Текст книги "Тайна царствия"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Обшарив все комнаты и подвалы, продырявив все мешки и даже перевернув вагончик с углем, тяжело дыша от гнева, с ног до головы покрытый пылью, мукой и вымазанный углем, вернулся Закхей. Он вытер лицо туникой, еще больше размазав по нему грязь.

– Какой ты хитрый! – разволновался он, – Ты и меня хочешь обмануть! Тот, которого ты спрятал, мог преспокойно скрыться в такой толпе нищих и незаметно уйти!

– Как же другие поверят нашим словам и тому, что мы видели собственными глазами, если ты не хочешь мне верить, хотя сам хорошо знал его? – со вздохом спросил Симон. – Он явился тебе на дороге, а нам здесь, в этом доме. Господи, сжалься надо мной! Во имя всего того, что произошло со мной сегодня, я уверовал, что он воскрес и потрясает мир точно так же, как все перевернул в моем доме! Расскажи мне о нем и о том, что он проповедовал, Закхей. Говори, чтобы мы могли понять, чего он хочет от нас.

Он сам сходил за водой и, чтобы помириться с Закхеем, омыл ему голову, а Элиазар – ноги. После этого он дал ему чистый плащ. Бывший мытарь, видя нашу жажду услышать из его уст слова о вечной жизни, успокоился.

– Он проповедовал при всех и ничего тайного мне не сообщал, – сказал он. – Войдя в Иерихон, он вернул зрение одному слепому, уверовавшему в него. В разговоре со мной он сказал: «Сын Человеческий пришел отыскать и спасти то, что утрачено». Он еще сказал, что в его царстве скорее примут одного раскаявшегося грешника, чем девяносто девять не согрешивших праведников.

– Это же несправедливо! – вмешался Симон – Какая же тогда может быть радость для человека, старающегося жить праведной жизнью, если Господь отворачивается от него и даже не желает с ним говорить? И как грешник в глазах Господа может снискать большую благодать?

Движением руки Закхей попросил его помолчать.

– Он назвал меня по имени и, несмотря на то что я был презираемым всеми грешником, пришел ко мне в гости. Когда он произнес мое имя, обида, травившая мою душу из-за большой головы и уродливого тела, прошла, и я, ненавидевший всех людей на свете, был признан и прощен царем Израиля, Давидовым Сыном! Что с тех пор для меня благожелательность людей? Я стал свободным и в радости раздал половину своего состояния нищим. Однако не думаю, что вам дано это понять!

– Действительно, нам этого не понять! – признал Симон. – видимо, ты прожил с голь неправедную жизнь и сотворил столько незаконного, что опасаясь близкого ареста, ты предпочел разыграть раскаяние и, вернув часть наворованного, спасти, по крайней мере, все остальное.

– Твои слова ничуть меня не обижают, а твои суждения вызывают уважение, – сказал Закхей. – Я тоже стал недоверчивым, всегда стараюсь найти объяснение поступкам других. Не знаю, как описать то, что я почувствовал, глядя ему в лицо, когда он рассказал мне одну историю, смысла которой я еще не совсем понял. Это история о человеке знатного рода, который отправился в далекую страну, где его должны были короновать. Перед отъездом он позвал десятерых слуг и дал им десять мин золота, приказав приумножить их к его возвращению. Однако в той стране подданные ненавидели этого человека и направили к нему послов, на которых возложили обязанность передать, что не желают, дабы он был их царем. Но все же его сделали царем, а возвратившись домой, он призвал к себе слуг, которым поручил деньги, и спросил их о прибыли. Первый с гордостью сообщил, что его мина принесла десять мин дохода. Тогда царь сказал ему: «Это хорошо, и ты хороший слуга, а раз ты так хорошо справился с делом, имея в руках лишь немногое, назначаю тебя правителем над десятью городами».

– А разве он не говорил ни о чем другом, кроме денег? – разочарованно прервал я его рассказ – Я надеялся услышать что-то о вечной жизни.

– Но я же был сборщиком податей, и он, естественно, решил что мне легче будет понять притчу на близкую мне тему, – ответил Закхей.

