Текст книги "Конец республики"

Автор книги: Милий Езерский

XXVII

Весной следующего года Титий, военачальник сирийских легионов, сообщил Антонию, что с Секстом бороться трудно: освобожденные Помпеем рабы препятствуют продвижению войск, и, если не будут приняты своевременно необходимые меры, освобождение невольников может перекинуться на целые области Азии и значительно затруднить военные действия.

Обеспокоенный письмом Тития, Антоний тотчас же приказал ему завязать переговоры с Секстом о перемирии и пригласить его в небольшой городок, где Помпей встретится с Антонием и точно договорится об условиях прочного мира.

«Намекни ему, – писал Антоний, – что, поскольку триумвират распался, возможны дальнейшие переговоры в Эфесе о возобновлении триумвирата с заменой Октавиана Секстом Помпеем и привлечением Лепида.

Поезжай в условленное место раньше Секста, там ты его встретишь и точно исполнишь мое приказание, изложенное в прилагаемой записке, каковую по прочтении немедленно уничтожь. Не откладывай дела, действуй быстро».

Письмо повез Эрос.

Антоний задумался. Не так ли погубил он Кассия, который при Филиппах мог вместе с Брутом отнять у него победу? Недозволенными средствами и способами расчищал он себе дорогу, не жалея жизней.

Вошел легат и положил перед Антонием письма из Рима, Александрии, Афин и нескольких азиатских городов.

Октавия писала, что едет к нему с двумя тысячами вооруженных легионариев, с военной одеждой, вьючными животными, деньгами и подарками для его военачальников и друзей. Она спрашивала, куда ей следовать из Афин, и сообщала, что брат желает начать с ним переговоры о сложении с себя власти триумвира, если Антоний поступит так же; что в речи, произнесенной в сенате, Октавиан говорил: «Гражданская война кончена, и триумвират больше не нужен».

Читая письмо, Антоний досадовал на Октавию, выехавшую из Рима, а еще больше – на Октавиана.

– Ловушка на крупного зверя, – бормотал он. – Имея мое согласие, он объявит об этом в сенате и заставит отцов государства умолять его остаться во главе республики. Проклятый ростовщик!

Один из друзей сообщал, что Цезарь решился, наконец, несмотря на свою скупость, удалить гнилые зубы и вставить золотые.

«Египтяне и греки стараются превратить гнилозубого в золотозубого, как будто возможно таким действием превратить волка в ягненка? Золотыми зубами он будет не менее жадно перегрызать глотки квиритам, как делал это гнилыми. С какой радостью – будь я зубным лекарем – вонзил бы ему меч через раскрытый рот в самое горло!»

Из Афин писали гетеры; письма их были остроумны, местами веселы, не лишены непристойных намеков, слог ярок, цветист. Читая их письма, Антоний старался припомнить себе лица этих гречанок, но не мог, – Ламия, Потимния, Клеис сливались в одно бесформенное изображение с туманным обликом: глаза, улыбки, губы и волосы – все перепуталось, ион, вздохнув, отложил письма. Так много было у него афинянок, спартанок и азиатских гречанок, что он не помнил, когда и при каких обстоятельствах встречался с ними: приводил ли их Эрос или сам Антоний после бесед с философами, риторами и стоиками?

Послание от Клеопатры вызвало улыбку. Он ждал царицу, а она опаздывала; писала, что едет, и умоляла бросить войны ради прекрасной жизни с любовью и наслаждениями.

«Живем только один раз, – читал Антоний, – и все нужно взять у жизни. Торопись же, господин мой, царь и супруг!»

– Она не спешит, а я должен торопиться, – усмехнулся Антоний, пожав плечами.

Со скучающим лицом перебирал он письма, и вдруг щеки его вспыхнули, как у юноши: он держал небольшой свиток, догадываясь, от кого он. Уже однажды Антоний получил похожее письмо и весь день ходил, как очарованный. А теперь опять такое же послание – клочок папируса, неумело свернутый и завязанный, и полуграмотные письмена.

