Текст книги "Тайна царствия"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

– А кто твой отец? – поинтересовался я – Чем он занимается и почему так относился к Иисусу, не взирая на местные власти? Юноша нахмурился и прошептал:

– Лучше не упоминать его имени в связи с этими обстоятельствами. Однако он принадлежит к числу людей, душа которых исполнена смирения, несмотря на свое богатство. Вполне возможно, что его упросили укрыть у себя Иисуса, но тот не пожелал подвергать опасности отца и его дом и перебрался в Гефсиман. Но предателю Иуде было известно местонахождение нашего дома; они пришли сначала сюда: взломали дверь, принесли горящие факелы и громко бряцали оружием. Я вскочил с постели и побежал предупредить его об опасности.

Далее он пояснил:

– Отец может легко оправдаться перед синедрионом, потому что он часто сдает верхнюю комнату под банкеты и свадьбы; но в этом нет необходимости: у него есть друзья среди членов Совета. Возможно, им хорошо известно, что по ночам галилейцы выходят из своего укрытия и собираются в доме моего отца, но им не хочется беспокоить остальное население, начав его преследовать. На их совести и так висит тяжелое преступление: они погубили Сына Божьего!

– А был ли он действительно таковым? – спросил я в надежде узнать что-нибудь еще.

– Он был самым настоящим Сыном Бога! – уверенно ответил он – Никому на свете, если он не послан Богом, не дано делать то, что делал Иисус! Кроме того, он воскрес и продолжает жить, несмотря на собственную смерть! Мой дядя Нафанаил даже разделил с ним трапезу: а разве мертвые и бестелесные духи могут есть? Теперь ты видишь, что он действительно жив!

Эта юношеская безграничная вера вызвала у меня восхищение, однако разум заставил меня сказать с легкой иронией:

– Должно быть, ум не слишком тебя отягощает, о человек верящий во все с такой легкостью!

– Я умею читать и писать по-гречески и немного на латинском! – возразил он – Мой отец ведет дела на Кипре и даже в Риме! Я не такой невежда, как ты себе вообразил, и кроме того, не забывай, что он возложил свою руку мне на голову, когда был у нас. Конечно, тебе трудно в это поверить, потому что, как мне говорили, ты видел только его смерть. Однако я знал его во времена его всесилия!

Мы дошли до стены, разделяющей город на две части, и я остановился у ворот, где когда-то встретил Марию из Беерота.

– Теперь я уже не заблужусь, – сказал я.

Тем не менее я продолжал стоять, и Марк, похоже, тоже не собирался уходить. С неба упала еще одна звезда.

– В такие ночи, как эта, даже звезды на небосводе беспокойны, – заметил я – Что-то должно случиться. Возможно, именно теперь наступят дни его славы, но какими они будут, мы пока себе не представляем.

А Марк все еще не прощался и не уходил. Стоя в неуверенности, он как-то застенчиво теребил полу своего плаща и ковырял тростью в земле.

– Меня удивляет, что Нафанаил не сразу признал Сына Божьего – сказал я – и Марию из Магдалы ему пришлось окликнуть по имени, чтобы она его узнала.

– Они ведь не ожидали его увидеть! – вступился за них Марк – Даже при жизни его внешний вид менялся в зависимости от состояния души. Это трудно объяснить: он как бы обладал внешностью всех на свете людей, и те, кто верил в него, видели в нем человека, которого они некогда любили. У него был такой пронизывающий взгляд, что было трудно смотреть ему в глаза. Я много раз видел, как взрослые люди опускали голову, взглянув ему в лицо.

– Возможно, ты прав, – ответил я – Не зная о нем ничего, я видел его лишь на кресте, однако не смог поднять на него глаза и теперь не сумею его описать. К тому же при этом было очень темно. Я думал, что не смотрю на него, сопереживая его страданиям. Однако теперь это меня совсем не удивляет, поскольку он был Сыном Божьим. Даже солдаты это признали, когда после его смерти начала дрожать земля. И все же, – продолжал я, давая выход своей горечи, – по какому бы признаку он не отбирал себе спутников, они все люди необразованные! Считаю, что они не имеют никакого права запрещать другим искать путь к Учителю. В этом нет ни добра, ни справедливости! Думаю, ты прав, и они нагоняют на себя лишний страх, стараясь скрыть тайну: уверен, никто их не побеспокоил бы, если бы они вышли из своего укрытия!

