Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

– Что с тобой? – неожиданно спросила Ярушка. На ней был черный свитер ручной вязки, туго облегавший ее грудь, и старые джинсы, заправленные в запыленные красные сапожки.

– А что со мной может быть?

– Не знаю, – сказала Ярушка и присела на корточки. – Что-то такое… Ты не ел? – спросила она, заметив неразвернутый завтрак.

– Нет. Не могу есть, раз ты не любишь меня, – пошутил Квидо.

– Что с тобой? – спросила она, удивленно глядя на него из-под синего платочка.

– Да ничего! – закричал Квидо. – Думаешь, если я не подношу тебе корзины, так со мной уже что-то случилось?

– Квидо! Что с тобой, Квидо? – Ярушка коснулась его плеча.

Он закрыл глаза.

– Мы похоронили дедушку. Кроме всего прочего.

– Почему ты мне не сказал? – Она смотрела на него так сочувственно, что он улыбнулся.

– А зачем говорить? Ты вообще не знала его.

– А кому же еще говорить? – сказала она серьезно.

Наконец он рассказал ей обо всем: о телефонном разговоре с дедушкой, об ужасном посещении больницы, о скандале на почте. О сонете.

– Ты знаешь этот сонет наизусть?

Квидо смешался: он уже много лет читал стихи Ярушке, но сейчас в этом было что-то другое.

– Ты мог бы прочесть его?

– Здесь?

Он огляделся: ветер гнал по полю облака пыли. Вдалеке по шоссе вдоль аллеи проехал автобус. Зубчатая стена леса на горизонте полого спускалась к деревне. Ярушка взяла его за руку. Он расслабился, перестал стесняться. Вспомнил дедушку: как изнеможенно он опирался о подушку в изголовье больничной койки. Квидо начал читать тихо, но с каждой строкой голос его звучал увереннее.

66

 
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
 
 
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
 
 
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
 
 
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг! [46]46
  Перевод С. Маршака.


[Закрыть]
 

– Красиво, – сказала Ярушка.

– Шперкова порадовалась бы, – сказал Квидо, – или, скорее, нет. Но, может быть, он меня слышал.

Ярушка погладила его по руке, и в глазах под платочком вдруг вспыхнули искорки.

– Пойдем завтра кататься на санках? – спросила Ярушка.

Выходит, Когоут был прав, подумал Квидо. Я ей нормально запудрил мозги.

IX

Впрочем, это был последний раз, когда отец Квидо повысил дома голос: в последующие дни все чаще – а позднее уже исключительно – он говорил шепотом. Создавалось впечатление, что в доме кто-то целыми днями спит.

– Отец, скажи, пожалуйста, почему ты все время шепчешь? – не удержался однажды Квидо.

– Я – шепчу? – удивленно прошептал отец Квидо.

– Да, шепчешь. Все время шепчешь! Мама, скажи ему, что он все время шепчет.

– Да, шепчешь, – подтвердила мать Квидо. – Шепчешь, бьешь стекло и прячешь куда-то наши книги и фотографии.

– Почему ты это делаешь? – повысил голос Квидо.

– Если ты еще до сих пор их не сжег, – добавила мать Квидо. – Как и подобает настоящему агенту.

Отец Квидо посмотрел на нее в упор и открутил на полную мощь кран.

Квидо насмешливо крякнул.

– Я шепчу, поскольку в некотором смысле опасаюсь, – хрипло сказал его отец.

– За что ты опасаешься? – взорвался Квидо. – За свое место вахтера?

– За всех нас, – прошептал его отец. – Они могут все, разве вы этого не понимаете?

На следующий день после обеда он подвел свою жену и сына к окну в спальне и с опаской отогнул занавеску.

– Взгляните… если не верите, – прошептал он.

Квидо с матерью посмотрели в указанном направлении.

У поворота железнодорожного пути под Жаворонком среди деревьев стояла будка, привезенная сюда два дня назад и служившая временным жилищем для нескольких рабочих, которые бетонировали тоннель. У будки сидели трое мужчин.

– А что это, по-твоему? – спросила мать Квидо с явно выраженным презрением ко всей этой комедии. – Бункер КГБ?