– Атуя, – прошептал Антоний, поспешно развертывая папирус. – Письмо необычно, как необычна вся Атуя.

Читал, улыбаясь, погрузив руку в бороду:

«Атуя – Антонию.

Все ждут тебя: царица, слуги, народ, рабы, вся земля Кем. А больше всех ждет тебя Атуя».

Антоний послал письмо Октавии, приказывая ей не ехать дальше Афин, ибо он намерен отправиться в поход. А сам решил дожидаться Клеопатру в местечке Левкоме.

Он тосковал по ней и, чтобы забыться, много пил. Удалив от себя певиц и плясуний, он беспрерывно посылал гонцов в Верит и Сидон и рабов на улицу, даже ночью, узнавать, не едет ли она.

Царица приехала однажды утром, когда он, усталый от ожиданий и полупьяный, еще спал. Она не велела будить его и занялась распределением одежд, привезенных для легионариев.

Проснувшись, Антоний вскочил с ложа, протирая глаза: в кресле сидела Клеопатра, рядом с ней стояла Атуя.

– Сплю я или вино туманит мою голову? – прошептал он. – Это ты, моя царица?

Клеопатра со смехом бросилась к нему.

– Я знал, что ты приедешь, как всегда, неожиданно, – говорил Антоний, сжимая ее в объятиях и посматривая на Атую. – Как ехала? Как здоровье? Дети? Все ли благополучно?

– Хвала богам! – певучим голосом сказала Клеопатра. – Я слышала, что к тебе едет Октавия… Говорят, она в Афинах. Поедешь ты к ней?

– Я сообщил ей, что отправляюсь на войну.

– Ты не уйдешь с нею?

– Зачем? Ты – моя жена… Клеопатра притворно вздохнула.

– Увы! Ты говоришь, что твоя жена, а Октавии не посылаешь разводной… Неужели тебе доставляет удовольствие мучить обеих – любимую и нелюбимую? Скажи откровенно: кто из нас любимая – царица или матрона?

– Зачем ты меня спрашиваешь об этом? Ответ мой – в моих глазах, объятиях, поцелуях и в сердце, которое бьется для тебя!..

– Все вы, мужи, говорите так, испытывая желание, ниспосланное Афродитой, а потом начинаете обращаться дерзко и грубо…

Антоний нахмурился. Подойдя к Клеопатре, сидевшей в кресле, он заглянул ей в глаза.

– Что с тобой, моя царица? – сказал он, прижимая ее голову к своему большому животу. – Ты устала, и оттого черные мысли терзают тебя. Ляг, отдохни. Пусть божественный сон сомкнет твои вежды, которые я так люблю, пусть…

Клеопатра оттолкнула его.

– Поезжай к своей Октавии! Римлянка, пропахшая чесноком и луком, милее тебе дочери Лагидов! Что так смотришь? Завтра же уезжай в Афины, а я вонжу себе в грудь это отравленное лезвие!

Антоний бросился к ней, отнял кинжал и, упав на колени, уткнулся лицом в ее хитон.

– Клеопатра! Чего ты хочешь – говори, и все будет, как скажешь. Но пощади меня…

– Поговорим позже. Встань, супруг мой, и вели раздать легионариям военные одежды, которые я привезла. Не забудь также разделить между ними деньги. Семнадцать мешков серебра я сдала в Сидоне твоему квестору.

Антоний вышел. Во дворе кто-то дернул его за тогу. Он схватил вытянутую из-за колонны руку, и смеющееся личико Атуи выглянуло и скрылось.

– Ночью в саду, – зазвенел ее голос, и шаги зашуршали по мозаичным плитам.

XXVIII

Напрасно прождав Антония несколько недель в Афинах, Октавия послала ему грустное письмо, в котором, не выражая ничем оскорбленного самолюбия, мягко спрашивала, куда послать привезенные одежды и вещи для воинов, кому сдать на хранение деньги и. подарки. Гонец, которому было приказано дождаться ответа, вернулся без письма от Антония. Не желая расстраивать униженную госпожу, он солгал, заявив, что триумвира не нашел уже в городе, а письмо передал его вольноотпущеннику, который должен был догнать Антония далеко за Сидоном.