– Думаю, ты ошибаешься, – поразмыслив, сказал Марк – Возможно, они действительно получили недостаточное образование, но могли спокойно смотреть ему в лицо. А Иоанн, которого он любил больше всех, бесстрастно смотрел ему в глаза. Не осуждай их, чужестранец!

В его голосе все же послышалась насмешка, когда он добавил:

– Следует признать, что их трудно понять, и мне кажется, они уже начали надоедать отцу своими ссорами и необузданным нравом, особенно самый старший из них – Петр: он всегда хочет всеми командовать и не перестает ссориться с женщинами, которые, между тем, заботятся о их пище и убежище; несмотря на то что он большой и сильный, – это настоящий ребенок! Во всяком случае, жители Галилеи отличаются от иерусалимцев: они не разбираются в тонкостях Писания так, как израильские раввины, а кроме того, были и остаются крестьянами, которые воспринимают мир лишь в конкретных образах.

На какую-то минуту между нами установилось молчание.

– Следует признать, что они грубо обращаются с чужестранцами, и при жизни Иисуса не допускали к нему всех желающих. Кстати, не ты один искал с ним встречи, но другому человеку они отказали из-за того, что не считают его настоящим сыном Израиля.

– А кто этот человек? – поинтересовался я.

– Иисус был настолько истощен, что потерял сознание, когда нес свой крест. Чтобы нести крест дальше, римляне остановили прохожего, полагая, что их выбор пал на бедняка; на самом же деле он был владельцем многих земель и пользовался большим уважением в синагоге вольноотпущенных; после этого случая он хотел подать на римлян жалобу, но передумал: сам он родом из Киринеи, никогда не вмешивался в политику и ничего не знал о происходившем, а когда узнал и понял, для кого предназначался крест, который он нес, решил узнать об Иисусе побольше от его учеников. Однако в то время они дрожали от страха, Петр не доверял ему, с тех пор он больше не появлялся. Возможно, тебе стоит встретиться и поговорить с ним. Было бы странным, если бы Иисус не сказал ему ни единого слова, пока они шли рядом.

– Где его можно найти? – торопливо спросил я.

– Его зовут Симон Киринейский, и тебе обязательно расскажут о нем в синагоге вольноотпущенных.

– А что это за синагога?

– Ее построили вольноотпущенные из Рима, когда они, сколотив там состояние, вернулись сюда; в эту синагогу ходят также те, кто прибыл к нам из Александрии и Киринеи. В них осталось так мало иудейского, что они с трудом понимают язык отцов, и священные книги читают там на греческом. Это богатая синагога, в которой установился дух терпимости, и те, кто посещает ее, освобождены от тяжелого бремени соблюдения всех законов. Думаю, там тебя хорошо примут, если в субботу ты пойдешь послушать Писание на греческом.

– О Марк, благодарю тебя! – воскликнул я, обрадовавшись совету. – Его ученики отвергли меня, и мне приходится искать путь самому. Возможно, этот Симон занят тем же. Вдвоем нам легче будет добиться своего. Да пребудет с тобой мир!

– Мир и тебе, о друг прокуратора! – ответил юноша. – Если тебя станут обо всем расспрашивать, ты сможешь с полной уверенностью подтвердить, что мы не готовим никакого заговора!

– Я сам себе единственный друг, и у меня нет никакого другого, – ответил я, задетый за живое тем, что юноша подозревал, будто я собираюсь обо всем донести римским, властям. И добавил: – Если меня все же спросят, я смогу доказать, что двое учеников, которых я видел, не представляют собой никакой опасности и совершенно не собираются нарушать общественный порядок. Все же я не думаю, чтобы кто-то стал меня о чем-то расспрашивать: у Понтия Пилата есть только одно желание – как можно скорее забыть об этом деле!