– Обратите внимание на антенну, – прошептал отец Квидо.

– Отец, это же телевизионнаяантенна.

– Я давно слежу за ними, – сказал отец, пропуская реплику сына мимо ушей. – Их шестеро, и они регулярно чередуются, но примечательно, что один из них постоянноостается в будке.

– Отец! – воскликнул Квидо. – Они тут ремонтируют тоннель. Тебе это каждый скажет.

Отец посмотрел на сына с сочувствием.

– Тоннель! – прошептал он. – Ты думаешь, ихможет интересовать какой-то дурацкий тоннель?

Отец Квидо все более удручал семью своими странностями. Он практически перестал читать, бродил из мастерской в спальню и обратно, поев, срыгивал, точно малое дитя.

– Это была, по всей вероятности, начальная стадия его психоза, – сказал позднее доктор Лир матери Квидо. – Несомненно, его фантазии не являются в полном смысле слова галлюцинациями! Госбезопасность отнюдь не призрак!

В осторожности, с какой отец Квидо приподнимал оконную занавеску, было что-то невыносимое для матери Квидо. Обычно она читала в спальне, но стоило ему теперь туда зайти, как она тотчас уходила, шумно хлопнув за собой дверью. Казавшаяся некогда забавной история о дядьке мужа, который всю жизнь торговал в скобяной лавке, считая себя при этом придворной дамой Людовика XIV, теперь уже совсем не смешила ее.

Над семьей навис призрак безумия.

Однажды, когда отец Квидо торчал у окна в спальне чересчур долго, нервы у нее не выдержали. Она сдернула с себя передник и вбежала в спальню.

– А теперь садись и смотри! – крикнула она ему.

Она потушила сигарету, мгновенно обулась, причесалась. В ее поспешности было что-то угрожающее.

– Если у них нет собаки, ты увидишь кое-что интересное! – крикнула она мужу и хлопнула дверью.

Отец Квидо повернулся к сыну, словно требуя от него объяснения, но Квидо неприязненно пожал плечами. Оба посмотрели в окно. Небольшая фигурка матери Квидо направлялась к белому домику. С шоссе она свернула на дорогу, по ней – к стальной колее. Поскольку она приспосабливала шаг к расстоянию между шпалами, у нее заметно изменилась походка. Отец Квидо стоял и судорожно сглатывал слюну.

– Если тебя снова вырвет, сам будешь убирать, – сухо предупредил его Квидо, не спуская с матери глаз.

От строительной будки ее отделяло менее двадцати метров. Скорее всего, она что-то крикнула мужчинам, сидевшим у будки по пояс обнаженными, так как оба посмотрели на нее одновременно. Один из них, поднявшись, сделал шаг-другой навстречу ей. Затем все трое о чем-то поговорили и исчезли в домике.

– Я иду туда! – сказал Квидо, когда и по прошествии сорока минут его мать все еще оставалась в будке. Помимо воли и его стал одолевать безумный отцовский страх.

– Нет, ты никуда не пойдешь! – закричал отец, который в течение этих сорока минут раз двадцать спускался и поднимался по лестнице, ведущей в подвальную мастерскую. – Я не хочу потерять еще и сына! – кричал он, совсем позабыв о своем постоянном шепоте.

– Отец, прошу тебя, прими оксазепам и успокойся, – сказал Квидо.

– Я тебя не пущу! – страдальческим голосом кричал отец. – Что ты знаешь обо всем этом?! Что ты знаешь о казнях?! Что ты знаешь о массовых депортациях?!

– Шизик! – взвыл Квидо и выскочил из дому.

Чем больше он волновался за мать, тем большее раздражение испытывал против отца. Уже на шоссе он непроизвольно пустился бежать и чуть было не разбил лодыжку о красноватые камни между рельсами. Но когда прибежал, запыхавшийся, к будке, нашел там лишь двух молоденьких, чуть постарше себя, солдатиков. Они лежали на расстегнутых спальных мешках и, передавая друг другу полупустую бутылку, поочередно потягивали из нее.

– Если ищешь мать, то ее уже нет. Уехали все, – засмеялся один из них.