Октавия заплакала и, приказав сделать опись вещам и ценностям, сдала их греческому меняле, взяв от него расписку.

Быстро собравшись в путь, она выехала из Афин, направляясь в Брундизий. В душе она порицала Антония за невнимание и дерзкое обращение, предчувствуя, что брат использует поступок Антония во вред ему.

Так и случилось. Увидевшись с сестрой, Октавиан сказал:

– Он еще раз оскорбил тебя и меня, и я приказываю жить тебе в моем доме… Ты должна отказаться от вероломного супруга и от забот о его детях…

Октавия живо прервала его:

– Брат мой, не причиняй мне горя, заставляя выехать из его дома, Я люблю мужа и не могу отказаться от него… Кто знает, чем кончится эта холодность? Может быть, он вернется ко мне раньше, чем мы думаем, и что он скажет тогда о жене, покинувшей мужа, не известившей его о своем решении? Прошу тебя, если ты не помышляешь о войне с Антонием, – а я молю богов только об этом! – не обращай внимания на мое положение, ибо оно ничто по сравнению с тем, что два величайших императора враждуют между собой, – один из ревности, а другой – из любви к женщине…

Октавиан ответил, скрывая раздражение:

– Так любить, так поступать, как это делаешь ты, достойно похвалы и порицания. Такое постоянство – добродетель, украшающая матрону, но коль скоро эта добродетель становится во вред тебе, я принужден осудить и ее и тебя, дорогая сестра. Супруг, ставший восточным царем, вступил в брак при жизни жены и помышляет больше о наслаждениях, чем о добродетельнейшей из женщин. Он свысока смотрит на Рим, на нас с тобой и не заботится о своих детях…

– Я о них позабочусь, брат мой…

– Великодушие, равное безумию!

– Не сердись, не мешай жить спокойно. И не начинай – заклинаю тебя богами! – войны с Антонием.

Речи Октавии изумили триумвира. Он гордился сестрой и еще больше возненавидел Антония. Исподтишка он наблюдал за Октавией: она жила в доме Антония, заботилась о своих детях и детях Антония от Фульвии, принимала друзей мужа, приезжавших в Рим по делам и добивавшихся кандидатур на общественные должности, и ходатайствовала за них перед Октавианом.

Общество презирало Антония за оскорбление Октавии, «редчайшей из матрон», и величало Клеопатру гетерой, женщиной продажной и бесстыдной.

– Отнимать у жены мужа, с умыслом иметь от него детей, чтобы оправдать себя в глазах приближенных и египетского народа, – не есть ли это подлость, соединенная с обманом? – говорил Меценат, возбуждая Октавиана против Антония и забывая, что сам Октавиан поступал не менее подло по отношению к своим прежним женам.

– Тем более гадок его поступок, – вмешался Агриппа, – что Октавия – олицетворение кротости, незлобия и доброты. О, если б я был смелее с женщинами, я бы посватался к ней еще до ухаживаний Антония! Она казалась мне неприступной, недосягаемой, как богиня. И я упустил, друзья, олицетворенную добродетель по своей робости и глупости!

Октавиан встал.

– Все эти похвалы и сожаления заслуживают похвалы и сожаления, – насмешливо сказал он, – но больше их меня занимает Секст Помпей. Я поручил Антонию продолжать с ним борьбу, а как она протекает – не знаю. Агриппа так и не послал наблюдателей в Азию… Ты, кажется, хотел что-то сказать, Марк Випсаний?

– И повторю, что послать их не поздно и теперь, – ответил Агриппа.

– Ты думаешь? Впрочем, я кое-что знаю: Титий выехал в некий городок, и туда же вызван Секст Помпей.

Агриппа и Меценат с удивлением смотрели на Октавиана, опрашивая себя, как могло случиться, что такие важные события прошли мимо них.