– Мир тебе! – еще раз повторил Марк, и на этом мы расстались.

Ночь закончилась без приключений.

Я обратился с расспросами к сирийцу Карантесу; и мне не понадобилось направляться в синагогу вольноотпущенных, чтобы отыскать Симона Киринейского.

– Не трать на это время и силы, – сразу же сказал мне Карантес – Подожди немного, и я расскажу тебе все об этом человеке.

С этими словами он исчез, доверив присмотр за товарами своему сыну. Сидя на пороге, я едва успел сделать несколько глотков, как он уже вернулся.

– Этот Симон поначалу сколотил себе состояние в Киринее, а потом в Иерусалиме, где поселился несколько лет тому назад; он купил множество земель, виноградников и оливковых плантаций; кроме того, он ведет дела в различных городах Иудеи. В жизни он следует обычаям эллинов, и даже поговаривают, что он ходит в театр и в термин гимназиума, несмотря на то что носит бороду; его не считают ортодоксальным иудеем, и ходят слухи, что он даже не прошел· обрезание, однако он слишком богат, чтобы кто-то отважился это проверить! Во всяком случае, он уважает законы и соблюдает шабат. Рассказывают, что римляне заставили его нести крест, на котором несколько дней тому назад был распят один возмутитель спокойствия, и этот позор настолько задел его честь, что с тех пор он не выходит из дома и не хочет ни с кем разговаривать.

Затем он самым детальным образом объяснил мне, где находится дом Симона Киринейского.

– Однако, что тебе нужно от этого человека, – спросил он с хитринкой в глазах. – Не собираешься ли ты вложить часть денег в покупку земли или заняться ростовщичеством? Если твои намерения именно таковы, я знаю многих людей, намного более подходящих для подобных дел, чем этот Симон из Киринеи, обращаться к которому я тебе не советовал бы. Знаешь что о нем говорят? Он сам собирает сухой хворост и приносит его домой под плащом, кроме того, ничего не ест, кроме хлеба и овощей!

Подобные противоречивые сведения лишь усилили мое желание познакомиться с этим человеком. Однако сириец уже начал надоедать мне своими расспросами, хотя я не имел никаких оснований сомневаться в его добрых намерениях.

– Я хочу его повидать именно потому, что мне надо расспросить его о том случае с Иисусом из Назарета, которому он помог нести крест, – пришлось признаться мне.

Карантес ухватился за мой плащ.

– Не говори об этих вещах вслух! – ужаснулся он.

– Ты хорошо ко мне относился, и мне нечего от тебя скрывать. У меня есть причины полагать, что распятый царь иудеев был совершенно необычным человеком, которого мир не знал до сих пор, и что он был Сыном Бога. Я совершенно уверен в том, что он на третий день воскрес и продолжает жить, несмотря на свою смерть и погребение. Вот почему я хочу узнать о нем как можно больше, в частности то, что мне может рассказать о нем этот Симон Киринейский.

Лицо Карантеса выражало отчаяние.

– О несчастный! – воскликнул он, едва не плача. – Какую немилость я навлек на свой дом и торговлю, согласившись поселить тебя в комнате для гостей! Если бы ты не был другом центуриона Аденабара, я собрал бы твои вещи и немедленно вышвырнул вон! Такие речи произносят только шепотом и в четырех стенах, а не на улице у ворот, где нас видит и слышит каждый! Кроме того, не стоит верить россказням больных и бабским сплетням. Я, конечно же, знаю то, о чем ты говоришь; слухи расползаются быстро, поверь мне! Однако тебе не следует вмешиваться в эту историю, если не хочешь, чтобы иудеи забросали тебя камнями! Разве тебе не хватает спокойной жизни в моем доме с мягким ложем и вкусной пищей, которую тебе готовит моя жена? Ты мог бы проиграть последнюю тунику или совершить грех, распространенный в Вавилоне или в Греции, – даже тогда я понял и простил бы тебя, потому что ты еще молод. Но не суйся в дела иудейских колдунов или в то, что касается их Бога! Этот путь приведет тебя к погибели и навлечет несчастье на наши головы; ты сойдешь с ума, как это случилось с большинством тех, кто изучал магию и попытался вникнуть в их религию.

