и не над кем было бы издеваться!

XXVI

Неудача Антония в Парфии обрадовала Октавиана, и он свысока смотрел на своего коллегу по управлению восточной половиной государства. Победа у Навлоха вскружила ему голову, и власть над народами казалась естественным завершением «трудов», положенных на «восстановление республики». Все, что он ни делал, все действия, соединенные с демагогией, подкупами, лицемерием, обманом, ложью, вероломством, насилием, растлением и иными подлостями, отвечали стремлениям его низкой души. Агриппа возмущался честолюбием, мстительностью, жадностью и завистью молодого тирана.

Октавиану было двадцать семь лет, но характером он напоминал старика: не любил роскоши, был скуп, расчетлив и бережлив. В Риме говорили, что в нем живет душа велетрийского ростовщика, готового на разные низости, чтобы скопить лишний асе.

Его угнетало то, что Секст Помпей готовился к новой войне, Антоний, женившийся на египтянке, мог отомстить ему разводом с Октавией, недовольные легионы требовали денег, обещанных еще во время Мутинской войны, а средств не было – трудно было содержать сорок три легиона. У него явилась мысль распустить восемь легионов и дать им земли. А где взять денег на покупку земель и уплату жалованья ветеранам?

Он боялся бунта легионариев, измены друзей и дрожал при малейшем шуме, точно каждый час могла решиться его участь. Не мог спокойно спать, и Ливия спрашивала по ночам, что его беспокоит. Временами его охватывало отчаяние, и он молился божественному Юлию, умоляя о совете. Ливия успокаивала его; вместо Юлия Цезаря совет давала она, и Октавиан, доверяя ей больше, чем даже Агриппе, действовал нередко по ее указаниям – как она решала женским умом, неподготовленным к политическим делам. Она посоветовала ему прочитать «Об обязанностях» Цицерона, побеседовать с Дидимом Ареем, проповедывавшим умеренность и воздержание, и Октавиан послушался ее. Следствием «пения и бесед были уступки, которые он сделал обществу. Были возвращены магистратам права, отнятые 1рп ум вирами, проявлена забота о собственниках, отлупи но и наделено землями двадцать тысяч воинов. Однако и тут врожденная подлость разрешилась вероломством: распуская восемь легионов Секста Помпея, которые были из сицилийских рабов и беглых италийских неволников (по Мизенскому договору они стали свободными), он объявил, что Мизенский договор расторгнут: вы должны вернуться к своим господам.

«А кто не вернется, – кричали глашатаи на площадях италийских городов, – тех приказано разыскивать и препровождать силою».

Агриппа был против такого решения и сказал Октавиану, выходя с ним из сената:

– Ты совершил ошибку, Цезарь! Эти люди станут твоими врагами, и в случае борьбы кого-либо из полководцев они пойдут против тебя.

– Не пойдут, – свирепо выговорил Октавиан, – а пойдут, я применю к ним децимацию, распну на крестах вниз головой, как пиратов.

И, помолчав, спокойно добавил:

– Пролетарии волнуются, требуя работы, и я решил, чтобы успокоить крикунов и заткнуть рты подстрекателям бунтов, строить на Палатине храм Аполлону. Кроме того, я отпущу средства, чтобы ускорить постройку храма Цезаря и Марса Виндикатора на Капитолии.

– Все это было бы хорошо, – одобрил Агриппа, – если бы ты не обидел помпеевых воинов. Я с радостью поздравил бы тебя со счастливым началом твоей деятельности.

…Октавиан был убежден, что эти дни нельзя считать счастливым началом его единовластной деятельности; пока живы Секст Помпей и Антоний (о Лепиде он не думал), борьба будет продолжаться, и лишь тот день будет счастливым, когда он станет единственным правителем Рима, всего государства, западного и восточного.

Эти мысли он хранил про себя, никому их не высказывал, даже Ливия и Агриппа не догадывались о дерзких замыслах сына Цезаря. А в тайнике его души дозревало грозное решение против Антония, были мысли и о Клеопатре, но они еще бродили, одинокие, неоформленные, пугая его самого; он отгонял их, боясь поражения и смерти от руки Антония, а они назойливо лезли. Тогда он становился угрюмым, уходил от жены и друзей, запирался в таблинуме и, улегшись, мечтал о еще большем могуществе, о еще большей власти.