– Нам, сыновьям Израиля, легче понять все, что связано с деньгами, чем тебе, римлянину, который был воспитан на греческой философии, – вмешался Симон Киринейский – Десять мин – это значительная сумма, если только они были из золота, а не из серебра. Кроме прочего, все зависит от того, в течение какого времени отсутствовал их господин, поскольку за короткий период никто не сумел бы честным путем удесятерить такую сумму.

– Вы хотите услышать продолжение или нет? – спросил Закхей. – Второй слуга увеличил свой капитал в пять раз и стал правителем пяти городов. А последний слуга принес ту самую мину, которая была ему выдана: он хранил ее под подушкой, боясь потерять, пустив ее в оборот. В свою защиту онсказал: «Я побоялся гнева такого жестокого человека, как ты, привыкшего брать то, что не клал, и пожинать то, что не сеял». Тогда царь ответил: «Я могу судить о тебе по твоим же словам, никудышный раб! Ты знал, что я – жестокий человек, берущий то, что не кладу, и пожинающий то, что не сею. Почему же ты не передал эти деньги какому-нибудь банкиру, если сам не знал, как их приумножить для меня? Сейчас эти деньги были бы у меня с процентами». И тогда он приказал забрать у него мину и отдать ее тому, у которого их оказалось десять. Остальные возмутились: «Но у него уже есть десять мин!» Я прикрыл лицо рукой, чтобы не выдать своей скуки, однако в эту минуту Закхей победоносно взглянул на нас.

– Послушайте, какой отсюда следует вывод, – произнес он, подняв руку. – Будьте внимательны, чтобы вы смогли его понять. Царь возвестил: «Каждому человеку, у которого уже есть, дадут еще больше, и он станет еще богаче, а у того, кто ничего не имеет, отнимут самое последнее». Затем он разыскал своих врагов, не пожелавших, чтобы он стал царем, и велел казнить их.

Мыс Симоном задумались о смысле этой загадочной притчи.

– Я не могу ее понять, – признался я в своем бессилии, – но мне это кажется несправедливым.

– Я тоже ничего не могу понять, но с тех пор как я узнал о его смерти, эта история все больше не дает мне покоя. Я не могу отделаться от мысли, что с человеком знатного происхождения, которого ненавидели его подданные, он сравнивал самого себя и желание приумножить свое неземное царствие. Он, конечно же, собирается еще вернуться и потребовать отчета от тех, кому он доверил свою мину, чтобы узнать, кто и какею распорядился.

– Ты точно запомнил притчу? – спросит я.

– По крайней мере, основную идею, думаю, я запомнил хорошо, – ответил он. – Во всяком случае, я слушал ее не один, и остальные смогут это подтвердить. Одни могут утверждать, что в ней речь шла о талантах, другие скажут, что слуг было всего трое, однако концовка, показавшаяся нам странной, неожиданной и несправедливой, запомнилась всем одинаково.

После минутного раздумья он продолжал:

– Не думаю, что в этой притче деньги – основное. В ней заложен более глубокий смысл. Он говорил, что не стоит стяжать сокровища на земле, где их пожрут моль и черви, а следует их собирать в его царстве.

Симон вздрогнул, словно ему в голову пришла неожиданная мысль.

– Элиазар, – приказал он, – быстро сбегай к шкафам, возьми там всю шерстяную и льняную одежду и раздай ее нищим во дворе!

Затем он снова погрузился в свои мысли, уставившись в одну точку.

Тем времен Элиазар не торопился выполнять приказ хозяина и, водя ногой по земле, тихим голосом произнес:

– Ты, конечно, можешь распоряжаться своими вещами, как тебе угодно, но позволь мне, о хозяин, отложить для себя, жены м детей по одному плащу и по одной новой тунике.

Упершись руками в колени, Симон пошевелился на своем стуле.

– Делай все, что хочешь, – произнес он, – и вы, друзья, не стесняйтесь, берите все что у меня есть, и уносите все, что мне удалось собрать за всю свою жизнь. Берите еще этот старый плащ, если он может кому-то послужить! Держите!