– Изумление ваше, дорогие друзья, доказывает, что вы мало помышляли о Сексте, опаснейшем из всех мужей. А я, понадеявшись на вашу прозорливость, не послал во-время наблюдателей. К счастью, халдей, предсказавший мне великую будущность – не тот старик, которого я хотел наказать на пиру у Секста Помпея, а другой, – проезжал через городок именно в то время, как туда прибыл Титий, и узнал, что римский военачальник ожидает Секста. Халдей поторопился в Рим, и сегодня утром я уже знал о делах Антония.

– Счастливая случайность! – воскликнул Агриппа, плохо скрывая свое смущение.

– Тем более счастливая, – добавил Меценат, – что если бы я, Цезарь, находился все время при тебе, я не допустил бы того, что допустил Агриппа.

Толстые красные губы Агриппы дрогнули.

– Замолчи, низкий лицемер! – выговорил он, едва владея собою. – Хвастовство твое оскорбляет стены этого дома. Чем ты проявил себя, служа нашему господину? Чем? Зато о себе я могу сказать: я помог Цезарю разбить Секста Помпея на море, изгнать его из Сицилии и иных островов…

Меценат молчал.

– Я мог бы еще напомнить о победах моих в Аквитании, – продолжал Агриппа, – но не хочу уличать тебя в происках против меня. Пусть господин наш Цезарь скажет беспристрастно, кому он больше обязан – мне, другу своего детства, или тебе, жалкий выскочка?..

Октавиан засмеялся,

– Тише, друзья, тише! Оба вы нужны мне, обоих вас ценю, и не время ссориться и оскорблять друг друга! То, что я сказал вам, должно быть сохранено в тайне, и только письмо Антония снимет печать молчания с наших уст.

И он приказал вошедшему рабу позвать Ливию. Меценат и Агриппа поторопились уйти.

XXIX

Меценат, покровитель искусств и литературы, ходил взад и вперед по таблинуму и диктовал рабу стихи, которые сочинял «по наитию свыше», как он любил утверждать в спорах с Горацием, Вергилием, Галлом и иными поэтами. Он готовил книгу, которую назвал «Гетеры» и которая, по его мнению, должна была жить в веках, в потомстве, как украшение правления молодого Цезаря. Эти гекзаметры он создавал четверостишиями, стараясь в каждое из них включить определенный смысл.

– Пиши, – обратился он к скрибу и, остановившись, стал говорить нараспев, отбивая ногою размер:

 
XX
В рое сошедших на землю богинь страстнооких Милета
Славилась между гетер ты, о Аспазия-мать!
В гордых Афинах великие мужи вселенной с тобою:
Фидий, Перикл и Сократ, злой Теоды кумир!
 
 
XXI
Светлая в блеске божественных дев, о супруга Перикла!
Как ты сумела вовлечь Грецию в войны? Самос
С бурной Мегарой в мечи нарядились и в шлемы и в латы:
В звонах кровавых шумит ратная доблесть племен!
 
 
XXII
Смертные! Фрину кто зрел совершенно нагую в цистерне,
Может на стогнах сказать: «Гелиос бросил копье,
Встала из пены рожденная девушка, нимфа Нептуна,
Вышла на берег. Легла. Пена струится с волос»…
 

Заставив раба перечитывать стихи, он напрасно искал хотя бы одного слова, чтобы придраться к нему, заменить иным, более звучным или ярким, и – не находил. Он думал, что эти стихи не заимствованы им у Невия, Энния, Ливия Андроника, Катулла, ни у Гомера, Гезиода, Сапфо и иных поэтов, и гордился ими больше, чем мог гордиться Вергилий десятью своими «Эклогами», которые он, Меценат, считал скучными, растянутыми и маловыразительными.