– Куда? – выкрикнул Квидо.

Солдатик пожал плечами.

– Почему? – крикнул Квидо, буквально теряя рассудок.

– Не ори, парень, – сказал второй солдатик. – И успокойся. Я тебе что, фараон?

– Все о’кей! – сказал Квидо и бросился назад.

Он увидел мать, только когда она в сопровождении трех солдат возвращалась через сад домой. Чуть под хмельком, она весело смеялась и, как обычно в таких случаях, очень мягко выговаривала слова.

– А я прокатилась на дрезине, – похвалилась она сыну.

Отец Квидо с блуждающей улыбкой вышел на террасу.

– Сержант Мига, строительно-дорожные войска «Прага», – по-словацки представился ему командир. – Если вы нам, пан инженер, не верите, запросто подпишу вам, что Густав Гусак старый мудак!

– Ну хорошо, хорошо, – смиренно сказал отец Квидо.

2) Но и это наглядное доказательство не освободило его от ощущения неведомой опасности. Он по-прежнему оставался встревоженным, мнительным, продолжая мучиться постоянными приступами какого-то неосознанного самобичевания. Когда Квидо или его мать проходили мимо него, он отводил взгляд. Но мать Квидо не сдавалась. Вытащу его из этой ямы, уверяла она себя. Интуиция подсказывала ей, что спасительной могла бы стать смена обстановки, и она, немного подсуетившись, заказала на первые две недели школьных каникул четырехместный номер в заводском доме отдыха в Крконошах.

Сперва ей в самом деле казалось, что пребывание в горах действует на отца благотворно: проводя большую часть времени в поисках оригинальных коряг и подходящего дерева для своих поделок, он при этом не раз находил прекрасные, ярко окрашенные подосиновики и, похоже было, вновь после долгого времени обрел радость жизни. Он отправлялся с семьей на небольшие прогулки, по вечерам немного бегал, стал больше читать. К удовольствию жены, у него улучшился аппетит: на Колинской турбазе он съел даже полстакана мороженого со взбитыми сливками. А когда однажды они с Пако погрузились по шейку в ледяную реку, она и вовсе сочла его скорое выздоровление делом решенным, и Квидо напрасно старался умерить ее преждевременные восторги.

Несомненно, семейный отпуск пошел на пользу прежде всего Пако. Он презрел мещанское спанье под крышей дома и на опушке леса в переплетении ветвей корявой березы соорудил себе подвесное ложе, где провел все последующие ночи. Днем он учился вязать петли лассо, лазал по скалам и упражнялся в метании ножа.

 
Свистит лассо и травы гнет,
И рыжая коняга громко ржет,
И, с платья пыль стряхнув, ковбой,
Ей вторит песней удалой! —
 

с издевкой напевал Квидо, когда его младший брат, грязный и загорелый, время от времени появлялся в дверях дома, обычно для того, чтобы мать вытащила ему клещей.

– А тебе что? – задиристо говорил Пако.

Квидо был тоже доволен жизнью: написал несколько рассказов, успел даже переписать их, а из фраз, оставшихся в конечном счете неиспользованными, составлял еще и письма для Ярушки.

Как-то раз после обеда отец Квидо и Пако отправились в лес выслеживать зверя. Но не прошло и двадцати минут, как мать Квидо увидала из окна, что они лугом возвращаются назад к дому.

– А как же олень? – крикнула она им. – Или вы просто обшариваете наши холмики?

Пако презрительно махнул рукой в сторону отца.

– С ним толку не будет! – сказал он.

– В чем дело? – обеспокоилась мать Квидо.

– Мне надо кое-что уточнить, – сказал отец Квидо.

Поднявшись в дом, он попросил жену еще раз перечислить ему все различия между простым объяснениеми свидетельскими показаниями.

Руки матери Квидо на какой-то миг замерли над сушилкой с грибами, но она, тотчас овладев собой, осадила отца шуткой. Но он настаивал на своем, и она терпеливо, в какой уж раз, стала объяснять мужу как существующие различия, так и вытекающие из них юридические последствия. Говорила она медленно, поскольку муж, как всегда, делал письменные заметки. Когда мать Квидо кончила, он с минуту задумчиво глядел на исписанный лист бумаги.