– Знай меру! – смущенно сказал Закхей – Сдержанность нужна и когда берешь, и когда даешь. Во всем остальном ты поступаешь верно, поскольку он сам говорил: «То, что вы делаете для одного из этих обездоленных, вы делаете для меня самого. Это и есть путь».

Неожиданно он о чем-то вспомнил и вскочил на ноги.

– Я привязал своего осла к кольцу у ворот, и с ним могло случиться неизвестно что! На улице было полно нищих, и воспользовавшись неразберихой, они могли отвязать его и увести куда-нибудь.

Подумав чуть-чуть, он снова обрел спокойствие.

– Не имеет значения! Когда речь идет о царстве, я не хочу казаться хуже, чем ты, о Симон! Если у меня кто-то украл осла, то он, безусловно, нуждается в нем больше, и я не собираюсь заявлять об этом властям! Пусть мой осел принесет ему целое состояние!

Симон тяжело дышал, ворочаясь на стуле. И вдруг заулыбался:

– Я больше не могу это терпеть – произнес он. – Когда я слышу как эти несчастные чавкают, натаптывая себе брюхо, и ссорятся из-за лучших кусков, то испытываю такое же чувство, как если бы щипцами кусок за куском рвали мою плоть! Я вижу, как, наевшись, они ступают по хлебу и бросают под ноги соленую рыбу! Однако, если такова его воля, то, возможно, я еще к этому привыкну!

– Ты действительно уверовал в него? – удивился я. – Неужели ты думаешь, что выйдя отсюда, он явился кому-то из нищих и сказал, что ты устраиваешь трапезу в своем доме?

– Мои мысли – это мои мысли! – гневно ответил Симон – Однако, если он задумал сыграть со мной шутку, я сумею ответить ему тем же, и тогда мы посмотрим, кто из нас посмеется последним!

Вслед за Симоном мы вышли во двор, где на корточках сидели нищие и, вовсе не ссорясь, предлагали друг другу лучшие куски, словно были гостями на торжественном приеме; слепым они вкладывали пищу прямо в руки, а тех, кто не мог дотянуться до еды, обслуживали более удобно устроившиеся сотоварищи.

В это время Элиазар вынес целую гору плащей и другого белья, разложив все это между колоннами. От огня исходил аппетитный запах жареного мяса, а слуги беспрестанно выпекали ржаной и пшеничный хлеб и еще пирожки с тмином. Одна лишь привратница плакала горькими слезами, да еще греческий воспитатель детей Симона взобрался на крышу и никак не хотел оттуда слазить.

Образцовый порядок и радостное настроение нищих привели Симона в ярость.

– Неужели нужно есть и пить, пока не лопнешь, да еще забрать с собой все, что осталось! – выкрикнул он. – Только знайте, что пригласил вас не я, Симон. Вашим радушным хозяином стал Иисус из Назарета, который был распят нашим синедрионом. Да благословит он эту трапезу, чтобы она не стала для вас предсмертной и послужила продолжению вашей жизни! Сам я не могу ее благословить, потому что желчь подкатывает у меня к горлу.

Нищие, подумав, что он шутит, с благодарностью поглядывали на него, а кое-кто даже улыбнулся, что привело Симона в еще большую ярость.

– Все это – подарок вам от Иисуса из Назарета, Сына Божьего, который воскрес из мертвых и царство которого пришло на землю, а сам он по-прежнему пребывает среди нас и проникает туда, куда пожелает, несмотря на двери и замки.

Некоторых охватил страх, они принялись обеспокоенно поглядывать друг на друга, а наиболее смелые закатывались хохотом.

– Да будешь ты благословен, Симон Киринейский, сын Израиля! – восклицали они – Но почему мы пьем у тебя только терпкое вино, если, судя по твоим словам, ты вместе со своими благородными гостями наслаждаешься сладкими винами?

Ослепленный яростью, Симон приказал слугам:

– Откупорьте малые амфоры и смешайте все вино в большой чаше, дабы они пили и уверовали в то, что Иисус из Назарета продолжает творить чудеса даже после собственной смерти!