В этот день он был в том приподнятом настроении, которое называл вдохновением, не думая, что оно было следствием общения Октавиана накануне на пиру у Агриппы. Цезарь обещал ему поддерживать не только начинающих поэтов и писателей средствами и подарками, но даже выявившихся и известных не оставлять без вознаграждения. И в доказательство того, что его обещания не пустые разговоры, Октавиан написал тут же, за фиалом вина, записку своему аргентарию с приказанием выдать Меценату на «литературные расходы» сто тысяч сестерциев. «Это только для начала, – добавил триумвир, – лишь бы ты употребил их разумно, с пользой и представил мне доказательства, что дело, задуманное тобою, стоит твоих трудов и моих денег». Обрадованный вниманием Цезаря, Меценат не спал почти всю ночь, обдумывая, как употребить эти деньги, и чуть свет принялся за работу над книгой стихов, которые давно уже хотел предложить как образец начинающим поэтам и как произведение, достойное соперничества с Горацием и Галлом (Вергилий большую часть года жил в Неаполе и на Капрее).

Он остановился возле невольника и сказал:

– Пиши.

 
XXIII
В храме Дианы в Эфесе – из золота статуя Фрины.
Славься, ваятель-маг и богоподобный творец!
Сладостно Фрину любил ты, прекрасную Фесписа музу;
Имя Триферы веками в пламени роз подарил.
 

Раб доложил, что некто хочет видеть господина, и добавил, как бы извиняясь за пришельца:

– Только он одет, как нищий.

– Чего ему нужно? – нетерпеливо спросил Меценат, недовольный тем, что часы творчества нарушены и вдохновение исчезает.

– Господин, он говорит, что пишет стихи…

– Пусть войдет! – вскричал Меценат, предвкушая удовольствие дать совет, как нужно писать, и заодно прочитать свои стихи, которые считал образцовыми.

Вошел бледный юноша, в лохмотьях, с гордым выражением лица, и Меценат невольно подумал: «Сын одного из бывших нобилей или всадников». Чувствуя, как неприязнь захлестывает душу, он, едва сдерживаясь, указал ему на кресло.

– Сядь. Говорят, ты пишешь стихи. Что же ты принес с собою?

– Много наслышавшись о тебе как тонком ценителе изящного и покровителе наук, искусств и литературы, я не мог отделаться от желания, внушенного мне, несомненно, самим Аполлоном – клянусь его именем! – и решил обратиться к тебе. Ты спрашиваешь, что я принес? Сперва послушай, а потом оцени.

– Стихи?

Поэт кивнул и вынул из одежды завернутые в тряпку навощенные дощечки.

– Господин позволит?

И прочитал звонким юношеским голосом:

 
Памятник в белом Коринфе на площади города шумной;
Львица барашка терзает – алчно на части казнит…
Женщины дивной Фессалии жрицу Лаису убили —
Жрицу любовных истом, жрицу сверхпламенных нег!..
 

Поэт прочитал еще несколько четверостиший. Меценат молчал, не зная, к чему придраться. Он испытывал чувство поэта, который считал свои стихи лучшими, непревзойденными и внезапно наткнулся на соперника, который пишет не хуже, если не лучше его.

Улыбнувшись принужденно, Меценат похвалил его стихи и сказал:

– Я рад, друг, что ты работаешь и преуспеваешь в этом деле. Позволь же поощрить тебя деньгами, чтобы ты еще лучше мог работать и немного приоделся. Приходи завтра вечером – у меня будут Гораций и Вергилий.

Юноша ушел, унося с собой одну тысячу сестерциев.

А на другой день, когда пришли смуглолицый Галл и краснощекий Гораций, а юноша не явился, Меценат, рассказав им с возмущением о неблагодарности поэта, воскликнул:

– Вместо того, чтобы быть признательным мне за то, что я слушал и похвалил его стихи, а Цезарю – за его деньги, он пренебрег моим приглашением! О молодежь! достойна ли ты милостей Цезаря и внимания истинных поэтов?

Галл и Гораций переглянулись с лукавыми огоньками в глазах.

– Действительно ли хороши его стихи? – спросил Гораций.

– Хороши, – ответил Меценат, вспоминая строчки о знаменитой гетере Лаисе.

– Лучше твоих?

– Не знаю… Не мне судить, – смутился Меценат.