Его искренность и неподдельная забота обо мне так трогательны, что, несмотря на то что он был сирийцем, я решил открыть ему душу.

– Я вовсе не собираюсь вмешиваться в политические дела этой страны! Не хочу лишь обрести свой собственный путь. Я еще не очень стар, но уже многое повидал на свете, и философия не принесла мне удовлетворения, а удовольствия не дали покоя. По примеру многих богатых людей я от скуки прошел посвящение во всевозможные таинства, которые доставили мне не больше удовольствия, чем то, которое можно испытать на сцене театра, когда участвуешь в представлении. Временами меня охватывает такое отчаяние, что на глаза наворачиваются слезы. Вот почему, несмотря на окружающий меня мрак, я ищу путь, указанный Иисусом из Назарета.

– Марк, о друг мой, Марк! – глубоко вздохнув, произнес Карантес – Позволь мне называть тебя своим другом, потому что ты, будучи гражданином цивилизованного Рима, не стал обращаться с презрением ко мне и к моей семье; я видел на твоих устах добрую улыбку, когда ты разговаривал с моей супругой или с сыном, и ты всегда говорил со мной как с равным. Каждый в жизни испытывает подобное отчаяние и неуверенность в своем будущем, что не перестает удивлять, потому что Рим принес всеобщее спокойствие, и никому не стоит бояться ничего, кроме сборщиков податей и превратностей политики. Если бы ты был женат и на твоем попечении находились бы жена и дети, в голове у тебя были бы совершенно другие мысли!

В сильном волнении он размахивал руками, подыскивая слова, чтобы точнее изъяснить свою мысль.

– Здесь мы находимся в городе иудейского божества, – продолжал объяснять он – Я испытываю к нему глубокое уважение, и как я уже говорил, приношу ему свои дары, но при этом мне не приходит в голову задумываться о его таинствах! Что я от этого наживу, кроме сильной головной боли? Чужестранцам, живущим в стенах этого города, запрещено иметь даже самого малого идола, и даже сами римляне не могут поклоняться своему императору. Иногда случается, что стражники проверяют дома простых людей, разбивают различные изображения и безжалостно взыскивают штрафы. Поверь мне: живущему здесь чужестранцу не остается ничего другого, как смиренно просить заступничества у Бога Израиля, как говорят, ужасного и злобного. Так что не суйся в его дела, о Марк, так будет лучше для тебя.

Он продолжал:

– Думаю, ты еще не понял, что для сынов Израиля религия это политика, а политика – это религия; все, что бы они не делали, связанно с их верованиями, а их Бог следит за ними еще с колыбели, чтобы они и там вели себя так, как предписывает за кон. Из этого следует, что лучше не раскрывать рта, и держаться от всего этого подальше.

– Я гражданин Рима, и никто не посмеет причинить мне вред, – был мой ответ – Я не нахожусь под юрисдикцией иудеев, и если я буду обвинен в каком-то нарушении, касающемся их религии даже сам прокуратор ничего не сможет для меня сделать, они вышлют меня в Рим, где один лишь император может быть моим судьей.

– А ведь ходят слухи, что он больше не живет в Риме и перебрался на один отдаленный остров, – наивно возразил Карантес. – Разве не другой человек, жестокий и алчный, расположение которого можно приобрести лишь обильным дароприношением, сидит на его троне?

Наступила моя очередь схватить сирийца за руки и заткнуть ему рот рукой, с ужасом озираясь по сторонам, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышал.

– Если бы ты сказал такое в Риме, – прошипел я ему на ухо, – тебе отрубили бы голову! И никогда не произноси имени этого человека вслух: у него есть глаза и уши даже на самом краю земли.

Карантес совершенно спокойно отвел мою руку.