Слуги исполнили приказ своего хозяина, они принялись с удовольствием пить вместе с нищими, и даже Элиазар испробовал вина, пока Симон ходил за сосудом с дорогими благовониями.

– Мне не дают покоя эта грязь, отвратительный запах и мухи, облепившие ваши глаза! Я хорошо знаю этот запах затхлости, и мне кажется, что я опять нахожусь в хижине раба с кандалами на ногах. Возьмите эту мазь и смажьте себе лица и головы! Держите! Сами князья будут завидовать вам!

Действительно, как только он открыл сосуд, приятный запах распространился по всему двору. Тогда Симон принялся, словно полоумный, возливать благовония на головы нищих, то громко смеясь, то столь же громко ругаясь. Он приблизился к ребенку, который жадно поглощал пищу. Осторожно поставив сосуд на землю, он стал перед ним на колени.

– Принеси мне мой густой гребень! – приказал он – Нужно вычесать вшей из волос этого малыша.

Взяв в руки гребень, он принялся распутывать всклокоченную шевелюру мальчика, доставая при этом оттуда вшей с такой ловкостью, что можно было подумать, будто он всю свою жизнь занимался этим неприятным делом. Когда Симон прошелся по его волосам гребнем, ребенок, голова которого была покрыта коркой от укусов насекомых, издал несколько громких воплей, однако он был настолько голоден, что не стал вырываться.

Страх охватил нищих.

– Из-за казненного Симон Киринейский сошел с ума, – стали шептаться они, – это случилось, потому что римляне обесчестили его, заставив нести крест. Давайте поскорее закончим трапезу, возьмем то, что он пожелает нам дать, и уйдем отсюда, пока он не потребовал от нас возмещения убытков.

– Такое уже когда-то было! – сказал старик – Однажды один богатый человек, напившись вина, пригласил нищих на трапезу к себе в дом, а затем, разозлившись на них, принялся прыгать по их животам, заставляя вернуть то, что они успели съесть. Давайте же поторопимся!

Они опасливо поглядывали в сторону Симона, но тот, целиком погрузившись в свое занятие по очистке головы малыша от паразитов, не обращал внимание на их слова. Закончив эту работу, он силой подтащил ребенка к большому тазу, сорвал с него лохмотья и выкупал, не замечая криков мальчишки. Остатком мази он смазал ребенку голову, ноги и грудь, а затем выбрал из одежды своих детей тунику, плащ и сандалии и надел на оборванца.

– Вот теперь ты одет и пахнешь, словно княжеский сын! – воскликнул он – Пусть меня повесят, если ты не достоин войти в его царство!

Нищие, взяв одежду, розданную им Элиазаром, стали осторожно пробираться к выходу, дожидаясь благоприятного момента, когда можно было бы освободить ребенка из рук хозяина дома. Однако Симон заметил их маневр и крикнул:

– Подождите еще немного, гости Иисуса из Назарета! Каждый из вас получит от него подарок!

Он попросил Закхея и меня помочь ему открыть сундук, окованный железом и запертый на множество замков. Из него он достал кожаный кошель, бегом возвратился во двор, сорвал с кошеля печать и принялся одаривать нищих серебряными монетами, при этом давая одним по одной драхме, другим – по четыре, а некоторым – по большой монете в десять драхм, не обращая внимание на то, сколько кому досталось.

Бродяги начали роптать:

– Почему ты дал такому-то столько-то, а мне так мало?

– Это вина Иисуса из Назарета! – отвечал Симон – Он сам берет то, чего не клал, и пожинает то, чего не сеял.

И он добавил еще денег тем, у кого их и так было много. Но когда он сделал вид, что собирается отнять мелкие монеты у тех, кому они достались, нищие смекнули, что пора убираться, и словно стадо напуганных овец, ринулись к воротам, увлекая за собой ребенка.

Симон Киринейский отер пот с лица и изумленно потряс кошелем.

– Никогда не видывал ничего подобного! – произнес он. – Как это понимать: как знак или как совет? Кошель еще наполовину полон, тогда как я был готов раздать все без остатка.