– Однако ты не порицаешь их…

– Я хвалю их.

– А так как ты хвалишь их, то не подумал ли ты, что этот юноша может быть твоим соперником?

– Соперником?

– Клянусь Аполлоном! Разве он не пишет, как и ты, о гетерах? Ведь сам же ты сказал, что это так…

Заметив огорчение на лице Мецената, Галл сказал:

– Не печалься, боги часто награждают людей неожиданной радостью…

Меценат поднял голову, оглядел поэта с подозрительной внимательностью. Галл и Гораций захохотали.

– Успокойся! – закричал Галл. – Соперник не юноша, а мы! Мы написали стихи, похожие на твои, и подослали юношу к тебе…

Меценат вскочил с гневом на лице.

– Вот тебе доказательство, – со смехом добавил Гораций, – что можно подражать стихам любого поэта, перенять у него слог, обороты речи, даже мысли. А ты – помнишь – спорил, что это невозможно?

Меценат нахмурился.

– Если бы это сделал кто-либо другой, – вымолвил он трясущимися губами, – то – клянусь Аполлоном и музами! – я жестоко бы расправился с ним.

XXX

Опасаясь западни, Лициния умоляла Секста не ездить на свидание с Титием.

Точно предчувствуя, что они больше не увидятся, Помпей ласкал и целовал Лицинию.

– Не удерживай меня, – говорил он, – если я погибну, не отказывайся от борьбы, не хорони республику, не клади на могиле ее камень. Продолжай мое дело, пока будет возможно…

Он прижал ее к груди, стегнул коня и поскакал по дороге, впереди отряда всадников, не оглядываясь, дрожа от нетерпения добраться поскорее до Мидиэона, где ожидал его Фатум, от которого, как он думал, никуда не уйти и законы которого непреложны, как законы движения звезд и планет, смены ночи и дня, времен года.

Издали он увидел храм, черепичатые кровли домов и поскакал к форуму. Остановив коня неподалеку от агоры, он послал рабов узнать в табернах, не приехал ли еще Титий, военачальник Антония.

Уже смеркалось, и в табернах зажигались огни. В прилегавших к форуму улицах появлялись тени, сгущаясь в черные пятна. И вдруг эти пятна придвинулись к Сексту, стали окружать его и всадников. Кто-то крикнул: «Измена!» Чей-то голос, яркий и пронзительный, прокатился по улицам, повис страшной угрозой. Помпей ударил коня, крикнул всадникам следовать за ним и помчался по направлению к форуму. Черные всадники загородили ему дорогу, резкий голос прокричал:

– Сдать оружие – именем Цезаря и Антония! Секст оглянулся на отряд, крикнул: «Вперед!» и, взмахнув мечом, помчался, пригнувшись к шее коня, на черных всадников. Они расступились, пропустив его, и тотчас же сомкнулись. Секст слышал позади себя сечу, лязг мечей, крики, стоны и, работая мечом, уже пробивался на дорогу к мосту.

– Стой! – послышался тот же резкий голос, но Секст, не оглядываясь, продолжал наносить удары, понукая коня.

И вдруг пошатнулся: камень ударил по шлему, все закружилось перед глазами, темнота сгустилась. Падая с коня, он успел подумать, что нужно поскорее выдернуть ноги из бронзовых башмаков, и уже не помнил, как упал на землю, как его схватили и потащили к Титию.

Очнулся на форуме. В темноте чадили светильни, раздуваемые ветром, и военачальник Антония сидел на возвышении, покрытом пурпуром. Кое-где толпился народ. Форум был оцеплен легионариями. Секста подвели к Титию.

– Ты Помпей? – спросил военачальник, бритый муж с отвислыми щеками.

Секст молчал, чувствуя, как омерзение и ненависть к злодеям терзают его сердце.

– Спрашиваю, ты ли Секст Помпей? – повторил еще резче Титий.

– Я. А ты – Титий, сторожевой пес развратного Антония?