– Вот и результат! – сказал он – В Риме существует то, о чем не принято говорить среди римлян, а в Иерусалиме – то, о чем не говорят среди иудеев: здесь имя того, которого распяли, столь же опасно, как и имя того, второго, в Риме.

Он на минуту замолчал и осмотрелся вокруг; я по-прежнему сидел у порога, и он, присев на корточки рядом со мной, стал мне шептать на ухо:

– Слухи – это всего лишь слухи. Однако в нашей среде пришельцев, не занимающих высокого положения, стало известно, какую немилость отвел от нас синедрион: ведь накануне Пасхи все мы, сами не ведая того, жили на горячем вулкане! Народ уже признал в этом человеке Сына Давида и своего царя, и говорят, одно общество, находящееся в пустыне, оказало ему свою тайную поддержку, не считая тех, кто называет себя смиренными духом! Утверждают, что поджег храма во время праздника должен был стать сигналом к восстанию. Он хотел свергнуть синедрион, чтобы править вместе с народом. Можешь себе представить, какой это был бы прекрасный предлог для вмешательства римлян! Прокуратор привел в готовность все гарнизоны, а сам остановился не как обычно, во дворце Ирода, а в Антонийской крепости. И все же после смерти своего предводителя бунтовщики исчезли!

– Не могу тебе верить! – возразил я, – Его царство не относится к земным делам, что видно из того, что мне удалось узнать.

– Слухи – это всего лишь слухи! – примирительно сказал Карантес. – Но и они должны иметь под собой почву, для того чтобы существовать! Дыма без огня не бывает!

– Уверен, что синедрион вместе со своими священниками и скрибами сам распространяет эти слухи, дабы найти оправдание коварного убийства, в котором они все повинны, – с уверенностью ответил я. – Иисус совершенно не был таким, каким они хотят его: представить: он говорил, что следует подставить вторую щеку ударившему, запрещал отвечать злом на зло, и я полагаю, что это единственный способ избавиться от вековой жажды мести.

– Значит все случилось по его вине! – возразил Карантес. – Человек, живущий на земле и желающий распространять и исповедовать свое учение, должен подчиняться царящим на земле законам. Возможно, он был просто игрушкой в руках тех, кто хотел достичь совершенно иной, чем он себе представлял, цели, что вполне допустимо, поскольку о нем самом я слышал лишь добрые речи. Однако Совет вынужден вести разумную политику, сопоставляя факты: не рекомендуется исцелять больных или воскрешать мертвых, для того чтобы народ взбунтовался, и тем более не пристало объявлять себя Сыном Бога! Насколько мне известно, у их Бога нет никакого Сына, и он не может его иметь: в этом состоит его основное отличие от остальных Богов! Подобные заявления обязательно ведут к политическим беспорядкам, а во время бунта власть захватывают не те, кто отличается разумом, а самые фанатичные. Можешь быть уверен, что моя лавка оказалась бы объята огнем, а моя дочь окровавленной лежала бы в каком-то ручье еще до того, как я успел бы объявить себя приверженцем нового царя.

Какое-то время я раздумывал над его словами и над тем, что мне удалось узнать и чему я сам был свидетелем.

– Мне кажется, что исповедуемые им перемены должны происходить внутри человека, а не во внешних проявлениях, – вслух размышлял я, – Его учение именно этим отличается от других, и я думаю над тем, каким образом оно может воплотиться в жизнь.

– О! Сразу же видно, что ты не обременен семьей! – воскликнул сириец, воздев руки кверху, чтобы продемонстрировать свою отрешенность от дальнейшего спора – Можешь делать все, что тебе захочется, однако не жалуйся потом, что тебя не предупреждали о возможных последствиях.

Итак, я отправился к Симону Киринейскому.

От остальных усадеб его подворье отличала лишь одна деталь: средь бела дня ворота, выходившие в узкую улочку, были заперты. Мне пришлось достаточно долго стучать, пока не соизволила подойти служанка. Увидев меня в узкую щелочку калитки, она наскоро прикрыла лицо.

После приветствия я попросил провести меня к хозяину.

– Хозяин болен, – ответила она. – Он заперся в темной комнате и никого не хочет видеть.