– Самое время отнести его обратно в сундук, – посоветовал я – А потом расчеши себе бороду, чтобы избавиться от вшей, и прикажи слугам прибрать следы этого пира. Не знаю, как расценить то, что ты сделал – проявлением глупости или хитрости, но уверен, что нищим надолго хватит полученного от тебя, и они не скоро постучат в эту дверь.

Закхей, сидевший рядом с Элиазаром подле большой чаши с вином, залился веселым смехом.

– Подсаживайся к нам, римлянин, бери чашу и пей! – крикнул он, обращаясь ко мне – Эта большая чаша еще не пуста, и было бы нехорошо дать испортиться такому дорогому вину!

Затем, выпив еще, он добавил:

– Да будет благословен этот плод виноградников во имя того, кто умер и затем воскрес, дабы быть готовым принять нас в своем царстве! Мы все трое видели его собственными глазами, а ты. Элиазар, видел следы его ног на полу, а поскольку мы занимаем более достойное положение, чем ты, о крестьянин и хранитель стад, ты должен верить нам.

Он нежно обнял раба и, поцеловав его. прошептал:

– Не сердись: я занимаю более достойное положение лишь в этом мире, а в его царстве ты, возможно, возвысишься над всеми нами. Разве он не говорил, что там первые станут последними, а последние – первыми?

– Мы все совершенно пьяны, – сказал, пытаясь высвободиться из объятий Закхея, Элиазар, – а мой хозяин – больше всех. Однако я весьма доволен тем, что получил новую одежду и раздал столько дорогостоящего добра тем, у кого ничего нет. Да еще выпитое ударило мне в голову, потому что я совсем не привык к крепкому вину.

– Да пребудет с вами мир! – сказал Симон, обхватив руками голову – Я смертельно устал и возвращаюсь в свою темную комнату, чтобы там отоспаться. Ни одну ночь я провел в раздумьях об Иисусе из Назарета, а теперь чувствую, что ι брел покой, и думаю, что просплю до окончания шабата.

Спотыкаясь он направился в свою комнату, а мы с Закхеем, сочтя, что в том состоянии, в котором он находился, ему действительно лучше отоспаться, остались во дворе. Однако Симон, памятуя о том, что ему как хозяину надлежит заботиться о собственном доме, вернулся, просунул голову с растрепанными волосами в приоткрытую дверь и, моргая, сказал:

– Все кажется мне кошмаром, я даже уверен, что это действительно кошмар и что когда я проснусь, вас здесь уже не будет. Но ты, Закхей, хотя всего лишь снишься мне, можешь переночевать в комнате для гостей, если хочешь. Пусть Эл шар допьет свое вино и возвращается домой, чтобы поспеть к празднику шабата, пока в небе не зажглись три звезды. А тебе, римлянин, я не знаю, что сказать, потому что ты мне тоже снишься, и я тебя больше никогда не увижу.

Подчинившись его воле, приказчик накрыл голову плащом и лег отдыхать в тени колонн. Мы с Закхеем оказались один на один. Его лицо больше не казалось мне отвратительной маской карлика, а благодаря вину его глаза заблестели, щеки окрасились, как у нормального человека.

Он задал мне несколько вопросов об учениках Иисуса, которых тот избрал своими посланниками. Я поведал о том, что мне удалось узнать, а также о видении Марии из Магдалы и о том, как назаретянин появился в запертой комнате, где собрались несколько его учеников. Я также рассказал ему о своей встрече с Фомой и Иоанном, не скрывая того, что они не пожелали иметь дело со мной и что мой визит был для них неприятен.

– Моя душа томится жаждой приобщиться к его учению, – наконец подытожил я – Однако, если я приду к ним и стану это объяснять, они мне не поверят. Возможно, они поверят тебе, если ты их разыщешь и расскажешь обо всем, что здесь произошло. Быть может, после этого они перестанут отворачиваться от нас и откроют нам тайну, поскольку им, безусловно, известно намного больше, чем нам, и он, конечно же, поделился с ними своей тайной, хоть они и не желают, чтобы об этом знали другие.