Однако могущество Октавиана не было таким, как он о нем мечтал, – римское общество, возненавидевшее имя Цезаря-отца, смотрело на Цезаря-сына как на чудовище. Плебс и даже зажиточные люди, заразившиеся демократическими идеями, противопоставляли Октавиану доблестного мужа, о котором с любовью и нескрываемой горечью по поводу его поражения говорил весь Рим. Имя Секста Помпея было у всех на устах. Рабы повторяли это имя с надеждой отчаяния. Образ Спартака продолжал жить среди угнетенных, Спартак был знаменем и светочем борьбы, и страшная травля Октавианом освобожденных в Сицилии рабов предвещала новую борьбу, эти насилия были вероломством и издевательством над человеком. Рим знал, что рабы бежали вслед за Секетом в Азию. Их ловили, за ними охотились с собаками, а они сопротивлялись. Кому удалось пробраться в Азию, тот присоединился к Помпею, но многие погибли с оружием в руках.

Октавиан знал об этом, и беспокойство терзало его.

Проходя однажды по форуму, он остановился перед золотой статуей, изображавшей его верхом на коне, с занесенным мечом, и, вспомнив о даровании ему сенатом всех магистратур, спросил Агриппу:

– Ты считаешь, что желать мне больше нечего, точно я добился всего. Но всего ли? Ты хорошо подумал?

– Сенат декретировал тебе величайшие почести после победы твоей у Навлоха, несмотря на ропот народа, любящего Помпея, – смущенно ответил Агриппа, удивляясь в душе, как мог Октавиан присвоить себе чужую победу – его, Агриппы, победу. – Ты – господин на суше и на море. Чего тебе еще?

– Еще? Секст Помпей жив или умер? Жив, говоришь? Я должен был войти в доверие народа, противопоставить себя Сексту, и это мне удалось, но какой ценою!

«Он надел овечью шкуру, – подумал Агриппа, – собрал народ вне помериума и воссоздал трогательный случай из прошлого республики; сын Цезаря давал отчет народу в своих действиях, объясняя те или иные поступки. Народ был умилен. Клянусь Юпитером! я видел слезы на глазах многих магистратов и удивлялся доверчивой глупости старых ослов… Конечно, он сложил с народа все недоимки не из-за человеколюбия. Запретив богачам носить пурпур и введя в коллегию авгуров Валерия Мессалу Корвина, он добивался популярности, похвал, любви и уважения народа. Он жаждет низкопоклонства, а кто его любит? Он или одержим лаврами, или дик и безумен… А может быть, пал так низко, что для него составляет удовольствие делать подлости и лицемерить? О боги, можно ли после этих речей порицать в чем-либо Антония и Лепида? – И Агриппа тут же подумал о себе, – краска выступила на щеках, губы дрогнули: – Почему же я служу ему? Неужели оттого, что выгодно? Нет, нет! Я люблю родину и надеюсь, что сын Цезаря, восстанавливая республику, последует советам Дидима Арея, неопифагорейца. Дидим учит, что доброта, умеренность и воздержание правителя способствуют благоденствию народа».

Смеркалось. Форум пустел. Сторожа, с факелами в руках, зажигали светильни, но ветер тушил огонь.

– Что молчишь? – спросил Октавиан, вглядываясь в лицо Агриппы и стараясь угадать, какое впечатление произвела на него беседа. – Уж не осуждаешь ли ты меня?

– Я думаю, Цезарь, как сложен и труден путь к власти, – уклончиво ответил Агриппа. – Пойдем к Дидиму Арею и послушаем, одобрит ли он твои речи. Я же, Цезарь, плохой политик; я больше привык к войне и стратегическим хитростям.

– К старику не пойду, – резко сказал Октавиан, отвернувшись от Агриппы, – а не пойду потому, что старость нередко отстоит от детства на расстоянии толщины волоса.

И зашагал к Палатину, оставив друга далеко позади.