– Если я хорошо понимаю тебя, за ложные сведения при даче объяснений могут подвергнуть штрафу, но не привлекают к уголовной ответственности, – сказал он чуть погодя.

– Да, – подтвердила мать Квидо. – Ты правильно понял. В конце концов ты же человек с высшим образованием, и, кроме того, тебе это объясняют далеко не в первый раз.

Вошел Квидо.

– О Боже, – сказал он. – Снова ликбез?

– И никаких исключений? – спросил отец Квидо.

– Никаких! – вздохнула мать.

Отец Квидо сунул записи в нагрудный карман.

– Постой, постой, – сказал Квидо. – Разве ты не съешь эту бумагу? Или не засунешь ее хотя бы в задний проход? Ты разве не представляешь себе, какому риску ты подвергаешь семью? Ты что, не слышал о массовых депортациях на дрезинах?

– Не подливай масла в огонь! – сказала мать. – Ты написал бабушке?

– Да, – засмеялся Квидо и вытащил из книжки черно-белую открытку.

– Где ты достал такую? – улыбнулась мать Квидо и на обороте открытки прочла:

 
Опять нам шарлотку несут
на даче в горном лесу.
Не надо нам пищи такой.
Долой воздержанье! Долой!
 

– Безукоризненно! – воскликнул отец Квидо.

Следующий день встретил Квидо и всю семью замечательным утром.

– «В горах крконошских над долом глубоким прекрасное утро взошло. И темные ели и сосны в одеждах росистых верхушками в небо глядели…» – декламировала мать Квидо.

Они сытно позавтракали, отец Квидо уложил еще в небольшой рюкзак полдник для всех, и отправились на дальнюю прогулку. Спустившись к селению Пец, они подошли к Обржему долу, затем, держась за железные поручни, поднялись к самому подножью Снежки. Оттуда собирались было идти дорогой чехословацко-польской дружбы к Шпиндлеровой избе, а потом вдоль течения Белой Лабы вернуться назад, но отец Квидо воспротивился. Похоже было, ему прежде всего мешало то обстоятельство, что эта дорога отчасти проходит по польской территории.

– Ну и что из этого? – не мог взять в толк Квидо.

– Ничего, – сказал отец. – Я не хочу идти этой дорогой. Я не выношу демонстративные жесты.

– Помилуй, какие жесты?

– Мне совсем ни к чему доказывать какую-то сомнительную смелость тем, что я сделаю тридцать шагов от пограничного камня!

– Ты сведешь меня с ума! – сказал Квидо.

– Перестаньте, – осадила их мать Квидо. – Пошли без всяких разговоров!

Она схватила мужа за руку, но он вырвался с каким-то непостижимым упорством.

– Я же сказал – не пойду.

– Но почему? – в отчаянии спросила мать Квидо.

– Почему? Да потому, что мне кажется совершенно излишним идти по этой дороге и провоцировать пограничников, если мы с таким же успехом можем пройти по другой дороге.

– Черт подери, о какой провокации ты говоришь? – закричал Квидо. – Эта дорога открыта для всех. Тут нет ничего запретного.

Проходящие мимо туристы удивленно оглядывались. Отец Квидо потупился.

– Здесь все ходят, взгляни сам, – втолковывала ему мать Квидо.

Отец Квидо упрямо качал головой.

Губы его были крепко сжаты.

Он тяжело дышал.

– Какой толк с ним разговаривать, – сказал Пако.

– Отец, – с какой-то отчаянной настойчивостью проговорил Квидо, – оглядись вокруг: каждые десять минут по этой дороге на виду у пограничниковпроходит по меньшей мере сто человек.

По какой-то непонятной причине ему представлялось ужасно важным убедить отца. И в самом деле, выражение непоколебимости на отцовском лице несколько смягчилось, и теперь он выглядел скорее удрученным, чем решительным, но тем не менее снова покачал головой.

– Я не вынесу этих биноклей, направленных мне в спину, – прошептал он. – Даже подумать не могу, что еще когда-нибудь кто-то будет проверять мои документы. Вы что, не понимаете этого? Вы серьезно не можете этого понять?