– Я разыщу их, – решительно сказал Закхей – Во всяком случае, Матфей не отвернется от меня, потому что он тоже бывший сборщик налогов, и мы были прежде знакомы. Может быть, он замолвит за меня слово перед другими.

– Тогда иди туда! – сказал я. – А у меня нет ни желания, ни сил бороться дальше.

Я описал ему комнату, в которой происходила встреча с Фомой и Иоанном, и ему показалось, что он знает этот дом и его хозяина, но при этом он все же отказался назвать мне его имя.

– Возвращайся спокойно домой и жди, когда я подам тебе условный сигнал. Я подготовлю для тебя путь, – уверил меня Закхей.

Мы расстались, и я направился домой, очарованный тем, что со мной произошло в доме Симона Киринейского.

Письмо седьмое
От Марка – Туллии!

Приветствую тебя, о Туллия, и все еще продолжаю тебе писать. В Родосе я узнал от своего учителя, насколько изменчива человеческая память и как быстро в ней перемешиваются события и факты: свидетели одного и того же события сохраняют о нем совершенно различные воспоминания, делая акцент на том, что им запомнилось больше всего. Итак, я теперь произвожу записи, для того чтобы помнить, как и в каком порядке все это происходило.

Началось субботнее бдение, как вдруг двери храма захлопнулись с таким шумом, что эхо прокатилось по всему городу и достигло самых отдаленных долин. Весь субботний день я оставался в комнате и занимался своими записями, поскольку иудеи требуют, чтобы чужестранцы тоже соблюдали их праздники и не шатались по городу. Они же, одевшись в наилучшие свои одежды, стекаются к синагогам, чтобы помолиться и послушать чтение священных книг, и даже количество шагов, которые они могут сделать в этот день, просчитано наперед! Однако, как мне рассказывали, священники в храме в этот день удваивают количество приносимых жертв, что не считается нарушением закона.

В эту субботу перед заходом солнца ко мне зашел центурион Аденабар. Он оставил свою каску в крепости и плотно закутался в сирийский плащ, чтобы не привлекать к себе внимание.

Войдя ко мне, он, позевывая, произнес:

– Как твои дела? Как твоя жизнь и здоровье? Давненько же я ничего о тебе не слышал! Дни шабата – самые скучные, потому что мы даже не имеем возможности ходить строем и упражняться в цирке из опасения потревожить верующих звуками нашего шага. Дай мне глоток вина: в этот день в Антонии его запирают, дабы легионеры от безделья не передрались или чего хуже, не стали бы пьяными бродить по городу, показывая иудеям свиные уши и потешаясь над ними.

Накануне хозяин дома хорошо позаботился обо мне: чтобы я не ощущал неудобства и пребывал в хорошем настроении, он принес мне амфору галилейского вина, которое он выбрал из всех остальных, потом что, как он заявил, оно не слишком бьет в голову, не вызывает боли в желудке и не содержит древесной смолы, способствующий хранению вина; однако при этом его следовало выпить за достаточно короткий срок, чтобы оно не скисло.

Аденабар с удовольствием попробовал его, отер рот и внимательно посмотрел на меня.

– Ты так изменился, что сейчас тебя трудно отличить от эллинизированного иудея: отрастил бороду, на пальцах полно чернильных пятен, однако что-то мне не нравится в выражении твоих глаз. Что с тобой? Будем надеяться, что не имеющий образа Бог иудеев не помутил твой разум, как это часто случается с путешественниками, приезжающими сюда, чтобы осмотреть храм, после чего в их головах возникают определенные мысли, которые не способен вынести разум нормального человека. Только детям Израиля эти мысли доступны, потому что с самого рождения они слышат о своем Боге, и когда мальчишка достигает двенадцатилетнего возраста, все это становится для него настолько привычным, что ему уже не требуется помощь родителей, для того чтобы благословить хлеб или молиться.

– Аденабар, друг мой, мы вместе с тобой видели и пережили некоторые события, и допуская, что от этого мой разум немного помутился, я не испытываю никакого стыда, признаваясь тебе в этом.