Я назвал ей свое имя и имя своего банкира Арисфена.

– Твой хозяин обязательно согласится меня принять, потому что я пришел по делу, которое его более всего беспокоит.

Служанка ввела меня во двор и побежала предупредить о моем визите хозяина. За обрушившимся фасадом здания я заметил недавно построенный в греческом стиле дом. Над его входом вместо потолка зияла дыра, а под ней находился резервуар для сбора дождевой воды. Пол покрывала мозаика, воссоздающая цветы и рыб, несмотря на местные законы, запрещающие любые изображения. Вдоль всего вестибюля были выставлены бронзовые предметы и греческие вазы, как это принято в доме цивилизованного человека.

Мне пришлось немного подождать, пока не появился раб, по-видимому грек, одетый в плащ с элегантными сборками; в руках он держал свиток папируса. У него были седые волосы и покрасневшие глаза человека, привыкшего к чтению при скудном освещении.

Приветствовав меня, он предложил присесть и подождать.

– Что ты сейчас читаешь? – спросил я.

Он быстро спрятал свиток за спиной.

– Это труд одного иудейского пророка. Я воспитатель Александра и Руфия, сыновей хозяина. Сам он – человек простой и ничего не смыслит в поэзии.

– Позволь мне угадать название этой книги – улыбнулся я. – Однажды я читал ее в Александрии, а недавно мне цитировали отрывок из нее. Это случайно не книга пророка Исайи?

Раб озадаченно посмотрел на зажатый в его руке свиток.

– Не прорицатель ли ты или маг, если тебе известно название книги, которую я читал хозяину?

– Ни то, ни другое, но благодаря моему приемному отцу Манилию я немного разбираюсь в астрономии. Слышал ли ты что-нибудь о его книге под названием «Астрономика»?

– Нет, – ответил раб, – но мне хорошо известно, что римляне все переняли у греков; они переводят произведения на латинский язык и затем присваивают авторство.

В вопросе национального достоинства этот окованный раб был действительно силен!

– А что ты думаешь об иудейском пророке?

– Я – грек, и иудейские таинства навевают на меня скуку, потому что в них речь идет о невидимой силе. Для меня это лишь слова, на которых моя мысль не задерживается и продолжает дальше свой путь. Уже однажды было доказано, что черепаха может быть быстрее зайца: я раб с самого рождения, и войдя в роль черепахи, не стараюсь, по примеру иудеев, превзойти Гомера или Эзопа.

В этот момент в комнату вошел Симон Киринейский, я внимательно к нему присмотрелся: одетый наскоро плащ был в дырах и имел неопределенно-темный цвет, однако его борода была хорошо ухожена; средних лет, большой и крепко сложенный человек, лицо потемнело от солнца, а его большие узловатые руки выдавали в нем человека, привыкшего работать в поле.

Присев на стул с пурпурной подушкой, как это подобает хозяину дома, он нетерпеливым жестом приказал рабу удалиться.

– Что тебя привело сюда, римлянин? – без приветствия начал он – Что тебе нужно от меня?

Прежде чем заговорить, я осмотрелся вокруг и убедился, что нас никто не слышит.

– Мне рассказывали, что ты тяжело переносишь воспоминание о своей встрече с Иисусом из Назарета, – открыто без обиняков сказал я. – Мне также стало известно, что ты искал встречи с его учениками, но они не пожелали тебя принять. Прошлым вечером, во время первой стражи, я виделся с двумя из них, но они отказали мне в помощи. Я тоже нахожусь в поисках пути, и если можешь, помоги мне!

Как-то странно склонив голову, Симон наблюдал за мной из-под лохматых бровей.

– Лично я ничего не ищу! – ответил он – Кто мог сказать тебе такую чушь? Свой путь я нашел уже давно и доволен им!

Я внимательно посмотрел на него и неожиданно понял, что странная манера склонять голову и опасливый, недоверчивый взгляд выдавали в нем бывшего раба; я попытался разглядеть его лодыжку: нет ли на ней следов от кандалов, но Симон, заметив направление моего взгляда, быстро спрятал ноги под мраморный стул.