Титий вскочил, челюсть запрыгала – хотел что-то сказать, но не мог. Наконец выговорил хриплым голосом, задыхаясь:

– Заковать в цепи. Секст плюнул ему в лицо.

– Проклятая собака! Обманом ты заманил меня в этот гостеприимный город, и пусть Зевс Ксений обратит на тебя мою кровь и свои громы за попранное гостеприимство.

Шум битвы привлек внимание фригийцев. Узнав о предательском нападении на Помпея, население Мидиэона вооружилось, чем попало; сбежались и рабы на выручку Секста. Титий растерялся. Отряд был невелик и продержаться долго не мог. Титий соображал, как поступить. И вдруг решение созрело у него в голове – бежать!

Приказав нескольким надежным всадникам выехать незаметно с Секстом Помпеем из городка и мчаться по дороге на Эфес, он объявил фригийцам, что произошло столкновение не с Секстом Помпеем, ас разбойниками, внезапно напавшими на его отряд. Переночевав в Мидиэоне, Титий на другой день выступил в путь, направляясь в Эфес.

Обманутое население успокоилось, и Титий размышлял, как много значит в жизни своевременная находчивость и хитрость.

В Эфес прибыли ночью. Луна освещала величественный храм Артемиды с ионическими колоннами, серебрила воды Каистра. Отряд направился к гимназию и театру, прилегавшим к форуму, которые находились за мостом.

Титий приказал привести Секста на форум. Кругом было тихо, безлюдно. Титий торопился. Повелев принести бревно, он распорядился казнить немедленно Секста Помпея.

Когда его схватили и потащили к черному бревну, он тряхнул плечом, и легионарии посыпались с него, как желуди с дуба. Поднявшись, они толпой набросились на него, стремясь сбить с ног, но он закованными руками разбивал лица, сворачивал челюсти, а двух-трех человек убил наповал, ударив их огромными кулаками, как молотом.

Удивляясь геркулесовой силе Помпея, Титий, с сожалением в душе, повелел сбить его с ног: приказ Антония был точен – «казнить».

Секст геройски защищался. На нем повисли люди, падали ему под ноги, хватались за них, и он чувствовал страшную тяжесть, от которой, казалось, никогда не освободится.

Перестал защищаться. Фатум был неумолим, как закон, как вековечное предначертание. Тем лучше! Он умрет, как подобает римлянину. Его подвели к бревну, и палач приказал ему опуститься на колени.

– Мне, Помпею Великому, на колени? – вскричал Секст и ударил его в зубы с такой силой, что палач упал замертво.

Помпей яростно отбивался от легионариев. Он пробился было к помертвевшему от ужаса Титию и едва не убил его – подоспели воины и оттеснили Секста.

Он был опять окружен.

Титий кричал хриплым голосом:

– Связать ноги, связать!

Помпеем овладели, пытались его связать, но он лежа отбивался ногами. Рядом с ним валялись трупы, стонали раненые, – он видел их и говорил воинам, тащившим его к срубу:

– Кого хотите казнить?.. Переходите на мою сторону, и вы получите земли, дома, деньги… Казните злодея Тития…

Легионарии колебались, перешептывались. Подбежал центурион и стал хлестать их виноградной лозою. Они не посмели ослушаться его и вновь овладели Секстом.

Голову Помпея положили на бревно. Он отбивался связанными ногами, и его держали несколько человек. Центурион схватил секиру и с размаха ударил Секста по шее. Голова отделилась от туловища. В темноте она казалась большим черным мячом.

Титий приказал бросить голову в кожаный мешок и отвезти Антонию. А на другой день объявил в Эфесе, что произошла ужасная ошибка; в темноте вместо беглого невольника убит легионариями Помпей. Однако эфесяне не поверили Титию: зная, какой любовью пользовался Секст в Италии и Азии, они поняли, что Антоний, боясь ненависти италиков, прибегнул к обману, чтобы избавиться от вождя республиканцев и заодно отвлечь от себя гнев народа.

Известие о смерти Секста Помпея быстро распространилось по Азии. Рабы и бедняки оплакивали мужественного вождя.