– Лучше называй меня моим римским именем, – живо вставил он – Я ощущаю себя римлянином больше чем когда-либо, и как таковой я зовусь Петроний. Этим именем я подписываюсь, когда получаю у квестора деньги, и на это имя получаю приказы, когда кому-нибудь приходит в голову написать их на восковых табличках. Знаешь, я надеюсь получить в командование когорту где-нибудь в Галилее. Испании или даже в Риме. Поэтому сейчас я изо всех сил стараюсь углубить свои знания латинского языка и привыкнуть к своему римскому имени.

Он еще раз взглянул на меня так, словно собирался определить степень моего умопомрачения и выяснить, насколько мне можно доверять.

– Для меня ты навсегда останешься Аденабаром, – возразил я – Твое сирийское происхождение не вызывает у меня отрицательных эмоций, тем более не чувствую различия между собой и иудеями, наоборот я принялся за изучение их религии и традиций. Меня удивляет лишь то, что тебя до сих пор не перевели в пустыню или не отправили служить мишенью для скифских стрел – там ты имел бы больше шансов быть убитым, и то, что ты знаешь, не доставляло бы никому хлопот.

– О чем ты говоришь? Ты что, совсем сошел с ума или начал пить еще в первом часу ночи? – произнес Аденабар тоном дружеского упрека – Ты, конечно, в чем-то прав: я чувствую, что стал более значительным человеком, чем прежде. Однако не будем говорить о пустыне, которая ослепляет самого крепкого человека и вызывает у него галлюцинации, а когда взбираешься на верблюда, тебя начинает тошнить, тем более, что там живут люди, которые носят козьи шкуры и внушают солдатам ужас, потому что бросают у них на пути палки, превращающиеся в змей. Если бы меня отправили пуда на сторожевой пост, думаю, в моей голове вскоре завертелись бы мысли, о которых лучше не говорить, пока живешь в обществе цивилизованных людей.

Аденабар на секунду умолк и, недоверчиво взглянув на меня, добавил с хитрой улыбкой на устах:

– Ты, вероятно, слышал, что Иерусалим стал нездоровым местом для здравомыслящих людей. Не думаю, чтобы ты забыл о случившемся на следующий день после землетрясения; рассказывают, что разверзлись многие могилы святых, из которых вышли мертвые, они неоднократно являлись живым.

– Мне известен лишь один человек, воскресший из мертвых, и ты его тоже знаешь, – ответил я – Предлагая повышение по службе, тебя хотят перевести в другую страну, чтобы ты не смог говорить о нем и еще потому, что центуриону намного труднее заткнуть рот, чем обычному легионеру.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, – ответил Аденабар с плохо скрываемым страхом – Думаю, ты еще помнишь легионера Лонгинуса. Так вот, копье ведет себя странным образом в его руках и не слушается во время упражнений: оно ранило его в ногу и вырвалось из рук, когда он кидал его в мешок с сеном, и при этом едва не угодило в меня, а я стоял сзади. Должен сказать, что в самом копье нет никакого изъяна; причина – в Лонгинусе. Чтобы убедиться в этом, я бросил копье и попал в цель с сорока шагов, а Лонгинус может орудовать любым другим копьем, кроме собственного.

– Ты говоришь о том самом копье, которым он проверял, умер ли Сын Божий? – поинтересовался я.

– Ни за что на свете не следует говорить, что этот человек был Божьим Сыном! – взмолился он – Эти слова внушают мне ужас! А вот и другая история. У легионного палача отнялись руки; у него нет сил, чтобы поднять кнут, а когда он ест, то с трудом доносит еду до рта обеими руками. Хирург Антонийской крепости не обнаружил никакой болезни и заподозрил в нем симулянта, пожелавшего досрочно заполучить по концессии земельный участок и зажить преспокойной жизнью в селении для ветеранов – ему осталось лишь два года до окончания двадцатилетнего срока службы. Медицинский опыт в армии уже доказал, что кнут излечивает многие скрытые от глаза болезни, однако палач выдержал все удары, зажав зубами кусок кожи, как это делают старые легионеры. Руки по-прежнему не повиновались, и ему установили диагноз – ревматизм, заболевание, которое в легионе признается чрезвычайно редко. Офицеры болеют им чаще, чем солдаты, потому что иногда им приходится покидать спокойную жизнь и ночевать на голой земле, под открытым небом при любой погоде. Однако, – словно во сне продолжал Аденабар, – я не припоминаю, чтобы он проклял кого-то из нас: наоборот, страдая на кресте, он просил своего отца простить нас, потому что мы не ведали того, что творили. Тогда мне показалось, что он бредит, ибо в толпе не было его отца.