– Ты наблюдателен! – с иронией заметил он и ударил в металлический гонг небольшим молоточком. – Я действительно бывший раб, и табличка со свидетельством вольноотпущенного была мне выдана десять лет назад. В Киринее я разбогател на торговле зерном, а затем перебрался в Иерусалим, где жил еще отец моего прадеда. У меня два сына, и мне не хотелось бы, чтобы они терпели насмешки из-за моего происхождения. Однако я действительно родился рабом, так же как мой отец и мой дед, и похоже, рабство навсегда оставляет свой след, даже если здесь никто не обращает на это внимание. Как ты можешь убедиться, я живу как цивилизованный человек: у меня есть свое место в синагоге и в театре, я плачу воспитателю сыновей и надеюсь получить для них право национальности.

Вошел слуга с серебряным подносом и из изысканно украшенного графина налил мне в чашу темного вина. На подносе лежали медовые пряники и черный ржаной хлеб. Симон Киринейский взял глиняный кубок, наполнил его водой, отрезал кусок хлеба и, сдув с него пыль, принялся жевать, запивая водой. Меня это ничуть не удивило.

– Знаешь, мне уже надоели все эти сладости! Дай мне попробовать твоего хлеба, – сказал я ему. – Твое вино, конечно, чудесно, но позволь мне довольствоваться водой, которая, как мне кажется, принесена из живительного источника.

– Да, из одного дальнего источника, – объяснил он – Еще ребенком, когда я работал под африканским солнцем на полях, я мечтал об этом, так же как о куске ржаного хлеба с отрубями, о горошке и ячмене. Позже, когда я разбогател, какое-то время я пил вино, но вскоре заметил, что оно не имеет для меня никакого вкуса; мне также подавали плавающие в меде пирожные, жаренных газелей с острыми соусами, но я понял, что с большим удовольствием ем хлеб со свежими овощами, которые, кстати, прибавляют мне здоровья. Моя жизнь полна неожиданных поворотов, и я повидал в ней больше, чем ты, римлянин, можешь себе представить.

I Тон его рассказа вовсе не свидетельствовал о преисполнявшей его горечи, скорее он просто констатировал факты.

– Мне потребовалось немало времени, чтобы по-настоящему осознать, что я отпущен на волю и могу делать все, что захочу. До сих пор я сплю на твердом ложе для рабов, потому что от мягких кроватей у меня болит спина. Мне хорошо известно, что надо мной посмеиваются, когда после осмотра полей или оплаты поденщиков я собираю на своих землях хворост и с охапками его на спине возвращаюсь домой; не хочу говорить ничего плохого о том, как другие распоряжаются деньгами, но расточительство не приносит мне никакого удовлетворения. Когда я был совсем маленьким, меня стегали до крови за то, что я собирал сухой коровий навоз и чертополох, чтобы моя мать могла разжечь огонь под глиняным котлом. Так вот, теперь, когда я собираю настоящий хворост на собственных землях и приношу его в собственный дом, это доставляет мне настоящую радость.

Он добавил:

– Я, быть может, строгий хозяин, потому что не терплю лености тех, кто работает на меня, но я никогда не запрещал сборщику оливок спуститься с дерева и сотворить молитву в девять часов. Кроме того, больше всего я сам люблю копаться β земле и, закатав рукава, сам берусь месить тесто.

Слова лились потоком, словно он хотел избежать вопроса, ради которого я к нему пришел.