Он поглядел на мать умоляющими глазами.

– Но ведь все это выдумки, – сказал Квидо. – Наш отец и вправду шизанулся.

– Нет, мы можем понять, – вдруг решительно сказала его мать. – Пойдемте другой дорогой.

– Он придуривается, – прошептал Пако брату. – Польша просто недостаточно хороша для нашего пижона.

3) В начале октября мать Квидо окончательно решила найти для мужа психиатра, поскольку была вынуждена признаться себе, пусть и с тяжелым сердцем, что ей даже при ее интуиции не справиться с его странным неврозом. Особенно озадачивал ее явно политический фон его мании, и она опасалась реакции на нее совершенно незнакомого врача; как-то по «Свободной Европе» она слыхала о злоупотреблениях психиатрии в политических целях, и, хотя эти факты касались Советского Союза, подобные мысли не оставляли ее.

Мать Квидо отправилась в Прагу посоветоваться с Зитой. Кинотеатр был переполнен – шел американский фильм «Челюсти», но на улице еще было тепло, и Зита не была перегружена в гардеробе работой.

– Захватывающий фильм, сидят затаив дыхание, – проинформировала Зита мать Квидо. – Полный восторг. Идет уже пятую неделю. Хочешь посмотреть?

– Пожалуй, нет. О чем это?

– Точно не знаю, девочка. О водолазах, что ли? – неуверенно сказала Зита. – Я еще не видела, но собираюсь…

Мать Квидо погладила ее по рукаву темно-синего халата.

– Думаю, самое лучшее наведаться тебе к молодому Лиру, – посоветовала Зита, выслушав просьбу матери Квидо. – Его отец был прекрасным психиатром.

– Сколько ему?

– Во всяком случае, он старше тебя, – успокоила ее Зита. – Говорят, толковый. В Америке ему предложили стипендию.

– Ты знаешь его?

– Я была первой, кто увидел его на этом свете.

– Серьезно? – улыбнулась мать Квидо. – А где он теперь работает?

– В «Бланике». Истопником.

4) Итак, с октября месяца отец Квидо стал ездить к доктору Лиру в котельную кинотеатра «Бланик». В отношении Квидо к отцу наступила определенная перемена: он впервые допустил, что странное поведение отца и его упадочные настроения могут быть проявлением настоящего заболевания; психиатр, к тому же, по слухам, весьма знающий, наверняка почувствовал бы, что отец симулирует, рассуждал Квидо. Поэтому он стал относиться к отцу внимательнее, деликатнее, и это пошло на пользу их взаимоотношениям.

Близились выпускные экзамены, и отец часто занимался с Квидо: они сидели за кухонным столом и при мягком свете лампы под плетеным абажуром решали задачи. Математика традиционно была слабой стороной Квидо, но отец в отличие от прошлых лет бесталанность сына переносил теперь довольно спокойно, терпеливо объясняя ему необходимое.

– Врач прописал ему какие-нибудь таблетки? – спросил однажды Квидо мать, пытаясь найти разгадку этой метаморфозы.

– Нет, никаких таблеток, – сказала мать. – Это было моим условием.

– Тогда понять не могу, – пожал плечами Квидо, вспоминая те их занятия, когда отец в подобных случаях стучал калькулятором по столу так, что красные пластиковые кнопки летали по всей кухне.

Подчас, когда Квидо уж слишком уставал от математики, отец беседовал с ним об экономике. Он с определенной ностальгией говорил о некоторых теориях шестидесятых годов, которым симпатизировал тогда и от которых, как выяснялось, не хотел отказываться сейчас. Мать Квидо нередко окидывала их долгим взглядом: Квидо от напряжения ерошил волосы, а отец заполнял тетради схемами движения товаров, и с его запястий на белые страницы осыпались микроскопические опилочные пылинки.

Так Квидо с течением времени поднаторел в вопросах экономики и мог теперь в школе отпускать самые саркастические замечания по адресу народного хозяйства.

– Наш экономист, – говорили о нем одноклассники.