– А что общего между ним, Лонгинусом и легионным палачом? – в ярости воскликнул я.

– Следует признать, что из-за этого назаретянина мы испытали настоящий ужас, – попытался найти объяснение Аденабар, – Он был необыкновенным человеком, и когда те, кто присутствовал при его казни, узнали, что он воскрес, их ужас еще умножился: солдат, который ведет монотонную жизнь, готов поверить любым слухам, и чем они абсурднее, тем проще запечатлеваются у него в сознании. Так вот, теперь достаточно, чтобы в темноте ночи где-то упал щит или чтобы старая амфора сама по себе раскололась, а ее содержимое вылилось на пол – и весь гарнизон поднимется на ноги и будет взывать к богам! Однако, говорят, что иудеям в городе приходится ничуть не лучше, – продолжал он, – Маленькие дети просыпаются по ночам и рассказывают, что над ними склоняется чужой человек и касается их рукой. Другие рассказывают, что проснулись от обжигающих капель, однако после того как зажигают лампу, они ничего не замечают в доме. Я также слышал, что члены синедриона беспрестанно моют руки и предаются самым суровым способам очищения, которые предписаны их законом. А я не испытал никаких неприятностей и не видел ни одного кошмара! А как ты?

– Я? – переспросил я, не задумываясь над собственными слонами, – Я разыскиваю путь.

Аденабар удивленно посмотрел на меня. Он уже выпил больше половины амфоры, не разбавляя водой дешевое вино, однако не проявлял никаких признаков опьянения.

– До меня доходили слухи, что существует множество путей, на которых легко заблудиться. Как можешь ты, будучи римлянином, надеяться найти верный путь, когда сами иудеи не знают, где он? Боюсь, как бы они не захлопнули дверь прямо перед твоим носом и как бы ты об нее не ушибся!

– Возможно ли, – удивленно воскликнул я – чтобы тебе, центуриону, были ведомы сомнения и чтобы ты тоже искал путь?

Громко расхохотавшись и похлопывая себя по коленям, Аденабар воскликнул:

– Вот ты и угодил в ловушку! Надеюсь, ты не думаешь, что мне не известно, чем ты занимался в последние дни! У меня тоже есть друзья в Иерусалиме и побольше, чем у тебя, чужестранец!

Затем, перестав смеяться, он пояснил:

– Думаю, что римляне допускают большую ошибку, долгие годы оставляя здесь один и тот же легион без замены, что, впрочем, вполне возможно в других странах; где легион таким образом лучше узнает страну, в которой он призван установить порядок, а местные жители, подружившись с солдатами, обучают их своим нравам и обычаям, и когда истекают двадцать лет положенного срока службы, легионер, получив земельный надел, женится на женщине из этой страны и обучает своих соседей римским обычаям. Однако в Иудее или Иерусалиме все происходит совершенно по-другому: когда чужестранец надолго остается здесь, его либо охватывает боязнь перед иудейским Богом, либо он начинает ненавидеть иудеев. Возможно, ты удивишься, но среди римских офицеров, особенно в небольших гарнизонах, есть такие, которые приняли иудаизм в тайне от остальных и согласились пройти обрезание. Однако можешь поверить, что я вовсе не из таких! О разных путях, существующих для сынов Израиля, я узнал лишь из любопытства и не для того, чтобы шпионить за ними, а чтобы лучше понять их и не оказаться под колпаком их ужасного божества.