– Таков избранный мной путь. Я долго размышлял о свободе человека и пришел к следующему выводу: необходимо дать другим жить так, как они хотят, не навязывая им собственной свободы или собственных удовольствий. Возможно, вернувшись в Иерусалим, я поступил опрометчиво, однако отец и мать внушили мне, что здесь находится земля обетованная. Они сами учили меня всему, что знали о Боге Израиля, потому что у рабов не было ни синагоги, ни учителей; как и мой отец, я не прошел обрезания и знаю очень мало о союзе Бога с народом Авраама. Но мне известно все о торговле зерном, и я бы еще больше разбогател, если бы перебрался в Рим. Однако зерно, которым за бесценок питается этот город, обагрено кровью, и рубцы от кнута на моей собственной спине тому свидетельство. Кроме всего прочего, человек с тоской думает о Боге, о молитвах своих отцов, и его всегда тянет в место, откуда произошел его род. Я никогда бы не смог стать римлянином и не представляю себе, что постоянное накопление богатства может иметь конец. Моих средств достаточно для меня и моих сыновей, и я поместил их так, чтобы обезопасить от возможных осложнений. Теперь у меня только одно желание: жить праведной, богобоязненной жизнью, следовать законам, не причиняя вреда другим, радоваться тому, что мне нравится. Вот тот простой путь, который я избрал.

– Он достоин всяческого уважения – ответил я – В тебе я не вижу заносчивости или наглости римских нуворишей, готовых отдать целое состояние за то, чтобы побывать на приеме у одного из сенаторов или чтобы публично обратиться к одному из патрициев, за что их так презирают. Таким образом, я тебя понимаю и, не упустив из виду то, что ты обустроил свое прекрасное жилье в греческом стиле и угощаешь меня из золотой чаши, могу сделать вывод, что ты не являешься рабом собственного богатства. – По крайней мере, я стараюсь, – обреченно вздохнул Симон Киринейский. – Я хочу быть свободен в той мере, в какой человек может быть свободен вообще. Если случится так, что я все это утрачу, – увы, никто не застрахован от несчастья! – я потеряю немногое, ибо я умею довольствоваться малым, а изобилие не дает мне настоящего счастья.

– Почему же встреча с назаретянином так тебя поразила, что ты скрываешься в темной, наглухо запертой комнате и никого не хочешь видеть? – поинтересовался я.

Глубоко вздохнув и не глядя в мою сторону, он провел рукой по лбу.

– Что тебе известно о казненном? – наконец спросил он.

– Я прибыл из Александрии, для того чтобы побывать в священном городе иудеев во время праздника Пасхи, и остановился, чтобы понаблюдать за казнью. Неожиданно стало темно, я видел его муки и смерть, видел его могилу пустой на третий день после его смерти, и мне сказали, что он воскрес. С тех пор я не могу чувствовать себя свободным от него. Насколько я знаю, определенную часть пути ты нес его крест, и не думаю, что ты можешь чувствовать себя свободным от него. Что же произошло? Может он сказал тебе что-нибудь особенное?

– Нет! – сказал он с чувством беспокойства, крепко сжав руки, – Нет, он мне ничего не сказал, а всего лишь посмотрел на меня, и это беспокоит меня больше всего. Я ничего о нем не знал, политика не заботит меня, и я соблюдаю закон, согласно требованиям своей синагоги. Двое других были разбойниками – об этом свидетельствовали их лица. Возвращаясь с поля, я остановился перед этой процессией, и тут Иисус упал, потеряв сознание под весом своей ноши; он не мог подняться, вокруг собралась такая толпа, что пробраться сквозь нее было невозможно; какая-то сердобольная женщина склонилась над ним и отерла краем своего плаща пот и кровь с его лица, но он по-прежнему не мог подняться, несмотря на пинки римлян; тогда их центурион осмотрелся вокруг и по обычаю людей своей страны приказал нести крест мне. Может, это случилось, потому что моя душа осталась душой раба? Я не посмел ослушаться и взвалил крест на спину. Иисус посмотрел на меня, а затем на дрожащих ногах поднялся с земли. Не сказав ни единого слова, я, идя вслед за ним, донес крест до холма. Если бы я пожаловался, что со мной обращались недостойно, уверен, что центурион понес бы наказание, но я вовсе не ищу бесполезных ссор с римлянами. Я видел, как назаретянина разложили на земле, один человек уперся коленями в его руки, а палач загнал ему первые гвозди в запястья, и тогда он посмотрел на меня во второй раз. Обернувшись, я бросился изо всех сил бежать прочь, а когда оказался дома, заперся у себя в комнате на замок.