Естественно, Квидо с большим удовольствием услышал бы о себе, что он писатель, но и это было лучше, чем ничего. И потому он добровольно согласился с отцовским на удивление робким предложением поступить в экономический вуз.

– В моем решении ключевую роль сыграли три фактора, – рассказывал впоследствии Квидо. – Благодарность за опеку, которой в те годы окружил меня больной отец, детская мечта привезти родителям из загранкомандировки микроволновую печь и хорватская песня «Расцветали розы и фиалки».

X

1) Однажды теплым вечером на каникулах, когда в излучине реки отражалось бледное сияние луны, Квидо попросил Ярушку показать ему свое сокровенное местечко. Ярушка заколебалась: покачав головой, она уставилась на темную мокрую траву и всякий раз, когда Квидо пытался заговорить, закрывала ему рот своей горячей ладонью.

В самый канун отъезда Квидо в Прагу на занятия они догола разделись в лесу над Белым Камнем. Стоя в носках на хвое, они чувствовали себя ужасно неловко. Квидо, ничего не различавший вокруг, вспомнил отцовскую куриную слепоту. Ярушка, устав стоять, свернулась калачиком на кучке своей одежды. Квидо смущенно опустился возле нее на колени и лишь понапрасну воскрешал в себе воспоминание о той веселой естественности, с какой Ярушка обнажалась перед ним в детском саду, и тот спокойный взгляд увлеченного очкастого исследователя, каким он тогда рассматривал ее. Никто из них не знал, что делать дальше.

– Давай оденемся, – прошептала Ярушка.

Квидо протянул вперед в темноту руки и с испугом наткнулся на грудь Ярушки. Она беспомощно приникла к нему. Квидо, кусая губы, болезненно простонал и оросил ее живот липкими брызгами сладострастия.

– Не важно, – сказала Ярушка.

Так было в одном фильме, который она смотрела.

Даже полтора года спустя, к концу третьего семестра, на счету у Квидо не было ничего, кроме дюжины подобных провалов. Квидо страдал. Ничто на свете не доставляло ему столько страданий.

– Мои затруднения не были следствием теоретической неподготовленности, напротив, они вытекали из того, что я слишком много знал о сексе, – рассказывал впоследствии Квидо. – О дефлорации я прочел абсолютно все: я знал рекомендуемые позы, оптимальный угол наклона, давление и температуру, уйму психологических и технических нюансов, я превосходно знал, чего следует избегать, и сумел бы, пожалуй, теряющей сознание девушке, только что ставшей женщиной, оказать первую помощь, однако я до сих пор еще не понял, как все это можно связать воедино. Еще и поныне мне не до конца ясно, как можно быть одновременно «уверенным в себе, нежным и естественным» и при этом смазывать презерватив вазелином.

К затруднениям, испытываемым Квидо, добавлялись еще и Ярушкины: не говоря уж о ее неопытности, речь прежде всего шла об ее аллергии на самые разные цветы и травы, пыльца которых вызывала у нее довольно большие отеки на лице, а иной раз и приступы удушья. У них не было своего уголка, где они могли бы спокойно остаться наедине, и все их встречи происходили под открытым небом, где Ярушкино «Не здесь!» обычно означало: «Нет, не в сене!», «Нет, не в мать-и-мачехе!», «Нет, не в крапиве!». Это, разумеется, нисколько не облегчало задачу Квидо.

– Найти в окрестностях Сазавы естественный излом рельефа, на склоне которого, согласно пособию, дефлорация оказывается якобы наиболее легкой, дело нехитрое. Найти такой излом в рельефе, который был бы легкодоступным, но при этом скрытым от взора прохожих, уже несравнимо труднее, – впоследствии объяснял ситуацию Квидо. – А найти скрытый от посторонних глаз и легкодоступный рельефный излом требуемого наклона, на котором не растет ни одно из примерно шестидесяти самых ординарных растений, уже почти невозможно, поверьте мне. Единственное такое место в радиусе трех километров – это наклонный бетонный подъезд к пожарной цистерне, но, конечно, только в том случае, если из зазоров между панелями сразу же удалить все побеги дикой ромашки…