Лициния, узнав о смерти Секста, не находила себе места: ей казалось, что жизнь остановилась и жить не стоит. С болью в сердце она села на коня и поскакала в Эфес, чтобы в последний раз взглянуть на Секста, почерпнуть у него мужества и непреклонности, обдумать у его трупа, как жить, что делать.

Медленно ехала по шумным улицам Эфеса. Толпы детей, занятых играми, мешали уличному движению. Здесь играли в остракон – слышался возглас: «Ночь или день!» – и пойманный мальчик становился ослом, нес на своей спине победителя; там играли в медную муху – мальчик кружился с завязанными глазами на месте и кричал: «Иду охотиться на медную муху», а ему отвечали: «Не поймаешь» – и били его бичами из коры папируса; дальше дети ходили на руках, на ходулях, катили медные обручи, девочки играли в мяч. Шум, крики, возгласы носились над улицами.

Лициния рассеянно смотрела на игры детей. Мысли ее были далеко: вспоминала дни, проведенные с Секстом, его любовь, и слезы заволакивали глаза.

Недалеко от форума, в грязной уличке, она спешилась и пошла вперед. Навстречу ей шел лысый старик, и она смутилась, подумав: «Встреча с плешивым несет неприятности». Она поостереглась вступить с ним в беседу и, привязав коня к изгороди, вошла в таберну. Здесь было несколько моряков, два-три горожанина, старая блудница. Все были пьяны и пели вразброд, не слушая друг друга.

Лициния подозвала раба, прислуживавшего посетителям, и стала расспрашивать о Помпее. Невольник сообщил, что обезглавленный труп Секста выброшен за Магнезийские ворота и лежит, должно быть, между холмом и болотом.

Лициния заплакала. Секста Помпея Великого выбросили из города, как падаль, по приказанию Тития, и эфесяне равнодушно отнеслись к надругательству над трупом!

Она сунула рабу горсть монет и велела нанять людей, которые помогли бы ей похоронить славного мужа. Вскочив на коня, она отправилась в южную часть города. За Магнезийскими воротами Лициния нашла раздетый донага, обглоданный собаками труп и, горестно всплеснув руками, опустилась на колени: «Он ли это?» – думала она.

Взяла его руку и по шраму, полученному Секстом в бою, поняла, что это он, надежда угнетенных, ее любовь, и, рыдая, билась в отчаянии головой о влажную землю. Подходили люди. Лициния повелела воздвигнуть погребальный костер, облить его маслом и зажечь.

Когда вспыхнуло пламя и охватило труп, она вспомнила слова Секста о борьбе и решила, не мешкая, отправиться в Рим: мысль о покушении овладела ею с необычайной силою.

«Там сидит трусливый паук, вредное насекомое, терзающее тело римского народа, – думала она, – и я не успокоюсь, пока не поражу презренного тирана в самое сердце!»

Костер догорал. Она ждала, когда можно будет собрать в урну (Прах и кости, – его дух должен незримо пребывать с нею до самой смерти и воодушевлять к борьбе за республику, за свободную жизнь, за человеческое достоинство.

Все разошлись. Она осталась наедине с прахом доблестного мужа. За эти несколько дней она поседела и как-то сразу состарилась – появились морщины, щеки обвисли, но глаза остались те же – горячие, живые, непреклонные.

Собирая прах и кости в урну, она уже не плакала. Зачем скорбеть, когда он здесь, рядом с нею? Его душа соединилась с ее душой, и они теперь – кажущаяся Альфа и Омега жизни в круговороте времен и вечного возвращения в мир.

«Разве он умер? Нет, он живет, все видит и слышит, но не так, как мы, а по-иному; он воплотился в меня, а когда и я умру, мы войдем в тела, родственные нам по духу, в тела мужей, стойких и мужественных, и будем продолжать борьбу».

В Эфесе она села на судно, отплывавшее в Брундизий, и смотрела на земли и острова, мимо которых проходил корабль, с горячей верой в торжество правды и справедливости.