Таким образом, любовная связь, эта радостная игра двух тел, для Квидо и Ярушки со временем превратилась в неприятную, строго регламентированную задачу. Когда в пятницу вечером Квидо приезжал из Праги, они брались за руки и шли выполнять эту задачу, шли молча, угрюмо, как два человека, отправляющихся на работу в ночную смену, и сознание предшествующих поражений уже заранее парализовывало их. Поведение влюбленных стало неловким, судорожным и надрывным. И единственными встречами, когда они смеялись и шутили, были те, что случались с поразительной регулярностью в периоды Ярушкиных месячных. Иногда они рассказывали друг другу о том, как ходили кататься на санках, и сами себе задавали вопрос: что же встало теперь между ними?

Однажды Квидо загадал Ярушке странную загадку:

– Черный конь к нам прискакал, под себя весь двор подмял – что это?

– Не знаю, – с сомнением сказала Ярушка.

– Секс, – хмуро сказал Квидо.

Из книг он знал и то, как поступают в подобных случаях: сексолог в консультации предложит незадачливой парочке некий временный запрет на всякие попытки половой близости, но парочка, освобожденная от травмирующих обстоятельств, при ближайшей возможности его запрет спонтанно и успешно нарушит, однако парадоксально то, что именно знание этого метода мешало ему применить его.

– Таков удел интеллектуала, – горько сетовал Квидо. – Такова роль всяческого познания.

2) Не будь Квидо девственником и не относись он к этому вопросу столь трепетно, равнодушие к изучению экономики, которое он очень рано начал испытывать, могло бы привести его на известный путь балованного сынка-студента.

– Я мог бы шляться по кабакам и любить смазливых субреток, – рассказывал Квидо. – Но я всего лишь шлялся по кафе.

Конечно, Квидо преувеличивал: он ходил в кино и в театр, причем тщательно выбирая спектакли. Хотя он ежедневно и наведывался в кафе Дома культуры, но и там зря времени не терял: написал десятка два рассказов, три из которых отослал в «Млады свет». Вечера, правда, проводил куда упорядоченнее, чем ему хотелось бы, – с бабушкой Верой и дедушкой Йозефом. Дедушка слушал «Свободную Европу» и «Голос Америки».

– Вот оно! – выкрикивал он всякий раз, когда ему удавалось поймать станцию. – А большевики теперь пускай заткнутся!

Бабушка Вера вздыхала и с полным булавок ртом тяжело обходила шубу на манекене.

К счастью, спать ложились рано. Квидо участвовал в сложном процессе расстилания: на кухонный стол он наваливал матрасы с дивана так, чтобы деду не мешал свет лампы. Затем забирался между матрасами сам, стряхивал разбросанный птичий корм и до поздней ночи читал там, прислонив книжку к загаженной пометом клетке. Иногда писал письма Ярушке или очередной рассказ, но занимался там редко, а со временем и вовсе перестал.

Занятия все больше разочаровывали Квидо. Он учился брать интегралы, склонять русские существительные и выводить кривые потребления искусственной кожи до будущего столетия – но он так и не мог понять, для чего все это. Ему объясняли, как столетие назад организовывался пролетариат, как в Португалии выращивают пробковые дубы и как включить сыры с плесенью в товарную номенклатуру – но никто так и не объяснил ему, почему все это ему объясняют. Квидо ждал, что в расписании лекций наконец появится какой-нибудь ключевой, основополагающий предмет, который объединит все эти частности и придаст им смысл – как, скажем, возведенный дом придает окончательный смысл скопищам песка, дерева и труб, – но ждал он понапрасну. Часами рассказывали ему о создании и роспуске каких-то стародедовских рабочих организаций, но ему так ничего и не поведали о современных людях. Он мог понять, в чем якобы ошибался некий господин Дюринг, но в чем ошибается он сам – для него так и оставалось загадкой. Он не умел зачать ребенка, но умел, к примеру, заказать по-немецки металлообрабатывающие станки.

– И никому до этого не было дела, – рассказывал впоследствии Квидо. – Они присваивали мои мозги, что твои капиталисты, – целиком, без всякой компенсации.

Конспекты лекций – в той мере, в какой он вообще посещал их, – становились все более беспорядочными и небрежными. Со временем он и вовсе перестал отдельные листы надписывать и нумеровать, так что в конце третьего семестра у него оставалась лишь груда бумаги, в которой и сам черт не смог бы разобраться.

– Боюсь, что с этой микроволновой печью ничего не получится, – сказал себе Квидо и выбросил свои записи.

Однако на экзаменах ему везло – по большей части даже с первого захода. Вечером накануне экзаменов он открывал литографированный курс лекций и с отвращением пролистывал его. На следующий день он раздражал однокурсников какой-то особенной апатичностью, которую, видимо, они считали позой. Экзаменаторам он всегда что-то говорил, хотя, как казалось ему самому, ничтожно мало. Он даже понять не мог, как это до сих пор его не выставили из института. Подчас он желал этого. Сухой специальный язык отпечатанного курса лекций и учебников, в котором не было ни следа подлинной жизни, словно душил его. И вечером, притаскивая домой какую-нибудь хорошую повесть или роман, он ощущал себя рыбой, возвращенной из кадки снова в море. Он блаженно растягивался и погружался в чтение.

3) Весной дедушка с бабушкой уехали в Сазаву, и Квидо остался один в их маленькой квартире. Он бродил по комнатам и думал о том, что летом ему стукнет двадцать. И когда вдруг в какое-то мгновение поймал себя на том, что держит за грудь бабушкин манекен, понял, что с такой жизнью надо завязывать.

Он вымыл посуду, пропылесосил, вытер пыль и на все цветочные горшки натянул полиэтиленовые мешочки. Потом сел в поезд и поехал в Бенешов к Ярушке. Она пообещала отпроситься у родителей и приехать к нему вечером. Квидо отбыл в Прагу заблаговременно.

Ярушка приехала в кремовато-белом свитере, сквозь который просвечивали соски – явный след наивных советов одной из ее подружек. Квидо грустно улыбался.

Они поужинали, выпили по рюмке вина.

Съели торт-мороженое и выпили кофе.

Пошли в комнату и поставили пластинку с Луи Армстронгом.

Квидо положил голову Ярушке на колени.

Закрыл глаза.

– Пойдем ляжем, – сказал он.

– Здесь нет излома, – сказала она серьезно.

– Не имеет значения, – сказал Квидо.

Они разделись и легли рядом.

Молчали.

– Внесем ясность! – сказал Квидо и протянул руку к столу за черным фломастером.

«Мы не любим друг друга, а выполняем порученное задание», – написал он на Ярушкином животе печатными буквами.

Ярушке было щекотно, но она не сопротивлялась.

«Кто нам поручил это задание? Не мы!» – продолжал он писать.

У него было ощущение, что он добирается до чего-то существенного.

«Если я мыслю, следовательно, я не люблю», – написал он взволнованно.

– Сам будешь смывать, – сказала Ярушка, но Квидо не обращал на нее никакого внимания.

«Я не люблю – но все-таки я существую!» – написал он победно над самой границей подчревья.

Он почувствовал себя внутренне освобожденным. Страстно поцеловал Ярушку. Внезапно ощутил острое желание.

– Квидо? – спросила она. – Что ты делаешь?

У Квидо получилось.

Он проснулся утром около семи. Ярушка еще спала. Из-за шторы в комнату проникало мягкое желтое солнце. Он тихо оделся, нацарапал Ярушке записку и выбрался из квартиры на улицу. Радостно позвякивали трамваи. В парке на площади цвела клумба анютиных глазок. Из аптеки вышла беременная цыганка. Перед хозяйственным магазином выгружали зеленые эмалированные ванны. С крыши молочной взлетели голуби. Квидо проходил мимо магазинов и рассматривал картины, кофеварки, костюмы, свинину, кольца и садовые шезлонги. Жизнь прекрасна, думал Квидо. Он купил шесть рогаликов, масло, ветчину, яйца, апельсины, пену для ванны, презервативы и журнал «Млады свет». Рассеянно листая его, на последней странице он обнаружил свое имя, набранное жирным шрифтом, а под ним свой рассказ «Путь».